Страница:
– Что это за имя – Ремиро? – не понял Грено. – Так северян не зовут.
– По-ихнему – Яромир.
Грено недоверчиво шевельнул бровью.
– Яромир? Как нарочно, и моего попутчика звали так же. Что твой северянин делал в городе?
– Бездельничал, – презрительно сказала Риетта. – Я насилу его заставляла работать, сколько у нас с ним было из-за этого ссор! Сильный, здоровый, мог бы в охрану какому-нибудь богачу наняться и сам разбогатеть – так не хотел! А врал, что у себя дома в княжеской дружине служил. Как же!
– Мой спутник Яромир тоже когда-то служил в княжеской дружине. Он шел в Тиндарит, чтобы учиться. То ли не дошел, то ли я его не застал… Если только мы не говорим об одном и том же Яромире, – вдруг добавил Грено.
Риетта оторопела:
– Да где это видано! Подумаешь, одинаковые имена! Мало ли Яромиров в этих северных дебрях! Даже богоборца – и того зовут Яромир. Я когда услышала, еще подумала: недаром я ненавижу это имя. Того негодяя так звали, и это чудовище – тоже. Но подумать только: живет с небожительницей как с женой! И на что он ей сдался? Или, может, она сама таковская… изгнанница какая-нибудь, может, ее с неба-то и выставили… – Риетта запнулась, чувствуя, что язык завел ее слишком далеко.
Она бросила быстрый взгляд на Грено. Тот замер и смотрел куда-то в сторону остановившимся взглядом.
– Философ, что с тобой?
Грено тряхнул головой:
– Просто задумался, почтенная Риетта.
– А, бывает. Тут еще и душно… – заметила та и вздохнула. – Ох, думаю: хоть бы богоборца разбили. Вдруг эти звери с севера доберутся до нас и разграбят наши дома и склады?..
Грено снова ночевал на взморье. Весной на юге часто шли дожди, с моря дул сильный холодный ветер. Но Грено не боялся ни холода, ни дождя. Бродячая жизнь и философское терпение приучили его к непогоде. Он не одевался к зиме теплее, а к лету – легче, чем сейчас. Слегка кутаясь в шерстяной плащ, Гренислао сидел под высоким валуном и смотрел на море. Волны катились одна за другой и разбивались о берег. Неужели вот-вот остановится их движение? Жаль было бы, думалось Грено, тратить последние дни на то, чтобы ночевать под крышей. Пусть плащ промок и ветер пронизывает до костей, но жалко потерять даже миг этих невзгод.
Послышался шорох гальки. Грено оглянулся. Широким стремительным шагом к нему приближался высокий человек в чужеземных доспехах. Грено окинул его недоумевающим взглядом.
Человек остановился, широко расставив ноги в высоких дорожных сапогах. По коротким светлым волосам, чисто выбритому лицу в нем можно было узнать одного из рыцарей Запада. Серые глаза смотрели строго и пронзительно. Грено заметил, что плащ у варда схвачен большой медной фибулой в виде жезла.
– Миссоро – жезлоносец? – спросил он с удивлением.
– Я ношу знак Святого жезла, – подтвердил рыцарь. – Я Клевен из Анвардена, служитель ордена. Мой орден хранит закон и порядок в мире. Нынче настали тревожные дни. Умножились знамения. – Клевен не развернулся сам, но его правая рука безошибочно указала в сторону старого вулкана, который был виден из окрестностей Тиндарита отовсюду; с недавних пор этот мертвый, казалось, вулкан начал дымиться. Клевен опустил руку. – Земля порождает нечисть, а подлые сердца – клевету на Небесный Престол, – теперь рука Клевена указывала в сторону Гренислао. – Своими речами ты служишь сыну погибели.
«Он совсем неплохо говорит по-нашему, только очень уж книжно», – отметил про себя Гренислао.
Грено до сих пор не видел таких, как Клевен. Но про орден Жезла уже ходили толки. Орден получал особое положение в странах, где действовал. Рыцари Жезла отказались от охраны со стороны закона. Убийство жезлоносца не подлежало суду. Но и жезлоносцы имели полную свободу преследовать врагов веры, которые вправе защищаться как хотят. Похоже, Тиндарит только недавно предоставил западным рыцарям эти права.
– Философия никому не служит, миссоро Клевен, – сказал Грено. – Река не служит тем, кто из нее пьет. Позволь спросить, ты разыскивал меня или просто пришел побродить на взморье?
– Я искал тебя, – произнес жезлоносец.
– Для чего? – все еще не понял Грено, с интересом разглядывая этого чудака.
– Право Жезла – искоренять зло и непокорство по всему лицу земли. Тиндарит, – жезлоносец махнул рукой в сторону видневшегося со взморья города, – всегда был нечестивым местом. Здесь зарождались в древности еретические учения. Он питал их, как кормилица, и много змей расползлось из этого гнезда. Но теперь я кладу этому конец. Я принес тебе кару свыше, философ.
Шум прибоя перекрыл короткий звук, с которым меч Клевена покинул ножны.
Грено вздрогнул и вскинул брови:
– Ты что, убить меня хочешь?
Он читал, как убивали древних мыслителей, но не ожидал, что и на него кто-нибудь смотрит так, как когда-то смотрели на них.
– Я приговариваю тебя к смерти именем своего ордена.
Грено вскочил на ноги. Жезлоносец сделал быстрый шаг к нему: он боялся, что южанин кинется бежать. Но Грено только заслонился рукой:
– Постой.
Жезлоносец послушался.
– Подумать только… – обескураженно проговорил Гренислао. – Я… не ожидал…
Он огляделся и развел руками:
– Пойдем ближе к морю?
Жезлоносец не возражал.
Идти было недалеко. Жезлоносец и Гренислао шли рядом. Меч Клевен снова вложил в ножны. Шагал он широким шагом, глядя вперед, и лицо его было неподвижным. Чем ближе они подходили краю моря, тем сильнее делался ветер.
– На прощанье я задам тебе вопрос, миссоро Клевен. Есть старая богословская шутка: может ли всемогущий бог создать камень, который сам бы не в силах оказался разрушить? Ты, конечно, слышал ее. А хочешь, я покажу тебе этот камень? – на ходу Грено нарочно разворошил ногой гальку. – Тут сколько угодно таких камней. Бери горстями. Что если Обитаемый мир – весь такой камень? Почему нет? Разве ты знаешь, кто такой Вседержитель? Всемогущий, всеведущий, всеблагой господин мира? Ну, миссоро Клевен, это он сам так говорит… Если бы Князь Тьмы наконец взял власть над миром, думаешь, он не стал бы называть себя Вседержителем?.. Самое интересное в жизни, что никогда ничего наперед не знаешь.
Жезлоносец немного отстал. Под его тяжелыми сапогами скрипела галька. Грено, увлекшись, не расслышал, как Клевен вытащил меч. Впрочем, может, это громкий шум прибоя заглушил лязг стали.
– Я думаю…
Клинок варда с силой вошел ему слева под ключицу, философ осекся и без стона упал. Клевен отер выступивший на лбу пот. Они еще не дошли до моря; лежащего за грядой камней, над которой мелькали чайки. Жезлоносец бросил последний взгляд на упавшее поперек каменистой тропы тело и на выброшенную вперед руку, которой Грено недавно жестикулировал. Ладонь успела сжаться и захватить горсть мелкой гальки. Вард дал философу умереть внезапно, без того, чтобы смотреть в глаза своей смерти.
Кресислав сидел в шатре на медвежьей шкуре, задумавшись и уронив голову на грудь. Богоизбранный князь Даргородский Кресислав! Старая мать умоляла его: «Не езди на север, не воюй с богоборцем, он тебя убьет, и звери полевые будут глодать твои кости. На кого ты меня покидаешь? Для кого я тебя растила?» «Ты лучше радуйся, мать, – сказал Крес. – Я буду воевать против богоборца, и себя спасу, и для тебя место у Престола завоюю».
Он был в самом деле княжеского рода – по деду, байстрюку тогдашнего даргородского князя, которого отец отправил в изгнание за неуправляемый буйный нрав. Изгнанный род вместе с горсткой сторонников обосновался в Анвардене, остепенился и честно служил западным лордам. А нынче о Кресиславе вспомнил сам король Неэр: «Ты должен восстановить благородную кровь на даргородском престоле».
Кресислав прилег на шкуре, сунув под голову кулак. Король дал ему небольшое войско и опытных советников, чтобы потомок даргородских князей мог взбунтовать народ против богоборца. «Подними людей на борьбу против чудовища, – сказал король Неэр, принимая княжича у себя. – Ты последний потомок своего рода, как и я. И ты – мой рыцарь и вассал. Люди, которые пойдут за тобой, оправдают себя в глазах Небесного Престола, потому что будут сражаться за честного князя и за благословленный небом венец. Вырви их из-под власти сына погибели».
Кресислав повернулся на медвежьей шкуре, вздохнул. Ивор спал на боку, лицом к стенке шатра. Кресислав с досадой нахмурился: «А этому хоть бы что… Кажись, друг, побратим рядом, а поговорить не с кем. Оруженосец тоже… Коня-то своего почистить я и сам сумею, руки не отвалятся, а чтобы в трудную минуту было с кем словом перекинуться – этого не дождешься. А матушка еще говорит: пожалей его, он сирота. Меня бы кто пожалел? Неспокойно что-то на сердце, а пойми от чего!.. Драки не боюсь, если столкнемся с дружиной богоборца, может, и повеселее будет».
Сумрачно глядя на спящего, Кресислав думал: «Или разбудить?..» Но гордость не позволяла ему будить Ивора, чтобы пожаловаться на прихватившую сердце тоску. Вот когда бы тот сам расспросил!..
Еще дед Ивора служил Кресиславову деду: был у него стремянным. Оставшийся сиротой, сам Ивор вырос вместе со своим ровесником Кресом: ему с детства было предназначено стать слугой и соратником более знатного друга. Такой слуга-друг был почти ровней княжичу, говорил с ним без обиняков, ел за одним столом. Часто они и братались между собой, так что княжич становился старшим, а его стремянный – младшим названным братом.
Стремянный с княжичем не были похожи ни в чем. Ивор – красивый, стройный, молчаливый юноша. Крес, наоборот, молодецкого сложения, с выразительно суровым лицом, с густым пухом бороды на щеках и на подбородке. Ивор – терпеливый, скрытный, а Крес – открытый и вспыльчивый. Они оба, хотя родились в Анвардене, держались даргородских обычаев. Только на людях говорили на наречии вардов и одевались на их лад; дома носили такие же длиннополые рубашки, как дед. В небольшом имении под Анварденом, в котором жили изгнанники, даже слуги были из семей тех, кто когда-то вместе со своим несчастливым хозяином покинул родину.
Но Кресислав не любил Даргород. Ему стыдно было перед молодыми вардами, что он ведет род из того же народа, что и богоборец. Его попрекали этим: Крес слышал от сверстников, что он – «отродье северных болот», «Враг Престола» и «богоотступник». Парень все время отдавал охотничьим и воинским забавам и надеялся, что его в конце концов будут бояться задевать. Варды не трусы, но кто же посмеет просто так сцепиться с варваром, который зимой один на один ходил на медведя с копьем, которое он называет рогатиной? Ивор, правда, сопровождал Кресислава на охоте, но потомок княжича-байстрюка велел ему не мешаться.
Ивор грустил молча, замкнуто и на отчаянные выходки не был горазд.
– У тебя хоть родные мать и отец, а я сирота, да еще изгнанник и чужак, – иногда жаловался он побратиму.
Встряхнув головой, Кресислав сквозь зубы бросал:
– Ты больше скули…
Его отец был пьян которую неделю, мать постарела и высохла раньше срока. Кресу казалось: есть беды, о которых не говорят. Лучше жаловаться на мимолетные неудачи и тоску, бывает даже простительно, выпив чарку. Но о том, о чем говорит Ивор, лучше бы молчать. Неужто сам не понимает?
Теперь, в походном шатре, Крес рад был бы высказать, что лежит у него на сердце. Но Ивор спал… И может же спокойно спать! Будто не видел, как горел хлеб на полях, мимо которых еще недавно проходило их войско… «Как они тут не боятся сеять? – думал Крес. – Ведь, может, уже не придется снимать урожай. Лучше бы оставили себе все зерно, смололи, и были бы хотя бы запасы хлеба, чтобы дотянуть до Конца. А они сеют!»
«Прикажи сжечь это поле, князь Кресислав!» – «Как жечь, это ж колосья, а не враги!» – точно ужаленный, обернулся на советника молодой князь. «Этот хлеб больше не нужен людям. Скоро на небесах они будут вкушать хлеб небожителей. А колосья в здешних полях дадут силы войскам Богоборца противостоять Престолу более долгий срок. Вот почему их надо сжечь. Нельзя ничего беречь на нашем пути, потому что для будущего оно не нужно, а пойдет только на потребу сыну погибели».
Поначалу Кресислав почти не встречал сопротивления на пути своего войска. Он слышал, что власть богоборца крепка только по самой западной границе, там, где у него застава – в Гронске, в Залуцке, – и так-сяк держится в Дар-городе, откуда сам Яромир родом. Небольшое войско Креса сумело обойти заставу и опасные крепости без боя.
С попутными деревнями возвратившийся на родину истинный князь поступал одинаково: сжигал поля, отбирал сено и продовольствие в обоз, а из мужиков сколачивал свое ополчение. Среди сельчан находились и добровольцы. Они славили князя Кресислава и охотно присягали ему, а Яромира называли сыном погибели и разорителем.
Кресислава утешали эти проклятья. Он думал: «Стало быть, богоборец еще худший злодей, чем я». И, поймав себя на такой странной мысли, в сомнении качал головой.
Бывшие богатеи жаловались: Яромир отнял у них зерно. Зерно было только у зажиточных семей. Они хотели оставить его для себя, в запас, и не сеять совсем. Но Яромир по всему северу раскидал воззвания, чтобы сеяли. Помятую грамотку сельчане показали и князю Кресиславу.
«…Мы отстоим Обитаемый мир, – читал истинный князь написанное сыном погибели. – А чем потом жить будем, если поля зарастут бурьяном и лопухами? Сейте хлеб, стройте и подновляйте дома, родите и растите детей. Пусть мир будет населен нами и другими народами, потому что он не падет».
Яромир приказал, чтобы у богатых хозяев, которые собирались зерно придержать, его отнимали силой.
«Как мы на границе защищаем всех, а не одних больше, других меньше, – говорилось в грамоте, – так и вы хлеб растите для всех. Кто может быть хозяином хоть одного клочка земли, хоть одного колоска, когда Конец на пороге? Или этот мир будет наш, или он ничей не будет. Потому берите зерно силой, если богатые не дают добром: ведь берете не к себе в закрома, а чтобы бросить его в землю и собрать урожай».
Во многих селах так и сделали. В иных сельчане отправляли на заставу ходоков и просили Яромира прислать дружину, потому что сами не решались поднять руку на своих богатеев. С заставы приезжали Яромировы дружинники. Они живо заставляли хозяев снять замок с амбара.
– …Вы все виноваты! Против хозяев пошли! Грабить?! – выкрикнул Кресислав, гарцуя верхом перед толпой крестьян, которых по его приказу согнали на сельскую площадь. – Кто хочет – пусть кровью искупит свою вину перед Престолом. Помогите мне вернуть даргородский венец! Остальных ждет петля.
Оставляя за собой виселицы, сожженные дома и поля, Крес устало думал: «Поздно что-нибудь менять. Пойму все там, у подножия Престола».
Бывшие богатеи называли его избавителем и указывали «бунтовщиков», который надо было покарать. А ему хотелось крикнуть им: «Это для того я взялся за меч, чтобы ты был сытым среди голодных?! Чему радуешься, падаль, будто я к тебе в холуи нанялся!» А еще ему иной раз хотелось спешиться, бросить повод в руки своего стремянного и сказать стоявшим перед ним растерянным мужикам:
– Идем в поле!
Их мирная работа казалась Кресиславу желаннее начатой им войны.
Часть 3
– По-ихнему – Яромир.
Грено недоверчиво шевельнул бровью.
– Яромир? Как нарочно, и моего попутчика звали так же. Что твой северянин делал в городе?
– Бездельничал, – презрительно сказала Риетта. – Я насилу его заставляла работать, сколько у нас с ним было из-за этого ссор! Сильный, здоровый, мог бы в охрану какому-нибудь богачу наняться и сам разбогатеть – так не хотел! А врал, что у себя дома в княжеской дружине служил. Как же!
– Мой спутник Яромир тоже когда-то служил в княжеской дружине. Он шел в Тиндарит, чтобы учиться. То ли не дошел, то ли я его не застал… Если только мы не говорим об одном и том же Яромире, – вдруг добавил Грено.
Риетта оторопела:
– Да где это видано! Подумаешь, одинаковые имена! Мало ли Яромиров в этих северных дебрях! Даже богоборца – и того зовут Яромир. Я когда услышала, еще подумала: недаром я ненавижу это имя. Того негодяя так звали, и это чудовище – тоже. Но подумать только: живет с небожительницей как с женой! И на что он ей сдался? Или, может, она сама таковская… изгнанница какая-нибудь, может, ее с неба-то и выставили… – Риетта запнулась, чувствуя, что язык завел ее слишком далеко.
Она бросила быстрый взгляд на Грено. Тот замер и смотрел куда-то в сторону остановившимся взглядом.
– Философ, что с тобой?
Грено тряхнул головой:
– Просто задумался, почтенная Риетта.
– А, бывает. Тут еще и душно… – заметила та и вздохнула. – Ох, думаю: хоть бы богоборца разбили. Вдруг эти звери с севера доберутся до нас и разграбят наши дома и склады?..
Грено снова ночевал на взморье. Весной на юге часто шли дожди, с моря дул сильный холодный ветер. Но Грено не боялся ни холода, ни дождя. Бродячая жизнь и философское терпение приучили его к непогоде. Он не одевался к зиме теплее, а к лету – легче, чем сейчас. Слегка кутаясь в шерстяной плащ, Гренислао сидел под высоким валуном и смотрел на море. Волны катились одна за другой и разбивались о берег. Неужели вот-вот остановится их движение? Жаль было бы, думалось Грено, тратить последние дни на то, чтобы ночевать под крышей. Пусть плащ промок и ветер пронизывает до костей, но жалко потерять даже миг этих невзгод.
Послышался шорох гальки. Грено оглянулся. Широким стремительным шагом к нему приближался высокий человек в чужеземных доспехах. Грено окинул его недоумевающим взглядом.
Человек остановился, широко расставив ноги в высоких дорожных сапогах. По коротким светлым волосам, чисто выбритому лицу в нем можно было узнать одного из рыцарей Запада. Серые глаза смотрели строго и пронзительно. Грено заметил, что плащ у варда схвачен большой медной фибулой в виде жезла.
– Миссоро – жезлоносец? – спросил он с удивлением.
– Я ношу знак Святого жезла, – подтвердил рыцарь. – Я Клевен из Анвардена, служитель ордена. Мой орден хранит закон и порядок в мире. Нынче настали тревожные дни. Умножились знамения. – Клевен не развернулся сам, но его правая рука безошибочно указала в сторону старого вулкана, который был виден из окрестностей Тиндарита отовсюду; с недавних пор этот мертвый, казалось, вулкан начал дымиться. Клевен опустил руку. – Земля порождает нечисть, а подлые сердца – клевету на Небесный Престол, – теперь рука Клевена указывала в сторону Гренислао. – Своими речами ты служишь сыну погибели.
«Он совсем неплохо говорит по-нашему, только очень уж книжно», – отметил про себя Гренислао.
Грено до сих пор не видел таких, как Клевен. Но про орден Жезла уже ходили толки. Орден получал особое положение в странах, где действовал. Рыцари Жезла отказались от охраны со стороны закона. Убийство жезлоносца не подлежало суду. Но и жезлоносцы имели полную свободу преследовать врагов веры, которые вправе защищаться как хотят. Похоже, Тиндарит только недавно предоставил западным рыцарям эти права.
– Философия никому не служит, миссоро Клевен, – сказал Грено. – Река не служит тем, кто из нее пьет. Позволь спросить, ты разыскивал меня или просто пришел побродить на взморье?
– Я искал тебя, – произнес жезлоносец.
– Для чего? – все еще не понял Грено, с интересом разглядывая этого чудака.
– Право Жезла – искоренять зло и непокорство по всему лицу земли. Тиндарит, – жезлоносец махнул рукой в сторону видневшегося со взморья города, – всегда был нечестивым местом. Здесь зарождались в древности еретические учения. Он питал их, как кормилица, и много змей расползлось из этого гнезда. Но теперь я кладу этому конец. Я принес тебе кару свыше, философ.
Шум прибоя перекрыл короткий звук, с которым меч Клевена покинул ножны.
Грено вздрогнул и вскинул брови:
– Ты что, убить меня хочешь?
Он читал, как убивали древних мыслителей, но не ожидал, что и на него кто-нибудь смотрит так, как когда-то смотрели на них.
– Я приговариваю тебя к смерти именем своего ордена.
Грено вскочил на ноги. Жезлоносец сделал быстрый шаг к нему: он боялся, что южанин кинется бежать. Но Грено только заслонился рукой:
– Постой.
Жезлоносец послушался.
– Подумать только… – обескураженно проговорил Гренислао. – Я… не ожидал…
Он огляделся и развел руками:
– Пойдем ближе к морю?
Жезлоносец не возражал.
Идти было недалеко. Жезлоносец и Гренислао шли рядом. Меч Клевен снова вложил в ножны. Шагал он широким шагом, глядя вперед, и лицо его было неподвижным. Чем ближе они подходили краю моря, тем сильнее делался ветер.
– На прощанье я задам тебе вопрос, миссоро Клевен. Есть старая богословская шутка: может ли всемогущий бог создать камень, который сам бы не в силах оказался разрушить? Ты, конечно, слышал ее. А хочешь, я покажу тебе этот камень? – на ходу Грено нарочно разворошил ногой гальку. – Тут сколько угодно таких камней. Бери горстями. Что если Обитаемый мир – весь такой камень? Почему нет? Разве ты знаешь, кто такой Вседержитель? Всемогущий, всеведущий, всеблагой господин мира? Ну, миссоро Клевен, это он сам так говорит… Если бы Князь Тьмы наконец взял власть над миром, думаешь, он не стал бы называть себя Вседержителем?.. Самое интересное в жизни, что никогда ничего наперед не знаешь.
Жезлоносец немного отстал. Под его тяжелыми сапогами скрипела галька. Грено, увлекшись, не расслышал, как Клевен вытащил меч. Впрочем, может, это громкий шум прибоя заглушил лязг стали.
– Я думаю…
Клинок варда с силой вошел ему слева под ключицу, философ осекся и без стона упал. Клевен отер выступивший на лбу пот. Они еще не дошли до моря; лежащего за грядой камней, над которой мелькали чайки. Жезлоносец бросил последний взгляд на упавшее поперек каменистой тропы тело и на выброшенную вперед руку, которой Грено недавно жестикулировал. Ладонь успела сжаться и захватить горсть мелкой гальки. Вард дал философу умереть внезапно, без того, чтобы смотреть в глаза своей смерти.
Кресислав сидел в шатре на медвежьей шкуре, задумавшись и уронив голову на грудь. Богоизбранный князь Даргородский Кресислав! Старая мать умоляла его: «Не езди на север, не воюй с богоборцем, он тебя убьет, и звери полевые будут глодать твои кости. На кого ты меня покидаешь? Для кого я тебя растила?» «Ты лучше радуйся, мать, – сказал Крес. – Я буду воевать против богоборца, и себя спасу, и для тебя место у Престола завоюю».
Он был в самом деле княжеского рода – по деду, байстрюку тогдашнего даргородского князя, которого отец отправил в изгнание за неуправляемый буйный нрав. Изгнанный род вместе с горсткой сторонников обосновался в Анвардене, остепенился и честно служил западным лордам. А нынче о Кресиславе вспомнил сам король Неэр: «Ты должен восстановить благородную кровь на даргородском престоле».
Кресислав прилег на шкуре, сунув под голову кулак. Король дал ему небольшое войско и опытных советников, чтобы потомок даргородских князей мог взбунтовать народ против богоборца. «Подними людей на борьбу против чудовища, – сказал король Неэр, принимая княжича у себя. – Ты последний потомок своего рода, как и я. И ты – мой рыцарь и вассал. Люди, которые пойдут за тобой, оправдают себя в глазах Небесного Престола, потому что будут сражаться за честного князя и за благословленный небом венец. Вырви их из-под власти сына погибели».
Кресислав повернулся на медвежьей шкуре, вздохнул. Ивор спал на боку, лицом к стенке шатра. Кресислав с досадой нахмурился: «А этому хоть бы что… Кажись, друг, побратим рядом, а поговорить не с кем. Оруженосец тоже… Коня-то своего почистить я и сам сумею, руки не отвалятся, а чтобы в трудную минуту было с кем словом перекинуться – этого не дождешься. А матушка еще говорит: пожалей его, он сирота. Меня бы кто пожалел? Неспокойно что-то на сердце, а пойми от чего!.. Драки не боюсь, если столкнемся с дружиной богоборца, может, и повеселее будет».
Сумрачно глядя на спящего, Кресислав думал: «Или разбудить?..» Но гордость не позволяла ему будить Ивора, чтобы пожаловаться на прихватившую сердце тоску. Вот когда бы тот сам расспросил!..
Еще дед Ивора служил Кресиславову деду: был у него стремянным. Оставшийся сиротой, сам Ивор вырос вместе со своим ровесником Кресом: ему с детства было предназначено стать слугой и соратником более знатного друга. Такой слуга-друг был почти ровней княжичу, говорил с ним без обиняков, ел за одним столом. Часто они и братались между собой, так что княжич становился старшим, а его стремянный – младшим названным братом.
Стремянный с княжичем не были похожи ни в чем. Ивор – красивый, стройный, молчаливый юноша. Крес, наоборот, молодецкого сложения, с выразительно суровым лицом, с густым пухом бороды на щеках и на подбородке. Ивор – терпеливый, скрытный, а Крес – открытый и вспыльчивый. Они оба, хотя родились в Анвардене, держались даргородских обычаев. Только на людях говорили на наречии вардов и одевались на их лад; дома носили такие же длиннополые рубашки, как дед. В небольшом имении под Анварденом, в котором жили изгнанники, даже слуги были из семей тех, кто когда-то вместе со своим несчастливым хозяином покинул родину.
Но Кресислав не любил Даргород. Ему стыдно было перед молодыми вардами, что он ведет род из того же народа, что и богоборец. Его попрекали этим: Крес слышал от сверстников, что он – «отродье северных болот», «Враг Престола» и «богоотступник». Парень все время отдавал охотничьим и воинским забавам и надеялся, что его в конце концов будут бояться задевать. Варды не трусы, но кто же посмеет просто так сцепиться с варваром, который зимой один на один ходил на медведя с копьем, которое он называет рогатиной? Ивор, правда, сопровождал Кресислава на охоте, но потомок княжича-байстрюка велел ему не мешаться.
Ивор грустил молча, замкнуто и на отчаянные выходки не был горазд.
– У тебя хоть родные мать и отец, а я сирота, да еще изгнанник и чужак, – иногда жаловался он побратиму.
Встряхнув головой, Кресислав сквозь зубы бросал:
– Ты больше скули…
Его отец был пьян которую неделю, мать постарела и высохла раньше срока. Кресу казалось: есть беды, о которых не говорят. Лучше жаловаться на мимолетные неудачи и тоску, бывает даже простительно, выпив чарку. Но о том, о чем говорит Ивор, лучше бы молчать. Неужто сам не понимает?
Теперь, в походном шатре, Крес рад был бы высказать, что лежит у него на сердце. Но Ивор спал… И может же спокойно спать! Будто не видел, как горел хлеб на полях, мимо которых еще недавно проходило их войско… «Как они тут не боятся сеять? – думал Крес. – Ведь, может, уже не придется снимать урожай. Лучше бы оставили себе все зерно, смололи, и были бы хотя бы запасы хлеба, чтобы дотянуть до Конца. А они сеют!»
«Прикажи сжечь это поле, князь Кресислав!» – «Как жечь, это ж колосья, а не враги!» – точно ужаленный, обернулся на советника молодой князь. «Этот хлеб больше не нужен людям. Скоро на небесах они будут вкушать хлеб небожителей. А колосья в здешних полях дадут силы войскам Богоборца противостоять Престолу более долгий срок. Вот почему их надо сжечь. Нельзя ничего беречь на нашем пути, потому что для будущего оно не нужно, а пойдет только на потребу сыну погибели».
Поначалу Кресислав почти не встречал сопротивления на пути своего войска. Он слышал, что власть богоборца крепка только по самой западной границе, там, где у него застава – в Гронске, в Залуцке, – и так-сяк держится в Дар-городе, откуда сам Яромир родом. Небольшое войско Креса сумело обойти заставу и опасные крепости без боя.
С попутными деревнями возвратившийся на родину истинный князь поступал одинаково: сжигал поля, отбирал сено и продовольствие в обоз, а из мужиков сколачивал свое ополчение. Среди сельчан находились и добровольцы. Они славили князя Кресислава и охотно присягали ему, а Яромира называли сыном погибели и разорителем.
Кресислава утешали эти проклятья. Он думал: «Стало быть, богоборец еще худший злодей, чем я». И, поймав себя на такой странной мысли, в сомнении качал головой.
Бывшие богатеи жаловались: Яромир отнял у них зерно. Зерно было только у зажиточных семей. Они хотели оставить его для себя, в запас, и не сеять совсем. Но Яромир по всему северу раскидал воззвания, чтобы сеяли. Помятую грамотку сельчане показали и князю Кресиславу.
«…Мы отстоим Обитаемый мир, – читал истинный князь написанное сыном погибели. – А чем потом жить будем, если поля зарастут бурьяном и лопухами? Сейте хлеб, стройте и подновляйте дома, родите и растите детей. Пусть мир будет населен нами и другими народами, потому что он не падет».
Яромир приказал, чтобы у богатых хозяев, которые собирались зерно придержать, его отнимали силой.
«Как мы на границе защищаем всех, а не одних больше, других меньше, – говорилось в грамоте, – так и вы хлеб растите для всех. Кто может быть хозяином хоть одного клочка земли, хоть одного колоска, когда Конец на пороге? Или этот мир будет наш, или он ничей не будет. Потому берите зерно силой, если богатые не дают добром: ведь берете не к себе в закрома, а чтобы бросить его в землю и собрать урожай».
Во многих селах так и сделали. В иных сельчане отправляли на заставу ходоков и просили Яромира прислать дружину, потому что сами не решались поднять руку на своих богатеев. С заставы приезжали Яромировы дружинники. Они живо заставляли хозяев снять замок с амбара.
– …Вы все виноваты! Против хозяев пошли! Грабить?! – выкрикнул Кресислав, гарцуя верхом перед толпой крестьян, которых по его приказу согнали на сельскую площадь. – Кто хочет – пусть кровью искупит свою вину перед Престолом. Помогите мне вернуть даргородский венец! Остальных ждет петля.
Оставляя за собой виселицы, сожженные дома и поля, Крес устало думал: «Поздно что-нибудь менять. Пойму все там, у подножия Престола».
Бывшие богатеи называли его избавителем и указывали «бунтовщиков», который надо было покарать. А ему хотелось крикнуть им: «Это для того я взялся за меч, чтобы ты был сытым среди голодных?! Чему радуешься, падаль, будто я к тебе в холуи нанялся!» А еще ему иной раз хотелось спешиться, бросить повод в руки своего стремянного и сказать стоявшим перед ним растерянным мужикам:
– Идем в поле!
Их мирная работа казалась Кресиславу желаннее начатой им войны.
Часть 3
Он был подкидышем. Ночью кто-то оставил его на крыльце трактира по дороге в Вельдерн.
У ребенка оказались треугольные звериные уши, поросшие легким пушком, и необыкновенно зеленые глаза, которые вдруг замерцали в темноте. Полукровка, сын земнородной твари.
Хозяин и рад был бы его утопить: понимал, что это зверек, у которого нет бессмертной души, а только обликом он очень уж смахивает на человека. Но из-за человечьего облика рука и не поднялась… Мальчик рос при трактире, как приблудный щенок. Хозяин подкармливал его, зато если мальчик заходил со двора в сени, трактирщик швырял в него сапогом, как в кошку. Он спал в сарае, под навесом для дров – прямо на поленнице – или где придется, лишь бы туда мог забраться ловкий, как горностай, худенький мальчик. Посетители обходились с ним по-разному: кто бросит кусок, кто пнет. Против всех бед у мальчишки имелось два средства: спрятаться или убежать.
В перелеске за трактиром был большой тенистый овраг, заросший репейником и беленой. В овраге водились мелкие серые пташки – вирки. Вирком назвали и подкидыша. Не давать же зверьку человечье имя!
Вирок ходил полуголый, пока кто-нибудь не сжалится и не отдаст ненужное тряпье. И это тряпье Вирок тоже снашивал до последней нитки. Он был уже подростком, а никакой работе его не учили. Вдобавок чем взрослее он становился, тем меньше ему перепадало подачек от трактирщика и посетителей. Вирок теперь жил в овраге. Там он сделал себе шалаш, такой маленький, что в нем можно было только лежать: паренек спал в этом шалашике. Ел он ягоды, корешки, крал из гнезд птичьи яйца, орехи из беличьих дупел. У Вирка был свой талант: он умел находить себе это скудное пропитание.
Парень знать не знал, что его настоящей матерью была овражница и что он живет, по сути, у себя дома. Лесовицы, полевицы, озерники, перелесники – все эти дети мира не отличали самих себя от природы, они были почти одно с поляной, с лесом, с травами, среди которых родились. Они не жили парами. Но ходила молва, будто человек способен пробудить в них дремлющее «я». Что стало с той самой овражницей, родившей Вирка? Может быть, тот, кто на время сделал ее человеческой женщиной, ушел восвояси. Или робкая овражница уснула на зиму в потайной норе, а проснувшись, уж не помнила своего «я» и своего человека, снова слилась сознанием с поросшим репьем оврагом. Догадалась ли она сама подкинуть детеныша людям, ощущая, что он – не как она, и не сможет жить ее жизнью? Или это отец, как умел, позаботился о нежданном сыне?..
Вирок, ночуя в своем шалаше, иногда видел какую-то маленькую молодую женщину, украшенную красными цветами репейника, в сером, перепоясанном вьюнком платье. Он знал, что в родстве с лесными тварями, и поэтому они часто показываются ему. А иначе в два счета отвели бы глаза, просто замерли бы на месте – и скрылись. Вирок и сам так умел: чтобы отвести человеку глаза, надо и впрямь замереть без движения, раствориться в окружающем мире, в шелесте травы и листьев. Но Вирку это давалось трудно. В его жилах текла кровь людей, мешая хотя бы на миг перестать ощущать самого себя.
Вирок знал, почему люди не признают его своим. Это объяснил ему старый деревенский священник. В черные дни Вирок всегда мог постучаться в его бедный домишко и получить миску каши и кусок хлеба, что-нибудь из старой одежды, нужную вещь – нож, кремень и огниво – или даже переночевать в мороз. Вирок старался быть осторожным. Он замечал, как сутулый старый священник робко оглядывается, впуская его в дом. Поэтому и Вирок приходил поздно вечером, прячась в кустах у заборов, замирая от всякого шороха.
– Твоя беда в том… У тебя нечистая кровь, в тебе живет часть Обитаемого мира, а ему предназначено погибнуть. Значит, и тебе…
Вирку было жалко священника, особенно жалко было глядеть на его худой старческий подбородок, плохо выбритый, с торчащими кое-где седыми щетинками.
– А богоборец хочет отстоять Обитаемый мир, – продолжал священник. – И со временем твоя кровь приведет тебя к нему.
– А богоборец добрый или злой? – живо спросил Вирок.
– Какая разница, – устало ответил старик. – Понимаешь, мой мальчик, Вседержитель – творец всего. В мире, который он сотворил, добро и зло – то, что пожелал он сам. Что бы ни задумал богоборец, он только несчастный сын погибели: у нас нет другого добра и зла, кроме того, что пожелал Вседержитель.
С тех пор как в Обитаемом мире объявился богоборец, прекратились безумные, внезапные перемены погоды, что последние годы доводили людей до разорения. Лес, поля и воды успокоились, чувствуя, что защитник наконец-то услышал их призыв. Осенью листья облетели в срок, а снег выпал ровно в те дни, в которые веками и выпадал по приметам, и его было много, что предвещало хлебородный год. Зимой не случалось ни неожиданных оттепелей, ни страшных морозов. В срок наступила весна.
Едва только стаял снег, Девонна снова начала ходить далеко в лес. В голом весеннем лесу с вязкой, сырой землей она бывала впервые. До сих пор небожительница выходила из своего заброшенного храма в пору тепла и цветения, а раннюю весну, зиму и хмурую осень проводила в вечно зеленых садах у подножия Небесного Престола.
Сейчас Девонну охватила жажда видеть весну, не пропустить ни одного дня пробуждения леса. Вестница часами бродила по проталинам, ощущая, как пробивается первая трава. Среди елей она однажды встретила лесовицу в венке из подснежников. Лесовица проснулась и сразу набрала первых цветов на венок.
Потом лес покрылся светло-зеленой дымкой, и проснулись другие лесовицы, еще бледные после зимы, с желтыми и синими весенними цветами в волосах. В ветвях птицы вили гнезда, звери зачинали детенышей. Девонна чувствовала, как растет и двигается в ней ее собственный ребенок.
Соседка показала вестнице, что надо шить для новорожденного. Из натканного зимой холста Девонна сделала пелены. По вечерам она кроила и шила, слушая соседку, тоже занятую рукодельем. Женщина рассказывала вестнице о собственных родах. Небожительница тревожилась. До сих пор, во все века своей жизни, она не знала ни болезни, ни боли сильнее, чем от укола иглой.
Ей было спокойнее оттого, что Яромир в это время жил дома. На заставе распоряжался воевода Колояр, ровесник Яромира и тоже бывший витрицкий каторжник.
Это был каменщик – сильный, здоровый, чуть мрачноватый. Он попал в цепи за участие в той же даргородской смуте, что и Яромир.
Колояр был спокойный, но справедливый до болезненности человек: когда в Даргороде начался бунт, каменщик почитал это случаем исправить всю былую неправду. Видел он много несправедливости, подлости. Решил с этим бороться силой. На каторге Колояра, которого в городе знали как умелого мастера, поставили руководить кладкой стены.
Когда Витрица была построена, Колояра перевели в другое место, и освободила его от цепей только новая смута во главе с Яромиром.
Колояр никогда не принимал решений сгоряча. Пришел к богоборцу он тоже обдуманно, с намерением снова начать исправлять неправду. «С чего это вдруг нас морят, как тараканов? – думал он о Конце света. – Почему вечно за нас решают, а не мы? И вообще – почему всегда не мы, а нами и вместо нас?!» Бывший каторжник пришел к Яромиру злой, но не на людей, а на жизнь. Эта злость глубоко сидела в нем ощущением несправедливости и разлада.
Он был слишком серьезен и рассудителен, чтобы вымещать обиды на других. Колояр понимал, что просто схватить и поколотить кого-нибудь под запал смуты – ничего не даст. Ему было очевидно, что как плохую кладку стены, так и плохой уклад жизни надо исправлять целиком, перекладывать заново.
Колояр был грузный, широкий в плечах, круглолицый – такие от безделья быстро нагуливают себе жиру. Но зато его не сломила десятилетняя каторга. Когда восстание вымело вардов за пределы северных границ, в их руках еще оставалась Витрица – построенная каторжниками сильная приграничная крепость на реке Витре. Северяне горели желанием совсем прогнать чужеземцев со своей земли. Они требовали от Яромира идти на Витрицу. Тогда-то и вызвался бывший каменщик, крепкий светловолосый человек с серыми глазами. «Крепость трудная, – сказал он. – Силой ее не возьмешь. Но я знаю в стене одно слабое место: если подвести хороший таран, непременно осыплется: там близ реки земля была зыбкая. Я строил, я знаю – и куда бить, покажу».
Его-то Яромир и послал с войском под Витрицу, и Колояр в самом деле на глазах потрясенных вардов обрушил часть стены несколькими точными ударами тарана. Приграничная крепость перешла к Яромиру, а воротившийся на заставу Колояр отныне стал признанным ратниками воеводой.
К весне на заставе многое изменилось. После битвы с лордом Эймером, исход которой решило неожиданное пробуждение ночниц, Яромир распустил войско и на границе оставил только свою дружину из добровольцев, таких, как Радош. Конечно, и Радош, и его друг Брослав остались на службе у князя. Окруженная частоколом застава стала уже настоящей крепостицей. В случае нападения врага Яромир полагался на ополчение, как издавна повелось в северных землях. Он ожидал помощи из соседних городов, которые должен был оповестить через гонцов. Первыми могли подойти гронцы, затем – залучане, затем – даргородцы. Еще раньше можно было ожидать отрядов из ближних деревень.
– Если что, пока подойдет подмога, тут умирать придется, – сказал Яромир своим дружинникам.
– Ну, будем, – махнул рукой Колояр, не любивший долгих разговоров.
Яромир рассчитывал на помощь лесных земнородных. Однажды лесовицы уже предупредили Девонну о наступлении вардов.
У ребенка оказались треугольные звериные уши, поросшие легким пушком, и необыкновенно зеленые глаза, которые вдруг замерцали в темноте. Полукровка, сын земнородной твари.
Хозяин и рад был бы его утопить: понимал, что это зверек, у которого нет бессмертной души, а только обликом он очень уж смахивает на человека. Но из-за человечьего облика рука и не поднялась… Мальчик рос при трактире, как приблудный щенок. Хозяин подкармливал его, зато если мальчик заходил со двора в сени, трактирщик швырял в него сапогом, как в кошку. Он спал в сарае, под навесом для дров – прямо на поленнице – или где придется, лишь бы туда мог забраться ловкий, как горностай, худенький мальчик. Посетители обходились с ним по-разному: кто бросит кусок, кто пнет. Против всех бед у мальчишки имелось два средства: спрятаться или убежать.
В перелеске за трактиром был большой тенистый овраг, заросший репейником и беленой. В овраге водились мелкие серые пташки – вирки. Вирком назвали и подкидыша. Не давать же зверьку человечье имя!
Вирок ходил полуголый, пока кто-нибудь не сжалится и не отдаст ненужное тряпье. И это тряпье Вирок тоже снашивал до последней нитки. Он был уже подростком, а никакой работе его не учили. Вдобавок чем взрослее он становился, тем меньше ему перепадало подачек от трактирщика и посетителей. Вирок теперь жил в овраге. Там он сделал себе шалаш, такой маленький, что в нем можно было только лежать: паренек спал в этом шалашике. Ел он ягоды, корешки, крал из гнезд птичьи яйца, орехи из беличьих дупел. У Вирка был свой талант: он умел находить себе это скудное пропитание.
Парень знать не знал, что его настоящей матерью была овражница и что он живет, по сути, у себя дома. Лесовицы, полевицы, озерники, перелесники – все эти дети мира не отличали самих себя от природы, они были почти одно с поляной, с лесом, с травами, среди которых родились. Они не жили парами. Но ходила молва, будто человек способен пробудить в них дремлющее «я». Что стало с той самой овражницей, родившей Вирка? Может быть, тот, кто на время сделал ее человеческой женщиной, ушел восвояси. Или робкая овражница уснула на зиму в потайной норе, а проснувшись, уж не помнила своего «я» и своего человека, снова слилась сознанием с поросшим репьем оврагом. Догадалась ли она сама подкинуть детеныша людям, ощущая, что он – не как она, и не сможет жить ее жизнью? Или это отец, как умел, позаботился о нежданном сыне?..
Вирок, ночуя в своем шалаше, иногда видел какую-то маленькую молодую женщину, украшенную красными цветами репейника, в сером, перепоясанном вьюнком платье. Он знал, что в родстве с лесными тварями, и поэтому они часто показываются ему. А иначе в два счета отвели бы глаза, просто замерли бы на месте – и скрылись. Вирок и сам так умел: чтобы отвести человеку глаза, надо и впрямь замереть без движения, раствориться в окружающем мире, в шелесте травы и листьев. Но Вирку это давалось трудно. В его жилах текла кровь людей, мешая хотя бы на миг перестать ощущать самого себя.
Вирок знал, почему люди не признают его своим. Это объяснил ему старый деревенский священник. В черные дни Вирок всегда мог постучаться в его бедный домишко и получить миску каши и кусок хлеба, что-нибудь из старой одежды, нужную вещь – нож, кремень и огниво – или даже переночевать в мороз. Вирок старался быть осторожным. Он замечал, как сутулый старый священник робко оглядывается, впуская его в дом. Поэтому и Вирок приходил поздно вечером, прячась в кустах у заборов, замирая от всякого шороха.
– Твоя беда в том… У тебя нечистая кровь, в тебе живет часть Обитаемого мира, а ему предназначено погибнуть. Значит, и тебе…
Вирку было жалко священника, особенно жалко было глядеть на его худой старческий подбородок, плохо выбритый, с торчащими кое-где седыми щетинками.
– А богоборец хочет отстоять Обитаемый мир, – продолжал священник. – И со временем твоя кровь приведет тебя к нему.
– А богоборец добрый или злой? – живо спросил Вирок.
– Какая разница, – устало ответил старик. – Понимаешь, мой мальчик, Вседержитель – творец всего. В мире, который он сотворил, добро и зло – то, что пожелал он сам. Что бы ни задумал богоборец, он только несчастный сын погибели: у нас нет другого добра и зла, кроме того, что пожелал Вседержитель.
С тех пор как в Обитаемом мире объявился богоборец, прекратились безумные, внезапные перемены погоды, что последние годы доводили людей до разорения. Лес, поля и воды успокоились, чувствуя, что защитник наконец-то услышал их призыв. Осенью листья облетели в срок, а снег выпал ровно в те дни, в которые веками и выпадал по приметам, и его было много, что предвещало хлебородный год. Зимой не случалось ни неожиданных оттепелей, ни страшных морозов. В срок наступила весна.
Едва только стаял снег, Девонна снова начала ходить далеко в лес. В голом весеннем лесу с вязкой, сырой землей она бывала впервые. До сих пор небожительница выходила из своего заброшенного храма в пору тепла и цветения, а раннюю весну, зиму и хмурую осень проводила в вечно зеленых садах у подножия Небесного Престола.
Сейчас Девонну охватила жажда видеть весну, не пропустить ни одного дня пробуждения леса. Вестница часами бродила по проталинам, ощущая, как пробивается первая трава. Среди елей она однажды встретила лесовицу в венке из подснежников. Лесовица проснулась и сразу набрала первых цветов на венок.
Потом лес покрылся светло-зеленой дымкой, и проснулись другие лесовицы, еще бледные после зимы, с желтыми и синими весенними цветами в волосах. В ветвях птицы вили гнезда, звери зачинали детенышей. Девонна чувствовала, как растет и двигается в ней ее собственный ребенок.
Соседка показала вестнице, что надо шить для новорожденного. Из натканного зимой холста Девонна сделала пелены. По вечерам она кроила и шила, слушая соседку, тоже занятую рукодельем. Женщина рассказывала вестнице о собственных родах. Небожительница тревожилась. До сих пор, во все века своей жизни, она не знала ни болезни, ни боли сильнее, чем от укола иглой.
Ей было спокойнее оттого, что Яромир в это время жил дома. На заставе распоряжался воевода Колояр, ровесник Яромира и тоже бывший витрицкий каторжник.
Это был каменщик – сильный, здоровый, чуть мрачноватый. Он попал в цепи за участие в той же даргородской смуте, что и Яромир.
Колояр был спокойный, но справедливый до болезненности человек: когда в Даргороде начался бунт, каменщик почитал это случаем исправить всю былую неправду. Видел он много несправедливости, подлости. Решил с этим бороться силой. На каторге Колояра, которого в городе знали как умелого мастера, поставили руководить кладкой стены.
Когда Витрица была построена, Колояра перевели в другое место, и освободила его от цепей только новая смута во главе с Яромиром.
Колояр никогда не принимал решений сгоряча. Пришел к богоборцу он тоже обдуманно, с намерением снова начать исправлять неправду. «С чего это вдруг нас морят, как тараканов? – думал он о Конце света. – Почему вечно за нас решают, а не мы? И вообще – почему всегда не мы, а нами и вместо нас?!» Бывший каторжник пришел к Яромиру злой, но не на людей, а на жизнь. Эта злость глубоко сидела в нем ощущением несправедливости и разлада.
Он был слишком серьезен и рассудителен, чтобы вымещать обиды на других. Колояр понимал, что просто схватить и поколотить кого-нибудь под запал смуты – ничего не даст. Ему было очевидно, что как плохую кладку стены, так и плохой уклад жизни надо исправлять целиком, перекладывать заново.
Колояр был грузный, широкий в плечах, круглолицый – такие от безделья быстро нагуливают себе жиру. Но зато его не сломила десятилетняя каторга. Когда восстание вымело вардов за пределы северных границ, в их руках еще оставалась Витрица – построенная каторжниками сильная приграничная крепость на реке Витре. Северяне горели желанием совсем прогнать чужеземцев со своей земли. Они требовали от Яромира идти на Витрицу. Тогда-то и вызвался бывший каменщик, крепкий светловолосый человек с серыми глазами. «Крепость трудная, – сказал он. – Силой ее не возьмешь. Но я знаю в стене одно слабое место: если подвести хороший таран, непременно осыплется: там близ реки земля была зыбкая. Я строил, я знаю – и куда бить, покажу».
Его-то Яромир и послал с войском под Витрицу, и Колояр в самом деле на глазах потрясенных вардов обрушил часть стены несколькими точными ударами тарана. Приграничная крепость перешла к Яромиру, а воротившийся на заставу Колояр отныне стал признанным ратниками воеводой.
К весне на заставе многое изменилось. После битвы с лордом Эймером, исход которой решило неожиданное пробуждение ночниц, Яромир распустил войско и на границе оставил только свою дружину из добровольцев, таких, как Радош. Конечно, и Радош, и его друг Брослав остались на службе у князя. Окруженная частоколом застава стала уже настоящей крепостицей. В случае нападения врага Яромир полагался на ополчение, как издавна повелось в северных землях. Он ожидал помощи из соседних городов, которые должен был оповестить через гонцов. Первыми могли подойти гронцы, затем – залучане, затем – даргородцы. Еще раньше можно было ожидать отрядов из ближних деревень.
– Если что, пока подойдет подмога, тут умирать придется, – сказал Яромир своим дружинникам.
– Ну, будем, – махнул рукой Колояр, не любивший долгих разговоров.
Яромир рассчитывал на помощь лесных земнородных. Однажды лесовицы уже предупредили Девонну о наступлении вардов.