Тулянская Юлия. Небо и корни мира

Наталья Михайлова, Юлия Тулянская
Небо и корни мира

Часть 1

   Зимой в Соверне всегда идет дождь. Порт Оргонто накрыло тучей – и туча не уходила который день. Здоровенный загребной с торговой галеры, могучий, но очень худой человек с темно-русой бородой, получил от боцмана свое жалованье и крепко зажал монеты в ладони: казалось, он сейчас помнет и раздавит их, точно горсть ягод. Загребной был оборван, как кобель после драки, одежда болталась на нем, плохо прикрывая тело.
   Он сошел с галеры и медленно пошел прочь от причала, время от времени вытирая залитое дождем лицо. У его ног встряхивался взъерошенный пес. Неопределенного цвета, серая или грязно-желтая, шерсть собаки свалялась клочьями. Вдобавок на крупной морде росла какая-то необыкновенно жесткая и взъерошенная щетина, в точности как у хозяина. Пес был большой, но вел себя так робко, так жался к хозяину, вздрагивал и сторонился людей, что выглядел самой забитой шавкой.
   Загребной с собакой был Яромир из Даргорода. Он забыл, сколько ему лет, давно не видел своего лица, прикованный цепью к веслу. Он запродался добровольно: убил знатного человека и, скрываясь, нанялся на галеру. А там шесть лет – полумрак, бой барабанов, щелканье бичей и мерные выкрики гребцов.
   Вместе с ним на галере, скованные одной цепью, гребли и другие вольнонаемные, и каторжники, и рабы. Кормили их вместе, без различия, спали они вповалку между скамей, пока на веслах сидела другая смена. Когда вольным во время стоянок в портах разрешали сходить на берег, Яромир брал с собой корабельного пса по кличке Шалый.
   Когда-то желтый пес Шалый жил в порту, и его до полусмерти избили в трактире за кражу. Яромир пожалел пса и приволок его на галеру. Раны Шалого зажили, но умом он все-таки тронулся. Псу часто снились страшные сны, а бывало, и наяву охватывал беспричинный ужас, так что он не узнавал даже Яромира и кусал ему руки.
   В порту стоял обычный шум, который смешивался с шумом базара, что был неподалеку. Яромир высматривал лавку старьевщика, думая купить что-нибудь взамен сношенных дотла лохмотьев. Бывшего гребца окружили уличные мальчишки. Из-за высокого роста, нестриженых косм и грязных лохмотьев Яромир из-за его безобразия представлялся им сказочным великаном. Сорванцы были в страхе и в восторге от него. Они стали кидаться в чужака гнилыми фруктами, которых набрали возле прилавков, и выкрикивать: «Пугало! Смотрите, людоед!» Шалый испуганно завизжал. Яромир взял пса за веревку, обвязанную вокруг шеи, и нырнул в дверь ближайшего кабака.
   Он давно не бывал даже в портовых кабачках. Последние два года хозяин галеры перестал пускать на берег и вольных гребцов: боялся, что они разбегутся из-за плохой кормежки. Зато за кормой галеры шли откормленные акулы – в море часто бросали мертвецов. Почти каждый заход в гавань приходилось заботиться о пополнении.
   Яромир привык к полумраку, и теперь под открытым небом даже в пасмурную погоду для него было слишком светло, из глаз бежали слезы. Бой барабанов на гребной палубе до сих пор отдавался у него в голове. От оков на запястьях остались кровавые язвы, из-за которых, сев за грязным столом, он не мог смирно положить руку, чтобы к ней не слетелись мухи. Они, как и люди, прятались от непогоды под крышей.
   – Хозяин, а хозяин! Что за цены у тебя? Ты смеешься надо мной что ли? Я за шесть лет на галерах, что, всего на пару обедов в кабаке заработал?
   Яромир гневно посмотрел на смуглого кабатчика в рубахе с подвернутыми рукавами, который запросил безбожную цену. Тот миролюбиво сказал:
   – У меня такие цены, как и у всех. Кто виноват, что деньги теперь ничего не стоят? Думаешь, мне легко?
   – Как это? – У Яромира нехорошо сжалось сердце.
   В тесном кабачке было темно и тихо, лишь слышно, как стучит дождь в треснувшее стекло единственного окна, и жужжат мухи. За соседним столом какой-то поденщик медленно жевал хлеб.
   Кабатчику было скучно в пустом кабаке. Он подсел к чужеземцу, уныло облокотился на деревянный стол.
   – Ты шесть лет греб на галерах? Что ж, морская торговля еще держится. Богатые до последнего будут покупать рабынь, пряности и шелка. А людям попроще теперь ничего не надо. Конец света все ближе. Каждый думает, что дотянет и в рваных штанах. Как тебя звать?
   – Ремиро, – ответил Яромир: на юге он привык называть себя на здешний лад, его настоящее имя все равно искажали.
   – Ты не так плохо знаешь наш язык.
   – До галер я два года жил в Тиндарите.
   Трактирщик сжал губы и покачал головой: видать, перед ним был заправский бродяга, корни которого давным-давно оторвались от родной земли.
   – Если заплатишь за похлебку, я даром налью тебе пива, – предложил он и повторил. – А кому сейчас легко? Думаешь, каменщикам или плотникам? Какой сумасшедший затеет строить себе дом, если Конец света на носу! Люди не хотят сеять. Вдруг урожай уже не придется снять? Так лучше приберечь зерно и напечь из него хлеба. Хлеб нынче главная ценность, а ты говоришь – «я за шесть лет галер только на пару обедов и заработал!» Что такое деньги теперь? В Царстве Вседержителя они не понадобятся, да и в темницах у Князя Тьмы тоже.
   У Яромира вдруг задрожала челюсть.
   – Да как же так? – глухо спросил он. – Ведь я шесть лет на цепи… на веслах… Я думал, на эти деньги домой вернусь. Как же так… я шесть лет – и нищий?.. – у него сорвался голос.
   Трактирщику стало жалко его.
   – Вот тебе совет, Ремиро. – Он направил на Яромира толстый палец. – Иди на свою галеру и просись, чтобы взяли обратно. Там тебя хоть хозяин накормит. А другой работы ты не найдешь. Ремесленники остались без дела, от поденщиков отбою нет. Бродяг на дорогах столько, что не протолкнешься. Разбойникам и тем есть нечего: у богачей сильная охрана, а с остальных что возьмешь? Ты здоровый парень, вот и сидел бы себе на веслах. Да тебе позавидовать можно: и работа, и жратва, и крыша над головой какая-никакая…
 
   …Человек и пес давно были в пути. Яромир решил любой ценой добраться до Даргорода.
   Их занесло в безлюдное место на самой границе Анвардена – земли вардов. Небо было затянуто серыми облаками.
   Яромир зябко передернул плечами. Он прислушивался к себе: то надеялся, что сегодня обойдется, то понимал, что нет. Приближался приступ лихорадки. У бродяги подкашивались ноги. Мутилось в глазах. Когда начали стучать зубы, Яромир тоскливо подумал: «Сейчас…» Он огляделся, понимая, что не устоит на ногах, и ища, где прилечь. Только теперь он заметил увитую плющом и диким виноградом стену маленького храма.
   Снаружи храм весь зарос кустами – дикий шиповник, мелкие белые розы. Ко входу вела дорожка из замшелых растрескавшихся плит. Сам храм когда-то белили, но теперь из-под буйного плюща проступал только бурый камень. Стрельчатые окна с остатками синих и зеленых витражных стекол тоже затянуты были плетьми вьющихся трав.
   Железная с кованым орнаментом дверь покосилась и не меньше полувека оставалась полузакрытой. Она была такой тяжелой, что бродяга не смог растворить ее шире, а протиснулся через щель. Храм был низкий, с круглым куполом. Внутри углы были скошены, получался восьмиугольный зал с полом из мраморных плит.
   Вдоль стен – рассохшиеся деревянные лавки. В стенах – три глубокие ниши, в которых стоят статуи похожих друг на друга святых в ниспадающих одеяниях. На возвышении – огороженное пространство для алтаря. За алтарем – арка: это Небесные Врата.
   Яромир хотел лечь на скамью, но потерял равновесие, оперся рукой о стену, упал – и ветхая скамья сломалась под его тяжелым телом. Шалый с тихим визгом завертелся вокруг хозяина.
   – Ничего, не сдохну, – прохрипел тот, утешая пса, и больше уже ничего не мог сказать: начался такой озноб, что не попадал зуб на зуб. «Знаем мы эту песню, – мелькало у Яромира. – До утра будет трясти, потом бред, а потом уже ничего, отпустит…»
   В храме было прохладно и сумрачно. Шалый скулил, вздрагивая и отскакивая каждый раз, когда у Яромира начинался новый приступ озноба, а когда он затихал, торопливо лизал ему щеки и лоб. Шалый уже повидал своего хозяина таким. Однажды это было во время стоянки в порту, другой раз – на веслах, и Яромира расковали и оставили в колодках на палубе, заменив другим гребцом…
   Стуча зубами, Яромир безуспешно пытался закутаться в плащ, но руки не слушались. Шалый, не переставая повизгивать, лег передними лапами ему на грудь. Яромир пытался сбросить с себя пса в беспокойном бреду. Шалый тыкался мордой в руки и старался лизнуть в заросшую щеку.
   На рассвете Яромир пришел в себя, но так ослабел, что только согнал Шалого, завернулся в плащ и уснул.
 
   Солнце било сквозь затянутые плющом окна. Яромир проснулся, чувствуя, что, хотя мышцы все еще будто налиты свинцом, приступ лихорадки миновал. Шалый спал, положив на лапы бородатую морду. Яромир сел, огляделся. Вспомнил, что вчера нашел этот заброшенный храм. Его взгляд остановился на алтаре.
   Там стояли кубок и темно-синий керамический кувшин, рядом – блюдо, накрытое тонкой белой скатеркой. Яромир безучастно скользнул по ним глазами и вдруг замер, пораженный. Подошел к алтарю, приподнял ткань. На блюде лежал круглый белый хлеб.
   – Эй… кто здесь? – крикнул Яромир. – Эй!
   Ему откликнулось эхо. Яромир выглянул за дверь. Там лишь шумели омытые недавним дождем листья.
   – Эй! Кто-нибудь! – повторил снова.
   Он вернулся к алтарю и понюхал, что в кувшине. Вино. Яромир разломил хлеб, положил в рот кусок и с удивлением ощутил привкус меда. Он сунул кусок и Шалому. Желтый пес только ткнулся в хлеб носом и отвернулся.
   – Да ты, брат, сыт, – с удивлением понял Яромир.
   Он налил себе из кувшина, недоумевая, кто о нем позаботился.
   – Кто это был, Шалый? А, не можешь сказать… Это была женщина. Это женщина, потому что хлеб накрыт скатертью.
   Яромир сел у алтаря с ломтем хлеба в руке и кубком вина, стал есть, чувствуя, как что-то влажное и теплое щекочет ему щеки: слезы. Чудо ранило его в самое сердце. Вместе с вином и хлебом слезы попадали ему в рот. Что она здесь делала, та, что оставила ему хлеб и вино? Яромир знал, что никакой проезжей дороги рядом нет. Неужто, как в сказке, какая-нибудь княжна собралась на охоту, увидала заброшенный храм и решила переждать дождь? Она вошла, заметила спящего у стены бродягу и оставила ему вино и этот удивительный медвяный хлеб, которые взяла с собой из дому. Наверное, кувшин с узким горлышком был у нее запечатан и лежал в седельной сумке.
   Покончив с хлебом и вином, Яромир отер затуманенные глаза, положил руку на голову лежащему рядом Шалому. Пес видел ту, что их накормила. Наверное, она гладила пса, и ее ладонь лежала на том же месте, где сейчас лежала тяжелая, словно грубо высеченная из камня, ладонь Яромира.
 
   Вечером ему опять сильно нездоровилось. Заброшенный храм казался безопасным приютом, и он решил побыть здесь, пока не уймется лихорадка. Хлеб оставил удивительное ощущение сытости на весь день. Если случайная гостья накормила этим же хлебом и вечно голодного пса, то понятно, почему тот не стащил с алтаря лепешку, пока не проснулся хозяин. Яромир уснул на уцелевшей широкой скамье, подложив под себя край плаща и закутавшись другим.
   В разгар солнечного утра он открыл глаза. Его лица касались косо падающие на каменный пол лучи света, в которых плясала пыль. В кустах шиповника под самым окном гудели шмели.
   Яромир сел. На пол соскользнуло тонкое шерстяное одеяло. Яромир зажмурился и открыл глаза снова. Пока он спал, кто-то укрыл его одеялом, а под голову осторожно, не разбудив, подсунул подушку, которая пахла каким-то благовонием. Яромир перевел взгляд на алтарь. Там его ждали кувшин и блюдо, покрытое, как вчера, скатеркой.
   – Шалый?!
   Пес лежал поодаль, прямо посреди храма, в столбе падавшего из окна солнечного света. Он поднял на хозяина взгляд, по которому было видно, что пес доволен и сыт. Яромир медленно покачал головой. В изголовье его скамьи лежала не замеченная им раньше, бережно свернутая белая рубашка из тонкого полотна и еще какая-то одежда.
   Яромир ошеломленно вертел рубашку в руках.
   – Эй, хозяйка! – сорвавшимся голосом окликнул он. – Где ты? Кто ты?
   На скатерке, которой было покрыто блюдо, лежал одинокий цветок красного шиповника, сорванный, похоже, с куста возле храма. Как будто загадочная хозяйка хотела не просто накормить и одеть, но и поприветствовать своего гостя.
   Яромир пошел умыться. Колодец во дворе засорился. Но по пути Яромир видел в роще ручеек. Он прихватил с собой чистую одежду, положил ее на траву у ручья, наклонился и набрал в горсть воды. В ручье отразилось человеческое лицо, и Яромир стал приглядываться: вот кого увидела в храме таинственная хозяйка. Неровно подрезанные ножом волосы и борода. Не борода, а щетина: направляя лезвие на кожаной подошве сапога, он так-сяк подбривал бороду, но никогда начисто. Лицо угрюмое, темное от загара и ветра.
   Яромир равнодушно отошел от ручья. Но внезапно, словно на миг потеряв рассудок, схватил камень и с рычаньем бросил в воду, где недавно было его отражение. Шалый взвизгнул.
   – Тебе-то что? – с досадой спросил его Яромир.
   Он умылся, оделся в чистое. Кто же заботится о нем? Кто приготовил ему поесть и положил у изголовья одежду? Кто укрыл его ночью одеялом? Может, и вправду княжеская дочь, которую он придумал вчера? Она не показывается ему на глаза, потому что неподалеку замок ее отца и она не хочет, чтобы бродяга потом случайно узнал ее. А может, просто боится? И жалеет, и боится. Яромир хмуро сдвинул брови, но вдруг вспомнил цветок шиповника и закусил губу.
   …В тот день в храме он снова ел хлеб с вином. На скатерть рядом с цветком шиповника Яромир положил пучок каких-то мелких синих лесных цветов, которые росли у ручья.
 
   На закате Яромир снова почувствовал знакомый озноб между лопаток. Звенело в ушах, перед глазами рябило: на этот раз приступ грозил быть сильнее, чем накануне. Яромир, успев закутаться в плащ, а сверху накрывшись «хозяйкиным» одеялом, лег лицом вниз на лавку, вцепившись в нее обеими руками.
   Посреди ночи он очнулся на каменном полу. Видимо, в бреду сбросил с себя и одеяло, и плащ и сполз с лавки. Шалый подвывал. В окна с одной стороны храма бил лунный свет, почти такой же яркий, как днем – солнечный. Яромиру было больно на него смотреть. Он стал шарить рукой, отыскивая одеяло, но не успел, бред снова накрыл его с головой. Ему чудилось: кто-то поднес к его губам край глиняного кубка. Яромир делал усилия, чтобы прийти в себя и разглядеть, кто рядом с ним. В своей похолодевшей ладони он почувствовал теплую чужую руку…
   Когда приступ прошел, Яромир сразу же уснул. Утром, еще в полудреме, он вспомнил, что нынче ночью загадочная хозяйка храма приходила к нему. Яромир поднял голову. Он по-прежнему лежал на полу, но она снова укрыла его и сунула под голову подушку. Под боком сопел Шалый. Яромир приподнялся на локте.
   На скамье перед ним сидела сама хозяйка. Яромир подумал: и правда – княжна. Ее лицо было очень юным и немного строгим.
   Белое перепоясанное платье с широкими рукавами. Распущенные и отведенные за спину светлые волосы схвачены вокруг лба узким обручем из серебра.
   Растерянная улыбка сама собой разомкнула губы Яромира.
   – Это ты и есть?..
   – Да, я, – тихо подтвердила она. – Тебе по ночам бывает плохо, я вижу. Ты не должен уходить, пока не будешь здоров. Это мой храм. Я Девонна, вестница.
   Яромир сел, опираясь на руки. Он слышал, что у людей есть верная примета: если храм заброшен, вестники Вседержителя никогда не появляются в нем.
   – Да ведь если пол храма пророс травой, то тебя здесь не может быть! – усомнился Яромир.
   – Здесь не очень много травы. Пока не рухнула крыша, ей слишком темно, – ответила вестница.
   Яромир молча смотрел на девушку, сидевшую на скамье. Сквозь разбитое стрельчатое окно и листья плюща на нее светило солнце. Яромир поверил.
   – Что тебе до меня? – спросил он. – Ты же должна вся светиться и передавать весть от Небесного Престола…
   – У меня нет сейчас для людей никакой вести, – сказала она. – Поручения нет. А сияние… я просто не хотела сразу.
   Она встала, и вдруг в полутьме храма вспыхнул яркий свет. Вся фигура вестницы стала столпом белого огня, какого не бывает ни от свечи, ни от светильника, но лучи, которые исходили от нее, не резали глаза, не ослепляли, а только разгоняли тьму. В этом сиянии тонули ее черты, лицо и волосы казались ослепительно белыми. Через миг сияние погасло, и вестница спокойно села на лавку.
   – Исцели меня, Девонна! А? – робко попросил Яромир.
   – Я не могу, – вестница с сожалением покачала головой. – Ты ведь знаешь, что все на свете подчинено единому Замыслу? Я пыталась тебя исцелить, но я чувствую препятствие. Значит, в Замысле нет того, чтобы ты был исцелен вестницей.
   Яромир только вздохнул.
   – Что поделать, – утешила Девонна. – Вседержителю лучше известно, в чем наше благо… Но ты мне скажешь, какое средство есть от твоей болезни у людей, и я его найду. Ведь вы лечите травами…
   – Не знаю я трав, – сказал Яромир. – Пустяки это, вестница. Лихорадка – она то есть, то нет. Пришло время заболеть, ну и слег. Через денька три-четыре сама пройдет… Девонна, а зачем тебе этот храм? Он ведь, небось, уж полвека пустой стоит. Зачем ты сюда ходишь теперь-то?
   – Шестьдесят лет, – уточнила вестница. – Мне жалко его бросать… – призналась она. – И еще я через храм выхожу… туда, – она махнула рукой в сторону двери и слегка улыбнулась. – В мир. Я люблю здешние цветы. Как те. – Вестница кивнула на алтарь, где лежал пучок вчерашних синих цветов, сорванных у ручья Яромиром.
   – Выходит, этот хлеб и вино – с неба? – Яромир тоже поглядел в сторону алтаря и увидел знакомые блюдо и кувшин.
   Девонна улыбнулась.
   – Думаешь, я живу на облаке? Нет… Край у подножия Престола – это другой мир. Путь к нам закрыт, потому что его преграждает Подземье. Кто же посмеет идти через владения Князя Тьмы? Поэтому люди должны строить храмы. Иначе вестники не могли бы являться в Обитаемый мир, и люди не знали бы воли Престола.
   – Ты видела Престол?
   – Престол никому видеть нельзя, – сказала вестница. – Но зато мы всегда видим его свет.
   – И вы все на самом деле праведные? – Яромир поднял брови. – Никогда не делаете зла?
   – Мы не можем делать того, что неугодно Вседержителю. – Девонна задумалась. – Видишь, я не смогла тебя исцелить, раз это не входит в Замысел. Я не могла бы появляться в этом храме. Я не смогла бы солгать, даже если бы захотела. Только у людей есть свобода выбора.
   – Стало быть, что бы ты ни делала, ты знаешь, что это правильно? Легко, должно быть, у тебя на сердце… – сказал Яромир и, помолчав, добавил. – Вот, со мной нянчишься, стало быть, это тоже…
   – Нянчишься? – Девонна вдруг засмеялась. – Как матери у людей?
   Она продолжала смеяться, услыхав это человеческое слово, и не спускала глаз с Яромира, с его сумрачным, обветренным лицом и безрадостным взглядом. Тот сдвинул брови, точно этот смех обидел его. Но вдруг у него самого задрожал подбородок, он сперва только фыркнул, потом расхохотался. Девонне стало еще веселее. Шалый с удивлением наклонил голову вбок: он давно не слышал, как его хозяин смеется.
 
   Небесный дом вестницы терялся в глубине огромного тенистого сада. Цветы в нем всегда цвели, плодовые деревья плодоносили. У подножия Престола испокон веков было только так.
   Здесь не было солнца, и не сменяли друг друга времена года. Днем эти края освещало само небо, а вечером оно темнело, и делалась ясная ночь. Но никогда не угасало на горизонте сияние Престола Вседержителя, такое яркое, что никто не мог приблизиться к нему на три тысячи шагов, чтобы увидеть самого Творца.
   Когда-то на заре времен небожители получили в дар от Вседержителя город. Эти дома стояли тут вечно. Из какого камня они были сделаны, не знали даже самые мудрые из небожителей. Но дома не ветшали уже много веков. Не изнашивались ткани и домашняя утварь.
   Огонь в маленькой печи зажигался мановением руки Девонны, горел ровно, и ему не нужно было дров. Вестница достала пригоршню муки из большой каменной чаши в углу покоя, где обычно готовила еду. Эта мука никогда не кончалась, чаша всегда была полной. Еще один дар Вседержителя.
   Девонна замесила тесто на небольшом столе, раскатала лепешку и украсила ее дольками плодов, которые сняла прямо с ветвей – деревья из сада наклоняли ветви к самому окну, так что их можно было достать, не выходя во двор. Вместо серебряного обруча волосы Девонны были перехвачены синей вышитой лентой. Она вышивала сама. Из ремесел небожители избрали те, с помощью которых можно было украсить себя, свой дом и свой город. Девонна любила вышивать и была искусной садовницей. Имя ее на языке небожителей означало «сияющая».
   Девонна поставила лепешку в печь. На подоконнике в хрустальном сосуде стояли синие цветы, собранные Яромиром у ручья возле храма. Они скоро завянут. Там, где они родились, все недолговечно. Вот-вот разразится великая война. Когда придет время, многие из небожителей тоже вступят в бой во славу Небесного Престола. А Яромиру придется воевать в войске верных Престолу людей… Потом Обитаемому миру придет конец. Падет Подземье, повержен будет Князь Тьмы, и во вселенной останется лишь то, что угодно Вседержителю.
   Прежде Конца должен будет подняться сын погибели, человек-богоборец. Ему суждено родиться на севере, где природа особенно непокорна и дика и чужда изначальному Замыслу Вседержителя. Богоборец выступит в защиту смертного мира, сплотит вокруг себя отступников, чудищ и великанов. С ними и начнется последняя в мире война, которая отделит верных от неверных.
   Синие цветы Обитаемого мира подрагивали от легкого ветерка, который веял из распахнутого окна.
   Вестница не могла забыть, как у нее сжалось сердце, когда она вышла из алтаря своего храма, чтобы побродить на закате в лесу. Грязный, больной человек лежал в бреду на обломках скамьи у стены. Его ободранный желтый пес тоже был болен. Девонна ласково успокоила собаку. Замысел, управляющий миром, не препятствовал ей исцелить это несчастное существо. А человека – не получилось…
   На другой день Девонне захотелось непременно увидеть, нашел ли человек хлеб и вино, которые она оставила ему на алтаре, стало ли ему лучше? Вестница закрыла глаза и представила свой храм. Сейчас же перед ее внутренним взором появился и он. Девонна увидела, как он плачет у алтаря, держа в руках ее хлеб и кубок. Вестница ощутила такую острую жалость к этому человеку, что готова была сразу же кинуться туда, к нему. «Что же ты плачешь?» – спросила бы она. «Скажи, что еще для тебя сделать?» Но Девонна сдержалась, чтобы не испугать его неожиданным явлением небожительницы.
 
   Днем Яромир обошел весь заросший храмовый двор, отыскал развалившуюся хижину сторожа, дом священника, сарай, в котором валялась пара ржавых лопат. В храме оказался подвал со всяким хламом. Остаток дня Яромир разбирал на доски сарай, гнилье сложил в кучу, чтобы сжечь, а из хороших задумал сделать новые скамьи.
   Когда он узнал, что храм не просто заброшен, но до сих пор остается местом явления вестницы, Яромир везде стал находить себе работу. Надо было расчистить заросли вокруг храма, вырубить старые, омертвевшие кусты, которые глушат цветущие, и освободить дорожки. Небожительница сказала, что любит здесь гулять, а по многим из них уже не пройти. На окна надо навесить ставни: хотя бы зимой или в непогоду пускай Девонна закрывает окна, а светло ей будет и так – у нее есть собственное сияние. Старую железную дверь Яромир собирался заменить на деревянную. Мало ли, как в другой раз покосится железная? Может, так, что Девонне и не выйти из храма!
   Яромир прикидывал, как бы спуститься в колодец, почистить его и понадежнее выбраться обратно. Тут нужна была хорошая веревка, и вообще стоило толком порыться в подвале, кто знает, что там еще есть?
   Ближе к сумеркам Яромир кликнул Шалого:
   – Ну, пошли к ручью.
   Он знал, что скоро придет Девонна, и хотел успеть переодеться в чистое.
   Когда Яромир вернулся в храм, вестница ждала его у входа. Она смотрела на человека, одетого как небожитель, рядом с которым трусил большой грязно-желтый пес. Девонну удивляла безыскусная красота бродяги, которого приютил ее храм. Белая рубашка из нетленной материи была распахнута у него на груди, лепкой мышц похожей на каменную грудь скульптуры. Было заметно, что рубашка немного тесна ему в плечах. Он крепко держал пса за веревку на шее. Под широким рукавом вырисовывались очертания сильной руки. На лице осталась печать болезни: тени под глазами, скулы обтянуты кожей, от этого черты казались резкими и грустными. В опущенной левой руке Яромира она увидела несколько синих цветков.
   – Те, наверно, уже завяли, – словно в оправдание себе, произнес человек. – Я еще принес… Ты сказала, они тебе нравятся. Да, Девонна?
 
   «Как будто бы это наш дом», – думал Яромир.
   Вестница поставила на алтарь светильник – излучающий сияние прозрачный камень. Пока светильник был в ее руке, Яромиру чудилось, ее ладонь тоже светится. Он представлял себе: им здесь жить. И колодец тоже нужен, чтобы брать из него воду. И новые крепкие скамьи, и ставни. Пока он работал во дворе, она приготовила поесть. Он сел возле алтаря, они ели вместе, и Девонна подала ему кубок с вином. Он быстро закрыл глаза, боясь, что вестница увидит, как в них задрожали слезы. Уж лучше пускай скорее скатятся по щекам и затеряются в бороде. «Не пьянею ли я?» – подумал Яромир, осушив кубок и чувствуя в груди тепло и слабую щемящую боль. Девонна сидела на скамье рядом с ним, между ними стояло блюдо с хлебом и фруктами, кувшин и светильник. Тени от листьев плюща, затянувших окна, дрожали на каменном полу. Яромир протянул руку к хлебу, и в неярком мерцании светильника вестница разглядела на тыльной стороне его ладони знак. Девонна замерла. На севере так клеймят каторжников: метят «нечистые» руки меткой, которую не смыть.