Туманова Юлия. Семь верст до небес

   Алена сидела в кресле и сосредоточенно вязала шарф. Крючок все время застревал между нитками. И еще она никак не могла запомнить очередность петель. Все время приходилось сверяться со схемой. Она сама придумала этот узор, и он ей очень нравился, и будущий шарф тоже нравился.
   Но почему-то с каждой новой петлей возникала некая пауза.
   — Зачем, Алеша? — спросила она, ковыряясь с нитками и крючком.
   Ей хотелось посмотреть ему в глаза, но она не смотрела.
   — Что «зачем»?! — кажется, начал раздражаться он.
   — Зачем тебе уезжать?
   — Потому что так надо! Это мой свитер или твой? Дома она иногда любила носить свободные, широкие свитера.
   Но при чем тут это?..
   Она все-таки взглянула на него. Все как обычно. Две руки, две ноги, голова и остальное на месте. Бородатый профиль. Чуть сгорбленная широкая спина, к которой так уютно было прижиматься. Стильная водолазка, которую они выбирали вместе в каком-то престижном магазине. Отглаженные ее руками брюки.
   Что еще?
   — Надо значит надо.
   Алена пожала плечами и снова уткнулась в рукоделие.
   О чем было говорить? Допытываться, почему он уходит? Куда? С кем?
   И так было ясно.
   Еще тем субботним утром, когда она обнаружила его записку, и стала придумывать ему оправдания. И сама почти поверила в них, и, придя сегодня с работы, уселась в кресло, и стала тихонечко дожидаться, пока он проснется, чтобы посмотреть ему в глаза, увидеть привычную теплую улыбку, вздохнуть с облегчением, посмеяться над собой и своими нелепыми подозрениями, прижаться к его сонным еще губам, как всегда слегка досадуя на колючую, щекотную бороду.
   Ничего этого не случилось.
   И в какой момент ей стало не интересно. Совсем, ни капельки. Навалилась вдруг усталость — тяжелая, безразличная ко всему. Алена прикрыла глаза, продолжая на ощупь возиться с вязанием.
   — Я позвоню, — услышала она из коридора. Звякнули брошенные на полочку ключи. Скрипнула дверь.
   Алена старательно вывязывала сложный узор и думала о том, что хорошо бы встать, включить свет, ведь за окнами уже совсем темно и ни черта не видно в этом дурацком узоре!
   И не вставала.
   Прискакала с улицы Ташка.
   — Ма, а Балашов в командировку укатил, что ли? Я его щас во дворе с сумкой видела…
   — Садись за стол.
   — А ты?
   — Иду.
   Она с трудом вылезла из кресла и удивленно взглянула на собственные ноги, которые отказывались двигаться. Что еще за шуточки?
   — Мам, ты чего? — Ташка влетела в комнату. Алена стояла на полусогнутых, опираясь рукой о косяк.
   — Мам!
   — Все нормально. Нога затекла. Я сейчас. Значит, все-таки я расстроилась, поняла Алена. Она была уверена, что спокойна. Конечно, жаль, что Лешка не захотел поговорить по-человечески. Но она держала себя в руках, она всю жизнь держит себя в руках и очень хорошо владеет этим искусством.
   Ноги тряслись, будто последние суток трое она поднималась в гору. Одна и без страховки.
   Впрочем, так оно и было.
   Просто ей казалось, что она не одна.
   — Он надолго, Балашов-то? Судя по сумке, месяца на два, а, мам?
   — Ташка… Ташка, я его очень люблю, — вдруг сказала Алена и неровной походкой двинулась в кухню.
   Дочь бросилась за ней, размахивая руками.
   — Ну извини, мамочка! Если это тебя так расстраивает, я не буду больше над ним издеваться. Правда, я стану паинькой! Только ты, пожалуйста, не бледней больше, ладно?
   Алена машинально кивнула и огляделась. В кухне все было по-прежнему. Странно. А чего, собственно, она ждала? Разгрома или наводнения? Следов разбушевавшейся стихии, которая прошлась по ее душе?
   Брось, какая еще стихия, шепнул ей кто-то. Любимый муж ушел — это не бедствие, не катастрофа, это просто очередное предательство.
   Какое страшное, окончательное слово.
   — Вареники, — объявила Алена, выставив на стол блюдо.
   Ташка облизнулась и достала сметану.
   Как они станут жить дальше, а?..
   Алена смотрела на дочь, и жалость толкалась в горло, давила на веки, мешала дышать.
   «Но ведь Ташка не любила его. И никогда бы не полюбила. Она проживет. А ты сама?»
   «Запросто. Я ведь сильная. Я боюсь боли, но я — сильная! Я просто не стану обращать внимания на эту боль, вот и все. Я умею улыбаться сквозь сведенные судорогой губы, сквозь стиснутые зубы, сквозь разочарование и страх».
   Той ночью ей так и не удалось заснуть, а под утро раздался звонок.
   — Я тебя разбудила? — довольным голосом осведомилась Юлька.
   — Нет.
   Алена посмотрела в окно и решила, что надо умыться и почистить зубы. Утром надо умываться и чистить зубы.
   — Между прочим, я знаю, что у вас каникулы, — заявила Юлька, — так что никакие возражения не принимаются.
   — Ты о чем это? — спросила Алена, хотя ей было все равно.
   Юлька на том конце провода насторожилась, но виду не подала.
   — Я вас хочу! В смысле видеть! Мы второй этаж закончили, Влад горку поставил, говорит, надо опробовать. И вообще, я пирогов напекла на целую роту! И нечего вам в городе сидеть, пока каникулы! А Балашова на работу Влад может отвозить.
   Алена с трудом соображала, о чем говорит подруга. Только последняя фраза и отложилась в голове.
   — Балашова никуда отвозить не придется. Он теперь сам по себе.
   — Поругались? То-то я слышу, голос у тебя того… печальный. Вам просто отдохнуть друг от друга надо, вот и все. Собирайся давай, мы сейчас приедем.
   И решительная Юлька нажала отбой.
   Куда собираться? Зачем? Кто приедет?
   Алена не стала думать. Она вспомнила, что по утрам правилами установлено умываться, чистить зубы, делать зарядку и есть обезжиренный творог.
   Хорошо, когда точно известно, что надо делать.
   Ташка еще не встала, когда прогремел звонок в дверь и в прихожую ворвался тайфун.
   — Ну, что? У меня пироги остывают! Фу, зачем ты эту гадость жрешь? Аппетит, блин, только перебила! Где Ташка?
   Пока Юлька металась по квартире, расталкивая сонную Наташку, разыскивая Аленины джинсы и безостановочно тарахтя, Алена сидела в пижаме за кухонным столом и жевала творог.
   Действительно, гадость.
   Как это Юлька догадалась?
   Как она догадалась приехать именно сейчас, когда сегодняшний день так пугает, а завтрашний — не нужен совсем?!
   У Юльки с Владом они прожили целую неделю, и временами Алена думала, что это похоже на бегство.
   — У нас в салоне ремонт затеяли, — объявила Юлька, — так что на несколько дней я свободная женщина! Это надо отметить!
   И они отмечали. Алена несколько раз пыталась воспротивиться, но сил у нее практически не было, да и остановить подругу, которая решила устроить праздник каждый день, не представлялось возможным. Юлькино представление о празднике было весьма экзотичным. С раннего утра она волокла Алену с Ташкой на пробежку во двор. Влад потешался, глядя на них из окна, и демонстративно откусывал здоровенный кусок пирога, и громко прихлебывал ароматный чаек. Волей-неволей тянуло позавтракать. Наскакавшись вокруг яблонь, Алена неслась на кухню, будто там ожидала ее последняя спасательная шлюпка на «Титанике».
   Днем у Юльки были намечены культпоходы.
   — Пока есть время, надо просвещаться! — грозно сдвигала она брови, едва заслушав слабые возражения подруги. — И ребенку на пользу пойдет! — добавляла последний убийственный аргумент.
   Ребенок прятался на чердаке, не желая просвещаться. Но после парочки таких походов перестал. Культурно обогащаться Юлька предполагала никак не в Драматическом театре или в галерее Савицкого. И даже в Музей одной картины вести Алену с Ташкой не собиралась.
   Все было намного проще. И интереснее.
   Набрав бутербродов, они забивались в пригородный автобус и ехали куда глаза глядят. И глаза глядели, глядели, и наглядеться не могли. Алена, конечно, знала, что край родной богат всяческими красотами, и на экскурсии ездила, как все в пятом классе и еще, кажется, в девятом. Или в шестом тоже?
   Когда кажется…
   Голова становилось пустой и легкой, когда на горизонте вставали плотные леса, а перед ними лежал простор коротко стриженных полей, золотые травы, прижатые к земле, паутинки дорог, развалины монастырей, воскрешенные церкви, бревенчатые избы, откуда валил дым и доносился визг пилы, лениво бредущая корова в веселеньких пятнах по бокам, широкие звонкие ручьи, срывающиеся с холмов. И не было больше ничего на свете. Только это приволье, взволнованное осенними ветрами.
   Алена думала, что не любит осень.
   Что она знала об осени?
   И что она знает о себе?
   Была уверена, что все. Ведь давным-давно сделана работа над ошибками — кропотливо, очень-очень старательно, с высунутым языком и капельками пота на висках. Все учтено, законспектировано, разложено по полочкам.
   Правда, оставались еще мечты.
   Она старалась запихнуть их подальше, но они норовили вылезти на первый план, хватали ее за руки, пихали в спину, подгоняя и сбивая с намеченного пути.
   Вкрадчивым шепотом осенней листвы и густого дождя, воспоминаниями о том, чего не было, случайной упоительно нежной мелодией они предлагали другой, совсем другой путь. Вдоль набережной Сены в белом пальто. В то кафе, где можно дождаться чуда.
   А ей было до тридцати лет уже всего-ничего, и она не верила в чудеса.
   Оказалось, правильно делала.
   Какие еще чудеса, если она не нужна собственному мужу?! Любимому мужу, вот как.
   Нельзя, нельзя об этом думать! Она умеет забывать, разве нет?
   Она будет есть Юлькины пироги, дышать осенью, смотреть на горизонт, где рыжеют холмы, и все само собой пройдет.
   Вечерами топили баню — маленькую, старенькую настоящую баню, привалившуюся боком к забору между Юлькиным двором и соседским.
   Ташка фыркала и визжала, убегая от Юльки с веником. Алена сидела на раскаленной лавке, закрыв глаза. Пожалуй, она могла бы просидеть так всю жизнь. Но в дверь начинал долбиться Влад, и Юлька спохватывалась, орала, что так долго париться нельзя, и пироги, должно быть, сгорели давным-давно, и самовар поспел, хотя, конечно, вовсе не самовар это был, а обыкновенный чайник. Они выползали, рассаживались за столом, пили чай из обыкновенного чайника с необыкновенными пирогами, и все казалось не так уж страшно.
   Если кажется, нужно что? Вот то-то и оно.
   И все-таки она иногда забывала, что рано или поздно придется возвращаться и привыкать к двум тарелкам на столе, к пустым полкам в шкафу, к свободному пространству в постели.
   Можно было рассказать об этом подруге и остаться в ее доме на всю жизнь.
   Очень конструктивная идея.
   Как странно и страшно думать, что собственная квартира — обожаемая до последнего гвоздика! — кажется теперь отвратительной.
   Если кажется, то что?..

* * *

   Он торчит здесь уже вторую неделю и будет торчать еще неизвестно сколько! Вся жизнь коту под хвост! Все планы в тартарары!
   Ха-ха, он прячется под юбкой у бабы! Бабы, доступной любому, у кого в кошельке завалялась лишняя сотня баксов. Подумать только!
   Он хрюкнул в стакан, едва не расплескав водку.
   Очень смешно, очень.
   Аж в голове трещит от хохота! Или это похмелье?!
   А как все здорово начиналось!.. Он все время смаковал эти воспоминания и кусал губы в бессильной злости, оттого что не может их вернуть. Наверное, он отдал бы все на свете — а что у него есть-то?! — чтобы отыграть назад. И провести свою партию совсем иначе, и получить все, что заслужил и о чем так долго мечтал!
   Может, зря он испугался?
   Может быть, стоило подчиниться правилам игры, не валять дурака, не паниковать раньше времени… Ага, и ждать пули в затылок. Или, в лучшем случае, щелчка наручников.
   Нет, он все сделал правильно. По крайней мере, он жив и здоров, и пока никто не собирается упечь его за решетку.
   Те бравые ребята, что остановили его у вокзальной кассы, вряд ли подсуетились бы, если бы он оказался под колпаком. Им-то плевать. Их интересовало только одно — «Русский дом». Все, что происходит и будет там происходить. Все, чем дышит Кирилл Иванович Панин, будь он трижды неладен!
   Вот кто их по-настоящему волнует!
   Он подчинился, куда ему было деваться в самом деле! Не вырываться же силой! Они проводили его до дома, не считая нужным теперь устраивать банальную слежку.
   И всю дорогу Балашов обдумывал план побега. И мало-помалу его возмущение сдувалось, словно мыльный пузырь. Остался только страх. Страх, который подзуживал и сбивал с ног четкой формулировкой: «Тебе некуда деваться!».
   Почему? Да потому! С чего он взял, что можно вот так просто смыться и жить себе припеваючи в каком-нибудь тихом городишке? Кто ж его отпустит?
   С другой стороны, не станут же они нести круглосуточное дежурство на вокзалах!
   Однако на прощание конвоиры подтвердили его опасения, весьма убедительно объяснив, что скрываться от них бесполезно. Они всего-навсего назвали фамилию. Балашов наконец-то узнал, кому обязан честью, и это было последним, сокрушительным ударом. Подобной информацией не делятся просто так, и он почувствовал себя приговоренным. Пока им нужны его услуги, он будет в безопасности, но как только именитый заказчик разделается с Паниным, надобность в Балашове отпадет. Вряд ли на прощание его благословят и помашут белым платочком. Как говорится в таких случаях в детективных сериалах: «Он слишком много знал!»
   Все, финиш.
   Оказавшись дома, он уселся в углу прихожей и стал думать. Алены с Ташкой не было, хоть на том спасибо. Но ничего спасительного в голову не приходило.
   Из города они его не выпустят, это как пить дать!
   И напрасно убеждать их, что он станет держать язык за зубами и вообще будет вести себя, как паинька. Это все равно, что со стенкой разговаривать. Как они там сказали? «Вы еще не выполнили свою работу!» Вероятно, хлопотно найти еще одного такого же придурка, готового подставлять свою задницу. Козлом отпущения выбрали Балашова и не позволят ему ни на йоту отступить от этой роли!
   Он застонал от отчаяния. Согласиться на их условия — значит лишь отсрочить приговор. Пытаться бежать — значит получить свою пулю прямо сейчас.
   Просто так, в качестве порицания за неоконченную работу!
   Его затошнило и, поднявшись, он едва добежал до туалета.
   Страшно было, как никогда в жизни.
   Однако уже через некоторое время Алексей полностью успокоился. Он умел убеждать себя в чем угодно. Ему легко удавалось закрывать глаза на очевидное. Так он сделал и на этот раз.
   Почему сразу — пулю?!
   Они его просто пугают, вот и все. Не станут они заморачиваться из-за какого там риэлтора! И потом, он же может вернуть им гонорар. Послать, блин, по почте, и всех делов!
   Эти мысли — абсурдные, трусливые, — помогли ему взять себя в руки.
   У него не было другого выхода, кроме как поверить в них и действовать соответственно.
   К приходу жены он выглядел спокойным, уверенным в себе человеком и был очень деловит.
   Конечно, никаких денег возвращать он не станет. И в офис не пойдет, это точно. Он просто уползет на дно и станет выжидать. Жаль упущенных возможностей, ох, как жаль, однако своя шкура дороже трехуровневого коттеджа на берегу Суры.
   На полученный гонорар вполне можно безбедно существовать некоторое время. И на постой у Беллочки хватит. Там его никто искать не станет, уж точно. В «Тарханах» их, конечно, видели вдвоем, но это ничего не значит. Она для них случайная шлюха, которую он снял на выходные. Найти ее не проблема, но только пока она сама в стадии поиска очередного богатого папика. А Балашов с удовольствием возьмет ее на содержание, избавив от надобности высиживать клиентов по кабакам.
   Абонент временно недоступен.
   И на-ка, выкуси!
   Ободряя себя подобными мыслями, он улегся в постель, решив выспаться хорошенько до вечера, когда в темноте можно будет прошмыгнуть мимо «охраны». Если таковая имеется.
   Когда он проснулся, Алена сидела в кресле с вязанием. Вот об этом он не подумал. Забыл. Объясняться с женой не было никакого желания.
   Даже не поужинав, он стал собирать вещи. Стараясь не смотреть ей в глаза, бросил какие-то пустые, ненужные слова. Зачем-то пообещал звонить.
   Всем существом он был уже далеко отсюда, судорожно решая, как поступить, если обнаружится слежка. Слава Богу, ее не оказалось! Во всяком случае, до сих пор его не нашли.
   А может быть, уже и не ищут?! И можно выйти из подполья и начать жить в свое удовольствие?
   Черт, никто ведь не придет и перемирие не объявит! Собственное бессилие раздражало невероятно, и оставалось только накачиваться водкой, чтобы хоть немного скрасить бессмысленное ожидание свободы.
   Хм, вместо муниципальной тюрьмы он заимел свою личную, домашнюю камеру. Как же так вышло?!

* * *

   Все прошло нормально, и она даже не побледнела, войдя следом за Ташкой в коридор. По крайней мере, отражение в зеркале выглядело вполне нормально.
   Все бы ничего, только зачем-то пришел новый день. Зачем, зачем?
   Она привыкнет, конечно. Это неизбежно — привыкание. Сначала надо научиться не замечать, не ставить на стол три тарелки, не ждать скрежета ключа в замке. Потом — не вспоминать.
   Наука трудная, кто ж спорит. Словно бы она всю жизнь была левшой, а теперь вынуждена писать правой рукой. Постоянно одергивать себя и следить, чтобы левая ни в коем случае не бралась за карандаш.
   Утром в понедельник Ташка спросила вдруг, почему не звонит Балашов.
   Вы, говорит, что, так серьезно поругались?
   Алена посмотрела на нее с удивлением. Разве Ташка не знает? Разве она ей не сказала? Дочь имеет право знать, а как же! Алена, наверное, просто забыла. Такое бывает…
   Что-то творилось неладное. Зловеще хмурилось небо, в стекло, будто предупреждая о чем-то, бились ветки березы, Все, все вокруг дышало угрозой. Будто за каждым углом подстерегала опасность. Жизнь готовила очередную подлость.
   Куда уж? Может быть, хватит? Лешка ушел, и она еще не вполне готова защищаться. Пожалуйста, дайте время! Ей надо совсем немного — отдышаться, осмотреться, залатать дыры в бронежилете.
   Ну, пожалуйста!
   Неизвестно, кого она умоляла, глядя на Ташку растерянными, больными глазами. Дочь ждала чего-то. Ах да, почему не звонит Балашов.
   — Вообще-то он обещал, — вспомнила Алена и достала с полки забытую им пачку сигарет.
   Повертела в руках, вынула одну штуку, огляделась в поисках огня.
   Ташка покосилась недоуменно.
   — Мам, ты чего? Куришь, что ли? — протянула она, когда Алена чиркнула спичкой.
   Алена кивнула и затянулась.
   — Значит, и правда, здорово поцапались, — догадалась Ташка. — И ты теперь решила травануться с горя?
   — Мы не ругались. Он ушел совсем. Мы характерами, наверное, не сошлись.
   — Чего? Чего?
   — Знаешь, доченька, так бывает. Люди слишком поздно понимают, что не могут друг с другом жить, ну, не получается. И приходится рушить семью.
   — У вас с Балашовым была семья? — уточнила Ташка, разводя руками дым.
   Алена прищурилась, подозрительно поглядывая на нее.
   — Ты что?
   — Ничего. Ты про семью говорила, мам. Разве в семье так бывает? — Ташка повела головой, будто мычащий бычок.
   — Как это «так»? — нетерпеливо дернулась Алена и, глубоко затянувшись, принялась кашлять.
   Ташка хлобыстнула ее по спине, выдернула сигарету и с отвращением придавила в пепельнице.
   — Мам, чего ты прикидываешься? Ты мне всегда говорила, что главное — любовь. И в книжках вон пишут только про любовь. И по телевизору про любовь. Все кругом врут, что ли?!
   Глаза, как выстрел.
   Алена снова закашлялась, заморгала, словно долго сидела у костра, и дым въелся в лицо и забился в горло.
   Взгляд дочери не отпускал ее.
   — Почему врут-то? — нарочно распаляясь, выкрикнула Алена. Было совершенно непонятно, что она станет говорить, если успокоится.
   — Мам, ты папу любила? О, господи!
   Редко у них случались разговоры на эту тему. Однако Ташка знала прекрасно, что мама папу любила, а вот говорить об этом не любит.
   — При чем тут это? — сердито пробурчала Алена.
   — А Балашова?
   — Что Балашова?
   — Ты его любишь?
   — Конечно!
   Ташка с невиданной злостью стукнула худенькой ладошкой по столу.
   — Мама!
   Алена достала еще сигарету. Едва не спалила ресницы, темпераментно щелкнув зажигалкой.
   Ей вдруг показалось, что она увидела себя со стороны. Будто бы марионетка с выверенными, дергаными движениями, продуманными кем-то сверху.
   — Ташка, о чем мы говорим, а? Хорошо, что он ушел, правда? Нам вдвоем будет намного лучше! Ты только потерпи немного, я сейчас не очень хорошо себя чувствую, но это пройдет.
   — А меня ты учишь быть честной, — протянула дочь и вышла в коридор.
   — В смысле? — оторопела Алена. И кинулась следом, едва не врезавшись в дверь. — Ташка! Ты что имела в виду? Разве я тебе лгала когда-нибудь?
   — Сейчас.
   — Да ты что?!
   — Если нам вдвоем лучше, зачем Балашов здесь жил? — усмехнулась дочь. — И если ты его любишь, почему вы не поженились?
   Алена смотрела на своего ребенка почти с ненавистью.
   Ей всего десять лет. Всего десять! Как она смеет задавать такие вопросы, когда уже все почти уложилось в голове, готовы новые оборонительные валы, заштопаны прорехи, и сердце входит в привычный ритм, и боль отступает, отступает, отступает…
   — Женятся, если хотят родить детей, — тусклым голосом сообщила Алена, — мне достаточно тебя.
   — Ты просто его не любишь!
   — Замолчи! Не рано ли тебе рассуждать о любви, моя дорогая!
   — Устами младенца глаголет истина! — сообщила ее начитанная дочь.
   Алена не знала, что творится с ней. С ней самой, а не с Ташкой, которая абсолютно не понимает, о чем говорит.
   — Хватит. Я твоя мать, и я лучше знаю!
   О Боже, Боже! Никогда она не опускалась до этого!
   — Может, ты и знаешь, только ни хрена не делаешь!
   — Наталья! Что ты себе позволяешь?!
   — А ты?! Рыдаешь постоянно, курить вон начала, и все прикидываешься! И Балашов твой прикидывается. Я ему никогда не верила, никогда, я ненавижу его! Он же все время врет, слова добренькие говорит, а у самого морда перекошена! Он же меня терпеть не может, а подлизывается, лишь бы хорошим казаться, чтобы все его любили, вот чего ему надо! А ты мне сама говорила, что любят не за что-то. И не было у нас никакой семьи никогда, и не любишь ты его, все вы врете, врете!..
   Звука пощечины было почти не слышно, так Ташка орала.
   Она медленно поднесла ладонь к щеке, но трогать не стала, отдернула руку, спрятала за спину и попятилась. Алену трясло.
   — Ташенька, миленькая, солнышко мое, прости меня… Прости, я не хотела… Господи, как же так…
   Она схватилась за худенькие плечи и прижала Ташку к себе, и тискала, и бормотала, и гладила встрепанные рыжие вихры, и вглядывалась в родное лицо.
   Потухшие темные глаза наполнились влагой.
   Глаза ее ребенка, которого она только что ударила. Ударила, черт побери все на свете!
   Алена посмотрела на собственную ладонь, проклиная себя, свою трусость, свою жизнь, с которой в очередной раз не сумела справиться.
   Она — никудышная мать!
   Она — никудышная жена!
   Ноль. Пустое место. Ничему не научилась, ничего не может, никому не нужна.
   Вот в чем дело. И Балашов тут ни при чем.

* * *

   — Ух ты!
   Ольга осторожно погладила стальные рога «Ямахи», будто это на самом деле был дикий, невиданный зверь.
   — Как это тебе в голову пришло? — обернулась она к Кириллу.
   Он стоял, облокотившись на кожаное потертое сиденье. Усмехнулся и пожал плечами, будто удивляясь сам себе.
   — Сам не знаю. Второй раз уже сажусь, как будто кто под руку толкает…
   — Это бес, не иначе, — хихикнула Ольга, — ты ж у нас только с виду такой правильный и цивильный, а на самом деле как был шалопаем, так и остался!
   Кирилл поспешно протянул ей шлем, словно опасаясь, как бы сестренка не развила тему его шалопайства до бесконечности.
   Едва он устроился и нацепил шлем, в кармане задергался мобильник.
   Кирилл чертыхнулся, пытаясь нащупать кнопку вызова.
   — Алло?! — наконец раздраженно выпалил он и вспомнил, что наушник хендз-фри отключен.
   Вот и поговорили. И почему он совсем телефон не отрубил, спрашивается?!
   Сестра постучала в спину и громко заявила, что пора бы тронуться с места.
   — Мне звонят! — бросил он через плечо.
   — Что? — заорала Ольга из шлема.
   — То! Сиди смирно! Ну, кому там неймется?! У меня выходной, черт побери! Где телефон? Где наушник? Оль, хватит по мне барабанить!
   — Чего?! — снова заинтересовалась сестрица. Дурдом, блин!
   Наушник обнаружился в кармане рубашки. Еще некоторое время ушло на то, чтобы пристроить его как положено.
   — Слушаю! — рявкнул Кирилл.
   — Весело живешь, — хихикнул в ответ кто-то, смутно знакомый. — Чего вы опять с Ольгой не поделили?
   — Ромка, ты, что ли? — успокаиваясь, спросил Кирилл.
   — Кому Ромка, а кому Роман Геннадьевич, — снисходительно пожурили на том конце провода. — Ты что, правда выходной взял? С каких это пор, Кирюха? Ты же ни суббот, ни воскресений, ни праздников ни признаешь.
   — Готовился к семейной встрече, — пояснил Кирилл с удовольствием.
   Ромка — тот, что Роман Геннадьевич! — сто лет назад в этих встречах принимал самое непосредственное участие. На правах Ольгиного кавалера. Или как это сейчас… бойфренда, вот. Потом что-то там не срослось, но с Кириллом они продолжали весьма плодотворно общаться. Во-первых, потому как прониклись взаимным уважением. Во-вторых, все сделки «Русского дома» проходили через банк «Тарханы», где Ромка — тьфу, Роман Геннадьевич! — был начальником отдела экономической безопасности. Внушительная должность абсолютно не соответствовала внешнему виду несостоявшегося Кириллова зятя. Всю жизнь Ромка носил обычные джинсы с широкими свитерами, документы таскал в холщовом рюкзачке и ездил на скрипучей «шестерке».