Страница:
Он подстерег Риетту у калитки и спросил:
– Теперь мне перебираться жить в другое место, или как?
Риетта фыркнула:
– Живи, какое мне до тебя дело!
Яромир остался в жильцах у торговца рыбой, в своей удобной хибарке во дворе. На Риетту он не сердился, даже когда до него дошли слухи, что ее дружок-купчик грозится его побить. Яромир добродушно рассмеялся, услыхав в кабаке эту новость. Ему и в голову не пришло наказать Риеттиного дружка; впрочем, тот Яромиру на глаза все же не попадался.
Яромир стал понимать, что они с Риеттой не любили друг друга. Он любил в ней босоногую южанку, которая несла солнце в ведре, любил любовь, которая на каторге в Витрице казалась ему таким же недоступным, желанным счастьем, как и свобода. Ей нравилось его сильное тело и непривычные тиндаритцам светлые волосы и глаза. Яромир был благодарен Риетте за все, что она пробудила в нем и чему научила. А она с тех пор ненавидела его, быть может в душе понимая, что он ей так никогда и не принадлежал.
Он бежал из Тиндарита, потому что убил миссоро Ангесто Этеа. Верней, он не знал наверное, убил ли, но ударил несколько раз, как говорят северяне, смертным боем, и оставил лежать посреди широкого зала, где обычно благородный миссоро принимал бродячих музыкантов.
Утром того дня Яромир еще не знал, что вечером будет уже беглецом и преступником. После лекций под Аркой он собрался в ближайший кабак, где обычно ел. В этом кабачке он еще недавно дрался на кулаках. Своей силой, мастерством и удивлявшей всех беззлобностью он завоевал тут особую любовь посетителей, хотя уже давно не выходил на бои.
Был уже полдень. У дверей кабака Яромир увидел небольшую толпу. Там что-то случилось, и он прибавил шагу. В толпе он многих знал в лицо. Кабатчик держится за бороду и качает головой. Пара кулачных бойцов ходит туда сюда, раздвигая толпу широкими плечами. Несколько ремесленников оживленно судачат друг с другом. Уличные мальчишки вертятся тут же, но их отгоняют. Яромир окликнул кабатчика, протиснулся в круг: толпа обступила что-то, лежащее на земле.
У Яромира перехватило дыхание. У порога кабака лежало тело самоубийцы – безусого паренька. Он был одет —. как одеваются гистрионы, чтобы их не путали с нищими и бродягами, – в куртку из цветных лоскутов. Голова паренька была запрокинута, на шее отчетливо виднелся кровоподтек – след от веревки. Веревку уже сняли. Она так и валялась рядом в пыли. Одна рука самоубийцы была откинута в сторону. Другая лежала на груди – ладонь обмотана окровавленной тряпкой.
– Из-за чего он? – тихо спросил Яромир кабатчика.
Тот, продолжая комкать бороду, протянул Яромиру бумажку. На ней было неровно нацарапано: «Это деньги на мои похороны, а остальное хозяину кабака. Я не прощаю миссоро Ангесто Этеа, пусть бы он мучился, как я сейчас. Гильоне».
– Что за миссоро Ангесто? – с замершим сердцем спросил Яромир.
– Из замка Этеа за рекой, ты что, не знаешь? Отрубил ему пальцы. Ему, – еще раз повторил кабатчик, кивая на мертвеца. – Бродячему-то музыканту. Мальчик, дурень, сунулся в замок Этеа. Что он там забыл? Не первый раз миссоро Ангесто пальцы рубит… Кто, ему кажется, плохо сыграл, тому велит отрубить, и не все, а вот эти два, – кабатчик выставил большой и указательный палец. – Чтобы это… играть больше не мог. И дает денег на леченье и на первое время, пока бывший музыкант другую работу не найдет. Ты, Ремиро, видно, про это еще не слыхал, а вообще у нас всякий знает. Кто миссоро Ангесто нравится, того он богато награждает, говорят, может скрипку хорошую подарить и все такое. А гистрионы же как дети. Каждый думает, что уж он-то играет лучше всех. Вот и ходят к нему в замок. Иной, конечно, не пойдет, а потом все равно хвастается: «Я самому Ангесто Этеа играл, он меня за это золотом осыпал!» Вот и паренек, видно, за славой… что он, мол, у Ангесто играл… – кабатчик выпустил свою бороду и безнадежно махнул рукой: дескать, что еще скажешь?
Яромир тряхнул головой, точно его огрели дубиной. Он молча зашел в кабак. Жена кабатчика была там: кто-то должен оставаться с посетителями! Яромир поздоровался с ней.
– Дай мне вина, хозяйка.
В кабаке говорили о повесившемся гистрионе. Яромир выпил кувшин вина, почти не делая перерыва между кружками. На ум настойчиво приходили непримиримые слова мальчика-гистриона: «Я не прощаю миссоро Ангесто Этеа, пусть бы он мучился, как я сейчас». У Яромира кружилась голова, но он был только слегка хмелен и держался твердо. Он встал, снова вышел на двор. Тело еще не убрали. Паренек в лоскутной куртке все лежал у порога, с приоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, и одна ладонь у него была сведена судорогой, а другая замотана окровавленной тряпкой.
…Ночью кабатчик проснулся от стука в дверь. Он зажег фонарь, но со сна у него все плыло перед глазами. Ему стало страшно: уж не самоубийца ли явился!
– Кого там несет? – испуганно и сердито окликнул он.
– Открой, хозяин, это я, Ремиро, – раздался знакомый голос.
Яромир уже привык называть себя на совернский лад.
Кабатчик открыл ему и сунул фонарь в лицо. Яромир стоял перед ним бледный, усталый, с прилипшими ко лбу влажными прядями волос.
– Ты что? – изумился кабатчик, узнав бывшего кулачного бойца.
– Ты вчера говорил, что какой-то купец ищет гребцов для своей галеры. Где его галера? Как его найти?
– Ты в своем уме… – начал было кабатчик, но Яромир перебил его:
– Я убил миссоро Ангесто.
Кабатчик вытаращил глаза.
– Что смотришь? Ангесто Этеа, – повторил Яромир.
Яромир попал в замок Этеа так просто, как, наверное, можно попасть, только положившись на судьбу. Он переправился через реку на перевозе, прошел оливковой рощей и пешком подошел к воротам замка. Страже Яромир сказал, что он – скоморох с севера, который много слышал о милостях миссоро Этеа к бродячим артистам.
– А на чем ты играешь? – удивился начальник караула, видя, что у Яромира с собой нет никакого инструмента.
– На чем хошь, – сказал Яромир и про себя добавил: «На ребрах». – Что найдется у миссоро – на том и сыграю, а он мне за это пускай подарит домру или скрипку: свои-то я пропил.
– Вы, северяне, голову пропьете! – махнул рукой караульный: он почувствовал, что от Яромира в самом деле пахнет вином.
Его впустили в замок, а в коридоре перед самым покоем миссоро Яромир обогнал провожавших его двоих лакеев, захлопнул перед их носом дверь и заложил ее каминной кочергой… Пока лакеи ломились в покой, переполошив слуг и стражу, Яромир успел ударить миссоро Ангесто несколько раз, бросил его лежащим на полу, вышиб окно тяжелым подсвечником и выпрыгнул во двор.
Он одолел реку вплавь, понимая, что конная стража кинется вдогонку, и у перевоза его могут перехватить. Яромир надеялся сесть на корабль раньше, чем в Тиндарите станут искать высокого светловолосого северянина-скомороха.
После шести лет галер он сошел на берег в Оргонто. Ночуя под открытым небом, поглядел вверх и нашел созвездие Пахаря, северное созвездие, которого все эти годы не видел, прикованный на нижней палубе. Яромиру вспомнилась родная бродяжья песня:
Но до Даргорода путь был далек, а накануне последней войны деньги совсем обесценились. Сходя с галеры, он ссыпал в кошелек целую горсть монет, думая, что этого ему хватит надолго. Но за те годы, пока Яромир греб на галере, многое изменилось. Погода точно помешалась в преддверии гибели мира. Летом выпадал снег, солнечное утро обрывалось проливным дождем, налетал порывистый ветер, и град сбивал листья с деревьев, или начинал греметь гром. Перемены погоды губили урожай. Наводнения затопляли города, вздымались смерчи. У людей часто не поднимались руки на тяжкий труд восстановления. Все равно скоро Конец, зачем снова отстраиваться, не легче ли дотянуть поденщиной или хотя бы милостыней? На дорогах было не проехать из-за разбойников, в городах воровали подметки с сапог. Улицы переполнились нищими. Они не давали проходу, с криками и мольбами кидались навстречу прохожим; попрошайки с утра занимали места у кабаков в надежде на отбросы. Начались моровые поветрия.
До лета Яромир прожил в работниках на западе, в деревушке под Годерингом. Худощавый жилистый хозяин отчаянно цеплялся за свой надел земли, надеясь прокормиться на нем до самого Конца света, и выжимал из работников кровавый пот. Они приходили к нему с дорог, рассчитывая на кусок хлеба, но скоро опять бежали на дорогу, распробовав, что этот скудный кусок будет стоить им последних сил.
На местном наречии Яромира называли Реймиром. Бродяга Реймир был из народа, которому Вседержителем предназначено породить Богоборца! Крестьяне рассматривали его, как лесного зверя.
Впрочем, он и в самом деле притащился в деревню оборванный и едва живой. Когда жена трактирщика даром дала ему миску похлебки, он взял ложку и чуть не заплакал. Сельчане хотели прогнать бродягу, но за него заступились несколько уважаемых в деревне хозяев. Трактирщик, человек красноречивый, сказал: ни одно, мол, создание Вседержителя не может быть необратимо злым, и даже этот несчастный, у которого слезы стояли в глазах, когда ему дали поесть, способен же чувствовать какую-то благодарность! Разговор шел в трактире, где Яромир под взглядами половины деревни ел похлебку, низко согнувшись над миской, и ему было стыдно, что все на него глядят. Тогда он еще не знал языка, но понимал, что все обсуждают, заслуживает ли он сострадания. Что перевесит – его жалкий вид или страх перед земляком богоборца?
Реймиру позволили остаться, но остерегающие жесты и взгляды крестьян дали ему понять, что за ним присмотрят и при случае поступят так, как он заслужит. Однако никто его не обижал, и даже детям не велели дразнить.
Шла пахота. Со своей нечеловеческой силой Яромир был готов хоть впрягаться в плуг. Тяжелее было ему понимать, что он так и остается для всей деревни диким лесным зверем, которого запрягли.
Однажды сын трактирщика, вспыльчивый парень, недовольный терпимостью старших, крикнул при встрече Реймиру:
– Ты, прихвостень Богоборца! Отродье северных болот! Когда начнется война, мы выкурим вас оттуда!
Яромир понял, но недостаточно хорошо говорил, чтобы ответить. «Да ведь у нас почти все то же, что у них, – хмуро подумал он. – Все больше поля и леса, те же дубы да сосны. Ну и болота, конечно… Да и лицом от нас они не особенно рознятся». В ответ Яромир только отрицательно покачал головой, показывая, что ему не нравится брань. Наклонившись, он поднял с земли небольшой камешек, подержал его на ладони… Это была известная на севере забава, Яромир еще на даргородском ристалище игрывал так не раз. Он сжал камень в кулаке, как бы предлагая своему противнику попробовать разжать ему пальцы.
Парень не полез проверять, можно ли разжать эти живые тиски голыми руками или без кузнечных щипцов тут не обойтись. Он был смышлен и понял, что хотел сказать Рей-мир: мол, прежде чем отнять у нас нашу землю, попробуй сперва отнять у меня всего один камень.
Собравшись с силами, Яромир ушел из Годеринга и продолжил путь в далекую родную сторону. Даргородское небо впереди пахал звездный Пахарь. Но из-за лихорадки следующей остановкой на пути Яромира стал заброшенный храм небесной вестницы Девонны.
Косые лучи солнца падали из окна на мраморный пол за спиной Девонны. Она вынесла ткацкий станок из ниши в большой покой своего небесного дома. За окном над вечно цветущим кустарником неизменно порхали яркие бабочки. Девонна даже не смотрела туда. Она ткала для Яромира обещанное полотно.
Перед началом работы небожительница осмотрела стены жилища, сплошь увешанные ее гобеленами и вышивками прежних веков: сумрачные, неяркие переливы зеленого, голубого, сиреневого, краски вечера. Эти вышивки Девонна готова была отнести в храм просто так и подарить Яромиру.
Но ради нового полотна она хотела забыть печальные тона, поникшие ивы и бледные кувшинки. Под пальцами Девонны цветные нити переплетались – и появлялась поляна, озаренная ранним утренним солнцем. На поляне, у подножия высокой сосны, цветет красный шиповник и белые мелкие розы, как около ее храма. На светло-зеленой траве колышутся тени резных листьев плюща, обвивающего сосну. За сосной открывается водная гладь, над которой еще висит туман. Девонна старалась передать каждый переход цвета, каждую тень, вырисовать каждую травинку и цветок. Недаром оттачивала она свое искусство сотнями лет.
«А на другую стену нашего храма я потом вытку ночное озеро с лунной дорожкой»… Девонна все чаще думала – «наш» храм, а не «мой». Она представляла, как они с Яромиром будут сидеть зимой в полутемном зале… Он что-нибудь придумает с очагом, и будет тепло. Свет от светильников упадет на ее гобелены. Девонна нальет в два кубка подогретое вино… Она улыбалась, забывая, что скоро Яромир, может быть, покинет эти места.
Вестница целыми днями не прерывала работы. На этот раз у нее не было в запасе ни веков, ни десятилетий, чтобы не спеша завершить свое лучшее рукоделье. У Девонны болели пальцы, как у земных женщин, которые ткут, чтобы заработать на хлеб. Вестница выходила из-за станка поздним вечером и выбегала ненадолго в сад, чтобы вдохнуть ночную прохладу. Потом, проснувшись еще до рассвета, она пекла Яромиру лепешку и, пока он спал, относила в храм. Возвращалась и снова садилась за работу.
«Это для него… для нас, – думала Девонна. – Здесь только мой дом – а там, на земле, наш с ним».
Иногда Девонна закрывала глаза и начинала видеть, что делается в ее земном храме. Она не всегда заставала Яромира: он выходил во двор по хозяйству. Но когда она видела его, то почти каждый раз он поднимал голову и смотрел вверх. Его взгляд становился все тоскливее.
На третий день Девонна, посмотрев в храм, взяла в руку нить – и рука бессильно опустилась. Вестница больше не могла выносить печальных глаз своего друга-человека. Шалый, положив голову на скрещенные лапы, уныло лежал у его ног. Они оба ждали небожительницу. Девонне показалось, что руки ее отяжелели и не могут справиться с нитью.
Бросив работу, Девонна шагнула в храм.
Хорошо, что мимо храма уже давно никто не ходил. Иначе не один местный житель, охотник или случайный бродяга, видя, что храм изнутри озарен мягким неземным светом, бежал бы прочь в страхе или бормотал бы молитвы, упав на колени во дворе. Девонна освещала храм своим сиянием, сидя на низкой лавке перед ткацким станком. Ее волосы, стремительно летающие над полотном руки и само полотно казались почти белыми.
Увидев, как Яромир тоскует без нее, Девонна перенесла свою работу в храм. Теперь, приходя с утра, она целый день ткала, и, когда Яромир выходил по хозяйству (он все улучшал и пристраивал что-то во дворе, подрезал кусты и расчищал дорожки), он знал: воротившись, увидит в лучах сияния Девонну за ткацким станком и она радостно обернется к двери и улыбнется. По вечерам он разжигал костер; Девонна – уже без сияния – укутавшись от ночной прохлады его плащом, подолгу сидела у огня.
С утра шел мелкий дождь. Яромир не выходил из храма. Шалый дремал у ног Девонны. Яромир смотрел, как Девонна ткет. Он сколотил для нее низкую скамейку, чтобы ей было удобно. Широкий подол платья Девонны стлался по полу. Она сидела боком к Яромиру, не отрывая от полотна рук и внимательного взгляда.
Сердце ее сжималось, а руки, как будто сами по себе, ткали и ткали рассвет над лесной поляной. «Он возьмет это полотно в подарок. Будет ли у него еще когда-нибудь дом, чтобы там повесить его? Нет, пусть бы он не уходил, прожил бы в нашем храме хотя бы эту зиму… Мы вместе бы встретили будущую весну…»
Яромир молчал, глядя на нее. Девонна знала, что он любуется ею. Это казалось ей и трогательным, и забавным, но в душе она гордилась тем, как он на нее смотрит.
– Мне снилось, – приглушенно сказал Яромир, не сводя с нее глаз, – что я сложил длинную песню о тебе и пел ее во сне. В ней говорилось, что на свете нет ни зверя, ни птицы лучше тебя. И все, больше ни слова. А во сне моя песня казалась такой длинной…
Сердце Девонны сжалось еще сильнее.
– Ты как звезда с небес, – произнес Яромир просто. – А я – бродячий пес у обочины, – добавил он с грустью.
– Что ты говоришь? – испуганно спросила Девонна. – Ты ничем не хуже меня!
Яромир не чувствовал, что слезы катятся у него по щекам: слишком огрубела кожа. Девонна вспомнила: когда он впервые нашел хлеб и вино на алтаре, он ел и плакал точно так же – беззвучно, легко, как не плачут даже дети.
Вестница выронила нить. Сияние погасло. Девонна бросила прясть и наклонилась над сидящим у ее ног другом.
– Что с тобой? – она отирала ему слезы со щек, а Яромир целовал ей руки, когда они касались его лица. – Ты хочешь уйти? – Девонне показалось, что она угадала.
– Куда я от тебя уйду?! – глухо повторял Яромир, уже без слез. – Где мне быть без тебя? Нет такого места!
– Что с тобой? – Девонна встала на колени напротив него, придержала ладонями голову человека, заглядывая ему в глаза.
– Лучше тебя нет ни зверя, ни птицы… Я люблю тебя, Девонна.
Над храмовым двором горели крупные звезды. Девонна выскользнула из храма и постояла на пороге, подняв голову, всматриваясь в очертания созвездий. «Изнанка неба, – вспомнила она давние слова Яромира. – Люди думают, что мы живем на лицевой стороне «плаща». А у подножия Престола – такие же звезды… Или другие? Когда погибнет этот мир – никто уже не увидит этих звезд вот так. Вседержитель свернет небо, как ткань…»
Девонна пересекла двор и медленно, раздвигая заросли, вошла в ночной лес.
Вчера, когда Яромир обреченно сказал ей о своей любви, Девонна вначале не поняла его отчаяния. Они танцевали вместе на поляне, они скучают друг без друга, она не хочет его отпускать, а он – уходить. О ком же она думает все последние недели, как не о нем? Опустившись рядом с ним на пол, вестница положила ладонь на плечо человека. «Ведь и я тебя люблю! Что в этом плохого?» – спросила она. Но Яромир воскликнул:
– Ты даже не понимаешь, Девонна! Когда люди любят, они становятся мужем и женой и живут всю жизнь вместе, и в горе и в радости. Ты небожительница, ты не можешь покинуть своего неба. У нас не может быть одной жизни. Мы разные.
Девонна молчала, раздумывая, сидя рядом с ним на полу. Небожители не вступали между собой в браки и не рождали детей. Они не знали семьи, каждому было хорошо в уединении. Вседержитель обещал, что, когда его замыслы об Обитаемом мире исполнятся и когда будет побежден последний враг, для небожителей наступит время заключать браки и рождать детей, чтобы наполнить ими будущий мир. Многие пары сговаривались на будущее, столетиями оставаясь женихами и невестами. Эти женихи и невесты встречались, дарили друг другу подарки и украшения, гуляли среди садов, а потом каждый шел к своим обязанностям, садам и искусствам и мог десятилетиями не искать новой встречи. Никого из небожителей не тяготило их вечное жениховство, они даже не считали такую жизнь ожиданием. Они просто знали, что наступит пора – и в их природе по воле Вседержителя раскроется то, что теперь спокойно дремлет. Девонна никому еще не давала обещания.
– Я смогу стать твоей женой, – сказала Девонна. – Когда придет Конец и Вседержитель воскресит спасенных людей в нашем краю у Престола, я сразу же найду тебя, и мы никогда не расстанемся. Осталось всего несколько лет, уже совсем скоро! Я буду тебя ждать. Я буду… – голос Девонны дрогнул, и она крепко сжала в руке ладонь Яромира. – Я буду каждую минуту думать о тебе. Я не отпустила бы тебя никуда, мы вместе ждали бы Конца в этом храме, но ты ведь знаешь: чтобы заслужить милость Вседержителя, ты должен сражаться в последней войне… Он всем обещал прощение, любому, кто выйдет в бой против богоборца. И потом мы всю вечность будем вместе.
Выражение отчаяния застыло на лице человека.
– Девонна, я говорил тебе, что я на другой стороне. Но у меня нет сил отказаться от тебя. Я заслужу милость Вседержителя, если ты будешь ждать меня у подножия Престола.
Девонне вспомнилось, как Яромир говорил, что скоро Вседержитель разрушит целый мир со всеми его озерами, лесами, и даже с мотыльками, но все это живое и хочет жить. И земнородные – голос мира – взывают о защите. Их жалко, но Вседержитель дал людям весть, что он делает все это ради будущего торжества своего царства. Его царство важнее мира, потому что он благ.
Откуда тогда зло в мире, если он благ? В Писании сказано: Вседержитель лучше знает, что нужно людям и что ведет ко благу. Ни людям, ни небожителям не надо его понимать, им не дано постичь путей Вседержителя.
«Но кто может обещать, что и в новом, будущем царстве, когда Обитаемый мир падет во прах, нас не ждет такое же «благо», которого мы не понимаем и которое нам ненавистно?» – горячо говорил Яромир.
Девонна и сама не первый раз думала об этом. Она тоже любила мир и иногда задавалась вопросом: разве не мог бы Вседержитель очистить его от зла и сохранить? Разве не мог он иначе устроить жизнь людей в мире, даже если они однажды не послушались его и преступили запрет? Какое благо в том, что люди умирают от голода и болезней? Раньше вестница спокойно отвечала себе на этот вопрос: страдания смягчают и смиряют людей, приближают их к Вседержителю. Слушая рассказы Яромира, она ясно поняла, что это не так. Страдания людей бессмысленны. Вернее, им придает смысл только их личное мужество и внутренняя сила. Привычно Девонна успокаивала себя тем, что Вседержитель лучше знает, что считать добром для и человека, и для небожителя. Но теперь ей было не по себе: если у нее и у Вседержителя уже сейчас такие разные представления о добре и зле, что же будет после уничтожения Обитаемого мира, когда не останется во Вселенной ничего, что ему неугодно? Тогда ни у кого не будет и малейшего выбора, и всем останется принять только одно «благо» на всю вечность.
– Но для меня, – говорил Яромир, – на всю вечность и так остается лишь одно благо. Если ты меня будешь ждать, я отрекусь от всего и буду служить Вседержителю. Моя душа его не принимает, но ради тебя буду сражаться за Престол против богоборца. Все это – только чтобы потом быть с тобой. Обещай, что будешь меня ждать, и я сделаю, что ты скажешь, стану таким, как ты хочешь!
Его ладонь ослабела в руках Девонны. В отчаянии и надежде человек отдавал себя в ее власть. И Девонне стало страшно. Она чувствовала, что Яромир передает в ее руки свою судьбу и даже свою душу, свою волю.
– Яромир, подожди немного, – тихо сказала она. – Совсем немного… Мне нужно подумать. Я бы ждала тебя, я готова, я хочу тебя ждать, как же иначе? Но это не просто – сказать: изменись. Дай мне подумать, ладно?
Девонна утешала Яромира и обещала ему не медлить с решением. Она ушла домой, но наутро, еще до рассвета, вернулась в храм. Весь день она ткала. Яромир молчал. Девонна была задумчива и сосредоточена. Казалось бы, так легко сказать это слово… Противник Вседержителя готов служить ему, пусть не искренне, но не сам ли Вседержитель обещал помилование любому, даже Князю Тьмы, если тот во время последней войны встанет на его сторону? Сказать слово – и Яромир будет спасен, на всю вечность они будут вместе.
Куда она толкнет Яромира, если скажет: не изменяйся, продолжай противиться Творцу? Он пойдет в преисподнюю, и это будет уже ее вина. Только через века, когда покается последний грешник в Тюрьме мира, Яромир обретет спасение. Но тогда он первый обвинит ее в том, что она поощрила его вражду и бунт, вместо того чтобы спасти его одним повелением. Он пока не знает, в чем его благо, но он вручил ей свою судьбу. Она должна спасти человека. Она мудрее и ближе ко Вседержителю.
Но чем больше Девонна говорила себе это, тем тяжелее становилось у нее на сердце, тем явственнее было ощущение неправды. Сломить волю человека, заставить его служить тому, что не принимает его душа, и сойти с пути, который он выбрал сам, ценой скитаний и мук, с открытыми глазами? Изменить Яромира так, что это будет уже не он, не тот, кто сидел с ней у костра, – другой? Без воли, без той внутренней силы, которая восхищала ее, полностью покорный ей, он перестанет жалеть мир, перестанет сочувствовать людям. И все ради одной цели – чтобы получить ее после Конца. Стоит ли она такой жертвы, чтобы он ради нее потерял самого себя, променял свою любовь к миру на любовь к ней? Стоит ли такой жертвы хоть кто-то из живущих? Девонна чувствовала, что внутри поднимается волна возмущения: нельзя, чтобы кто-то имел такую власть над душой и совестью другого!
Никакой лаской, никаким вниманием и любовью она всю вечность не сможет загладить вину и исцелить его, после того как сама же сломает по своему произволу.
Чем больше Девонна размышляла, тем яснее видела, что не в силах решить его участь. А если он прав? Ведь и сама Девонна в тайне сердца восстает против будущей гибели мира. Ведь и она не видит ничего отвратительного в земнородных, ничего противозаконного в их желании жить и найти себе защитника. Откуда они и кто их творит? Если Обитаемый мир в состоянии творить существ, значит, он живет сам, не по воле Вседержителя, набирает силу и становится соперником ему. Не потому ли Вседержитель так хочет его уничтожить? Ведь в последние времена именно мир и богоборец, его защитник, стали главными врагами Вседержителя, даже не Князь Тьмы. Значит, Обитаемый мир и вправду может оказаться опасным противником. Неужели Вседержитель боится его?
– Теперь мне перебираться жить в другое место, или как?
Риетта фыркнула:
– Живи, какое мне до тебя дело!
Яромир остался в жильцах у торговца рыбой, в своей удобной хибарке во дворе. На Риетту он не сердился, даже когда до него дошли слухи, что ее дружок-купчик грозится его побить. Яромир добродушно рассмеялся, услыхав в кабаке эту новость. Ему и в голову не пришло наказать Риеттиного дружка; впрочем, тот Яромиру на глаза все же не попадался.
Яромир стал понимать, что они с Риеттой не любили друг друга. Он любил в ней босоногую южанку, которая несла солнце в ведре, любил любовь, которая на каторге в Витрице казалась ему таким же недоступным, желанным счастьем, как и свобода. Ей нравилось его сильное тело и непривычные тиндаритцам светлые волосы и глаза. Яромир был благодарен Риетте за все, что она пробудила в нем и чему научила. А она с тех пор ненавидела его, быть может в душе понимая, что он ей так никогда и не принадлежал.
Он бежал из Тиндарита, потому что убил миссоро Ангесто Этеа. Верней, он не знал наверное, убил ли, но ударил несколько раз, как говорят северяне, смертным боем, и оставил лежать посреди широкого зала, где обычно благородный миссоро принимал бродячих музыкантов.
Утром того дня Яромир еще не знал, что вечером будет уже беглецом и преступником. После лекций под Аркой он собрался в ближайший кабак, где обычно ел. В этом кабачке он еще недавно дрался на кулаках. Своей силой, мастерством и удивлявшей всех беззлобностью он завоевал тут особую любовь посетителей, хотя уже давно не выходил на бои.
Был уже полдень. У дверей кабака Яромир увидел небольшую толпу. Там что-то случилось, и он прибавил шагу. В толпе он многих знал в лицо. Кабатчик держится за бороду и качает головой. Пара кулачных бойцов ходит туда сюда, раздвигая толпу широкими плечами. Несколько ремесленников оживленно судачат друг с другом. Уличные мальчишки вертятся тут же, но их отгоняют. Яромир окликнул кабатчика, протиснулся в круг: толпа обступила что-то, лежащее на земле.
У Яромира перехватило дыхание. У порога кабака лежало тело самоубийцы – безусого паренька. Он был одет —. как одеваются гистрионы, чтобы их не путали с нищими и бродягами, – в куртку из цветных лоскутов. Голова паренька была запрокинута, на шее отчетливо виднелся кровоподтек – след от веревки. Веревку уже сняли. Она так и валялась рядом в пыли. Одна рука самоубийцы была откинута в сторону. Другая лежала на груди – ладонь обмотана окровавленной тряпкой.
– Из-за чего он? – тихо спросил Яромир кабатчика.
Тот, продолжая комкать бороду, протянул Яромиру бумажку. На ней было неровно нацарапано: «Это деньги на мои похороны, а остальное хозяину кабака. Я не прощаю миссоро Ангесто Этеа, пусть бы он мучился, как я сейчас. Гильоне».
– Что за миссоро Ангесто? – с замершим сердцем спросил Яромир.
– Из замка Этеа за рекой, ты что, не знаешь? Отрубил ему пальцы. Ему, – еще раз повторил кабатчик, кивая на мертвеца. – Бродячему-то музыканту. Мальчик, дурень, сунулся в замок Этеа. Что он там забыл? Не первый раз миссоро Ангесто пальцы рубит… Кто, ему кажется, плохо сыграл, тому велит отрубить, и не все, а вот эти два, – кабатчик выставил большой и указательный палец. – Чтобы это… играть больше не мог. И дает денег на леченье и на первое время, пока бывший музыкант другую работу не найдет. Ты, Ремиро, видно, про это еще не слыхал, а вообще у нас всякий знает. Кто миссоро Ангесто нравится, того он богато награждает, говорят, может скрипку хорошую подарить и все такое. А гистрионы же как дети. Каждый думает, что уж он-то играет лучше всех. Вот и ходят к нему в замок. Иной, конечно, не пойдет, а потом все равно хвастается: «Я самому Ангесто Этеа играл, он меня за это золотом осыпал!» Вот и паренек, видно, за славой… что он, мол, у Ангесто играл… – кабатчик выпустил свою бороду и безнадежно махнул рукой: дескать, что еще скажешь?
Яромир тряхнул головой, точно его огрели дубиной. Он молча зашел в кабак. Жена кабатчика была там: кто-то должен оставаться с посетителями! Яромир поздоровался с ней.
– Дай мне вина, хозяйка.
В кабаке говорили о повесившемся гистрионе. Яромир выпил кувшин вина, почти не делая перерыва между кружками. На ум настойчиво приходили непримиримые слова мальчика-гистриона: «Я не прощаю миссоро Ангесто Этеа, пусть бы он мучился, как я сейчас». У Яромира кружилась голова, но он был только слегка хмелен и держался твердо. Он встал, снова вышел на двор. Тело еще не убрали. Паренек в лоскутной куртке все лежал у порога, с приоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, и одна ладонь у него была сведена судорогой, а другая замотана окровавленной тряпкой.
…Ночью кабатчик проснулся от стука в дверь. Он зажег фонарь, но со сна у него все плыло перед глазами. Ему стало страшно: уж не самоубийца ли явился!
– Кого там несет? – испуганно и сердито окликнул он.
– Открой, хозяин, это я, Ремиро, – раздался знакомый голос.
Яромир уже привык называть себя на совернский лад.
Кабатчик открыл ему и сунул фонарь в лицо. Яромир стоял перед ним бледный, усталый, с прилипшими ко лбу влажными прядями волос.
– Ты что? – изумился кабатчик, узнав бывшего кулачного бойца.
– Ты вчера говорил, что какой-то купец ищет гребцов для своей галеры. Где его галера? Как его найти?
– Ты в своем уме… – начал было кабатчик, но Яромир перебил его:
– Я убил миссоро Ангесто.
Кабатчик вытаращил глаза.
– Что смотришь? Ангесто Этеа, – повторил Яромир.
Яромир попал в замок Этеа так просто, как, наверное, можно попасть, только положившись на судьбу. Он переправился через реку на перевозе, прошел оливковой рощей и пешком подошел к воротам замка. Страже Яромир сказал, что он – скоморох с севера, который много слышал о милостях миссоро Этеа к бродячим артистам.
– А на чем ты играешь? – удивился начальник караула, видя, что у Яромира с собой нет никакого инструмента.
– На чем хошь, – сказал Яромир и про себя добавил: «На ребрах». – Что найдется у миссоро – на том и сыграю, а он мне за это пускай подарит домру или скрипку: свои-то я пропил.
– Вы, северяне, голову пропьете! – махнул рукой караульный: он почувствовал, что от Яромира в самом деле пахнет вином.
Его впустили в замок, а в коридоре перед самым покоем миссоро Яромир обогнал провожавших его двоих лакеев, захлопнул перед их носом дверь и заложил ее каминной кочергой… Пока лакеи ломились в покой, переполошив слуг и стражу, Яромир успел ударить миссоро Ангесто несколько раз, бросил его лежащим на полу, вышиб окно тяжелым подсвечником и выпрыгнул во двор.
Он одолел реку вплавь, понимая, что конная стража кинется вдогонку, и у перевоза его могут перехватить. Яромир надеялся сесть на корабль раньше, чем в Тиндарите станут искать высокого светловолосого северянина-скомороха.
После шести лет галер он сошел на берег в Оргонто. Ночуя под открытым небом, поглядел вверх и нашел созвездие Пахаря, северное созвездие, которого все эти годы не видел, прикованный на нижней палубе. Яромиру вспомнилась родная бродяжья песня:
Яромир подумал: пора возвращаться домой. Великая война должна застать его на родине.
А над Даргородом пашет небо Пахарь,
Ветер северный листву дубов полощет.
Дома ждет меня, браток, топор и плаха,
А во сне зовут березовые рощи.
Но до Даргорода путь был далек, а накануне последней войны деньги совсем обесценились. Сходя с галеры, он ссыпал в кошелек целую горсть монет, думая, что этого ему хватит надолго. Но за те годы, пока Яромир греб на галере, многое изменилось. Погода точно помешалась в преддверии гибели мира. Летом выпадал снег, солнечное утро обрывалось проливным дождем, налетал порывистый ветер, и град сбивал листья с деревьев, или начинал греметь гром. Перемены погоды губили урожай. Наводнения затопляли города, вздымались смерчи. У людей часто не поднимались руки на тяжкий труд восстановления. Все равно скоро Конец, зачем снова отстраиваться, не легче ли дотянуть поденщиной или хотя бы милостыней? На дорогах было не проехать из-за разбойников, в городах воровали подметки с сапог. Улицы переполнились нищими. Они не давали проходу, с криками и мольбами кидались навстречу прохожим; попрошайки с утра занимали места у кабаков в надежде на отбросы. Начались моровые поветрия.
До лета Яромир прожил в работниках на западе, в деревушке под Годерингом. Худощавый жилистый хозяин отчаянно цеплялся за свой надел земли, надеясь прокормиться на нем до самого Конца света, и выжимал из работников кровавый пот. Они приходили к нему с дорог, рассчитывая на кусок хлеба, но скоро опять бежали на дорогу, распробовав, что этот скудный кусок будет стоить им последних сил.
На местном наречии Яромира называли Реймиром. Бродяга Реймир был из народа, которому Вседержителем предназначено породить Богоборца! Крестьяне рассматривали его, как лесного зверя.
Впрочем, он и в самом деле притащился в деревню оборванный и едва живой. Когда жена трактирщика даром дала ему миску похлебки, он взял ложку и чуть не заплакал. Сельчане хотели прогнать бродягу, но за него заступились несколько уважаемых в деревне хозяев. Трактирщик, человек красноречивый, сказал: ни одно, мол, создание Вседержителя не может быть необратимо злым, и даже этот несчастный, у которого слезы стояли в глазах, когда ему дали поесть, способен же чувствовать какую-то благодарность! Разговор шел в трактире, где Яромир под взглядами половины деревни ел похлебку, низко согнувшись над миской, и ему было стыдно, что все на него глядят. Тогда он еще не знал языка, но понимал, что все обсуждают, заслуживает ли он сострадания. Что перевесит – его жалкий вид или страх перед земляком богоборца?
Реймиру позволили остаться, но остерегающие жесты и взгляды крестьян дали ему понять, что за ним присмотрят и при случае поступят так, как он заслужит. Однако никто его не обижал, и даже детям не велели дразнить.
Шла пахота. Со своей нечеловеческой силой Яромир был готов хоть впрягаться в плуг. Тяжелее было ему понимать, что он так и остается для всей деревни диким лесным зверем, которого запрягли.
Однажды сын трактирщика, вспыльчивый парень, недовольный терпимостью старших, крикнул при встрече Реймиру:
– Ты, прихвостень Богоборца! Отродье северных болот! Когда начнется война, мы выкурим вас оттуда!
Яромир понял, но недостаточно хорошо говорил, чтобы ответить. «Да ведь у нас почти все то же, что у них, – хмуро подумал он. – Все больше поля и леса, те же дубы да сосны. Ну и болота, конечно… Да и лицом от нас они не особенно рознятся». В ответ Яромир только отрицательно покачал головой, показывая, что ему не нравится брань. Наклонившись, он поднял с земли небольшой камешек, подержал его на ладони… Это была известная на севере забава, Яромир еще на даргородском ристалище игрывал так не раз. Он сжал камень в кулаке, как бы предлагая своему противнику попробовать разжать ему пальцы.
Парень не полез проверять, можно ли разжать эти живые тиски голыми руками или без кузнечных щипцов тут не обойтись. Он был смышлен и понял, что хотел сказать Рей-мир: мол, прежде чем отнять у нас нашу землю, попробуй сперва отнять у меня всего один камень.
Собравшись с силами, Яромир ушел из Годеринга и продолжил путь в далекую родную сторону. Даргородское небо впереди пахал звездный Пахарь. Но из-за лихорадки следующей остановкой на пути Яромира стал заброшенный храм небесной вестницы Девонны.
Косые лучи солнца падали из окна на мраморный пол за спиной Девонны. Она вынесла ткацкий станок из ниши в большой покой своего небесного дома. За окном над вечно цветущим кустарником неизменно порхали яркие бабочки. Девонна даже не смотрела туда. Она ткала для Яромира обещанное полотно.
Перед началом работы небожительница осмотрела стены жилища, сплошь увешанные ее гобеленами и вышивками прежних веков: сумрачные, неяркие переливы зеленого, голубого, сиреневого, краски вечера. Эти вышивки Девонна готова была отнести в храм просто так и подарить Яромиру.
Но ради нового полотна она хотела забыть печальные тона, поникшие ивы и бледные кувшинки. Под пальцами Девонны цветные нити переплетались – и появлялась поляна, озаренная ранним утренним солнцем. На поляне, у подножия высокой сосны, цветет красный шиповник и белые мелкие розы, как около ее храма. На светло-зеленой траве колышутся тени резных листьев плюща, обвивающего сосну. За сосной открывается водная гладь, над которой еще висит туман. Девонна старалась передать каждый переход цвета, каждую тень, вырисовать каждую травинку и цветок. Недаром оттачивала она свое искусство сотнями лет.
«А на другую стену нашего храма я потом вытку ночное озеро с лунной дорожкой»… Девонна все чаще думала – «наш» храм, а не «мой». Она представляла, как они с Яромиром будут сидеть зимой в полутемном зале… Он что-нибудь придумает с очагом, и будет тепло. Свет от светильников упадет на ее гобелены. Девонна нальет в два кубка подогретое вино… Она улыбалась, забывая, что скоро Яромир, может быть, покинет эти места.
Вестница целыми днями не прерывала работы. На этот раз у нее не было в запасе ни веков, ни десятилетий, чтобы не спеша завершить свое лучшее рукоделье. У Девонны болели пальцы, как у земных женщин, которые ткут, чтобы заработать на хлеб. Вестница выходила из-за станка поздним вечером и выбегала ненадолго в сад, чтобы вдохнуть ночную прохладу. Потом, проснувшись еще до рассвета, она пекла Яромиру лепешку и, пока он спал, относила в храм. Возвращалась и снова садилась за работу.
«Это для него… для нас, – думала Девонна. – Здесь только мой дом – а там, на земле, наш с ним».
Иногда Девонна закрывала глаза и начинала видеть, что делается в ее земном храме. Она не всегда заставала Яромира: он выходил во двор по хозяйству. Но когда она видела его, то почти каждый раз он поднимал голову и смотрел вверх. Его взгляд становился все тоскливее.
На третий день Девонна, посмотрев в храм, взяла в руку нить – и рука бессильно опустилась. Вестница больше не могла выносить печальных глаз своего друга-человека. Шалый, положив голову на скрещенные лапы, уныло лежал у его ног. Они оба ждали небожительницу. Девонне показалось, что руки ее отяжелели и не могут справиться с нитью.
Бросив работу, Девонна шагнула в храм.
Хорошо, что мимо храма уже давно никто не ходил. Иначе не один местный житель, охотник или случайный бродяга, видя, что храм изнутри озарен мягким неземным светом, бежал бы прочь в страхе или бормотал бы молитвы, упав на колени во дворе. Девонна освещала храм своим сиянием, сидя на низкой лавке перед ткацким станком. Ее волосы, стремительно летающие над полотном руки и само полотно казались почти белыми.
Увидев, как Яромир тоскует без нее, Девонна перенесла свою работу в храм. Теперь, приходя с утра, она целый день ткала, и, когда Яромир выходил по хозяйству (он все улучшал и пристраивал что-то во дворе, подрезал кусты и расчищал дорожки), он знал: воротившись, увидит в лучах сияния Девонну за ткацким станком и она радостно обернется к двери и улыбнется. По вечерам он разжигал костер; Девонна – уже без сияния – укутавшись от ночной прохлады его плащом, подолгу сидела у огня.
С утра шел мелкий дождь. Яромир не выходил из храма. Шалый дремал у ног Девонны. Яромир смотрел, как Девонна ткет. Он сколотил для нее низкую скамейку, чтобы ей было удобно. Широкий подол платья Девонны стлался по полу. Она сидела боком к Яромиру, не отрывая от полотна рук и внимательного взгляда.
Сердце ее сжималось, а руки, как будто сами по себе, ткали и ткали рассвет над лесной поляной. «Он возьмет это полотно в подарок. Будет ли у него еще когда-нибудь дом, чтобы там повесить его? Нет, пусть бы он не уходил, прожил бы в нашем храме хотя бы эту зиму… Мы вместе бы встретили будущую весну…»
Яромир молчал, глядя на нее. Девонна знала, что он любуется ею. Это казалось ей и трогательным, и забавным, но в душе она гордилась тем, как он на нее смотрит.
– Мне снилось, – приглушенно сказал Яромир, не сводя с нее глаз, – что я сложил длинную песню о тебе и пел ее во сне. В ней говорилось, что на свете нет ни зверя, ни птицы лучше тебя. И все, больше ни слова. А во сне моя песня казалась такой длинной…
Сердце Девонны сжалось еще сильнее.
– Ты как звезда с небес, – произнес Яромир просто. – А я – бродячий пес у обочины, – добавил он с грустью.
– Что ты говоришь? – испуганно спросила Девонна. – Ты ничем не хуже меня!
Яромир не чувствовал, что слезы катятся у него по щекам: слишком огрубела кожа. Девонна вспомнила: когда он впервые нашел хлеб и вино на алтаре, он ел и плакал точно так же – беззвучно, легко, как не плачут даже дети.
Вестница выронила нить. Сияние погасло. Девонна бросила прясть и наклонилась над сидящим у ее ног другом.
– Что с тобой? – она отирала ему слезы со щек, а Яромир целовал ей руки, когда они касались его лица. – Ты хочешь уйти? – Девонне показалось, что она угадала.
– Куда я от тебя уйду?! – глухо повторял Яромир, уже без слез. – Где мне быть без тебя? Нет такого места!
– Что с тобой? – Девонна встала на колени напротив него, придержала ладонями голову человека, заглядывая ему в глаза.
– Лучше тебя нет ни зверя, ни птицы… Я люблю тебя, Девонна.
Над храмовым двором горели крупные звезды. Девонна выскользнула из храма и постояла на пороге, подняв голову, всматриваясь в очертания созвездий. «Изнанка неба, – вспомнила она давние слова Яромира. – Люди думают, что мы живем на лицевой стороне «плаща». А у подножия Престола – такие же звезды… Или другие? Когда погибнет этот мир – никто уже не увидит этих звезд вот так. Вседержитель свернет небо, как ткань…»
Девонна пересекла двор и медленно, раздвигая заросли, вошла в ночной лес.
Вчера, когда Яромир обреченно сказал ей о своей любви, Девонна вначале не поняла его отчаяния. Они танцевали вместе на поляне, они скучают друг без друга, она не хочет его отпускать, а он – уходить. О ком же она думает все последние недели, как не о нем? Опустившись рядом с ним на пол, вестница положила ладонь на плечо человека. «Ведь и я тебя люблю! Что в этом плохого?» – спросила она. Но Яромир воскликнул:
– Ты даже не понимаешь, Девонна! Когда люди любят, они становятся мужем и женой и живут всю жизнь вместе, и в горе и в радости. Ты небожительница, ты не можешь покинуть своего неба. У нас не может быть одной жизни. Мы разные.
Девонна молчала, раздумывая, сидя рядом с ним на полу. Небожители не вступали между собой в браки и не рождали детей. Они не знали семьи, каждому было хорошо в уединении. Вседержитель обещал, что, когда его замыслы об Обитаемом мире исполнятся и когда будет побежден последний враг, для небожителей наступит время заключать браки и рождать детей, чтобы наполнить ими будущий мир. Многие пары сговаривались на будущее, столетиями оставаясь женихами и невестами. Эти женихи и невесты встречались, дарили друг другу подарки и украшения, гуляли среди садов, а потом каждый шел к своим обязанностям, садам и искусствам и мог десятилетиями не искать новой встречи. Никого из небожителей не тяготило их вечное жениховство, они даже не считали такую жизнь ожиданием. Они просто знали, что наступит пора – и в их природе по воле Вседержителя раскроется то, что теперь спокойно дремлет. Девонна никому еще не давала обещания.
– Я смогу стать твоей женой, – сказала Девонна. – Когда придет Конец и Вседержитель воскресит спасенных людей в нашем краю у Престола, я сразу же найду тебя, и мы никогда не расстанемся. Осталось всего несколько лет, уже совсем скоро! Я буду тебя ждать. Я буду… – голос Девонны дрогнул, и она крепко сжала в руке ладонь Яромира. – Я буду каждую минуту думать о тебе. Я не отпустила бы тебя никуда, мы вместе ждали бы Конца в этом храме, но ты ведь знаешь: чтобы заслужить милость Вседержителя, ты должен сражаться в последней войне… Он всем обещал прощение, любому, кто выйдет в бой против богоборца. И потом мы всю вечность будем вместе.
Выражение отчаяния застыло на лице человека.
– Девонна, я говорил тебе, что я на другой стороне. Но у меня нет сил отказаться от тебя. Я заслужу милость Вседержителя, если ты будешь ждать меня у подножия Престола.
Девонне вспомнилось, как Яромир говорил, что скоро Вседержитель разрушит целый мир со всеми его озерами, лесами, и даже с мотыльками, но все это живое и хочет жить. И земнородные – голос мира – взывают о защите. Их жалко, но Вседержитель дал людям весть, что он делает все это ради будущего торжества своего царства. Его царство важнее мира, потому что он благ.
Откуда тогда зло в мире, если он благ? В Писании сказано: Вседержитель лучше знает, что нужно людям и что ведет ко благу. Ни людям, ни небожителям не надо его понимать, им не дано постичь путей Вседержителя.
«Но кто может обещать, что и в новом, будущем царстве, когда Обитаемый мир падет во прах, нас не ждет такое же «благо», которого мы не понимаем и которое нам ненавистно?» – горячо говорил Яромир.
Девонна и сама не первый раз думала об этом. Она тоже любила мир и иногда задавалась вопросом: разве не мог бы Вседержитель очистить его от зла и сохранить? Разве не мог он иначе устроить жизнь людей в мире, даже если они однажды не послушались его и преступили запрет? Какое благо в том, что люди умирают от голода и болезней? Раньше вестница спокойно отвечала себе на этот вопрос: страдания смягчают и смиряют людей, приближают их к Вседержителю. Слушая рассказы Яромира, она ясно поняла, что это не так. Страдания людей бессмысленны. Вернее, им придает смысл только их личное мужество и внутренняя сила. Привычно Девонна успокаивала себя тем, что Вседержитель лучше знает, что считать добром для и человека, и для небожителя. Но теперь ей было не по себе: если у нее и у Вседержителя уже сейчас такие разные представления о добре и зле, что же будет после уничтожения Обитаемого мира, когда не останется во Вселенной ничего, что ему неугодно? Тогда ни у кого не будет и малейшего выбора, и всем останется принять только одно «благо» на всю вечность.
– Но для меня, – говорил Яромир, – на всю вечность и так остается лишь одно благо. Если ты меня будешь ждать, я отрекусь от всего и буду служить Вседержителю. Моя душа его не принимает, но ради тебя буду сражаться за Престол против богоборца. Все это – только чтобы потом быть с тобой. Обещай, что будешь меня ждать, и я сделаю, что ты скажешь, стану таким, как ты хочешь!
Его ладонь ослабела в руках Девонны. В отчаянии и надежде человек отдавал себя в ее власть. И Девонне стало страшно. Она чувствовала, что Яромир передает в ее руки свою судьбу и даже свою душу, свою волю.
– Яромир, подожди немного, – тихо сказала она. – Совсем немного… Мне нужно подумать. Я бы ждала тебя, я готова, я хочу тебя ждать, как же иначе? Но это не просто – сказать: изменись. Дай мне подумать, ладно?
Девонна утешала Яромира и обещала ему не медлить с решением. Она ушла домой, но наутро, еще до рассвета, вернулась в храм. Весь день она ткала. Яромир молчал. Девонна была задумчива и сосредоточена. Казалось бы, так легко сказать это слово… Противник Вседержителя готов служить ему, пусть не искренне, но не сам ли Вседержитель обещал помилование любому, даже Князю Тьмы, если тот во время последней войны встанет на его сторону? Сказать слово – и Яромир будет спасен, на всю вечность они будут вместе.
Куда она толкнет Яромира, если скажет: не изменяйся, продолжай противиться Творцу? Он пойдет в преисподнюю, и это будет уже ее вина. Только через века, когда покается последний грешник в Тюрьме мира, Яромир обретет спасение. Но тогда он первый обвинит ее в том, что она поощрила его вражду и бунт, вместо того чтобы спасти его одним повелением. Он пока не знает, в чем его благо, но он вручил ей свою судьбу. Она должна спасти человека. Она мудрее и ближе ко Вседержителю.
Но чем больше Девонна говорила себе это, тем тяжелее становилось у нее на сердце, тем явственнее было ощущение неправды. Сломить волю человека, заставить его служить тому, что не принимает его душа, и сойти с пути, который он выбрал сам, ценой скитаний и мук, с открытыми глазами? Изменить Яромира так, что это будет уже не он, не тот, кто сидел с ней у костра, – другой? Без воли, без той внутренней силы, которая восхищала ее, полностью покорный ей, он перестанет жалеть мир, перестанет сочувствовать людям. И все ради одной цели – чтобы получить ее после Конца. Стоит ли она такой жертвы, чтобы он ради нее потерял самого себя, променял свою любовь к миру на любовь к ней? Стоит ли такой жертвы хоть кто-то из живущих? Девонна чувствовала, что внутри поднимается волна возмущения: нельзя, чтобы кто-то имел такую власть над душой и совестью другого!
Никакой лаской, никаким вниманием и любовью она всю вечность не сможет загладить вину и исцелить его, после того как сама же сломает по своему произволу.
Чем больше Девонна размышляла, тем яснее видела, что не в силах решить его участь. А если он прав? Ведь и сама Девонна в тайне сердца восстает против будущей гибели мира. Ведь и она не видит ничего отвратительного в земнородных, ничего противозаконного в их желании жить и найти себе защитника. Откуда они и кто их творит? Если Обитаемый мир в состоянии творить существ, значит, он живет сам, не по воле Вседержителя, набирает силу и становится соперником ему. Не потому ли Вседержитель так хочет его уничтожить? Ведь в последние времена именно мир и богоборец, его защитник, стали главными врагами Вседержителя, даже не Князь Тьмы. Значит, Обитаемый мир и вправду может оказаться опасным противником. Неужели Вседержитель боится его?