– Сперва научите его говорить, – съязвила Данка.
– Ну, ты не это! – Вовчик напустил на себя грозный вид.
– Погодите! – атлет даже руку поднял, призывая всех, и жителей проявленного мира, и гостей из Вайю, к молчанию и повиновению. – Я сам с ним поговорю. Он так не понимает. С ним надо по-хорошему!
И, пока Вовчик, пыхтя, собирался ответить что-нибудь этакое, выволок его в спальню Наследника.
– Ты не сделал ничего плохого, – первым делом сказал атлет гиганту. – все нормально! Ты только скажи, откуда ты знаешь эту шкатулку с камушками!
– Эта коробка называется шкатулка? – спросил Вовчик.
– Ну да!
– Так я ж не знал, блин! – возмутился гигант. – Все вопят – «шкатулка, шкатулка!» Откуда ж я знал, что это – про коробку?
– И где же ты ее видел?
– А ты не того? Дальше – не пойдет? – проявил осторожность Вовчик.
– Я похож на трепло? – сурово осведомился Сережа, быстренько припоминая, что рассказывали о похождениях вокруг шкатулки Собеседник, Дерипаско и Елисеев. Вроде бы след утерялся, когда секретарша Юленька заперла Майку в кабинете шестнадцать-двадцать вместе со шкатулкой. Майка ее трогала, Майка через нее отбыла в Вайю, но что же было потом?
– Не похож, – честно признал Вовчик. – Ну, в офисе я ее видел. Мы офис один прикрываем – ну, там…
– Ты давай дальше рассказывай, – велел Сережа. – Ты увидел эту коробку в кабинете шестнадцать-двадцать, когда секретарша вызвала туда Елисеева. Что было потом?
– Ничего кабинет, – мечтательно вздохнул Вовчик. – Кайфовый кабинет. Стоит на полу за креслом, вся из себя, с камушками. Ну, я ее закрыл. На подоконник поставил. А тут Юлька как заорет – шкатулка пропала, шкатулка пропала! Шурка – всем руки вверх! Ну, это понятно, чтобы Юлька потом на нас не наезжала. Я тоже руки вверх. Она обшарила нас и говорит – мужики, ищите шкатулку! Я тоже стал искать, а потом подошел к подоконнику и коробку за пазуху сунул. Думал, покажу Тамуське – может, ей пригодится.
– Тамуська – это кто? – строго спросил Сережа.
– Хозяйка моя.
– Жена, что ли? – не уразумел Сережа.
– Ага, жена, – согласился Вовчик. – Она баба ничего, шустрая. Капустинский рядом с ней – фуфло, а она если что нужно – так без балды, все по делу.
– Капустинский – это кто?
– Ну, муж Тамуськин.
– А Тамуська – жена Капустинского?
– Ну!
– Ясно, – сказал Сережа, хотя яснее не стало. – И при чем тут супруги Капустинские?
– Так это же их домик!
Наконец-то Николай Юрьевич обрел фамилию. И тут же Сережа вспомнил, что отец Амвросий поминал всуе красивую Тамару Викторовну, хотя ему на женскую красоту обращать внимания по чину не полагалось.
– И зачем понадобилось отдавать камушки Тамусику? – продолжал допрос Сережа.
– Она же всякие редкости собирает, – объяснил Вовчик. – А та баба, которая исчезла из кабинета, забыла камушки. Знаешь, ходят такие дуры с чемоданами и всякими побрякушками, камушками торгуют, серебряными цепочками польскими, что ли… Коробка, сам знаешь, красивая. А Тамуська меня всегда с собой берет, когда за покупками едет. Я ведь и за рулем, и перетащить чего надо – без проблем. Она мне про всякие бронзовые фигуры рассказывает. Я тоже уже кое-что понимать начал…
Вовчик показал на торшер пятидесятых годов, с большим шелковым, изрядно обветшалым абажуром, и уверенно определил:
– Ампир!
– Ампир, – согласился Сережа, который в антиквариате и того не разумел. – Значит, ты отвез камушки Тамуське. А она?
– Обрадовалась. Так вот они, говорит. За них мой дурак хотел хорошие деньги получить, говорит. И чтобы эти деньги мимо меня пролетели, говорит. А хрен ему, говорит. Когда припечет – я ему эти камушки просто так не отдам, говорит…
– Ну, теперь действительно ясно, – подвел итог Сережа. – Домашняя шантажистка. Еще бы понять, как шкатулка… как коробка потом в постель попала. Впрочем…
Впрочем, это уже было не так чтобы важно.
Оставив Вовчика в спальне, Сережа вышел – и обнаружил такую картину.
Отец Амвросий с Маркизом-Убоищем забились в угол и оттуда мрачно таращились на флибустьера с Алмазом. Гости из Вайю тихо совещались. А Данка с Лилианой непостижимым образом успели найти общий язык. И обе шарили по квартире Наследника, стаскивая в одну кучу старую спортивную сумку, какое-то тряпье и даже книги.
– Ты прав, Алмаз, – сказал Монбар. – Ты прав, а я – слеп…
Законодатель с непостижимым для взгляда лицом положил руку на плечо флибустьеру.
– Камень постоянен по природе своей, – сказал он словно в утешение. – Ему не дано меняться. А человек, который несет в себе дух этого камня, сам не хочет меняться. Он – Аметист, ему свойственно отсекать лишнее. Вот он и отсек пирамиду Вайю.
– А мог бы стать Аметистом, – с некоторым сожалением произнес Монбар. – Мог бы. Но в нем нет жажды действия. Я полагал, что она проснется… И его жестокость останется жестокостью наблюдателя, никогда она не обратится против зла.
– Моя жестокость? – Сережа был ошарашен беспредельно.
– Ты зовешь ее строгостью, сударь мой. Мы, Аметисты, бережем людей от соблазнов. И внушаем страх перед наказанием. Это ты умеешь. Но подлинный Аметист не боится неудачи, а ты боишься.
– Пусть я боюсь неудачи. Но кто, в таком случае, спас шкатулку? – спросил атлет.
– Ты, – сказал Алмаз. – Но ведь ты рассчитывал получить от этого пользу. Ты хотел вернуть из Вайю двух женщин и одного алкоголика.
– Я и сейчас хочу, чтобы мне вернули мою бывшую жену, – мрачно произнес Сережа. – А алкоголика можете оставить себе. На память.
– Ей у нас неплохо, – с какой-то подозрительной скромностью отвечал Алмаз.
– Здесь ей будет лучше, – твердо возразил атлет. – А ему будет лучше там.
– Пожалуй, ты прав, сударь мой, потому что у нас он будет вечно пьян, – заметил Монбар. – Мы полагали выпроводить его сюда, чтобы он несколько протрезвел…
– Он только добавит на старые дрожжи, – подал из угла голос Маркиз-Убоище.
– Это безнадежно, – подтвердил Сережа.
Данка подошла к флибустьеру с раскрытой книгой в руках, показала ему что-то занятное. Возможно, строчки о нем самом в какой-нибудь пиратской энциклопедии.
– Ну что же… – Алмаз склонился над шкатулкой и негромко позвал:
– Оникс! Оникс!…
Полосатый луч вышел из шкатулки, уперся в потолок.
– Это Законодатель зовет? – прозвучал неуверенный голосок.
– Законодатель, – подтвердил Монбар и обнял Данку. – И Аметист, и Сердолик.
Человеческий силуэт обозначился в луче, Сережа вовремя протянул руки – и поймал зависшую в воздухе над шкатулкой Майку.
– Сереженька! Милый! – завопила она, повиснув на шее у бывшего мужа. – Как я без тебя соскучилась!…
– А я аппарат у Виктора Ивановича взял! – принялся докладывать Сережа. – Работает как железный зверь! И в стиле ретро!
Он кривил рот, пытаясь удержать и не выпустить на свободу счастливую улыбку. Нельзя же, в самом деле, так несуразно радоваться возвращению бывшей жены.
– Сережка! – Майка принялась быстро целовать его в щеки и в шею. – Сереженька!… Какой аппарат? Какое ретро? Ты ничего не понимаешь!
Монбар и Законодатель переглянулись.
– Выходит, и тут ошиблись, – уныло сказал флибустьер.
– Пусть остается, – решил Алмаз.
Сережа покосился на Данку – вот будет номер, если она сейчас объявит о сделанном ей предложении! И легонько отстранил Майку. Она посмотрела на него с недоумением.
– Ты разве не рад? – распахнув огромные глазищи, прошептала бывшая жена.
– Рад, конечно, – с атлетической сдержанностью отвечал Сережа.
Он представил на секундочку, что сделается с Майкой, когда она узнает про его матримониальные планы.
– Странная у тебя радость, – заметила Майка.
– Какая есть.
За два года законного брака и потом – еще два года чистой и святой дружбы она должна была бы понять, что мужчине как-то неприлично устраивать взрывы эмоций, подумал Сережа. Ну, не понять – так хоть запомнить. Ведь не раз и не два он спокойно гасил ее бурные всплески. Даже насекомое способно делать выводы из поведения другого насекомого, а женщина все-таки – млекопитающее…
И с ужасом представил себе, что его ведь еще ждет разборка с Данкой. И у этого дела тоже были две стороны. Сережа своим предложением, сделанным так вовремя, спас Данку от странной судьбы и дикого образа Сердолика в Вайю, о чем она, кажется, напрочь забыла. Но тем самым он сам себя связал по рукам и ногам, замкнул себя на ключ, а ключ выбросил в Марианскую впадину, глубина которой до сих пор учеными не установлена.
– Ну что же, брат Аметист, главное – что все довольны, – обведя неуловимым взглядом присутствующих, произнес Алмаз. – Пора завершать этот визит. Хотя Гранат и дал нам немного своей энергии, но наше время истекло слишком давно…
– Не все, – возразил Сережа. – кое-кто не держит слова.
И выразительно посмотрел на Данку.
Посмотрел на нее и Монбар.
– Какое слово? – вдруг забеспокоилась Майка. – Сережка, тут без меня что-то произошло?
– Мелочи, – не в силах признаться, ответил атлет.
Майка смотрела на него примерно так же, как четыре года назад в ожидании поцелуя. Возможно, именно поцелуй и нужен ей был, чтобы успокоиться. Однако она его не получила.
Тогда она быстро отошла и присоединилась к Лилиане, пихавшей в дорожную сумку то, чего так недоставало Данке под сердоликовым куполом, – надувной матрас, плед, кипу журналов, маникюрный набор и, за неимением в хозяйстве Наследника женских, мужские тапочки…
– А теперь нужно, чтобы кто-то из вас взял шкатулку на сохранение, – сказал Алмаз. – Мы, со своей стороны, будем помогать чем сможем. И искать нового хранителя, которому будет передана шкатулка, когда век этого хранителя истечет. Все вы – люди достойные…
Бывший электронщик, бывший энергетик и филармонический артист приосанились.
Майке было не до шкатулок – она спешно собирала дорожную сумку для Данки, укладывая туда сдернутые с собственной шеи украшения. А Данка держала за руку своего флибустьера с таким видом, будто ей принадлежала вся вселенная и еще окрестности. И всем видом показывая, что будет отбиваться до последней пули в пневматическом пистолете.
– И все вы сумеете при необходимости защитить шкатулку, – продолжал, обращаясь к мужчинам, Алмаз.
Сережа поглядел направо – и невысокий щуплый отец Амвросий показался ему мало достойным этой опасной ответственности. Поглядел налево – длинный, тощий, вечно как будто порывистым ветром колеблемый Маркиз-Убоище внушал еще меньше доверия.
Сережа шагнул вперед и протянул за шкатулкой руку.
Алмаз и Аметист переглянулись. И оба одинаково поморщились.
Сережа остолбенел. Уж если не ему – так кому же???
Он сделал такое движение, как будто взвешивал на ладони эту самую злосчастную шкатулку.
Но Алмаз покачал головой.
Сережа отсек ненужную ему пирамиду Вайю – а пирамида отсекла от себя атлета, вернув ему Майку и тем самым расплатившись с ним навеки.
– Мне? – неуверенно спросил отец Амвросий.
– Тебе по вере не положено, – отвечал флибустьер, и красавец-батюшка с облегчением отступил.
– Мне?… – изумился Маркиз-Убоище.
– Этому? – спросил Алмаз.
– Пропьет, – коротко охарактеризовал и артиста, и ситуацию Монбар.
– Так кому же? – Алмаз был не то что озадачен, а огорчен.
Монбар опустил голову. Постоял так, медленно поднял глаза на свою подругу…
– Больше некому, – глухо произнес он. – Любимая, больше – некому…
– Я – Сердолик! – воскликнула Данка.
– Ты слишком недолго была Сердоликом. Ты еще принадлежишь проявленному миру, – печально сказал Алмаз. – Действительно, больше – некому…
Возмущенный происходящим Сережа подошел вплотную к Алмазу и Аметисту.
– В конце концов, именно я помог спасти шкатулку, – сурово сказал он. – И я смогу ее защитить, и вообще…
– Ступай, друг мой, – мягко сказал Алмаз. – Расходуй силу на свои упражнения. Веди праведный образ жизни… И не затевай долгих речей. Ты уже все нам объяснил.
Монбар в это время целовал Данку в губы, а Майка и Лилиана, схватившись за руки и приоткрыв рты, глядели на них с безмерным состраданием.
– Я не потому не хочу быть Аметистом, что я по своей сути не Аметист… – начал тем не менее Сережа.
– А потому, что твоя цель в проявленном мире выше нашего служения в Вайю, – завершил его фразу Алмаз, как всегда, глядя мимо глаз собеседника. – Ну так и ступай за своей целью. Вайю отпускает тебя навеки.
Сережа посмотрел направо и налево, безмолвно призывая на помощь всех присутствующих. Никогда еще его так бесцеремонно не отшивали.
– Но вам же не хватает бойцов, – вмешался Маркиз-Убоище.
– Этот – не боец, – ответил флибустьер. – И не целитель.
– Время, Сердолик, – сказал Алмаз. – Ты держишь нить истекающего времени… пока ты еще – наша…
– Мой отряд сберег так много истекшего времени, что я могу взять из запасов еще пять минут, – возразила Данка. – Всего пять минут, Даниэль!… Неужели это – навсегда?…
– Мы будем искать другого хранителя для шкатулки и, клянусь пирамидой, мы найдем его! – воскликнул флибустьер. – Ведь не одна же эта шкатулка в проявленном мире! Есть другие выходы, другие окна! Весь мой отряд будет искать, и весь твой отряд, и все соединители!…
– К тому дню накопиться слишком много истекшего времени – моего истекшего времени… – прошептала его подруга. – Ладно. Ты поклялся. И я буду ждать тебя, что бы ни случилось! Давай сюда шкатулку!
Сереже впервые в жизни стало жаль потерпевшую крах женщину, когда, вскинув голову и резко выпрямившись, Данка протянула за шкатулкой руку.
– Поставь ее на пол, – велел Монбар. – И смотри – такое не часто увидишь. Алмаз и Аметист построят два вертикальных тоннеля, через которые мы уйдем в Вайю. Прощайте все! И ты, красавица, прощай. Нам будет очень тебя недоставать.
Это относилось к Майке.
– Да, конечно, – Майка закивала, не выпуская из рук пакета с бельем. Вид у нее был какой-то взъерошенный.
Обычно озадаченная чем-то Майка прилетала в Сережины объятия. Но на сей раз что-то не спешила. Некая мысль беспокоила ее – а Сережа знал бывшую супругу достаточно, чтобы предвидеть возникающие от ее мыслей неприятности. Одно было утешение – после такой встряски, как проживание в Вайю, она временно присмиреет.
Данка поставила шкатулку куда велено и отошла в сторону. Отец Амвросий, чтобы не видеть бесовского действа, отвернулся. Филармонический артист, любитель эффектов, напротив, уставился на шкатулку во все глаза.
Два камня испустили тонкие лучи – белый и бледно-лиловый. Два светящихся столба, две прозрачные, примыкающие друг к другу колонны возникли над шкатулкой. Это действительно было очень красиво.
Но вдруг выросла и третья колонна – похожая на фонтан красного вина.
В ней обозначились две невысокие фигурки. Вино побледнело, обрело прозрачность – и стало ясно, что это два мальчика, два строгих мальчика, оба не старше тринадцати лет. Один – в красном наряде, чем-то смахивающем на гусарский мундир, другой – в зеленоватом.
– Пора, – сказал один. – Мы сделали все, что могли. Мы спасли этих троих силой энергии Маздезишн…
Он указал на отца Амвросия, Лилиану и Маркиза-Убоище.
– Мы уходим, Гранат, – Алмаз вошел в белый столб, и его судейская мантия заискрилась, словно граненая, и синие искры побежали по ней.
– Мы найдем другого хранителя, – повторил, входя в свою призрачную колонну, Монбар.
– Мы постараемся его найти, – поправил Алмаз.
– Гранат, ты же – хранитель будущего! Ну, сделай же для нас что-нибудь! – воскликнула Данка.
– Скажи ей, Законодатель, – мальчик в красном обратился к Алмазу, как к равному. – Я не могу допустить ее к знанию! Хватит с моего отряда и того, что мы сделали для тех троих.
– Вы взяли у них двенадцать часов настоящего времени, – вмешался Монбар, – и вы должны вернуть энергию двенадцать часов моему отряду!
– Ну уж нет, время и энергия давно истекли, так что они принадлежат моему отряду! – забыв, что она уже не Сердолик, возмутилась Данка.
– Время, – сказал Алмаз. – Время!
– Даниэль! – вдруг вскрикнула Майка. – Не оставляй меня тут!
Флибустьер уставился на нее с изумлением сквозь светящуюся стенку.
– Ты с ума сошла?! – сразу поняв намерение бывшей жены, вмешался Сережа.
– Что ты ТАМ будешь делать?
– Ты же мой командир! Я – из твоего отряда! Я – Оникс, слышишь? Я – Оникс!
– Никакой ты больше не Оникс! – Сережа был зол, как никогда. – Хватит с тебя минеральных подвигов!
– Сереженька!…
Обычно Майка исхитрялась не произнести, а прохныкать мужнее имя. Сейчас же она его простонала, и это вышло уже не смешно.
– Ну, я Сереженька, – отвечал атлет. – Ты подумай хорошенько – тут вся твоя жизнь, друзья, подруги, твой салон… Ты же попала туда случайно, ты же там просто спаслась от смерти!…
– Моя жизнь? – переспросила она. – И главным образом ты? И если я уйду – тебе некого будет опекать и воспитывать? Сереженька – это не моя жизнь!
– Почему вдруг не твоя?
– Сереженька, я – Оникс…
– Ага, оникс, – согласился Сережа, умеющий обращаться с безумцами. – Это замечательно.
– Я сколько себя помню, чувствовала, что живу какой-то не своей жизнью, что я в нее случайно откуда-то свалилась и должна терпеть, – Майка обращалась вроде бы и к бывшему супругу, но глядела при этом на Даниэля Монбара. – Я честно искала дело, в которое бы себя вложила! Я – Оникс! Я вдохновлять должна! А тебя я никогда и ни на что не могла вдохновить!…
– Данка! Лилиана! Ну хоть вы ей скажите! – Сережа презирал женскую логику, но сейчас именно на нее была вся надежда. Эти две сумасбродки могли изобрести такой действенный довод, какой нормальному человеку и в голову бы прийти не смог.
Данка помотала головой, а Лилиана…
Ведьма подняла с пола почти упакованную сумку и молча вложила ее круглые ручки в ладонь Майки, более того – сомкнула ей пальцы. И так вздохнула… с такой непритворной завистью!…
– Некого мне тут вдохновлять! Некому дарить идеи! – как бы подводя итог недолгой жизни непонятно где и непонятно зачем, восклицала Майка. – А без этого я не могу… Я действительно Оникс! И мое место – в пирамиде Вайю!
Майка шагнула к шкатулке – и светло-полосатый луч, вращаясь, возник из камня и тоже превратился в прозрачную колонну, по которой пробегала переливчатая рябь.
– Признал хозяйку, – сказал Монбар. – Алмаз, она действительно из моего отряда. Нельзя ее здесь оставлять.
– Да, – отвечал Алмаз, чуть усмехнувшись. – Забирай ее. Ты не возражаешь, Гранат?
– Будущее нельзя выпросить, его можно только выбрать навсегда, – сказал мальчик.
Монбар протянул Майке руку – и она ухватилась за эту мощную, черной шерстью поросшую руку, и шагнула в полосатый завихряющийся свет, исходящий от оникса, и встала рядом – как бесстрашный котенок рядом с мощным кудлатым черным ризеншнауцером.
– Я всегда искала способ быть нужной… Я всегда хотела исцелять… А Оникс – целитель! Понимаете?
– Да.
Сережа не понял, кто сказал это – Алмаз или Аметист. Сияние четырех лучей налилось силой, съело сперва лица и одежду, потом силуэты. И ушло обратно в шкатулку – как теряет высоту струя воды из выключенного фонтана.
– Майка… – произнес Сережа.
Произошло нечто – чересчур стремительное для атлетического понимания и чересчур обидное для атлетической души. Человеку, который всегда и везде был прав, сталкиваться с такими событиями опасно. Особенно человеку, который всегда твердо знал, что и для кого в этой жизни лучше…
Данка опустилась на корточки, подняла шкатулку и закрыла ее.
И встала посреди комнаты, опустив голову.
– Тебя проводить? – спросил Маркиз-Убоище.
Теперь, когда Майка ушла навеки, он получил хоть временное, а пристанище, и Данка могла больше не опасаться его приставаний.
– Не надо, – сказала она. – Спасибо. Мне ничего не угрожает. И у меня же есть пистолет.
– Пистолет… – проворчал Сережа. – Нашли кому доверять ценности…
Вдруг он вспомнил те страшные минуты жизни, когда предлагал этой рыжей авантюристке руку и сердце. Он был первый, кто догадался сделать это – и Данка, при всех своих недостатках умевшая держать слово, теперь просто обязана стать его женой!
Сама она, однако, об этом вспоминать не стала. Может, честно забыла, кто ее разберет… хотя не каждый же день получаешь предложения от красы и гордости тренажерных залов…
А может, ждала, пока он потребует исполнения обещания.
Но не дождалась. Конечно, Сережа понимал, что Данка сейчас нуждается в поддержке, но в какой-то другой, не интимной, не мужской, и не обнимать же ее за плечи, бормоча утешительные глупости, в самом деле!…
Данка, ни с кем не прощаясь, направилась к двери. Сережа не то чтобы шагнул – он качнулся, собираясь сделать шаг. Молча проводить по ночному городу – вот это было бы по-мужски, по-атлетически. Тут же перед ним оказалась Лилиана.
Смешно было ведьме надеяться, что она удержит атлета. Человек, способный одной рукой отодвинуть трехдверный шкаф, то же самое проделал бы и с ней без всякого членовредительства. Однако Лилиана встала на пути у Сережи, всем видом показывая, что преследовать Данку не позволит.
Данка вышла и тихо притворила за собой дверь.
– Сядь, чего ты… – сказал отец Амвросий и сам подсел к столу. – Лилька, чайку бы, а?…
Вид у него был крайне подавленный.
– А к чайку ничего не найдется? – сразу оживился Маркиз-Убоище.
– Бу-тер-бро-ды, – не глядя на него, четко отрубила ведьма.
Странно было в помещении – как будто после света, радовавшего душу, настал какой-то неприятный, сырой, паутинный полумрак. Тоскливо в нем было – как тоскливо бывает после неудачной тренировки, когда вроде и полтора часа проковырялся, однако выполнил комплекс на три четверти, не больше, и то – нагрузки не держал, старая травма плеча подала голос, ногу о валявшийся на полу блин ушиб…
– Блин… – буркнул Сережа.
– Блин-компот! – новой присказкой отвечал Маркиз-Убоище.
– Блинотень… – загадочно выразился отец Амвросий.
Лилиана посмотрела на всех троих поочередно.
– Вот-вот, – сказала она. – Так я и знала.
А что она имела в виду – Сережа не понял, потому что ведьма торопливо вышла в коридор. И снова хлопнула дверь, ведущая на лестницу.
Из спальни опять высунулся Вовчик.
– Убрались эти? – спросил он, выходя. – Перекусить ничего не найдется?
Маркиз-Убоище махнул в сторону двери – мол, на кухне найдешь…
Гигант, пожимая плечищами, вышел.
– Ворожею убей… – произнес отец Амвросий. – Легко сказать…
– Теперь-то чего ссориться? – удивленно спросил его Сережа. – Подумаешь, идейные враги. Вы ведь больше не увидитесь.
Бывший энергетик вздохнул и повесил красивую голову в длинных локонах, а филармонический артист исподтишка показал артисту, как указательным пальцем следует сверлить собственный висок. Этот выразительный жест, к большому Сережиному удивлению, относился вовсе не к красавцу-батюшке, а к нему самому.
– Ты чего это? – Сережа даже не обиделся, а просто очень удивился.
Маркиз-Убоище выразительно махнул на него рукой – мол, чего с дураком разговаривать… И тоже тяжко вздохнул.
Сережа перестал понимать, что происходит.
Артист налил в хрустальный стакашек водки на два пальца и придвинул к отцу Амвросию так, чтобы поверхность напитка колебалась прямо под его носом.
– Чего уж там… – загадочно сказал Маркиз-Убоище. – Все проходит – и это пройдет.
– Аминь! – отец Амвросий решительно выпил водку и снова повесил голову.
Тогда Маркиз-Убоище сделал еще один выразительный жест – дважды, всей кистью, по направлению к Сереже и к двери одновременно.
– Ну-ка, выйдем! – не выдержал Сережа.
Он первым оказался в коридоре, артист – следом.
– Что это за пантомима?
– Пантомима… – Маркиз-Убоище хмыкнул. – Иди себе с Богом, а я с ним сам разберусь.
– Напоишь до положения риз, что ли? – уточнил Сережа.
– Тошно же ему.
– А чего – тошно? – атлет даже развеселился. – Из всех передряг выпутались! Шкатулка в надежных руках! Идеологический враг – и тот смылся!
– Смылся, вот именно… Обязательно где-нибудь поблизости бродит. Этот враг так просто не смоется… – артист усмехнулся. – Ни фига ж себе романчик у них был, если до сих пор помириться не могут!…
– Романчик? – переспросил Сережа. – Какой еще?…
– Обыкновенный, который в постели. А ты думал – идеологический? Ни одна женщина из-за идеологии так злобствовать не будет. Думаешь, ей теперьвесело?
Сережа ничего не думал. Он перебирал в памяти все склоки, которые затевали в его присутствии ведьма и красавец-батюшка. Это же были именно склоки! Да и не слыхал он от Сашки про какие-то романы с ведьмами…
– Это она тебе рассказала?
– А чего рассказывать? И так все видно.
Поняв по Сережиной физиономии, что не видно, артист добавил:
– Если смотреть, ес-тест-вен-но!
Никогда не следует слушаться первого порыва, который бывает хорошим. Кто сказал – не помню, но сказал разумно. Расхлебать последствия благого порыва иногда труднее, чем разгребать последствия тщательно продуманной пакости. Потому что пакость более или менее логична, следовательно, против нее годятся средства логики, и ходы можно просчитать. А благому порыву свойственно благородное безумие.
Сережа понял, что нужно догнать Лилиану и за руку привести ее к этому идиоту.
Как всегда, его атлетический разум отсек все лишнее, ненужное и незначительное. Как всегда, Сережа отлично видел невооруженным глазом, что полезно, а что – вредно. Для отца Амвросия было вредно сидеть с Маркизом-Убоищем и с горя пить водку. Для него было вредно предаваться тоске из-за такой ерунды, как женские капризы. А для Лилианы было вредно менять избранников и коллекционировать новые шлепанцы выше сорок третьего размера.
Ничего не объясняя, Сережа открыл дверь, спустился по лестнице и вышел во двор.
Лилиана стояла возле магазинной витрины, как бы заинтересованная ее содержимым. Но если бы она действительно видела, что там за стеклом, то даже не ушла, а удрала бы подальше. Это была витрина какой-то механической мастерской, и хозяин выставил огромную и наполовину разобранную электродрель образца тридцатых годов – несомненно, ценнейшую реликвию своего семейства.
Когда человек в половине третьего ночи стоит у витрины, где выставлена историческая электродрель, – самое время применять решительные меры.
Сережа подошел к ведьме. И хотел сказать ей разумные слова о том, что взрослым людям не надо убегать, хлопая дверьми,
Она посмотрела на атлета очень косо и пошла прочь.
Это был первый в Сережиной биографии случай, когда женщина так откровенно не желала его видеть. Ладно бы стройняшечка! Но Лилиана?
И побрел он следом, хотя и не имел надежды употребить неизрасходованные доводы рассудка, очень недовольный и ситуацией, и сам собой, и отцом Амвросием с его монашеским обетом, и Маркизом-Убоищем с его неуместной сообразительностью… и Данкой с ее закидонами… и Майкой с ее безумствами… и Монбаром… и Алмазом… и, наверно, Вовчиком…
Впервые в жизни овладело Сережей такое постыдное недовольство.
И бредет он, и бредет, и стелются под его подошвы ночные улицы, и ни одна сволочь не осмеливается подойти с идиотской просьбой прикурить… и Лилианы уже впереди нет, куда-то свернула… и бредет, и бредет… и ноги сами несут его к родному тренажерному залу. И утрет он скупую атлетическую слезу запаянным в черную резину тридцатикилограммовым блином… тьфу! Куда это меня занесло? Скупых мужских слез тут еще недоставало! Уж не усадить ли атлета в классической предрассветной мгле за обшарпанный стол в тренерской, не положить ли перед ним аметистовый блин с продернутым в дырку флибустьерским шнурком и не ввергнуть ли его душу в безумную тоску… а блин вдруг встанет на ребро и покатится, и покатится! И выкатится, волоча за собой длинный хвост, из атлетической жизни навеки! Мол, минералы – не про атлетов!
И вернуть его в постылый реализм!
Ибо какою мерой мы мерим – такой и нам воздастся.
Такие вот блины.
Намерение-то у меня было веселое. Более того – развеселое. Разухабистое. А вон оно что получилось… Полнейший разброд и развал.
И единственное, что утешает меня, – так это пестрая кучка заморских камушков. Разложу-ка их – и будет у меня своя пирамида Вайю в двухмерном изображении. какая ни есть – а моя. По нищете своей не имею я рубинов и сапфиров, чтобы пронизать ее сверху донизу, нет и законодателя-алмаза. Но вот хотя бы розовый сердолик – проверенный друг, борец с хандрой, умеющий привлечь ко мне в нужную минуту внимание, хранитель истекшего времени. Авантюриновые бусы – мое непредсказуемое «сейчас». Тигренок, вырезанный из тигрового глаза, – домашний эконом, отвечающий за кошелек. Бирюзовый браслет, который, будучи надет на правую руку, поможет взять то, что душе требуется. И еще, и еще…
Вот только аметиста в моей пирамиде нет.
И не будет!
Рига
1998