— Ладно. Попытка — не пытка. Возьмите это и идите к секретарю. Он выпишет вам приказ. Назначаю вас агрономом четвёртого отделения. Оформитесь, я познакомлю вас с хозяйством.
Через полчаса мы сели на директорский «газик» и поехали смотреть хозяйство. По дороге Акбар-ака сказал, что выделил мне мотоцикл «ИЖ-56», на котором я буду объезжать бригады своего отделения. Ещё он сказал, что в месяц мне положено сто двадцать рублей зарплаты.
— У нас двенадцать бригад, общая площадь которой составляет тысячу двести гектаров земли, — продолжал директор.
— Тысячу и двести? — воскликнул я испуганно.
— Да, это у нас самое большое отделение. Но вы не пугайтесь — оно и самое передовое. Главное — уметь работать с людьми, находить пути-дороги к их сердцам. Тогда никакие трудности не страшны.
— Я понял, товарищ Акбар-ака?
Мотоцикл мне выдали в тот же день. Три дня я учился ездить на нём. А потом поехал на поле. И сразу понял, что буду руководить очень хорошими людьми. Одни звали пить чай с ними, другие приглашали пообедать. А в четвёртой бригаде даже водкой хотели угостить.
— Что вы, что вы! — испугался я. Потом вспомнил, кто я теперь, нахмурил брови и сказал: — Не люблю водку. И тех, кто пьёт, не люблю.
Бригадир, который поднёс было к губам пиалу, выплеснул водку в арык и захлопал в ладоши:
— Золотые слова, товарищ агроном, золотые слова! Мы тоже не любим пить!
Подъезжая к полевому стану седьмой бригады, я издали заметил толпу народа.
Бригадир Урман-ака что-то говорил и размахивал руками. Увидев меня, он побежал навстречу:
— Товарищ агроном! Расскажите этим людям о значении компоста. Они отказываются его применять.
— Пожалуйста, о чём разговор! — Я соскочил с мотоцикла и, откашлявшись, начал: — Кто против компота, тот против себя. Что такое компот? Это витамины и калории. Кроме того, это очень вкусно. Чем больше фруктов в компоте — тем лучше. У нас в Фергане, например, компот делают из свежего и сухого урюка, вишен, персиков и других ягод. Уважаемый Урман-ака правильно делает…
Докончить мне не дали. Хотя я вроде ничего смешного не говорил, все начали хохотать. Иные даже за животы схватились.
Посмотрел я на них, давай тоже смеяться. А что мне было делать?
Потом только узнал о своей ошибке: Урман-ака говорил не про компот, а про компост.
А компост, оказывается, — это обыкновенный навоз, выдержанный до состояния брожения.
С этого дня я не ездил в седьмую бригаду.
БОРЬБА С ОПАСНЫМИ ВРЕДИТЕЛЯМИ
СЛАВЬСЯ ПТИЦА УДАЧИ!
РИФМЫ, ГДЕ ПРОДАЮТСЯ РИФМЫ?
Через полчаса мы сели на директорский «газик» и поехали смотреть хозяйство. По дороге Акбар-ака сказал, что выделил мне мотоцикл «ИЖ-56», на котором я буду объезжать бригады своего отделения. Ещё он сказал, что в месяц мне положено сто двадцать рублей зарплаты.
— У нас двенадцать бригад, общая площадь которой составляет тысячу двести гектаров земли, — продолжал директор.
— Тысячу и двести? — воскликнул я испуганно.
— Да, это у нас самое большое отделение. Но вы не пугайтесь — оно и самое передовое. Главное — уметь работать с людьми, находить пути-дороги к их сердцам. Тогда никакие трудности не страшны.
— Я понял, товарищ Акбар-ака?
Мотоцикл мне выдали в тот же день. Три дня я учился ездить на нём. А потом поехал на поле. И сразу понял, что буду руководить очень хорошими людьми. Одни звали пить чай с ними, другие приглашали пообедать. А в четвёртой бригаде даже водкой хотели угостить.
— Что вы, что вы! — испугался я. Потом вспомнил, кто я теперь, нахмурил брови и сказал: — Не люблю водку. И тех, кто пьёт, не люблю.
Бригадир, который поднёс было к губам пиалу, выплеснул водку в арык и захлопал в ладоши:
— Золотые слова, товарищ агроном, золотые слова! Мы тоже не любим пить!
Подъезжая к полевому стану седьмой бригады, я издали заметил толпу народа.
Бригадир Урман-ака что-то говорил и размахивал руками. Увидев меня, он побежал навстречу:
— Товарищ агроном! Расскажите этим людям о значении компоста. Они отказываются его применять.
— Пожалуйста, о чём разговор! — Я соскочил с мотоцикла и, откашлявшись, начал: — Кто против компота, тот против себя. Что такое компот? Это витамины и калории. Кроме того, это очень вкусно. Чем больше фруктов в компоте — тем лучше. У нас в Фергане, например, компот делают из свежего и сухого урюка, вишен, персиков и других ягод. Уважаемый Урман-ака правильно делает…
Докончить мне не дали. Хотя я вроде ничего смешного не говорил, все начали хохотать. Иные даже за животы схватились.
Посмотрел я на них, давай тоже смеяться. А что мне было делать?
Потом только узнал о своей ошибке: Урман-ака говорил не про компот, а про компост.
А компост, оказывается, — это обыкновенный навоз, выдержанный до состояния брожения.
С этого дня я не ездил в седьмую бригаду.
БОРЬБА С ОПАСНЫМИ ВРЕДИТЕЛЯМИ
Эх, видели бы меня сейчас уважаемые Атаджан Азизович и Кабулов! Посмотрели бы, как я руковожу целым отделением совхоза, как катаюсь на новеньком мотоцикле «ИЖ-56», и ахнули бы. А ребята, те вообще от зависти могут лопнуть. А что, если написать письмецо в школу? Вот удивятся-то. А может, гордиться будут: вот, мол, какой у нас Хашимджан — в люди выбился!
Я сел и написал два письма. Одно маме, чтоб не беспокоилась и не скучала, а другое — в школу.
С этими мыслями я брёл по участку второй бригады, как вдруг увидел бегущего человека. Это был Мурадхан-ака, бригадир. Он даже не бежал, а словно бы летел, перепрыгивая через ряды хлопчатника, сильно пригнувшись вперёд. У меня отчего-то засосало под ложечкой. Захотелось резко повернуться и кинуться наутёк. Может быть, этот человек пронюхал, что я вовсе никакой и не агроном, а ученик шестого класса и что диплом у меня не всамделишный?
— Товарищ агроном, подождите, куда же вы?
Я остановился и на всякий случай втянул голову в плечи.
— Что вам надо? Что вы бегаете как сумасшедший?
— Я вас с утра разыскиваю, товарищ Кузыев! Беда случилась…
— Какая ещё беда? Объясните толком…
— Беда, — повторил бригадир, еле переводя дух. — Наш хлопок покрылся широй [4]…
— Широй? Какой ещё широй? Липучей, что ли? Кто её принёс на поле?
Бригадир ошалело уставился на меня и развёл руками. А я разозлился пуще прежнего:
— Я покажу этим любителям сладкого! Я знаю, как бороться с такими вредителями.
— Надо срочно принимать меры, товарищ агроном. Это очень опасная тля!
Что он сказал? Тля? Вот это уж в самом деле плохо. Когда-то я слыхал, что существует такая штука — тлёй называется. Покрылись ею листья — считай, всё растение погибло!
Бегу следом за бригадиром, а у самого на душе кошки скребутся. Я эту тлю и в глаза не видывал. А как с ней бороться, того вообще не знаю. Как же быть?
— Выручай, — говорю, — моя волшебная шапочка. Подскажи, что мне делать, помоги советом.
— Не могу, — тоненько отвечает она. — Я и сама не знаю, что это такое — тля. Чтобы понимать такие вещи, ум и знания нужны. Ум неподвластен волшебству. С удовольствием подсказала бы тебе, что делать, да сама не знаю,
— Но ты должна мне помочь, шапочка!
— Не могу, дорогой. Знания, а значит и ум, заключены в толстых книгах и пухлых головах учёных людей. А я за весь свой век не прочитала ни одной и самой тонюсенькой книжицы. Только несколько страниц твоих учебников, когда подсказывала тебе…
Мурадхан-ака остановился и показал рукой на лежащее перед нами поле.
— Вот участок, поражённый тлёй. — Он вытер со лба пот и посмотрел на меня с надеждой. Медлить было нельзя.
— Та-ак! Листья, значит, поражены, да?
— Конечно, листья, что же ещё?! — с отчаянием простонал бригадир.
— Послушайте, а что, если взять кусты за основание и хорошенько потрясти? Не слетит эта гнусная тля?
— Бросьте шутить, агроном! Не время.
— Тогда обольём кусты водой и смоем нашего врага! Мурадхан-ака некоторое время смотрел на меня, потом поднял лицо к небу и захохотал. Он смеялся громко, раскатисто и никак не мог остановиться. Я тронул бригадира за плечо:
— Посмеялись, и хватит. Сколько у вас рабочих, товарищ бригадир?
— Пятьдесят пять, товарищ агроном.
— Пусть каждый из них нарежет по двадцать ивовых прутьев. Немедленно приступайте к работе. Через час соберётесь здесь, на этом месте.
Рабочие собрались раньше, чем через час. В руках они держали по небольшой вязанке ивовых прутьев. Я приказал всем занять по грядке.
— Берите по нескольку прутьев в каждую руку и бейте по листьям хлопчатника. Помните, чем усерднее вы будете трудиться, тем быстрее мы расправимся с врагом!
— Что вы надумали, агроном? — заорал бригадир диким голосом.
— Выполняйте приказание, товарищ Мурадхан-ака!
— Да вы в своём уме? Вы же погубите весь хлопчатник! — За хлопчатник я сам отвечаю. А вы отстали от жизни, бригадир: не знаете новых методов борьбы с тлёй. Придётся на ваше место другого человека подыскать.
Бригадир ничего не ответил. Резко повернулся и пошёл к рабочим…
Вот так-то, Мурадхан-ака! Кто тут агроном, вы или я, Хашимджан Кузыев? Приказал он вам — исполняйте, нечего мудрить. Не дурак он небось, ваш агроном. Дурака бы сюда не поставили…
Я похлопал прутиком по голенищу сапога, гордо вскинул голову и… что, вы думаете, я увидел? Я с ужасом увидел, что рабочие, держа вязанки прутьев наперевес, как винтовки со штыком, молча окружают меня. Выражение их лиц не обещало ничего хорошего.
Я попятился, попятился, потом кинулся бежать. Но тут оказавшийся поблизости Мурадхан-ака дал мне подножку. Я кубарем полетел в сухой арык.
Придя в себя, я услышал голоса, понял, что рабочие окружили меня плотным кольцом.
— Сейчас мы узнаем, что он имеет против нашего хлопчатника! — угрожающе пообещал кто-то.
— Что ты хочешь от невежи, Эшбай? — ответил ему другой рабочий. — Таскался, наверно, по ресторанам и танцулькам, пока в вузе учился. Вот и вся его учёба!
— Товарищи, а может, он сумасшедший? — вмешался кто-то третий. — На днях в районной газете объявление было. Там говорилось, что из дома сумасшедших сбежал один дурак. Как раз и приметы сходятся: рост около двух метров, очень тощий, заикается, слегка хромает на левую ногу…
— Может, он и не из дома сумасшедших, но что дурак — это точно. — По голосу я узнал, что это говорит Мурадхан-ака. — Дурак хуже врага, — продолжал он сердито. — Снять бы ему штаны да отхлестать этими самыми прутьями!
Вы не представляете, какой поднялся хохот, когда я испуганно и слишком поспешно схватился обеими руками за ремень.
— А вон директорский «газик» катится! — воскликнул Мурадхан-ака, когда рабочие немного притихли. — Пусть сам Насыров и решит, как быть с этим горе-агрономом…
У меня остановилось дыхание, перед глазами запрыгали чёрные точечки. Вот оно! Позорный конец… И никто меня теперь не спасёт!
— А я? — раздался вдруг тоненький голосок. — Ты забыл про меня, Хашимджан?
Какой же я дурак, что забыл про свою волшебную шапочку!
— Наверху небо, внизу земля, исполни моё желание, шапочка моя! Сделай меня невидимым! — прошептал я несколько раз подряд.
Как только я исчез, окружавшие меня люди поражённо загудели, а кое-кто не отказал себе в удовольствии пошутить:
— Глядите, глядите, как только услыхал, что едет Насыров, сразу растворился!
— Испарился!..
— Улетучился!..
Я не стал дальше слушать. Осторожно выбрался из кольца рабочих, которые принялись оживлённо обсуждать случившееся, и дал тягу. Жаль, даже попрощаться не пришлось с ними. Такие они были вначале добрые и сердечные люди.
Я сел и написал два письма. Одно маме, чтоб не беспокоилась и не скучала, а другое — в школу.
Агрономом быть, конечно, хорошо. Плохо только, если каждый знает, что и как ему положено делать. Никому ничего не прикажешь. Хотя бы бездельника какого найти, поругать его хорошенько! Так ведь нет в этих краях бездельников.ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ ОТ ДОБЛЕСТНЫХ ХЛОПКОРОБОВ ЦВЕТУЩЕЙ ГОЛОДНОЙ СТЕПИ!!!!!!!
Атаджан Азизович, вы говорили, что я не смогу стать ни агрономом, ни инжинером, если не буду знать алгебру, гиометрию и радной язык. Вы можете мне не верить, а я являюсь агрономом. Отделение у меня самое передовое, состоит из двенадцати бригад. А земли у нас тысячу и ещё двести гиктаров. План мы обязательно выполним на целых сто процентов и ещё, может, получим ордена. Вот тогда и увидимся.
С приветом, агроном
Хашимджан Кузыев!
С этими мыслями я брёл по участку второй бригады, как вдруг увидел бегущего человека. Это был Мурадхан-ака, бригадир. Он даже не бежал, а словно бы летел, перепрыгивая через ряды хлопчатника, сильно пригнувшись вперёд. У меня отчего-то засосало под ложечкой. Захотелось резко повернуться и кинуться наутёк. Может быть, этот человек пронюхал, что я вовсе никакой и не агроном, а ученик шестого класса и что диплом у меня не всамделишный?
— Товарищ агроном, подождите, куда же вы?
Я остановился и на всякий случай втянул голову в плечи.
— Что вам надо? Что вы бегаете как сумасшедший?
— Я вас с утра разыскиваю, товарищ Кузыев! Беда случилась…
— Какая ещё беда? Объясните толком…
— Беда, — повторил бригадир, еле переводя дух. — Наш хлопок покрылся широй [4]…
— Широй? Какой ещё широй? Липучей, что ли? Кто её принёс на поле?
Бригадир ошалело уставился на меня и развёл руками. А я разозлился пуще прежнего:
— Я покажу этим любителям сладкого! Я знаю, как бороться с такими вредителями.
— Надо срочно принимать меры, товарищ агроном. Это очень опасная тля!
Что он сказал? Тля? Вот это уж в самом деле плохо. Когда-то я слыхал, что существует такая штука — тлёй называется. Покрылись ею листья — считай, всё растение погибло!
Бегу следом за бригадиром, а у самого на душе кошки скребутся. Я эту тлю и в глаза не видывал. А как с ней бороться, того вообще не знаю. Как же быть?
— Выручай, — говорю, — моя волшебная шапочка. Подскажи, что мне делать, помоги советом.
— Не могу, — тоненько отвечает она. — Я и сама не знаю, что это такое — тля. Чтобы понимать такие вещи, ум и знания нужны. Ум неподвластен волшебству. С удовольствием подсказала бы тебе, что делать, да сама не знаю,
— Но ты должна мне помочь, шапочка!
— Не могу, дорогой. Знания, а значит и ум, заключены в толстых книгах и пухлых головах учёных людей. А я за весь свой век не прочитала ни одной и самой тонюсенькой книжицы. Только несколько страниц твоих учебников, когда подсказывала тебе…
Мурадхан-ака остановился и показал рукой на лежащее перед нами поле.
— Вот участок, поражённый тлёй. — Он вытер со лба пот и посмотрел на меня с надеждой. Медлить было нельзя.
— Та-ак! Листья, значит, поражены, да?
— Конечно, листья, что же ещё?! — с отчаянием простонал бригадир.
— Послушайте, а что, если взять кусты за основание и хорошенько потрясти? Не слетит эта гнусная тля?
— Бросьте шутить, агроном! Не время.
— Тогда обольём кусты водой и смоем нашего врага! Мурадхан-ака некоторое время смотрел на меня, потом поднял лицо к небу и захохотал. Он смеялся громко, раскатисто и никак не мог остановиться. Я тронул бригадира за плечо:
— Посмеялись, и хватит. Сколько у вас рабочих, товарищ бригадир?
— Пятьдесят пять, товарищ агроном.
— Пусть каждый из них нарежет по двадцать ивовых прутьев. Немедленно приступайте к работе. Через час соберётесь здесь, на этом месте.
Рабочие собрались раньше, чем через час. В руках они держали по небольшой вязанке ивовых прутьев. Я приказал всем занять по грядке.
— Берите по нескольку прутьев в каждую руку и бейте по листьям хлопчатника. Помните, чем усерднее вы будете трудиться, тем быстрее мы расправимся с врагом!
— Что вы надумали, агроном? — заорал бригадир диким голосом.
— Выполняйте приказание, товарищ Мурадхан-ака!
— Да вы в своём уме? Вы же погубите весь хлопчатник! — За хлопчатник я сам отвечаю. А вы отстали от жизни, бригадир: не знаете новых методов борьбы с тлёй. Придётся на ваше место другого человека подыскать.
Бригадир ничего не ответил. Резко повернулся и пошёл к рабочим…
Вот так-то, Мурадхан-ака! Кто тут агроном, вы или я, Хашимджан Кузыев? Приказал он вам — исполняйте, нечего мудрить. Не дурак он небось, ваш агроном. Дурака бы сюда не поставили…
Я похлопал прутиком по голенищу сапога, гордо вскинул голову и… что, вы думаете, я увидел? Я с ужасом увидел, что рабочие, держа вязанки прутьев наперевес, как винтовки со штыком, молча окружают меня. Выражение их лиц не обещало ничего хорошего.
Я попятился, попятился, потом кинулся бежать. Но тут оказавшийся поблизости Мурадхан-ака дал мне подножку. Я кубарем полетел в сухой арык.
Придя в себя, я услышал голоса, понял, что рабочие окружили меня плотным кольцом.
— Сейчас мы узнаем, что он имеет против нашего хлопчатника! — угрожающе пообещал кто-то.
— Что ты хочешь от невежи, Эшбай? — ответил ему другой рабочий. — Таскался, наверно, по ресторанам и танцулькам, пока в вузе учился. Вот и вся его учёба!
— Товарищи, а может, он сумасшедший? — вмешался кто-то третий. — На днях в районной газете объявление было. Там говорилось, что из дома сумасшедших сбежал один дурак. Как раз и приметы сходятся: рост около двух метров, очень тощий, заикается, слегка хромает на левую ногу…
— Может, он и не из дома сумасшедших, но что дурак — это точно. — По голосу я узнал, что это говорит Мурадхан-ака. — Дурак хуже врага, — продолжал он сердито. — Снять бы ему штаны да отхлестать этими самыми прутьями!
Вы не представляете, какой поднялся хохот, когда я испуганно и слишком поспешно схватился обеими руками за ремень.
У меня остановилось дыхание, перед глазами запрыгали чёрные точечки. Вот оно! Позорный конец… И никто меня теперь не спасёт!
— А я? — раздался вдруг тоненький голосок. — Ты забыл про меня, Хашимджан?
Какой же я дурак, что забыл про свою волшебную шапочку!
— Наверху небо, внизу земля, исполни моё желание, шапочка моя! Сделай меня невидимым! — прошептал я несколько раз подряд.
Как только я исчез, окружавшие меня люди поражённо загудели, а кое-кто не отказал себе в удовольствии пошутить:
— Глядите, глядите, как только услыхал, что едет Насыров, сразу растворился!
— Испарился!..
— Улетучился!..
Я не стал дальше слушать. Осторожно выбрался из кольца рабочих, которые принялись оживлённо обсуждать случившееся, и дал тягу. Жаль, даже попрощаться не пришлось с ними. Такие они были вначале добрые и сердечные люди.
СЛАВЬСЯ ПТИЦА УДАЧИ!
Я только что слез с грузовика, в кузове которого трясся не знаю сколько часов. Теперь стоял у высокого дувала, глядел на огромные красно-жёлтые яблоки. Пустой мой желудок сводило судорогой. Сколько ещё времени пройдёт, пока раздобуду еды, неизвестно. А тут сами в рот просятся сочные яблоки. Легче всего, конечно, взять увесистый голыш и шибануть парочку-другую. Но на шум может прибежать хозяин сада. А я теперь знаю: на новом месте лучше не попадать во всякие истории…
Если бы давали звание чемпиона за лазание по заборам, уверен, я бы стал обладателем золотой медали чемпиона. Раз! — и я оказался верхом на дувале. Вот они, миленькие, душистые жёлто-красные яблоки, сами прижимаются к моему лицу. Бери и ешь на здоровье. Но я не стал их рвать. Потому что этот сад оказался не просто садом, а парком культуры и отдыха. Во всяких парках много народу, но тут людей собралось видимо-невидимо.
Большая площадь у памятника Алишеру Навои была уставлена несколькими сури [5]. На них сидели седобородые дедушки, пожилые люди с орденами и без орденов и попивали чаёк. Вдоль аллей, обсаженных цветами, гуляли приодетые парни и девушки. Между ними сновали мальчишки в пионерских галстуках. В стороне от аллей, под деревьями, жарились на мангалах шашлыки. От них шёл такой дух, что у меня слюнки потекли. Рядом с жаровнями дымился огромный котёл, установленный над врытым в землю очагом. Длинному дяде, готовившему плов, помогали пятеро здоровенных парней. Женщины в цветастых платьях пекли в печах — тандырах квадратные пирожки — самсу. Пыхтели паром, как паровозы, три пузатых медных самовара. Ребята моего возраста разносили чай. В общем, не поймёшь: свадьба — не свадьба, собрание — не собрание.
Я надел на голову свою шапочку, спрыгнул в сад и прямиком пошёл к женщинам, которые уже вынимали из тандыров румяную, пышущую жаром самсу и складывали на огромной плоской плетёной корзине. Я подсел к корзине и одну за одной съел три штуки самсы. И только после этого внимательно огляделся вокруг.
Женщины в цветастых платьях, и шашлычник, и те пятеро здоровенных парней, и длинный повар, и мальчишки, что разносили чай, и старики, сидевшие на сури, и гуляющие в аллеях парни и девушки — все кого-то ждали, то и дело поглядывали на ворота парка, украшенные алыми полотнищами.
Потом я увидел мальчишку на дереве. У него были разноцветные глаза. Один голубой, а другой — чёрный.
Я снял шапочку и подошёл к дереву, на котором сидел Разноцветный.
— Эй, послушай, что тут происходит?
— Ты разве не знаешь?
— А то бы спрашивал?
— Давай сюда, потом скажу.
Я залез на дерево, поудобнее устроился на суку рядом с Разноцветным.
— Выходит, ты не знаешь, что тут будет? — переспросил он, болтая ногами. — Сегодня здесь будет вечер поэзии. Из города поэты приехали. Стихи читать. Сейчас они в гостинице. Сырые яйца глотают.
— Яйца? И притом сырые? — сморщился я. — Я бы на их месте шашлычку отведал…
— У тебя, друг, голова работает? Зачем вообще поэты сырые яйца глотают? Чтобы голос был крепким, чтобы свои стихи громко-громко кричать. Наш раис [6]четыре ящика яиц отправил им в гостиницу.
— Понятно, — сказал я. — Лишь бы они справились с этими ящиками… А стихи
— стихи я люблю слушать.
Вскоре все люди собрались на площади у памятника. И тогда в конце аллеи появились поэты. Восемь человек. Впереди шёл маленький и кругленький, как шарик, поэт. У него и глаза, и очки, и голова тоже были круглыми. За ним цаплей вышагивал высокий и худой человек. Волосы его были с проседью, а лицо — удлинённое и сужающееся книзу. Остальные поэты все выглядели одинаково. Не высокие и не низкие, не худые и не толстые. И одеты одинаково: в серые костюмы и остроносые сверкающие туфли.
Как только показались поэты, все вскочили с мест и захлопали в ладоши. Длинный поэт расчувствовался, когда пионеры поднесли цветы. Он поймал маленькую девочку, совсем не видную из-под огромного букета, и поцеловал в макушку. Все опять зааплодировали. Я позабыл, что сижу на дереве, — давай тоже хлопать и не заметил, как с грохотом полетел на землю. Но на это никто не обратил внимания. Даже Разноцветный. Я снова забрался на дерево.
Первым выступил кругленький поэт. Звали его Мамарасулом Балтой. Я слушал его очень внимательно, но разве с первого раза выучишь стихи наизусть? А содержание сразу запомнил.
Степи вы мои, степи прекрасные! На цвет яркий ваш, напоминающий маргеланский наш атлас, на этот цветущий лик ваш я не нагляжусь никак! Красотой, как пламенем, жжёте вы мне сердце, о степи, степи вы мои…
Поля мои дорогие, поля прекрасные! С весны соловей начинает воспевать вас и до поздней осени не умолкает. Поёт себе и поёт, до того высоки ваши урожаи, так вы полны сокровищ, прекрасные мои поля, поля вы мои…
Поэта слушали затаив дыхание. И никто не шевельнулся, когда он кончил читать. Мамарасул Балта слез с трибуны. Тогда все встрепенулись, зашумели, повскакали с мест и бурно захлопали в ладоши.
— Спасибо, сынок, здорово описал ты наши поля. Всё так похоже!
— Вот это стихи! Текут, как ручеёк!
— А пустыню изобразил — просто прелесть, будто и не пустыня!
— Смотри, ни разу не запнулся, а?! — восхищённо двинул меня по ноге Разноцветный, Я лягнул его в ответ и сказал:
— А голос-то какой звонкий, точно медный колокольчик, а?!
Кто-то из колхозников подбежал к поэту и накинул на его плечи новый шёлковый полосатый халат. Другой надел тюбетейку. Третий подарил яркий поясной платок. Вот это да! Мы с Разноцветным пронзительно кричали и угощали друг друга восторженными тумаками.
Поэты, видать, здорово налегли на сырые яйца — читали стихи до поздней ночи. Но я уже не мог внимательно слушать. Гляди-ка, думал я, как народ любит поэтов. Это же потрясающе! А я, глупец, в агрономы подался — одни неприятности себе нажил. Столько старался, бился, и никто спасибо не сказал. Наоборот, чуть не осрамили человека из-за какой-то ширы… А поэту и дела нет до вредителей.
Съел ящичек яиц, прочитал стишок про степь — и тебе тут же подарят новенький халат, тюбетейку и платок. И самое главное, если станешь поэтом, ты можешь говорить-говорить, читать-читать свои стихи, и все будут внимательно слушать. Да, конечно, поэтом быть в тысячу раз лучше, чем агрономом!
Вечер кончился. Я соскочил с дерева, надел шапку и присоединился к поэтам, чтобы не отстать от них.
Гостей долго уговаривали задержаться, погостить в колхозе. Но они вежливо отказались, расселись по «Волгам» и тронулись в путь.
Я решил держаться поближе к главному поэту — Мамарасулу Балте. И полез в его машину. Места свободного в ней не оказалось. Пришлось сесть на колени главного.
— Послушай, Сайдулло, — озабоченно сказал сразу Мамарасул Балта, тщетно пытаясь пошевелить ногами. — В последнее время даже свой собственный вес стал чересчур тяжёлым. Вот сейчас, например, к концу дня, во мне будто прибавилось килограммов сорок — пятьдесят, не меньше.
Я пожалел поэта, тихонько приподнялся и растянулся на коленях всех трёх поэтов, сидевших на заднем сиденье.
Машина птицей летела по гладкой дороге. Я долго слушал не совсем понятные разговоры поэтов и незаметно уснул. Иногда, просыпаясь, я слышал чудные слова: «Инверсия, ассонанс, подстрочники, гонорар, тираж». Они звучали для меня как песня. Поэты говорили ещё, что кто-то зарезал чей-то кирпич, что кто-то не умеет толкаться. «Не знаю, как можно зарезать кирпич, — подумал я, — но толкаться-то уж я умею». Хорошо стало на душе: значит, я смогу стать поэтом.
Потом, когда поэты беспокойно заёрзали на месте, я проснулся окончательно. К тому же сильно разболелось правое плечо, которое лежало на острых коленках поэта Сайдуллы.
— А вот и родной наш город! — звонко прокричал Мамарасул Балта.
Я кинулся к окошку. Тысяча тысяч огней. Бесконечные ряды высоких домов. Бегущие друг за дружкой машины, рогатые троллейбусы, красные трамваи. И люди, люди, люди… Миллион людей!
Я вдруг почувствовал, что в моей душе тоже родились стихи и сейчас они полетят навстречу этому волшебному городу.
— Улицы вы мои, улицы! — заорал я. — Незнакомые, чудесные, прекрасные улицы. Как вы гладки, как вы ровны, улицы! Ночи бессонные мои, вы улицы, улицы, улицы!..
— М-да, — сказал Мамарасул Балта, потирая виски. — Сайдулло, братец, это ты меня цитируешь?
— Нет, Мамарасул-ака, я думал, вас вдруг посетило вдохновение и вы обогатили нас новым шедевром…
— Переутомился, видать… — вздохнул Мамарасул-ака. — Ох, возраст ты мой, возраст!..
Ночевать я остался у Сайдулло-аки. Мне очень понравился его широкий и мягкий диван. Спал, как на перине, ни разу не просыпался. Конечно, Сайдулло-ака и не подозревал, что у него сегодня переночевал дорогой гость Хашимджан — будущий знаменитый поэт.
Если бы давали звание чемпиона за лазание по заборам, уверен, я бы стал обладателем золотой медали чемпиона. Раз! — и я оказался верхом на дувале. Вот они, миленькие, душистые жёлто-красные яблоки, сами прижимаются к моему лицу. Бери и ешь на здоровье. Но я не стал их рвать. Потому что этот сад оказался не просто садом, а парком культуры и отдыха. Во всяких парках много народу, но тут людей собралось видимо-невидимо.
Большая площадь у памятника Алишеру Навои была уставлена несколькими сури [5]. На них сидели седобородые дедушки, пожилые люди с орденами и без орденов и попивали чаёк. Вдоль аллей, обсаженных цветами, гуляли приодетые парни и девушки. Между ними сновали мальчишки в пионерских галстуках. В стороне от аллей, под деревьями, жарились на мангалах шашлыки. От них шёл такой дух, что у меня слюнки потекли. Рядом с жаровнями дымился огромный котёл, установленный над врытым в землю очагом. Длинному дяде, готовившему плов, помогали пятеро здоровенных парней. Женщины в цветастых платьях пекли в печах — тандырах квадратные пирожки — самсу. Пыхтели паром, как паровозы, три пузатых медных самовара. Ребята моего возраста разносили чай. В общем, не поймёшь: свадьба — не свадьба, собрание — не собрание.
Я надел на голову свою шапочку, спрыгнул в сад и прямиком пошёл к женщинам, которые уже вынимали из тандыров румяную, пышущую жаром самсу и складывали на огромной плоской плетёной корзине. Я подсел к корзине и одну за одной съел три штуки самсы. И только после этого внимательно огляделся вокруг.
Женщины в цветастых платьях, и шашлычник, и те пятеро здоровенных парней, и длинный повар, и мальчишки, что разносили чай, и старики, сидевшие на сури, и гуляющие в аллеях парни и девушки — все кого-то ждали, то и дело поглядывали на ворота парка, украшенные алыми полотнищами.
Потом я увидел мальчишку на дереве. У него были разноцветные глаза. Один голубой, а другой — чёрный.
Я снял шапочку и подошёл к дереву, на котором сидел Разноцветный.
— Эй, послушай, что тут происходит?
— Ты разве не знаешь?
— А то бы спрашивал?
— Давай сюда, потом скажу.
Я залез на дерево, поудобнее устроился на суку рядом с Разноцветным.
— Выходит, ты не знаешь, что тут будет? — переспросил он, болтая ногами. — Сегодня здесь будет вечер поэзии. Из города поэты приехали. Стихи читать. Сейчас они в гостинице. Сырые яйца глотают.
— Яйца? И притом сырые? — сморщился я. — Я бы на их месте шашлычку отведал…
— У тебя, друг, голова работает? Зачем вообще поэты сырые яйца глотают? Чтобы голос был крепким, чтобы свои стихи громко-громко кричать. Наш раис [6]четыре ящика яиц отправил им в гостиницу.
— Понятно, — сказал я. — Лишь бы они справились с этими ящиками… А стихи
— стихи я люблю слушать.
Вскоре все люди собрались на площади у памятника. И тогда в конце аллеи появились поэты. Восемь человек. Впереди шёл маленький и кругленький, как шарик, поэт. У него и глаза, и очки, и голова тоже были круглыми. За ним цаплей вышагивал высокий и худой человек. Волосы его были с проседью, а лицо — удлинённое и сужающееся книзу. Остальные поэты все выглядели одинаково. Не высокие и не низкие, не худые и не толстые. И одеты одинаково: в серые костюмы и остроносые сверкающие туфли.
Как только показались поэты, все вскочили с мест и захлопали в ладоши. Длинный поэт расчувствовался, когда пионеры поднесли цветы. Он поймал маленькую девочку, совсем не видную из-под огромного букета, и поцеловал в макушку. Все опять зааплодировали. Я позабыл, что сижу на дереве, — давай тоже хлопать и не заметил, как с грохотом полетел на землю. Но на это никто не обратил внимания. Даже Разноцветный. Я снова забрался на дерево.
Первым выступил кругленький поэт. Звали его Мамарасулом Балтой. Я слушал его очень внимательно, но разве с первого раза выучишь стихи наизусть? А содержание сразу запомнил.
Степи вы мои, степи прекрасные! На цвет яркий ваш, напоминающий маргеланский наш атлас, на этот цветущий лик ваш я не нагляжусь никак! Красотой, как пламенем, жжёте вы мне сердце, о степи, степи вы мои…
Поля мои дорогие, поля прекрасные! С весны соловей начинает воспевать вас и до поздней осени не умолкает. Поёт себе и поёт, до того высоки ваши урожаи, так вы полны сокровищ, прекрасные мои поля, поля вы мои…
Поэта слушали затаив дыхание. И никто не шевельнулся, когда он кончил читать. Мамарасул Балта слез с трибуны. Тогда все встрепенулись, зашумели, повскакали с мест и бурно захлопали в ладоши.
— Спасибо, сынок, здорово описал ты наши поля. Всё так похоже!
— Вот это стихи! Текут, как ручеёк!
— А пустыню изобразил — просто прелесть, будто и не пустыня!
— Смотри, ни разу не запнулся, а?! — восхищённо двинул меня по ноге Разноцветный, Я лягнул его в ответ и сказал:
— А голос-то какой звонкий, точно медный колокольчик, а?!
Кто-то из колхозников подбежал к поэту и накинул на его плечи новый шёлковый полосатый халат. Другой надел тюбетейку. Третий подарил яркий поясной платок. Вот это да! Мы с Разноцветным пронзительно кричали и угощали друг друга восторженными тумаками.
Поэты, видать, здорово налегли на сырые яйца — читали стихи до поздней ночи. Но я уже не мог внимательно слушать. Гляди-ка, думал я, как народ любит поэтов. Это же потрясающе! А я, глупец, в агрономы подался — одни неприятности себе нажил. Столько старался, бился, и никто спасибо не сказал. Наоборот, чуть не осрамили человека из-за какой-то ширы… А поэту и дела нет до вредителей.
Съел ящичек яиц, прочитал стишок про степь — и тебе тут же подарят новенький халат, тюбетейку и платок. И самое главное, если станешь поэтом, ты можешь говорить-говорить, читать-читать свои стихи, и все будут внимательно слушать. Да, конечно, поэтом быть в тысячу раз лучше, чем агрономом!
Вечер кончился. Я соскочил с дерева, надел шапку и присоединился к поэтам, чтобы не отстать от них.
Гостей долго уговаривали задержаться, погостить в колхозе. Но они вежливо отказались, расселись по «Волгам» и тронулись в путь.
Я решил держаться поближе к главному поэту — Мамарасулу Балте. И полез в его машину. Места свободного в ней не оказалось. Пришлось сесть на колени главного.
— Послушай, Сайдулло, — озабоченно сказал сразу Мамарасул Балта, тщетно пытаясь пошевелить ногами. — В последнее время даже свой собственный вес стал чересчур тяжёлым. Вот сейчас, например, к концу дня, во мне будто прибавилось килограммов сорок — пятьдесят, не меньше.
Я пожалел поэта, тихонько приподнялся и растянулся на коленях всех трёх поэтов, сидевших на заднем сиденье.
Машина птицей летела по гладкой дороге. Я долго слушал не совсем понятные разговоры поэтов и незаметно уснул. Иногда, просыпаясь, я слышал чудные слова: «Инверсия, ассонанс, подстрочники, гонорар, тираж». Они звучали для меня как песня. Поэты говорили ещё, что кто-то зарезал чей-то кирпич, что кто-то не умеет толкаться. «Не знаю, как можно зарезать кирпич, — подумал я, — но толкаться-то уж я умею». Хорошо стало на душе: значит, я смогу стать поэтом.
Потом, когда поэты беспокойно заёрзали на месте, я проснулся окончательно. К тому же сильно разболелось правое плечо, которое лежало на острых коленках поэта Сайдуллы.
— А вот и родной наш город! — звонко прокричал Мамарасул Балта.
Я кинулся к окошку. Тысяча тысяч огней. Бесконечные ряды высоких домов. Бегущие друг за дружкой машины, рогатые троллейбусы, красные трамваи. И люди, люди, люди… Миллион людей!
Я вдруг почувствовал, что в моей душе тоже родились стихи и сейчас они полетят навстречу этому волшебному городу.
— Улицы вы мои, улицы! — заорал я. — Незнакомые, чудесные, прекрасные улицы. Как вы гладки, как вы ровны, улицы! Ночи бессонные мои, вы улицы, улицы, улицы!..
— М-да, — сказал Мамарасул Балта, потирая виски. — Сайдулло, братец, это ты меня цитируешь?
— Нет, Мамарасул-ака, я думал, вас вдруг посетило вдохновение и вы обогатили нас новым шедевром…
— Переутомился, видать… — вздохнул Мамарасул-ака. — Ох, возраст ты мой, возраст!..
Ночевать я остался у Сайдулло-аки. Мне очень понравился его широкий и мягкий диван. Спал, как на перине, ни разу не просыпался. Конечно, Сайдулло-ака и не подозревал, что у него сегодня переночевал дорогой гость Хашимджан — будущий знаменитый поэт.
РИФМЫ, ГДЕ ПРОДАЮТСЯ РИФМЫ?
Я впервые попал в такой большой город. Большой, как наш кишлак и ещё сто таких кишлаков. Целый день гулял по широченным улицам, тенистым скверам. С помощью волшебной шапки побывал в кино, цирке и театре кукол. К вечеру ноги подгибались в коленках от усталости. Эх, где ты, чудесный диван Сайдулло-аки! А я, как нарочно, не запомнил адреса поэта. Если бы и запомнил, не нашёл бы, наверное. Ведь тут дома как инкубаторные цыплята — все одинаковые.
— Скажи, дорогая шапочка, куда мне теперь деваться?
— Право, не знаю, Хашимджан. Но ты всё же посмотри, что над этим зданием написано?
«Гостиница», — прочитал я горящую красными буквами надпись и ринулся к стеклянным дверям. У окошка администраторши толпились люди. У многих в руках были деньги.
«А у меня-то денег нет!» — подумал я и, надев волшебную шапочку, поднялся по лестнице наверх. Тогда я не знал, что наверх ещё можно взлететь на лифте.
На третьем этаже почти все комнаты были свободными. Я занял самую маленькую, в которой стояли койка и письменный стол, и тут же завалился спать.
В полночь я проснулся. Гостиница мирно спала. С улицы доносился шум изредка проезжающих машин. Я сел к столу и начал тренироваться писать стихи. Штук двадцать накатал до утра. Вот обрадуются-то в редакции! (Я ещё в машине Мамарасула Балты узнал, что стихи носят в редакцию.) … В подъезде редакции за письменным столом сидел усатый старик в очках. Он надменно и холодно поглядывал по сторонам.
— Здравствуйте, Вот, я стихи вам принёс…
— Я энтим делом не занимаюсь. Я вахтёр, — гордо сказал старик и отвернулся. — Неси наверх.
Вот бюрократ, а? Дослужился до вахтёра и разговаривать с простыми людьми не желает. Наверно, только знаменитостей признаёт. Ничего, скоро и я себя покажу, мало осталось ждать…
Я долго бродил по коридору, пока не догадался толкнуться в дверь с табличкой «Отдел литературы и искусства».
Начальник отдела уже читал стихи. А поэт, хозяин тех стихов, курил сигарету, развалившись на диване.
— Меня зовут Хашимджаном Кузы… — сказал я бодрым голосом. — Вот, стихи вам принёс.
— Очень приятно, — буркнул начальник отдела и, не подымая головы, сунул мне руку: — Джура Джуман. Садитесь.
Я сел рядом с поэтом, тоже закинул ногу на ногу и стал терпеливо ждать, когда освободится начальник.
С удовольствием прочитав стихи (про себя), Джура Джуман некоторое время глядел на мои запылённые башмаки, перевёл взгляд на живот и лишь потом посмотрел в лицо.
— Слабые стихи, юноша, — прошептал он. — Не пойдут.
— Как — слабые?! — возмутился я. Человек ночь не спал, трудился, и вот тебе: «Слабые, не пойдут!» А ведь читал с удовольствием, я по лицу видел.
— Пойдут, очень даже пойдут, — сказал я твёрдо.
— Но это не стихи, а набор слов?
— Где слова, там и стихи, — сказал я ещё твёрже.
— Да, слово — это наше орудие, молодой человек. Но… кстати, как вас величать, запамятовал что-то…
— Поэт Хашимджан Кузы.
— Так вот, Хашимджан Кузы. Отчасти вы правы: язык человека — это уже поэзия. Но ведь у той же поэзии есть свои законы, своя техника. «Шагал — мера, салам — шурпа…» Это же никуда не годится, молодой человек.
Джура Джуман выбежал из-за стола и потряс кулаками, в которых зажал листки бумаги с моими стихами.
— Ищите, днём и ночью ищите рифмы. Не жалейте времени. К чёрту верлибр! Не ходите с поклоном к этим циркачам от поэзии!
Джура Джуман обессиленно упал в кресло и закрыл глаза.
Я смотрел на него с уважением. Вот ведь какой человек: всё насквозь видит. Сразу узнал, что я вчера в цирк ходил. Конечно, если поэтам это запрещено, больше никогда не пойду в цирк.
— Спасибо, товарищ Джура Джуман, — сказал я, вставая. — Спасибо за советы. До свидания.
— Счастливо! — выкрикнул он, не открывая глаз, Да, не прошли мои стихи.
Но отчаиваться не стоит. Сказал же Джура Джуман «ищите». Значит, надо искать. Весь город переверну, но найду то, что мне необходимо. Я вообще такой — уж если возьмусь за что, зубами вгрызусь, руками, ногами вцеплюсь, но не отступлюсь от своего.
Первым делом я зашёл в книжный магазин. Красивая девушка, что стояла за стойкой, поглядывала в маленькое зеркальце и мазала на губы что-то красное.
— Тётенька, рифмы у вас есть?
Девушка и бровью не повела. Разобрали, наверно, все рифмы.
— А верлибр? — спросил я, понизив голос.
Продавщица повернулась ко мне и посмотрела как на пустое место,
— Не поступали, — с трудом выдавила она из себя. — И не ожидается.
— А что у вас ожидается?
— Не мешай, мальчишка, работать! — взвизгнула девушка. — Иди в культмаг. Ходят тут всякие…
Я вошёл в культмаг. А оттуда послали в хозмаг. «Они вчера только получили товар. Может, и завезли партию». Но и здесь продавец лишь руками развёл:
— Что ты, сынок! Одни алюминиевые тазики привезли. Ни рифм, ни верлибров в этом квартале не ожидается.
Я целый день ходил из магазина в магазин, обошёл скобяные лавки, побывал в мастерских — всё без толку. Кто-то посоветовал сходить на базар: «Чуть переплатите, но зато найдёте всё, что вам нужно. А вы, видать, ищете дефицитный товар». Но и оттуда я вернулся ни с чем. Торговки слушали меня и качали головой.
— Нет, таких нет. Сами бы отхватили дочерям и невестушкам по одной хотя бы штуке. Но ты, сынок, купи лучше японский свитер. Из чистой шерсти. А может, транзистор возьмёшь? «ВЭФ-12»! Первый класс!
Этого только мне и не хватало: купить приёмник и слушать музыку!
Я целый вечер провалялся на койке, с тоской разглядывая какие-то жёлтые подтёки на потолке. Потом это мне надоело. Пусть у меня ни техники, ни рифм, ни ритма, ни даже верлибра нет, но стихи я писать буду! И никто меня не остановит.
За какой-то час я исписал целую кучу бумаги. Вот так-то! Теперь можно и в постель. Недаром же говорят: кончил дело — спи смело.
Утром в девять часов я был в редакции. Джура Джуман сам вышел мне навстречу.
— Опять пришёл, поэт? Ну, как успехи? Пошли дела-то?
— А как же! Всю ночь писал, даже глаз не сомкнул.
— Давай сюда!
— Пожалуйста…
Джура Джуман плюхнулся в кресло, в котором вчера уснул, прочитал мои стихи (опять про себя!), потом, точь-в-точь как в прошлый раз, по очереди, осмотрел мои ноги, живот и впился взглядом в лицо.
— В каком классе ты учишься, поэт?
— Не учусь, — сказал я и прикусил язык: узнает правду, выгонит ещё. — Школу кончил…
— Та-ак. А какого поэта ты любишь?
— Скажи, дорогая шапочка, куда мне теперь деваться?
— Право, не знаю, Хашимджан. Но ты всё же посмотри, что над этим зданием написано?
«Гостиница», — прочитал я горящую красными буквами надпись и ринулся к стеклянным дверям. У окошка администраторши толпились люди. У многих в руках были деньги.
«А у меня-то денег нет!» — подумал я и, надев волшебную шапочку, поднялся по лестнице наверх. Тогда я не знал, что наверх ещё можно взлететь на лифте.
На третьем этаже почти все комнаты были свободными. Я занял самую маленькую, в которой стояли койка и письменный стол, и тут же завалился спать.
В полночь я проснулся. Гостиница мирно спала. С улицы доносился шум изредка проезжающих машин. Я сел к столу и начал тренироваться писать стихи. Штук двадцать накатал до утра. Вот обрадуются-то в редакции! (Я ещё в машине Мамарасула Балты узнал, что стихи носят в редакцию.) … В подъезде редакции за письменным столом сидел усатый старик в очках. Он надменно и холодно поглядывал по сторонам.
— Здравствуйте, Вот, я стихи вам принёс…
— Я энтим делом не занимаюсь. Я вахтёр, — гордо сказал старик и отвернулся. — Неси наверх.
Вот бюрократ, а? Дослужился до вахтёра и разговаривать с простыми людьми не желает. Наверно, только знаменитостей признаёт. Ничего, скоро и я себя покажу, мало осталось ждать…
Я долго бродил по коридору, пока не догадался толкнуться в дверь с табличкой «Отдел литературы и искусства».
Начальник отдела уже читал стихи. А поэт, хозяин тех стихов, курил сигарету, развалившись на диване.
— Меня зовут Хашимджаном Кузы… — сказал я бодрым голосом. — Вот, стихи вам принёс.
— Очень приятно, — буркнул начальник отдела и, не подымая головы, сунул мне руку: — Джура Джуман. Садитесь.
Я сел рядом с поэтом, тоже закинул ногу на ногу и стал терпеливо ждать, когда освободится начальник.
С удовольствием прочитав стихи (про себя), Джура Джуман некоторое время глядел на мои запылённые башмаки, перевёл взгляд на живот и лишь потом посмотрел в лицо.
— Слабые стихи, юноша, — прошептал он. — Не пойдут.
— Как — слабые?! — возмутился я. Человек ночь не спал, трудился, и вот тебе: «Слабые, не пойдут!» А ведь читал с удовольствием, я по лицу видел.
— Пойдут, очень даже пойдут, — сказал я твёрдо.
— Но это не стихи, а набор слов?
— Где слова, там и стихи, — сказал я ещё твёрже.
— Да, слово — это наше орудие, молодой человек. Но… кстати, как вас величать, запамятовал что-то…
— Поэт Хашимджан Кузы.
— Так вот, Хашимджан Кузы. Отчасти вы правы: язык человека — это уже поэзия. Но ведь у той же поэзии есть свои законы, своя техника. «Шагал — мера, салам — шурпа…» Это же никуда не годится, молодой человек.
Джура Джуман выбежал из-за стола и потряс кулаками, в которых зажал листки бумаги с моими стихами.
— Ищите, днём и ночью ищите рифмы. Не жалейте времени. К чёрту верлибр! Не ходите с поклоном к этим циркачам от поэзии!
Джура Джуман обессиленно упал в кресло и закрыл глаза.
Я смотрел на него с уважением. Вот ведь какой человек: всё насквозь видит. Сразу узнал, что я вчера в цирк ходил. Конечно, если поэтам это запрещено, больше никогда не пойду в цирк.
— Спасибо, товарищ Джура Джуман, — сказал я, вставая. — Спасибо за советы. До свидания.
— Счастливо! — выкрикнул он, не открывая глаз, Да, не прошли мои стихи.
Но отчаиваться не стоит. Сказал же Джура Джуман «ищите». Значит, надо искать. Весь город переверну, но найду то, что мне необходимо. Я вообще такой — уж если возьмусь за что, зубами вгрызусь, руками, ногами вцеплюсь, но не отступлюсь от своего.
Первым делом я зашёл в книжный магазин. Красивая девушка, что стояла за стойкой, поглядывала в маленькое зеркальце и мазала на губы что-то красное.
— Тётенька, рифмы у вас есть?
Девушка и бровью не повела. Разобрали, наверно, все рифмы.
— А верлибр? — спросил я, понизив голос.
Продавщица повернулась ко мне и посмотрела как на пустое место,
— Не поступали, — с трудом выдавила она из себя. — И не ожидается.
— А что у вас ожидается?
— Не мешай, мальчишка, работать! — взвизгнула девушка. — Иди в культмаг. Ходят тут всякие…
Я вошёл в культмаг. А оттуда послали в хозмаг. «Они вчера только получили товар. Может, и завезли партию». Но и здесь продавец лишь руками развёл:
— Что ты, сынок! Одни алюминиевые тазики привезли. Ни рифм, ни верлибров в этом квартале не ожидается.
Я целый день ходил из магазина в магазин, обошёл скобяные лавки, побывал в мастерских — всё без толку. Кто-то посоветовал сходить на базар: «Чуть переплатите, но зато найдёте всё, что вам нужно. А вы, видать, ищете дефицитный товар». Но и оттуда я вернулся ни с чем. Торговки слушали меня и качали головой.
— Нет, таких нет. Сами бы отхватили дочерям и невестушкам по одной хотя бы штуке. Но ты, сынок, купи лучше японский свитер. Из чистой шерсти. А может, транзистор возьмёшь? «ВЭФ-12»! Первый класс!
Этого только мне и не хватало: купить приёмник и слушать музыку!
Я целый вечер провалялся на койке, с тоской разглядывая какие-то жёлтые подтёки на потолке. Потом это мне надоело. Пусть у меня ни техники, ни рифм, ни ритма, ни даже верлибра нет, но стихи я писать буду! И никто меня не остановит.
За какой-то час я исписал целую кучу бумаги. Вот так-то! Теперь можно и в постель. Недаром же говорят: кончил дело — спи смело.
Утром в девять часов я был в редакции. Джура Джуман сам вышел мне навстречу.
— Опять пришёл, поэт? Ну, как успехи? Пошли дела-то?
— А как же! Всю ночь писал, даже глаз не сомкнул.
— Давай сюда!
— Пожалуйста…
Джура Джуман плюхнулся в кресло, в котором вчера уснул, прочитал мои стихи (опять про себя!), потом, точь-в-точь как в прошлый раз, по очереди, осмотрел мои ноги, живот и впился взглядом в лицо.
— В каком классе ты учишься, поэт?
— Не учусь, — сказал я и прикусил язык: узнает правду, выгонит ещё. — Школу кончил…
— Та-ак. А какого поэта ты любишь?