Страница:
Высоцкий хотел побывать на берегу Ангары, в тех местах, где в начале февраля 1921 года красноармейцы расстреляли А.В. Колчака и тело опустили в прорубь. Ходили слухи, что Ленин приказал сохранить адмиралу жизнь, но телеграмма пришла слишком поздно.
«Как-то все интересно получается, – горячился Важа. – Спасти в Иркутске Колчака он опоздал, спасти в Екатеринбурге царя – опоздал. А вскочить в Берне в вагон поезда и попасть к началу революции в России – успел…»
Личность адмирала, исследователя Севера, его любовь к А.В. Темиревой, арестованной вместе с ним в Иркутске и лишенной возможности похоронить любимого человека, притягивали Володю.
Всю дорогу до Байкала он молчал.
В поселке Лиственничном на берегу озера остановились у церкви. Володя хотел войти внутрь, но дверь была заперта. Подошла женщина с ключами. Наверное, заметила, что приехавшие не похожи на шумных туристов. Володя около часа провел в храме, задерживаясь у собранных местными прихожанами старых икон.
Синяя гладь, рыжие скалы, зелень березняков еще не набрали чудесной яркости, какая бывает в начале осени. Но Володя был очарован дрожащим над озером прозрачным воздухом и спокойствием, которым дышало все вокруг. Спустившись почти к самой воде, он присел на камень – вблизи того места, где утонул Александр Вампилов.
Вдали виден был желтоватый шлейф, нависший над целлюлозным комбинатом. Володя был молчалив, грустен. «Не понимаю, – сказал он, – как могла подняться рука на это чудо…»
И все-таки Байкал был прекрасен.
Неоглядные синие дали, настоянный на хвое прозрачный воздух давали успокоение. Володя вдруг подумал об актрисе театра на Таганке, с которой часто бывал занят в одних спектаклях, к которой относился с большой нежностью и преклонялся перед ее талантом. В те дни она была нездорова, и это его беспокоило. Исцеляющая сила Байкала, казалось ему, помогла бы ей. И он проговорил мечтательно:
– Да, хорошо бы здесь пожить Алле Демидовой!
Из Иркутска мы с Володей поездом ехали в Нижнеудинск, где была наша перевалочная база. Оттуда собирались вертолетом лететь на участок Большая Бирюса. К сожалению, попасть на Бирюсу не удалось из-за отвратительной погоды, и нам пришлось возвращаться -поездом в Иркутск.
Володя что-то напевал и играл на гитаре. Проводница, заглянув в купе, сказала:
– Прямо совсем как Высоцкий!
– Да, – засмеялся он, – мне уже это кто-то говорил.
Руководил перевалочной базой в Нижнеудинске Костя Семенов – тот самый, друг моей владивостокской молодости. Он стоял на перроне. Накрапывал дождик, синоптики не обещали ничего хорошего. Мы устроились на базе и пошли побродить по городу, построенному на правом берегу судоходной Уды у Сибирского тракта. Едва ли не единственной достопримечательностью здесь была триумфальная арка, сооруженная местным обществом по случаю приезда в 1891 году наследника цесаревича, будущего царя Николая II.
Мы с Костей Семеновым, напомню, вместе плавали на «Ингуле» и на «Емельяне Пугачеве». Потом меня направили на «Уралмаш», Костю – на пароход типа «Либерти» «Родина». Капитаном там был Любченко. Когда я спросил Костю, как ему на новом месте, он рассказал, что с ним произошло в первые же дни. Капитан попросил сделать исправления в коносаментах (судовые документы груза). Костя ответил: «Хорошо, я проделаю эту петрушку». На эти невин-
– 261 -
ные слова капитан закричал, чуть ли не в истерике: «Чтобы я никогда не слышал этого слова!» Как потом Костя узнал, в 1937 или 1938 годах, когда Любченко был капитаном на Камчатке, с ним произошел такой случай. Во время выборов кто-то из руководства предложил провести голосование не на судне, а в городе. Капитан ответил: «Не беспокойтесь, мы эту петрушку проделаем!» За «петрушку» Любченко пришлось просидеть несколько лет. И только и начале войны, когда потребовались капитаны дальнего плавания для рейсов Америка – Владивосток, он был выпущен.
Был такой довольно известный капитан, кажется, эстонец. Фамилия его Креме. Рассказывают, когда он, получив новое назначение, вышел из пароходства, его приятель спросил: «Ну что, куда направили?» А Креме название парохода забыл и объяснял своему товарищу, стараясь вспомнить вместе с ним: «Ну, вот как был этот, русский разбойник, бандит, который женщину утопил». Капитану Кремсу повезло. Вместо парохода «Степан Разин» мог за одну эту фразу очутиться на Колыме.
В 1948 году Костя Семенов был снят с загранрейсов, переведен на пароходы, совершавшие каботажные плавания, а после осужден. Отсидев срок, вернулся на флот, стал капитаном рыболовного траулера.
В начале 60-х годов Костя был снова задержан. Оказывается, он пел дневник, описал свой первый арест, не скупясь на характеристики допрашивавших его, и дал почитать другу. Тот по пьянке рукопись забыл в ресторане, а дальше события развивались, как и следовало ожидать. На этот раз Костю осудили по 58-й статье на шесть лет с отбыванием наказания в мордовских лагерях.
Я к тому времени уже был председателем артели. Узнав, что опять приключилось с Кбстей, решил рассказать его историю Илье Оренбургу, кумиру моей молодости. Он мог своим вмешательством помочь делу. Раздобыть адрес писателя мне помог Кирилл Лавров. Помните? Мы с ним когда-то познакомились в ресторане гостиницы «Украина». Вместе с Лавровым мы взяли такси, отправились по адресу, но дома Эренбурга не застали – он был в отъезде. – Что-нибудь придумаем! – утешил Лавров.
В Центральном доме литераторов он познакомил меня с писателем-фронтовиком Сергеем Смирновым, автором «Брестской крепости». Смирнов пригласил меня к себе на дачу в Переделкино. В домашней обстановке, в кругу гостеприимной семьи, мы говорили доверительно, откровенно. Может быть, даже слишком откровенно. Жена Сергея Сергеевича отвела меня в сторону и, указывая на сына, попросила: «Вадим, не рассказывайте некоторые вещи при Андрюше. Он и без того настроен не так, как надо».
Мама ошибалась. Мальчик был правильно настроен. Впоследствии Андрей Смирнов стал известным кинорежиссером и актером, снял фильм «Белорусский вокзал».
Сергей Смирнов использовал свой авторитет и московские связи, добиваясь разрешения на мою поездку в мордовский лагерь к Семенову. И это ему удалось. Закупив продукты, я уехал в Мордовию. Добрался до станции Явас, вблизи которой был лагерь. Как хорошо, что я запасся продуктами. В поселковом магазине был только зеленый горошек и молотый кофе.
Начальник спецчасти лагеря и оперуполномоченный долго расспрашивали, кем я прихожусь заключенному. «Родственник», – нагло отвечал я. Усомнившись, они стали выпытывать известные им сведения из Костиной жизни, но поймать меня на неосведомленности не могли. Я прекрасно знал Костино прошлое, был знаком с его матерью, братом, сестрой. Когда, наконец, мне разрешили идти к вахте, я не сразу выключился из игры. «Что за вахта, товарищ начальник?» – спрашивал я, изобразив на лице удивление. Сотрудники спецчасти сочувственно улыбались моему невежеству.
В комнате для свиданий мы с Костей обнялись. Нам разрешили сутки пробыть вместе. Заходили надзиратели, мы их угощали сигаретами, давали деньги. Мы обсудили, что следует предпринять, чтобы добиться освобождения.
Выйдя снова на свободу, Костя стал работать в Мурманском управлении рыболовства капитаном траулера, ловил тунца. Не знаю, с чего это началось, но он стал выпивать. Я предложил ему приехать ко мне. В 1971 году Костя появился у нас в артели в бухте Лантарь. Стал капитаном артельного буксира «Шкот». Тут случилась история, которая могла дорого обойтись артели. «Шкот» стоял на рейде, когда пришло запоздалое штормовое предупреждение, а вслед за этим сразу же начался шторм. По правилам суда в таких случаях должны спрятаться в порту или в закрытой бухте, а если их поблизости нет, уйти в открытое море. Иначе судно может выбросить на берег. Шторм разыгрался такой, что буксир потерял якоря, спасательные шлюпки и исчез. На горизонте судно не просматривалось. Я был на базе и по рации запросил начальника участка Володю Топтунова, что со «Шкотом».
Мое беспокойство усиливалось оттого, что за несколько дней до шторма мы направили на «Шкот» механика Петю Липченкова, моего старого приятеля по Колыме. Он должен был отрегулировать топливную аппаратуру на дизелях. Плавать ему не приходилось, и я представить не мог, как он перенесет шторм.
Связи с буксиром не было, и Топтунов по рации ответил мне: «Я знаю, Вадим, тебе это будет страшно услышать, но, думаю, никого не осталось в живых…»
На следующий день из КГБ по Хабаровскому краю тоже пришел запрос: находилось ли наше судно в море и где оно сейчас. Я тогда подумал, как все-таки хорошо, что власти беспокоятся о людях. Потом оказалось, их тревожило совсем другое: не воспользовались ли на буксире непогодой, чтобы уйти за границу. Только это волновало их!
Можно представить нашу радость, когда на четвертые сутки «Шкот», почти лежа на боку (были сорваны мертвые балласты), вернулся к берегу. Как выяснилось, спасая судно, Костя принял единственно правильное решение – уйти в открытое море. Что бы с Костей ни приключалось, капитан он все-таки был отличный.
Но нужно было видеть Петра Липченкова: на нем лица не было. Усталый, замученный, вся голова в машинном масле и странно торчат во все стороны перья, какими были набиты подушки. Он был похож на индейского вождя. «Вадим, – слабо улыбался он, – что я тебе плохого сделал? За что ты меня – в моряки? Больше я ногой не ступлю ни на один корабль на свете!»
В 1999 году меня пригласили на празднование 60-летия Магадана. Ко мне подошла женщина:
– Извините, у вас работало много людей, мой папа тоже был с вами. Если можно,
подпишите мне книгу… – Она протянула «Черную свечу».
– А как фамилия папы? – спросил я.
– Липченков… Я сказал, что очень хорошо знал ее отца – прекрасного человека, с которым нас многое
связывало.
Вместе с нами Костя Семенов перебрался в Восточную Сибирь. Чтобы не возвращаться больше к истории Кости, напоследок расскажу о связанном с ним событии, которое случится в городе Березовском под Свердловском, где была база нашей артели «Печора». Костя выпивал, исчез неизвестно куда, а в 1984 году объявился неузнаваемым: тучный, больной, опирается на палку. Но, как всегда, жизнерадостный. И я вспомнил прежнего Семенова – самого молодого второго помощника капитана в Дальневосточном пароходстве. У него было все: умный, красивый, начитанный – самый перспективный из нас. Как бы сложилось, если бы не тюрьма и не водка?
Приехал работать. «Хорошо бы что-то необременительное». Я предложил самое простое – директором нашего животноводческого хозяйства, где в то время насчитывалось больше двух тысяч голов. «Мы с тобой пароходы гоняли, а теперь меня – к свиньям?!» – обиделся Костя. Но быстро согласился, оценив достоинства беззаботного и независимого существования. Поселяли его на территории центральной базы в благоустроенном домике. Кто бы ни зашел, удивлялись: обязательно у него девушка, внимающая капитанским рассказам. «Племянница из Харькова» – представлял он очередную гостью. Из Костиных «племянниц» можно было составить женский батальон.
Вскоре Семенов взмолился: «Вадим, ну что я тут среди свиней. Ты не можешь придумать для меня что-нибудь достойнее?» Придумали. Назвали Костю ночным директором базы. Он являлся на работу выбритый, в костюме – настоящий директор! – и нес дежурство в конторе, пересаживаясь от стола к столу. От скуки постоянно кому-то звонил, читал. И все бы ничего, если бы однажды ночью ему не попалась газета с объявлением: ленинградская судостроительная организация отправляет наложенным платежом корабли, в том числе морские буксиры. Костя нашел на столе бланк с печатью, заполнил, как полагается, отправил по адресу и забыл о забаве на второй день. А месяц спустя к нашему железнодорожному тупику маневровый паровоз вкатывает платформу с укрепленным на ней новеньким морским буксиром. Что это? Откуда?! Оказывается, по заявке артели «Печора» из Ленинграда. Все опешили. Не хватало нам на Урале морских кораблей!
Когда история прояснилась, набросились на бедного Костю: «Ты что, совсем сдурел?!» Мы писали в Ленинград, извинялись за недоразумение, просили взять буксир обратно, но с судостроительной организацией что-то произошло, ответа не было, и выгруженное в углу базы судно продолжало стоять в высокой траве.
Скоро начнется разгром «Печоры», и следователи, обходя базу, будут долго цокать языками, фотографируя с разных точек морской буксир. Он будет проходить в уголовном деле как «личный корабль Туманова, приобретенный с целью вывоза золота и бегст ва руководства артели за границу». Подследственным, как они ни просили, никто не объяснил, какими путями можно выплыть из Урала хоть куда-нибудь.
После разгрома «Печоры», оставшись без артели и без буксира, Костя начал болеть. Его возили в Москву на обследование, на лечение. Последние годы он жил у нас на участке в Карелии, у Руслана Кущаева. Похоронен в Березовском, неподалеку от места, где памятником ему еще долго стоял на окраине города в лесу морской буксир.
…Поезд снова шел по Транссибирской магистрали из Нижнеудинска в Иркутск, мимо старых станций, возникших 100 лет назад при строительстве железной дороги. Она, кстати, дала толчок развитию золотого дела в Сибири – в бассейнах Оби, Енисея, Лены, Амура.
Тулун, Азея, Куйтун… Володя теребил проводницу: обязательно предупредить, когда будет станция Зима. В купе снова взял в руки гитару, запел вполголоса.
Он хотел видеть станцию, где вырос Евгений Александрович Евтушенко. Его расположением Володя очень дорожил. Не скажу, что они часто встречались (во всяком случае, с момента нашего с Высоцким знакомства), но каждый раз, когда в каких-то московских кругах всплывало имя знаменитого поэта, и кто-то позволял себе осуждать его – в среде московских снобов это было модно – Володи решительно восставал против попыток бросить на поэта тень.
Однажды, еще не будучи знакомым с Евтушенко, я попал и Москве на его выступление. Вместе с ним со сцены читал свои стихи кубинский поэт, который произвел на меня отталкивающее впечатление. Мне всегда был неприятен Фидель Кастро и все вокруг него. Я вообще не люблю певцов революций. И когда Евтушенко, приветствуя гостя, обнял его, меня покоробило. Ну не должен был Евтушенко, тонко чувствующий людей, так искренне обнимать революционера.
Своей досадой я поделился с Володей.
– Понимаешь, Вадим, когда советские войска в августе шестьдесят восьмого вторглись в
Чехословакию, не кто-то другой, а Евтушенко написал «Танки идут по Праге…» Когда
государство навалилось на Солженицына, снова он послал Брежневу телеграмму протеста.
Никто из тех, кто держит фигу в кармане, не смеет осуждать Евтушенко.
И добавил, подумав, как бы ставя точку:
– Женька – это Пушкин сегодня!
Я не берусь судить о поэзии Евгения Евтушенко, многие его стихи я очень люблю, но обязательно еще расскажу, как в мои трудные времена, сложившиеся после разгрома «Печоры», именно Евгений Александрович, отложив все дела, бросился на помощь. Он обратился с письмом в защиту артели к председателю Совета министров. Но об этом разговор впереди.
Когда поезд приближался к станции Зима, мы вышли в тамбур и, едва проводница открыла дверь вагона, спрыгнули на перрон. Стоянка была непродолжительной. Тем не менее мы успели окинуть взглядом пристанционные постройки, небольшой базар под открытым небом. Леня Мончинский нас фотографировал на фоне старого вокзального здания с надписью: «Зима. Вое. Сиб. ж.д.»
Сойти на тихой станции Зима. Еще в вагоне
всматриваться издали, открыв окно,
в знакомые мне исстари с наличниками древними дома… Когда послышался гудок, и мы снова вскочили в вагон, и уже поплыл привокзальный скверик с клумбами, за ним деревянные дома с поленницами, Володя сказал:
– Городок, конечно, не очень приметный, обычный сибирский. Ничем не лучше других. Но
вот ведь какое дело – поэт в нем родился!
Мы стояли у окна.
Мимо летели телеграфные столбы, выложенные из кирпича пятиконечные звезды у переездов, плыла вечерняя тайга, грохотали под колесами мосты. Далеко в высокой траве по тропе крутила педали велосипеда длинноногая девочка с васильковым венком на голове. В пролетающих городках женщины с коромыслами через плечо шли по шатким деревянным тротуарам.
Володя улыбался какой-то своей мысли и поворачивался, как бы ища поддержки, к нам, стоящим рядом, тоже захваченным мелькающими картинами. И сказал, счастливый:
– Хорошо, что мы здесь побывали… Женьке будет приятно!
Семь лет с Владимиром Высоцким – это калейдоскоп встреч, разговоров, споров, размолвок, объятий… Когда провел с интересным человеком один вечер, можно много чего вспомнить. Чаще всего и делятся воспоминаниями люди, не обремененные долгим и глубоким общением. Но когда вместе прошла часть жизни, и не было темы, которой бы не касались, и не было, кажется, грехов, в которых бы не открылись друг другу, связный рассказ не получается. Я нарушу последовательность повествования и попытаюсь из плотной ткани нашего общения вытянуть несколько ниточек, пусть коротких, но дающих, надеюсь, некоторое представление о том, каким я знал Володю.
В Иркутске мы случайно оказались за многолюдным, обильно накрытым, шумным столом. Участники застолья, не зная чувства меры, славословили в адрес дорогого гостя, бесцеремонно намекая, что уже пора бы взять в руки гитару. Володя молча и хмуро слушал слащавые тосты в свою честь. И в первую же паузу покинул стол, сославшись на усталость. По дороге сказал: «Боялся взорваться. Там было несколько абсолютно чуждых мне по духу людей, не мог я для них петь и даже говорить с ними».
Он был очень чуток к нюансам, не переносил фальши, неискренности, высокомерной снисходительности – часто почти неуловимых, но отмеченных его интуицией. Как-то мы вернулись поездом из Ленинграда, страшно голодные, размышляли, куда бы зайти поесть. Встречаем на перроне Юлиана Семенова. Он бросился уговаривать Володю ехать к нему на дачу в Пахру, отметить с его, Юлиана, друзьями, день рождения. Что-то в напористости именинника Володе показалось навязчивым и некорректным. Улыбаясь, он под благовидным предлогом отклонил приглашение.
Но помню и другой эпизод.
Опаздывая в театр, Володя отказал в автографе двум солдатам, подбежавшим к его машине. Мне это не понравилось, я высказал все, что по этому поводу думаю. Мы поссорились, выпалив друг другу много неприятных слов. Володя резко тормозит, выскакивает из машины, бежит догонять солдат. Возвращается расстроенный:
– Как сквозь землю провалились! Расстались мы молча, а среди ночи – звонок в дверь. Открываю: Володя!
– Ну, чего дуешься? – улыбается. – Я сегодня уже сорок автографов дал! В Пятигорске я познакомил Володю со старой армянкой тетей Надей. Всю жизнь она
работала, редко отдыхала. Однажды говорит: «Смотрела кино «Индюшкина голова». Оказалось, речь шла об «Иудушке Головлеве».
Старушка сидела возле дома на лавочке. Мы с Володей присели рядом.
– Вот и тетя Надя, которая смотрела фильм «Индюшкина голова». А это Высоцкий, -
представил я, – знаешь его песни? Нравятся?
– Знаешь. Нравятся. Наверное, он хороший. Только хрипит очень!
Володя рассмеялся, тепло поговорил с тетей Надей. А на следующий день, уже под
Нальчиком, вдруг спрашивает:
– Заметил, какие у нее руки?
– У кого? – не понял я.
– У тети Нади! Прекрасные добрые глаза и такие натруженные руки. Поездка с Володей на Северный Кавказ случится в сентябре 1979-го. Римма, диктор
Пятигорского телевидения, желая сделать подарок землякам, уговорила Володю дать интервью перед телекамерами. Он поставил одно условие: чтобы собеседник был не очень глупым. Римма позвонила тележурналисту Валерию Перевозчикову, ошарашив его такой счастливой возможностью, но напугав предупреждением певца.
– Римма Васильевна, вы ему скажите, похвалите меня…
– Нет, вот тебе телефон, звони сам. Перевозчиков набрал номер.
– Я тот человек, который обязан оказаться не дураком… Володя рассмеялся:
– Я приеду. Вся молодежная редакция телевидения сочиняла вопросы гостю. Споры продолжались и в
те минуты, когда мы втроем – Володя, Римма и я – шли по коридору в студию. Ребята устанавливали микрофоны, налаживали свет, в студии было жарко. Наконец начали запись, посыпались вопросы… Володе они не были заранее известны. Он размышлял вслух.
Помню, его спросили о счастье.
Он ответил:
– Счастье – это путешествие. Не обязательно с переменой мест, Путешествие может быть
в душу другого человека – в мир писателя, поэта. Но путешествовать лучше не одному, а с
человеком, которого ты любишь, мнением которого дорожишь.
Запомнился мне и ответ на вопрос, о чем бы Володя хотел спросить самого себя. Он задумался.
– Пожалуй, вот о чем: сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней, часов творчества?
Он что-то предчувствовал. Ему оставалось жить еще неполных два года. После записи телевизионщики позвонили к нам домой, попросили к телефону Володю. Как я понял, они спрашивали, на какой адрес высылать гонорар. Володя ответил: «Ничего этого не надо. Буду счастлив, если вам удастся передачу показать». Молодые журналисты делали все, что могли. Месяц спустя передачу показали по второму каналу Пятигорского телевидения. И тогда же но начальственному распоряжению чьими-то руками видеозапись стерли. На студии было обычным делом использовать записанную пленку под следующую передачу. Жаль, что Перевозчиков за этим не проследил или не придал тогда этому значения.
Но закончу о Перевозчикове. Со временем он соберет свидетельства людей, близко знавших Высоцкого, доверивших журналисту сохраненные в памяти эпизоды, среди них и те, которые никак не предназначались для огласки. Желая помочь пишущему человеку полнее представить сложный образ поэта, они упоминали и обстоятельства жизни, которые сам Володя не афишировал, полагали, что это в книгу не попадет. К сожалению, в нее вошли страницы, читать которые людям, любящим Владимира Семеновича, было неприятно.
С Мариной Влади я познакомился на Малой Грузинской, в новой квартире Володи. Она придирчиво меня разглядывала, но у нас сразу возникли теплые отношения. Володя очень трогательно относился к жене и заливался смехом, когда она, вернувшись из московских гастрономов, принималась рассказывать очередную приключившуюся с ней историю. Однажды она пришла из «Елисеевского» – в норковой шубе и с двумя авоськами. «Ты что такая злая?» – спрашивает Володя. Марина рассказывает, чуть не плача. Стоит в очереди. В магазин заходят двое и обращаются к ней: «Кто крайний?» Для нее, француженки русского происхождения, было не совсем ясно, почему этих господ интересует не последний, а крайний. Ведь у очереди два края. И пока она прокручивала в голове лингвистическую проблему, один из подошедших мсье говорит другому мсье: «Видать, сука, не русская!»
Мы посмеялись.
Мы с Мариной не всегда понимали друг друга. Однажды она попросила меня поехать с ней в Подмосковье и посмотреть место, которое она выбрала для строительства дачи. Марина села за руль своего «Мерседеса». Она что-то интересное рассказывает, а я плохо вникаю: слышу, как машина то и дело цепляется днищем о дорогу. Мне это как ножом по сердцу. Жалко машину. Не выдержав, я перебил ее: «Слышишь, как цепляется?!» У Марины округлились глаза, и она посмотрела на меня как на идиота: «Но ведь это железо! Что ему будет?»
Два мира – два отношения к вещам.
Марина сыграла большую роль в жизни Володи. Если бы не она, не ее участие в руководящих органах Французской коммунистической партии, власти обязательно нашли бы вариант, как всерьез прикопаться к Володе. В этом смысле Марина была, к счастью, его ангелом-хранителем.
Со свойственной ей интуицией она очень быстро поняла масштаб личности Высоцкого. Как-то они вместе прилетели в Лос-Анджелес. В Голливуде в честь знаменитой актрисы был устроен большой прием. Под конец вечера Володю попросили спеть. Он был очень смущен. Ему казалось, что эта пресыщенная впечатлениями публика, самовлюбленные кинозвезды вряд ли поймут его песни, тем паче на непонятном им языке. Он спел одну песню, его попросили еще, потом еще… Пел около часа. Все были потрясены. Натали Вуд бросилась ему на шею и поцеловала. Как заметил один из участников приема, приехала Марина Влади со своим мужем, а уезжал Владимир Высоцкий со своей женой.
Чтобы не сложилось неправильного впечатления о моем отношении к Марине, расскажу такую историю. Часа в два или три ночи меня разбудил сын: «Звонит какая-то женщина». Я взял трубку и услышал голос Влади: «Вадим, Тарковский очень тяжело болен. Я договорилась с послом, его сына и мать его жены выпустят во Францию, только им надо помочь деньгами. Если у тебя есть возможность, нужно четыре тысячи».
Деньги были переданы Тарковским, и они улетели во Францию. Представляете, в те годы – скольких трудов ей стоило добиться разрешения на выезд. Марина всегда была человеком, который старается помочь.
В двух случаях я не могу с Мариной согласиться.
Она часто и подолгу жила в Париже, Володя оставался в Москве один, с ним рядом почти всегда находились люди, в том числе женщины. На второй или третий день после Володиных похорон Марина звонит мне и просит срочно приехать. Дома за столом сидели Эдуард Володарский с женой, Макаров, Янклович, Сева Абдулов, кто-то еще. Человек девять-десять. И вдруг Марина обращается ко мне: «Вадим, я считала тебя своим другом, а ты молчал, что у Володи здесь была женщина… Правда это или нет?» Об этом ей сказала жена одного из Володиных приятелей. Я ответил: «Марина, во-первых, даже если бы это была правда, я все равно бы ничего тебе не сказал. Во-вторых, это чистая чушь, и тот, кто тебе это сказал – он среди нас, – это настоящая сволочь. И мне очень неприятно, что все это происходит, когда не время и не место об этом говорить, даже если бы что и было».
«Как-то все интересно получается, – горячился Важа. – Спасти в Иркутске Колчака он опоздал, спасти в Екатеринбурге царя – опоздал. А вскочить в Берне в вагон поезда и попасть к началу революции в России – успел…»
Личность адмирала, исследователя Севера, его любовь к А.В. Темиревой, арестованной вместе с ним в Иркутске и лишенной возможности похоронить любимого человека, притягивали Володю.
Всю дорогу до Байкала он молчал.
В поселке Лиственничном на берегу озера остановились у церкви. Володя хотел войти внутрь, но дверь была заперта. Подошла женщина с ключами. Наверное, заметила, что приехавшие не похожи на шумных туристов. Володя около часа провел в храме, задерживаясь у собранных местными прихожанами старых икон.
Синяя гладь, рыжие скалы, зелень березняков еще не набрали чудесной яркости, какая бывает в начале осени. Но Володя был очарован дрожащим над озером прозрачным воздухом и спокойствием, которым дышало все вокруг. Спустившись почти к самой воде, он присел на камень – вблизи того места, где утонул Александр Вампилов.
Вдали виден был желтоватый шлейф, нависший над целлюлозным комбинатом. Володя был молчалив, грустен. «Не понимаю, – сказал он, – как могла подняться рука на это чудо…»
И все-таки Байкал был прекрасен.
Неоглядные синие дали, настоянный на хвое прозрачный воздух давали успокоение. Володя вдруг подумал об актрисе театра на Таганке, с которой часто бывал занят в одних спектаклях, к которой относился с большой нежностью и преклонялся перед ее талантом. В те дни она была нездорова, и это его беспокоило. Исцеляющая сила Байкала, казалось ему, помогла бы ей. И он проговорил мечтательно:
– Да, хорошо бы здесь пожить Алле Демидовой!
Из Иркутска мы с Володей поездом ехали в Нижнеудинск, где была наша перевалочная база. Оттуда собирались вертолетом лететь на участок Большая Бирюса. К сожалению, попасть на Бирюсу не удалось из-за отвратительной погоды, и нам пришлось возвращаться -поездом в Иркутск.
Володя что-то напевал и играл на гитаре. Проводница, заглянув в купе, сказала:
– Прямо совсем как Высоцкий!
– Да, – засмеялся он, – мне уже это кто-то говорил.
Руководил перевалочной базой в Нижнеудинске Костя Семенов – тот самый, друг моей владивостокской молодости. Он стоял на перроне. Накрапывал дождик, синоптики не обещали ничего хорошего. Мы устроились на базе и пошли побродить по городу, построенному на правом берегу судоходной Уды у Сибирского тракта. Едва ли не единственной достопримечательностью здесь была триумфальная арка, сооруженная местным обществом по случаю приезда в 1891 году наследника цесаревича, будущего царя Николая II.
Мы с Костей Семеновым, напомню, вместе плавали на «Ингуле» и на «Емельяне Пугачеве». Потом меня направили на «Уралмаш», Костю – на пароход типа «Либерти» «Родина». Капитаном там был Любченко. Когда я спросил Костю, как ему на новом месте, он рассказал, что с ним произошло в первые же дни. Капитан попросил сделать исправления в коносаментах (судовые документы груза). Костя ответил: «Хорошо, я проделаю эту петрушку». На эти невин-
– 261 -
ные слова капитан закричал, чуть ли не в истерике: «Чтобы я никогда не слышал этого слова!» Как потом Костя узнал, в 1937 или 1938 годах, когда Любченко был капитаном на Камчатке, с ним произошел такой случай. Во время выборов кто-то из руководства предложил провести голосование не на судне, а в городе. Капитан ответил: «Не беспокойтесь, мы эту петрушку проделаем!» За «петрушку» Любченко пришлось просидеть несколько лет. И только и начале войны, когда потребовались капитаны дальнего плавания для рейсов Америка – Владивосток, он был выпущен.
Был такой довольно известный капитан, кажется, эстонец. Фамилия его Креме. Рассказывают, когда он, получив новое назначение, вышел из пароходства, его приятель спросил: «Ну что, куда направили?» А Креме название парохода забыл и объяснял своему товарищу, стараясь вспомнить вместе с ним: «Ну, вот как был этот, русский разбойник, бандит, который женщину утопил». Капитану Кремсу повезло. Вместо парохода «Степан Разин» мог за одну эту фразу очутиться на Колыме.
В 1948 году Костя Семенов был снят с загранрейсов, переведен на пароходы, совершавшие каботажные плавания, а после осужден. Отсидев срок, вернулся на флот, стал капитаном рыболовного траулера.
В начале 60-х годов Костя был снова задержан. Оказывается, он пел дневник, описал свой первый арест, не скупясь на характеристики допрашивавших его, и дал почитать другу. Тот по пьянке рукопись забыл в ресторане, а дальше события развивались, как и следовало ожидать. На этот раз Костю осудили по 58-й статье на шесть лет с отбыванием наказания в мордовских лагерях.
Я к тому времени уже был председателем артели. Узнав, что опять приключилось с Кбстей, решил рассказать его историю Илье Оренбургу, кумиру моей молодости. Он мог своим вмешательством помочь делу. Раздобыть адрес писателя мне помог Кирилл Лавров. Помните? Мы с ним когда-то познакомились в ресторане гостиницы «Украина». Вместе с Лавровым мы взяли такси, отправились по адресу, но дома Эренбурга не застали – он был в отъезде. – Что-нибудь придумаем! – утешил Лавров.
В Центральном доме литераторов он познакомил меня с писателем-фронтовиком Сергеем Смирновым, автором «Брестской крепости». Смирнов пригласил меня к себе на дачу в Переделкино. В домашней обстановке, в кругу гостеприимной семьи, мы говорили доверительно, откровенно. Может быть, даже слишком откровенно. Жена Сергея Сергеевича отвела меня в сторону и, указывая на сына, попросила: «Вадим, не рассказывайте некоторые вещи при Андрюше. Он и без того настроен не так, как надо».
Мама ошибалась. Мальчик был правильно настроен. Впоследствии Андрей Смирнов стал известным кинорежиссером и актером, снял фильм «Белорусский вокзал».
Сергей Смирнов использовал свой авторитет и московские связи, добиваясь разрешения на мою поездку в мордовский лагерь к Семенову. И это ему удалось. Закупив продукты, я уехал в Мордовию. Добрался до станции Явас, вблизи которой был лагерь. Как хорошо, что я запасся продуктами. В поселковом магазине был только зеленый горошек и молотый кофе.
Начальник спецчасти лагеря и оперуполномоченный долго расспрашивали, кем я прихожусь заключенному. «Родственник», – нагло отвечал я. Усомнившись, они стали выпытывать известные им сведения из Костиной жизни, но поймать меня на неосведомленности не могли. Я прекрасно знал Костино прошлое, был знаком с его матерью, братом, сестрой. Когда, наконец, мне разрешили идти к вахте, я не сразу выключился из игры. «Что за вахта, товарищ начальник?» – спрашивал я, изобразив на лице удивление. Сотрудники спецчасти сочувственно улыбались моему невежеству.
В комнате для свиданий мы с Костей обнялись. Нам разрешили сутки пробыть вместе. Заходили надзиратели, мы их угощали сигаретами, давали деньги. Мы обсудили, что следует предпринять, чтобы добиться освобождения.
Выйдя снова на свободу, Костя стал работать в Мурманском управлении рыболовства капитаном траулера, ловил тунца. Не знаю, с чего это началось, но он стал выпивать. Я предложил ему приехать ко мне. В 1971 году Костя появился у нас в артели в бухте Лантарь. Стал капитаном артельного буксира «Шкот». Тут случилась история, которая могла дорого обойтись артели. «Шкот» стоял на рейде, когда пришло запоздалое штормовое предупреждение, а вслед за этим сразу же начался шторм. По правилам суда в таких случаях должны спрятаться в порту или в закрытой бухте, а если их поблизости нет, уйти в открытое море. Иначе судно может выбросить на берег. Шторм разыгрался такой, что буксир потерял якоря, спасательные шлюпки и исчез. На горизонте судно не просматривалось. Я был на базе и по рации запросил начальника участка Володю Топтунова, что со «Шкотом».
Мое беспокойство усиливалось оттого, что за несколько дней до шторма мы направили на «Шкот» механика Петю Липченкова, моего старого приятеля по Колыме. Он должен был отрегулировать топливную аппаратуру на дизелях. Плавать ему не приходилось, и я представить не мог, как он перенесет шторм.
Связи с буксиром не было, и Топтунов по рации ответил мне: «Я знаю, Вадим, тебе это будет страшно услышать, но, думаю, никого не осталось в живых…»
На следующий день из КГБ по Хабаровскому краю тоже пришел запрос: находилось ли наше судно в море и где оно сейчас. Я тогда подумал, как все-таки хорошо, что власти беспокоятся о людях. Потом оказалось, их тревожило совсем другое: не воспользовались ли на буксире непогодой, чтобы уйти за границу. Только это волновало их!
Можно представить нашу радость, когда на четвертые сутки «Шкот», почти лежа на боку (были сорваны мертвые балласты), вернулся к берегу. Как выяснилось, спасая судно, Костя принял единственно правильное решение – уйти в открытое море. Что бы с Костей ни приключалось, капитан он все-таки был отличный.
Но нужно было видеть Петра Липченкова: на нем лица не было. Усталый, замученный, вся голова в машинном масле и странно торчат во все стороны перья, какими были набиты подушки. Он был похож на индейского вождя. «Вадим, – слабо улыбался он, – что я тебе плохого сделал? За что ты меня – в моряки? Больше я ногой не ступлю ни на один корабль на свете!»
В 1999 году меня пригласили на празднование 60-летия Магадана. Ко мне подошла женщина:
– Извините, у вас работало много людей, мой папа тоже был с вами. Если можно,
подпишите мне книгу… – Она протянула «Черную свечу».
– А как фамилия папы? – спросил я.
– Липченков… Я сказал, что очень хорошо знал ее отца – прекрасного человека, с которым нас многое
связывало.
Вместе с нами Костя Семенов перебрался в Восточную Сибирь. Чтобы не возвращаться больше к истории Кости, напоследок расскажу о связанном с ним событии, которое случится в городе Березовском под Свердловском, где была база нашей артели «Печора». Костя выпивал, исчез неизвестно куда, а в 1984 году объявился неузнаваемым: тучный, больной, опирается на палку. Но, как всегда, жизнерадостный. И я вспомнил прежнего Семенова – самого молодого второго помощника капитана в Дальневосточном пароходстве. У него было все: умный, красивый, начитанный – самый перспективный из нас. Как бы сложилось, если бы не тюрьма и не водка?
Приехал работать. «Хорошо бы что-то необременительное». Я предложил самое простое – директором нашего животноводческого хозяйства, где в то время насчитывалось больше двух тысяч голов. «Мы с тобой пароходы гоняли, а теперь меня – к свиньям?!» – обиделся Костя. Но быстро согласился, оценив достоинства беззаботного и независимого существования. Поселяли его на территории центральной базы в благоустроенном домике. Кто бы ни зашел, удивлялись: обязательно у него девушка, внимающая капитанским рассказам. «Племянница из Харькова» – представлял он очередную гостью. Из Костиных «племянниц» можно было составить женский батальон.
Вскоре Семенов взмолился: «Вадим, ну что я тут среди свиней. Ты не можешь придумать для меня что-нибудь достойнее?» Придумали. Назвали Костю ночным директором базы. Он являлся на работу выбритый, в костюме – настоящий директор! – и нес дежурство в конторе, пересаживаясь от стола к столу. От скуки постоянно кому-то звонил, читал. И все бы ничего, если бы однажды ночью ему не попалась газета с объявлением: ленинградская судостроительная организация отправляет наложенным платежом корабли, в том числе морские буксиры. Костя нашел на столе бланк с печатью, заполнил, как полагается, отправил по адресу и забыл о забаве на второй день. А месяц спустя к нашему железнодорожному тупику маневровый паровоз вкатывает платформу с укрепленным на ней новеньким морским буксиром. Что это? Откуда?! Оказывается, по заявке артели «Печора» из Ленинграда. Все опешили. Не хватало нам на Урале морских кораблей!
Когда история прояснилась, набросились на бедного Костю: «Ты что, совсем сдурел?!» Мы писали в Ленинград, извинялись за недоразумение, просили взять буксир обратно, но с судостроительной организацией что-то произошло, ответа не было, и выгруженное в углу базы судно продолжало стоять в высокой траве.
Скоро начнется разгром «Печоры», и следователи, обходя базу, будут долго цокать языками, фотографируя с разных точек морской буксир. Он будет проходить в уголовном деле как «личный корабль Туманова, приобретенный с целью вывоза золота и бегст ва руководства артели за границу». Подследственным, как они ни просили, никто не объяснил, какими путями можно выплыть из Урала хоть куда-нибудь.
После разгрома «Печоры», оставшись без артели и без буксира, Костя начал болеть. Его возили в Москву на обследование, на лечение. Последние годы он жил у нас на участке в Карелии, у Руслана Кущаева. Похоронен в Березовском, неподалеку от места, где памятником ему еще долго стоял на окраине города в лесу морской буксир.
…Поезд снова шел по Транссибирской магистрали из Нижнеудинска в Иркутск, мимо старых станций, возникших 100 лет назад при строительстве железной дороги. Она, кстати, дала толчок развитию золотого дела в Сибири – в бассейнах Оби, Енисея, Лены, Амура.
Тулун, Азея, Куйтун… Володя теребил проводницу: обязательно предупредить, когда будет станция Зима. В купе снова взял в руки гитару, запел вполголоса.
Он хотел видеть станцию, где вырос Евгений Александрович Евтушенко. Его расположением Володя очень дорожил. Не скажу, что они часто встречались (во всяком случае, с момента нашего с Высоцким знакомства), но каждый раз, когда в каких-то московских кругах всплывало имя знаменитого поэта, и кто-то позволял себе осуждать его – в среде московских снобов это было модно – Володи решительно восставал против попыток бросить на поэта тень.
Однажды, еще не будучи знакомым с Евтушенко, я попал и Москве на его выступление. Вместе с ним со сцены читал свои стихи кубинский поэт, который произвел на меня отталкивающее впечатление. Мне всегда был неприятен Фидель Кастро и все вокруг него. Я вообще не люблю певцов революций. И когда Евтушенко, приветствуя гостя, обнял его, меня покоробило. Ну не должен был Евтушенко, тонко чувствующий людей, так искренне обнимать революционера.
Своей досадой я поделился с Володей.
– Понимаешь, Вадим, когда советские войска в августе шестьдесят восьмого вторглись в
Чехословакию, не кто-то другой, а Евтушенко написал «Танки идут по Праге…» Когда
государство навалилось на Солженицына, снова он послал Брежневу телеграмму протеста.
Никто из тех, кто держит фигу в кармане, не смеет осуждать Евтушенко.
И добавил, подумав, как бы ставя точку:
– Женька – это Пушкин сегодня!
Я не берусь судить о поэзии Евгения Евтушенко, многие его стихи я очень люблю, но обязательно еще расскажу, как в мои трудные времена, сложившиеся после разгрома «Печоры», именно Евгений Александрович, отложив все дела, бросился на помощь. Он обратился с письмом в защиту артели к председателю Совета министров. Но об этом разговор впереди.
Когда поезд приближался к станции Зима, мы вышли в тамбур и, едва проводница открыла дверь вагона, спрыгнули на перрон. Стоянка была непродолжительной. Тем не менее мы успели окинуть взглядом пристанционные постройки, небольшой базар под открытым небом. Леня Мончинский нас фотографировал на фоне старого вокзального здания с надписью: «Зима. Вое. Сиб. ж.д.»
Сойти на тихой станции Зима. Еще в вагоне
всматриваться издали, открыв окно,
в знакомые мне исстари с наличниками древними дома… Когда послышался гудок, и мы снова вскочили в вагон, и уже поплыл привокзальный скверик с клумбами, за ним деревянные дома с поленницами, Володя сказал:
– Городок, конечно, не очень приметный, обычный сибирский. Ничем не лучше других. Но
вот ведь какое дело – поэт в нем родился!
Мы стояли у окна.
Мимо летели телеграфные столбы, выложенные из кирпича пятиконечные звезды у переездов, плыла вечерняя тайга, грохотали под колесами мосты. Далеко в высокой траве по тропе крутила педали велосипеда длинноногая девочка с васильковым венком на голове. В пролетающих городках женщины с коромыслами через плечо шли по шатким деревянным тротуарам.
Володя улыбался какой-то своей мысли и поворачивался, как бы ища поддержки, к нам, стоящим рядом, тоже захваченным мелькающими картинами. И сказал, счастливый:
– Хорошо, что мы здесь побывали… Женьке будет приятно!
Семь лет с Владимиром Высоцким – это калейдоскоп встреч, разговоров, споров, размолвок, объятий… Когда провел с интересным человеком один вечер, можно много чего вспомнить. Чаще всего и делятся воспоминаниями люди, не обремененные долгим и глубоким общением. Но когда вместе прошла часть жизни, и не было темы, которой бы не касались, и не было, кажется, грехов, в которых бы не открылись друг другу, связный рассказ не получается. Я нарушу последовательность повествования и попытаюсь из плотной ткани нашего общения вытянуть несколько ниточек, пусть коротких, но дающих, надеюсь, некоторое представление о том, каким я знал Володю.
В Иркутске мы случайно оказались за многолюдным, обильно накрытым, шумным столом. Участники застолья, не зная чувства меры, славословили в адрес дорогого гостя, бесцеремонно намекая, что уже пора бы взять в руки гитару. Володя молча и хмуро слушал слащавые тосты в свою честь. И в первую же паузу покинул стол, сославшись на усталость. По дороге сказал: «Боялся взорваться. Там было несколько абсолютно чуждых мне по духу людей, не мог я для них петь и даже говорить с ними».
Он был очень чуток к нюансам, не переносил фальши, неискренности, высокомерной снисходительности – часто почти неуловимых, но отмеченных его интуицией. Как-то мы вернулись поездом из Ленинграда, страшно голодные, размышляли, куда бы зайти поесть. Встречаем на перроне Юлиана Семенова. Он бросился уговаривать Володю ехать к нему на дачу в Пахру, отметить с его, Юлиана, друзьями, день рождения. Что-то в напористости именинника Володе показалось навязчивым и некорректным. Улыбаясь, он под благовидным предлогом отклонил приглашение.
Но помню и другой эпизод.
Опаздывая в театр, Володя отказал в автографе двум солдатам, подбежавшим к его машине. Мне это не понравилось, я высказал все, что по этому поводу думаю. Мы поссорились, выпалив друг другу много неприятных слов. Володя резко тормозит, выскакивает из машины, бежит догонять солдат. Возвращается расстроенный:
– Как сквозь землю провалились! Расстались мы молча, а среди ночи – звонок в дверь. Открываю: Володя!
– Ну, чего дуешься? – улыбается. – Я сегодня уже сорок автографов дал! В Пятигорске я познакомил Володю со старой армянкой тетей Надей. Всю жизнь она
работала, редко отдыхала. Однажды говорит: «Смотрела кино «Индюшкина голова». Оказалось, речь шла об «Иудушке Головлеве».
Старушка сидела возле дома на лавочке. Мы с Володей присели рядом.
– Вот и тетя Надя, которая смотрела фильм «Индюшкина голова». А это Высоцкий, -
представил я, – знаешь его песни? Нравятся?
– Знаешь. Нравятся. Наверное, он хороший. Только хрипит очень!
Володя рассмеялся, тепло поговорил с тетей Надей. А на следующий день, уже под
Нальчиком, вдруг спрашивает:
– Заметил, какие у нее руки?
– У кого? – не понял я.
– У тети Нади! Прекрасные добрые глаза и такие натруженные руки. Поездка с Володей на Северный Кавказ случится в сентябре 1979-го. Римма, диктор
Пятигорского телевидения, желая сделать подарок землякам, уговорила Володю дать интервью перед телекамерами. Он поставил одно условие: чтобы собеседник был не очень глупым. Римма позвонила тележурналисту Валерию Перевозчикову, ошарашив его такой счастливой возможностью, но напугав предупреждением певца.
– Римма Васильевна, вы ему скажите, похвалите меня…
– Нет, вот тебе телефон, звони сам. Перевозчиков набрал номер.
– Я тот человек, который обязан оказаться не дураком… Володя рассмеялся:
– Я приеду. Вся молодежная редакция телевидения сочиняла вопросы гостю. Споры продолжались и в
те минуты, когда мы втроем – Володя, Римма и я – шли по коридору в студию. Ребята устанавливали микрофоны, налаживали свет, в студии было жарко. Наконец начали запись, посыпались вопросы… Володе они не были заранее известны. Он размышлял вслух.
Помню, его спросили о счастье.
Он ответил:
– Счастье – это путешествие. Не обязательно с переменой мест, Путешествие может быть
в душу другого человека – в мир писателя, поэта. Но путешествовать лучше не одному, а с
человеком, которого ты любишь, мнением которого дорожишь.
Запомнился мне и ответ на вопрос, о чем бы Володя хотел спросить самого себя. Он задумался.
– Пожалуй, вот о чем: сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней, часов творчества?
Он что-то предчувствовал. Ему оставалось жить еще неполных два года. После записи телевизионщики позвонили к нам домой, попросили к телефону Володю. Как я понял, они спрашивали, на какой адрес высылать гонорар. Володя ответил: «Ничего этого не надо. Буду счастлив, если вам удастся передачу показать». Молодые журналисты делали все, что могли. Месяц спустя передачу показали по второму каналу Пятигорского телевидения. И тогда же но начальственному распоряжению чьими-то руками видеозапись стерли. На студии было обычным делом использовать записанную пленку под следующую передачу. Жаль, что Перевозчиков за этим не проследил или не придал тогда этому значения.
Но закончу о Перевозчикове. Со временем он соберет свидетельства людей, близко знавших Высоцкого, доверивших журналисту сохраненные в памяти эпизоды, среди них и те, которые никак не предназначались для огласки. Желая помочь пишущему человеку полнее представить сложный образ поэта, они упоминали и обстоятельства жизни, которые сам Володя не афишировал, полагали, что это в книгу не попадет. К сожалению, в нее вошли страницы, читать которые людям, любящим Владимира Семеновича, было неприятно.
С Мариной Влади я познакомился на Малой Грузинской, в новой квартире Володи. Она придирчиво меня разглядывала, но у нас сразу возникли теплые отношения. Володя очень трогательно относился к жене и заливался смехом, когда она, вернувшись из московских гастрономов, принималась рассказывать очередную приключившуюся с ней историю. Однажды она пришла из «Елисеевского» – в норковой шубе и с двумя авоськами. «Ты что такая злая?» – спрашивает Володя. Марина рассказывает, чуть не плача. Стоит в очереди. В магазин заходят двое и обращаются к ней: «Кто крайний?» Для нее, француженки русского происхождения, было не совсем ясно, почему этих господ интересует не последний, а крайний. Ведь у очереди два края. И пока она прокручивала в голове лингвистическую проблему, один из подошедших мсье говорит другому мсье: «Видать, сука, не русская!»
Мы посмеялись.
Мы с Мариной не всегда понимали друг друга. Однажды она попросила меня поехать с ней в Подмосковье и посмотреть место, которое она выбрала для строительства дачи. Марина села за руль своего «Мерседеса». Она что-то интересное рассказывает, а я плохо вникаю: слышу, как машина то и дело цепляется днищем о дорогу. Мне это как ножом по сердцу. Жалко машину. Не выдержав, я перебил ее: «Слышишь, как цепляется?!» У Марины округлились глаза, и она посмотрела на меня как на идиота: «Но ведь это железо! Что ему будет?»
Два мира – два отношения к вещам.
Марина сыграла большую роль в жизни Володи. Если бы не она, не ее участие в руководящих органах Французской коммунистической партии, власти обязательно нашли бы вариант, как всерьез прикопаться к Володе. В этом смысле Марина была, к счастью, его ангелом-хранителем.
Со свойственной ей интуицией она очень быстро поняла масштаб личности Высоцкого. Как-то они вместе прилетели в Лос-Анджелес. В Голливуде в честь знаменитой актрисы был устроен большой прием. Под конец вечера Володю попросили спеть. Он был очень смущен. Ему казалось, что эта пресыщенная впечатлениями публика, самовлюбленные кинозвезды вряд ли поймут его песни, тем паче на непонятном им языке. Он спел одну песню, его попросили еще, потом еще… Пел около часа. Все были потрясены. Натали Вуд бросилась ему на шею и поцеловала. Как заметил один из участников приема, приехала Марина Влади со своим мужем, а уезжал Владимир Высоцкий со своей женой.
Чтобы не сложилось неправильного впечатления о моем отношении к Марине, расскажу такую историю. Часа в два или три ночи меня разбудил сын: «Звонит какая-то женщина». Я взял трубку и услышал голос Влади: «Вадим, Тарковский очень тяжело болен. Я договорилась с послом, его сына и мать его жены выпустят во Францию, только им надо помочь деньгами. Если у тебя есть возможность, нужно четыре тысячи».
Деньги были переданы Тарковским, и они улетели во Францию. Представляете, в те годы – скольких трудов ей стоило добиться разрешения на выезд. Марина всегда была человеком, который старается помочь.
В двух случаях я не могу с Мариной согласиться.
Она часто и подолгу жила в Париже, Володя оставался в Москве один, с ним рядом почти всегда находились люди, в том числе женщины. На второй или третий день после Володиных похорон Марина звонит мне и просит срочно приехать. Дома за столом сидели Эдуард Володарский с женой, Макаров, Янклович, Сева Абдулов, кто-то еще. Человек девять-десять. И вдруг Марина обращается ко мне: «Вадим, я считала тебя своим другом, а ты молчал, что у Володи здесь была женщина… Правда это или нет?» Об этом ей сказала жена одного из Володиных приятелей. Я ответил: «Марина, во-первых, даже если бы это была правда, я все равно бы ничего тебе не сказал. Во-вторых, это чистая чушь, и тот, кто тебе это сказал – он среди нас, – это настоящая сволочь. И мне очень неприятно, что все это происходит, когда не время и не место об этом говорить, даже если бы что и было».