Страница:
Высоко над горами летели орлы. Они кружили над западным горным проходом и с каждым кругом приближались к крепости. Глядя на орлов, Ахмед понял, что они заметили добычу и, что самое странное, добыча эта перемещается.
Еще никто не показался из горного прохода, но Ахмед увидел, что сурки на холме у горы встревожились, сели на задние лапки. По долине разнеслось их тревожное «сюрчанье». Они юркнули в норы. По этому сигналу спрятались в норы мыши и барсуки. Ахмед насторожился и вскоре увидел, как из горного прохода показалась группа вооруженных людей. Впереди на вороном жеребце ехал удалец Муса, бесстрашный и храбрый джигит, бравшийся за самые трудные дела. Сзади него на крупе жеребца сидел юный вспыльчивый Джалиль, которого добротрядцы, в отличие от Джалиля-большого, прозвали Джалиль-маленький «порох». Джалиль-маленький «порох» держал за повод своего коня, на котором по обе стороны седла было привязано два тела, а на луке седла висело два ружья.
За ним ехали ещё три джигита, а далеко позади них бежал черный пес.
Увидев его, собаки, лежавшие возле юрт на джейлау, залаяли и помчались навстречу. Ахмед наклонился над дымоходом и крикнул через него в кибитку, помещавшуюся в башне:
– Эй, Козубай, товарищ начальник! Из Маркан-Су возвращается отряд Мусы. Джигиты везут два тела и два ружья. Сообщив об этом, любопытный Ахмед нетерпеливо прошелся по крыше и, не дождавшись, пока они подъедут, крикнул: – Ну как?
Но Муса ничего не ответил, и Ахмед обиженно отвернулся, желая показать, что его мало интересует случившееся. Всадники подъехали. Гнойные выпоты в углах лошадиных глаз и ввалившиеся бока свидетельствовали о том, что путь был очень тяжел и что добротрядцы ехали без остановок.
– Передай начальнику, – ответил Муса хриплым басом на вопрос Ахмеда, заданный пять минут назад, – что мы привезли труп басмача Чиря и молодого раненого охотника. Он убил Чиря из карамультука. Что с охотником делать?
Ахмед передал это через дымоход. Из кибитки вышел Козубай. Одет он был в черный халат с длинными узкими рукавами, на голове у него была лисья шапка, а на ногах мягкие сапоги без каблуков. На киргизском матерчатом поясе, обмотанном вокруг него шесть раз, висел маузер в деревянной кобуре.
– Хорошо, – сказал Козубай – очень хорошо. Наконец-то убит этот стервятник Чирь! Раненого охотника положите в лекарскую кибитку и скажите лекарю, пусть хорошо лечит. Иди, Ахмед, распорядись. Пора сменяться.
Прошло немало дней. Джура очнулся от боли. Он увидел над собой белый потолок кибитки и трех человек, наклонившихся над ним. Один из них каким-то блестящим предметом трогал края раны. Боль становилась невыносимой, рану жгло.
«Опять попался басмачам в руки», – решил Джура, сжимая кулаки от боли, и вдруг почувствовал, что руки у него не связаны. Он мгновенно ударил по голове того, который причинял ему боль, вставляя какой-то предмет в рану. Напрягая все силы, Джура вскочил с койки, оттолкнул другого, стоявшего рядом, схватил прислоненную к стене винтовку. Колени его тотчас задрожали, и он вместе с винтовкой рухнул на пол.
– Вот бешеный! – сказал один из присутствующих с восторгом. Джуру снова уложили, привязав бинтами к койке за руки и за ноги. Он долго не приходил в сознание и очнулся уже после того, как ему промыли рану, смазали её йодом и забинтовали. – Пусть вас побьет небо, басмачи проклятые! – шептал Джура. – Чего дерешься? Мы твои друзья. Мы не басмачи, мы красные джигиты из добротряда Козубая, – сказал ему тот, кто лечил. – А если вы не враги, то зачем меня связали? – И Джура заворочался на койке.
– Если ты поклянешься, что будешь лежать спокойно, мы тебя развяжем.
– Да побьет меня огонь! – сказал Джура. – Буду лежать спокойно.
С него сняли бинты.
– Спи, – сказал ему лекарь.
И все трое вышли из кибитки.
– Красные джигиты?! – произнес Джура громко и вспомнил Ивашко.
Внезапно ему стало хуже, широко открытые глаза помутнели. Ему послышался свист, тонкий, пронзительный свист. Вначале тихий, он нарастал, ширился, и от него болела голова и ныло в груди. – А-а-а!… – закричал Джура, срывая с груди повязку. Из раны пошла кровь. «Умираю», – подумал Джура и повалился с кровати на пол.
Вдруг в дыре, прорубленной в толстой глиняной стене, показалась собачья голова. Это был Тэке. Он спрыгнул на пол, подбежал и облизал лицо Джуры.
Вскоре в кибитку вошел джигит с пиалой и лепешкой. Он увидел черного пса, который тотчас же кинулся ему навстречу. Джигит выбежал и позвал на помощь.
В кибитку вошли три добротрядца с палками. Они хотели прогнать собаку, но Тэке с громким лаем бросался на них, хватал зубами палки и кружился вокруг Джуры, защищая его. Муса рассердился, вынул из кармана револьвер и прицелился в собаку, но в это время в лекарскую кибитку вошел командир отряда Козубай:
– Не тронь собаку! Разве ты не видишь, что она защищает хозяина? – И, не обращая внимания на грозно рычащего Тэке, он подошел к раненому.
В движениях Козубая не было ни опаски, ни поспешности. Тэке умолк и лег в углу.
– Собаку не гоните: хозяину с ней веселей будет, скорее поправится, – сказал Козубай и, распорядившись снова перевязать Джуру, лежавшего в беспамятстве, вышел из кибитки.
II
III
Еще никто не показался из горного прохода, но Ахмед увидел, что сурки на холме у горы встревожились, сели на задние лапки. По долине разнеслось их тревожное «сюрчанье». Они юркнули в норы. По этому сигналу спрятались в норы мыши и барсуки. Ахмед насторожился и вскоре увидел, как из горного прохода показалась группа вооруженных людей. Впереди на вороном жеребце ехал удалец Муса, бесстрашный и храбрый джигит, бравшийся за самые трудные дела. Сзади него на крупе жеребца сидел юный вспыльчивый Джалиль, которого добротрядцы, в отличие от Джалиля-большого, прозвали Джалиль-маленький «порох». Джалиль-маленький «порох» держал за повод своего коня, на котором по обе стороны седла было привязано два тела, а на луке седла висело два ружья.
За ним ехали ещё три джигита, а далеко позади них бежал черный пес.
Увидев его, собаки, лежавшие возле юрт на джейлау, залаяли и помчались навстречу. Ахмед наклонился над дымоходом и крикнул через него в кибитку, помещавшуюся в башне:
– Эй, Козубай, товарищ начальник! Из Маркан-Су возвращается отряд Мусы. Джигиты везут два тела и два ружья. Сообщив об этом, любопытный Ахмед нетерпеливо прошелся по крыше и, не дождавшись, пока они подъедут, крикнул: – Ну как?
Но Муса ничего не ответил, и Ахмед обиженно отвернулся, желая показать, что его мало интересует случившееся. Всадники подъехали. Гнойные выпоты в углах лошадиных глаз и ввалившиеся бока свидетельствовали о том, что путь был очень тяжел и что добротрядцы ехали без остановок.
– Передай начальнику, – ответил Муса хриплым басом на вопрос Ахмеда, заданный пять минут назад, – что мы привезли труп басмача Чиря и молодого раненого охотника. Он убил Чиря из карамультука. Что с охотником делать?
Ахмед передал это через дымоход. Из кибитки вышел Козубай. Одет он был в черный халат с длинными узкими рукавами, на голове у него была лисья шапка, а на ногах мягкие сапоги без каблуков. На киргизском матерчатом поясе, обмотанном вокруг него шесть раз, висел маузер в деревянной кобуре.
– Хорошо, – сказал Козубай – очень хорошо. Наконец-то убит этот стервятник Чирь! Раненого охотника положите в лекарскую кибитку и скажите лекарю, пусть хорошо лечит. Иди, Ахмед, распорядись. Пора сменяться.
Прошло немало дней. Джура очнулся от боли. Он увидел над собой белый потолок кибитки и трех человек, наклонившихся над ним. Один из них каким-то блестящим предметом трогал края раны. Боль становилась невыносимой, рану жгло.
«Опять попался басмачам в руки», – решил Джура, сжимая кулаки от боли, и вдруг почувствовал, что руки у него не связаны. Он мгновенно ударил по голове того, который причинял ему боль, вставляя какой-то предмет в рану. Напрягая все силы, Джура вскочил с койки, оттолкнул другого, стоявшего рядом, схватил прислоненную к стене винтовку. Колени его тотчас задрожали, и он вместе с винтовкой рухнул на пол.
– Вот бешеный! – сказал один из присутствующих с восторгом. Джуру снова уложили, привязав бинтами к койке за руки и за ноги. Он долго не приходил в сознание и очнулся уже после того, как ему промыли рану, смазали её йодом и забинтовали. – Пусть вас побьет небо, басмачи проклятые! – шептал Джура. – Чего дерешься? Мы твои друзья. Мы не басмачи, мы красные джигиты из добротряда Козубая, – сказал ему тот, кто лечил. – А если вы не враги, то зачем меня связали? – И Джура заворочался на койке.
– Если ты поклянешься, что будешь лежать спокойно, мы тебя развяжем.
– Да побьет меня огонь! – сказал Джура. – Буду лежать спокойно.
С него сняли бинты.
– Спи, – сказал ему лекарь.
И все трое вышли из кибитки.
– Красные джигиты?! – произнес Джура громко и вспомнил Ивашко.
Внезапно ему стало хуже, широко открытые глаза помутнели. Ему послышался свист, тонкий, пронзительный свист. Вначале тихий, он нарастал, ширился, и от него болела голова и ныло в груди. – А-а-а!… – закричал Джура, срывая с груди повязку. Из раны пошла кровь. «Умираю», – подумал Джура и повалился с кровати на пол.
Вдруг в дыре, прорубленной в толстой глиняной стене, показалась собачья голова. Это был Тэке. Он спрыгнул на пол, подбежал и облизал лицо Джуры.
Вскоре в кибитку вошел джигит с пиалой и лепешкой. Он увидел черного пса, который тотчас же кинулся ему навстречу. Джигит выбежал и позвал на помощь.
В кибитку вошли три добротрядца с палками. Они хотели прогнать собаку, но Тэке с громким лаем бросался на них, хватал зубами палки и кружился вокруг Джуры, защищая его. Муса рассердился, вынул из кармана револьвер и прицелился в собаку, но в это время в лекарскую кибитку вошел командир отряда Козубай:
– Не тронь собаку! Разве ты не видишь, что она защищает хозяина? – И, не обращая внимания на грозно рычащего Тэке, он подошел к раненому.
В движениях Козубая не было ни опаски, ни поспешности. Тэке умолк и лег в углу.
– Собаку не гоните: хозяину с ней веселей будет, скорее поправится, – сказал Козубай и, распорядившись снова перевязать Джуру, лежавшего в беспамятстве, вышел из кибитки.
II
Дни сменялись ночами и ночи днями. Мгла, застилавшая глаза Джуры, растаяла, а вместе с ней прекратился бред. Больной и истощенный, он подолгу спал, просыпаясь только для того, чтобы поесть. Наконец наступил день, когда Джура почувствовал себя лучше.
Широко раскрытыми глазами он смотрел на низкорослого незнакомого человека, сидевшего перед ним на кошме. Этот человек добродушно улыбался. Сноп солнечного света освещал его крупные белые зубы. Множество пылинок дрожало в воздухе, издалека доносились людские голоса и ржание лошадей.
– Я Шараф, – сказал он, ласково глядя на Джуру, – я завхоз. А ты кто? – И он снова улыбнулся.
Джура не понял, что такое «завхоз», но добродушный вид Шарафа понравился ему.
– Я Джура, охотник. Арвахи обманули меня: показали джаду – чародейство, а в это время Безносый прострелил мне грудь. – Арвахи? – насмешливо переспросил Шараф.
– Да, арвахи, духи предков.
Шараф засмеялся и хитро спросил:
– А в горах много арвахов?
– О, – серьезно ответил Джура, – в горах живет много арвахов. Аксакал рассказывал: есть сорели, джинны, альбесты. – Он хотел сказать о джез-тырмак, но, вспомнив случай с Зейнеб, сдержался. Шараф, закрыв смеющийся рот рукавом, быстро встал и вышел из комнаты.
Джура удивленно посмотрел ему вслед.
Вскоре Шараф вошел в сопровождении нескольких юношей. Все уселись на кошму возле Джуры, и Шараф опять хитро спросил: – А кто такие горные люди?
– О, – серьезно ответил Джура, не подозревая ничего плохого, – у них все тело волосатое, как у медведя, а ноги вывернуты наоборот.
Шараф, удерживая смех, расспрашивал Джуру, и тот охотно рассказывал об альбестах, не замечая того, что молодые люди толкают друг друга локтями и перешептываются. Когда же Джура, порядком устав, начал со слов Кучака рассказывать о проделках джиннов, общий дружный хохот заглушил слова Джуры. Молодой охотник сразу оборвал рассказ и, поняв, что над ним смеются, рассердился не на шутку. Взбешенный, он оглянулся, ища оружие, но его не оказалось; тогда он схватил пиалу и швырнул её в Шарафа; вслед за пиалой полетели медный поднос и чайник с горячим чаем. Все с хохотом выскочили из кибитки, и Джура остался один. – Что за шум? – спросил Ахмед, войдя в кибитку. Но Джура притворился спящим.
Ахмед все разузнал и доложил Козубаю. Козубай вызвал Шарафа. – Больной – чудак, товарищ начальник, – ухмыляясь, сказал Шараф, – он верит в самых глупых чертей. Я привел ребят, и мы все смеялись как сумасшедшие. – И он весело захохотал, вспоминая рассказ Джуры.
– На одни сутки! – сказал сухо Козубай.
– За что? – удивился Шараф.
– А давно ты сам перестал верить в чертей? Отсиди сутки, подумай, хорошо ты сделал или плохо, насмехаясь над раненым. Ухаживать за Джурой вместо Шарафа приставили подростка Тага, любимца всего отряда.
Таг принес вечером Джуре поесть, но тот спал. Таг попробовал разбудить его, но Джура не просыпался – делал вид, что спит. Он страдал и свирепел от мысли, что над ним посмеялись. Гордость его была уязвлена, и Джура хитрил. Как только Таг вышел, Джура быстро съел мясо. На другой день к нему пришел Козубай, но Джура опять притворился спящим.
Лекарь хотел разбудить его, но Козубай возразил: – Пусть отсыпается.
Джура спал, и Тагу было скучно сидеть возле раненого – ни побегать, ни поговорить, и он убегал с Тэке за крепость, где устраивал собачьи бои.
Шли дни. Джура быстро поправлялся. Он уже ходил по кибитке. Мир новых людей, невиданных животных и вещей его удивлял и тревожил. Но слишком гордый и самолюбивый, особенно после случая с Шарафом, он старался сам, без чужой помощи, разобраться во всем. Джура подолгу смотрел из окна во двор, скрываясь в тени окна. Он боялся, что кто-нибудь заметит его и поднимет на смех, подумав, что он любопытен, как женщина, и выказывает удивление, недостойное мужчины.
Таг восхищался Джурой, застрелившим такого опасного басмача, как Чирь. Джура же скоро перестал его дичиться и начал с ним заговаривать. Таг рассказывал Джуре о пограничниках, о жизни бойцов добротряда. Он много говорил о басмачах, против которых сражался отряд, помогая пограничникам и регулярным частям Красной Армии. Джура понимал не все, но почтение Тага к командиру отряда Козубаю передалось и ему.
Еще бойцы ничего не знали о Джуре, а он, стоя у окна и прислушиваясь, уже знал имена многих и даже клички их лошадей. Мусу он узнал сразу, хотя, опасаясь расплаты за прошлое, всячески избегал его.
Однажды Джура услышал во дворе злобный лай. Он подошел к окну и увидел, что Тэке, привязанный на длинной веревке, с лаем бросается на какого-то человека. Человек держал в руках нагайку и время от времени сильно ударял ею Тэке.
– Не бей, не бей! – закричал Джура и выбежал во двор. Солнце его ослепило. Он на мгновение остановился, закрыв лицо руками, а затем поднял камень и швырнул в обидчика. – Остановись! – закричал ему пожилой киргиз. – Мы учим твою собаку. Спасибо скажешь потом. Мы сделаем из неё хорошего сторожа, а для этого отучаем брать хлеб и пищу из чужих рук… Повторить! – сказал он.
Боец, закутанный в халат, подошел к Тэке и бросил лепешку. Взбешенный Тэке бросился на него, но лепешки не тронул, а обошел её, как раскаленный уголь.
– Не надо этого, – сказал Джура. – Я прикажу, и он будет брать только от меня. А ты кто? – гордо и заносчиво спросил он. – Я? Я командир отряда – Козубай.
– Ты командир? – искренне удивился Джура.
Он представлял себе Козубая старым, седым великаном непомерной силы, с голосом громким, как выстрел, одетым в богатые меха. А оказалось, Козубай такой обыкновенный! Но, несмотря на некоторое разочарование, Джура почувствовал в Козубае большую скрытую силу и, когда Козубай позвал его к себе, послушно пошел за ним.
Они уселись в кибитке Козубая. Джура бросал косые взгляды на стены, увешанные винтовками. Оружие висело даже на потолке. «Самый богатый человек», – подумал он о Козубае.
– Как тебя зовут? – спросил Козубай.
– Джура.
– Откуда?
– Из кишлака Мин-Архар.
– Где это?
– На север от Сауксая.
Начальник вынул из сумки бумагу и разостлал её на коленях. Он долго водил по ней пальцем, потом с недоверием посмотрел на Джуру: – А ты не врешь?
Джура побагровел, жилы на его висках вздулись, и он так посмотрел на начальника, что тот улыбнулся.
Джура был взволновал тем, что ему не поверили. – Басмач Тагай увез мою Зейнеб, и я убью его. Безносый жег меня железом – я отомщу. Мой кишлак – Мин-Архар. Зимой к нам джигиты приезжали, карамультук мой забрали. Один – киргиз твой, Муса, другой – высокий такой, молодой, сердитый, с голубыми глазами, Юрий.
– Да это Ивашко! Это было год назад, когда я был в Уч-Кургане с Максимовым. Так это ты хотел Ивашко ограбить? Он здесь недалеко работает. Увидишь его. Эй, позовите Мусу!
– Я хотел взять его винтовку, – сказал Джура. – Ты убил басмача Чиря, и за это ты получишь его винтовку, – сказал Козубай. – Вот она, видишь, с отметкой на прикладе. – И он показал не стену, где висели винтовки. – Ты хочешь поймать Тагая – очень хорошо. Но знай, что это опасный и большой курбаши, а Безносый – его помощник.
В кибитку плечом вперед, как он всегда ходил, вошел Муса. – Узнаёшь старого знакомого из Мин-Архара? – спросил Козубай. – Он самый, – ответил Муса, удивленно оглядывая Джуру с ног до головы. – И как это он из своего дьявольского гнезда вниз сорвался? Вот не ожидал! Отчаянный!
– А что Юрий делает? – спросил Джура.
– У каждого своя охота, – ответил Козубай. – Мы за басмачами охотимся, а Ивашко за камнями охотится. Он ищет в горах полезные камни. Летом он опять к вам в Мин-Архар ездил. Богатое урочище: и железная руда, и ртуть, и молибден – такие камни, чтобы сталь крепче была. А ты из какого рода?
– Я? Из рода Хадырша, – гордо ответил Джура. – А из какого общества, из какого колена?[35]
Этого Джура не знал; он впервые слышал о том, что род делится на общества и колена.
– Знай, что неподалеку пасет скот на осеннем джейлау род Хадырша, а в этом роду есть общества Мерим и Чокмерим, Тоз, Козике, Ингирчик.
С каждым новым именем глаза Джуры раскрывались все шире. Он никогда не предполагал, что существует такое великое множество людей. Джура разговорился. Он все больше нравился Козубаю, и Козубай думал, глядя на Джуру: «Какой поразительный случай! Человек из патриархально-родового строя попадает сразу в двадцатый век, в советский двадцатый век. Среди диких гор, всегда в борьбе с природой, очевидно, вырабатываются сильные натуры, но и нравы там, должно быть, суровые!»
– А сколько тебе лет? – спросил Козубай.
– Я родился в год дракона и прожил один мечель. Козубай знал, что по старинному летосчислению киргизов один мечель – это двенадцатилетний цикл, а год дракона – пятый по счету.
– Тебе семнадцатый год! На вид ты старше, потому что очень рослый, сильный и суровый. Да! Сколько у твоего отца скота? – Отца не помню, – ответил Джура. – У матери было десять коз. – Как же вы жили? Чтобы кочевой киргиз мог существовать, ему надо не меньше пяти баранов на каждого члена семьи, иначе он не сможет сделать себе одежду из шерсти и сбить войлок, чтобы укрывать юрты.
– Мой отец был великий охотник, он давно умер, и я один весь кишлак мясом кормил. А весь скот принадлежал главе рода Искандеру, – продолжал Джура свой рассказ.
– Ты смелый и храбрый охотник, сильный духом, – сказал Козубай. – Хочешь ходить со мной в походы, дружить, отбивать скот у баев? А ты любишь золото? – неожиданно спросил Козубай. – Зачем ты так говоришь – «любишь золото»? Оно имеет власть только над низкими душами, так говорила мне мать словами отца. Или ты смеешься надо мной?
Козубаю понравился этот ответ.
– А ты бай? – неожиданно сказал Джура.
– Он без головы! – возмутился Муса.
– Почему я бай? – заинтересовался Козубай.
– Я видел твоих лошадей, овец, кутасов, – сказал Джура. – Посмотри, какой ты богатый! – И он показал на винтовки, висевшие на стенах.
Козубай засмеялся.
– У нас все общее, – сказал Козубай. – Эти винтовки отбиты у басмачей, они – общие. А мы охраняем от басмачей всех, кто работает. Понял?
– Я знаю басмачей, к нам приезжал Тагай в горы. – Ты мне все подробно расскажешь о Тагае. Это мне очень важно, Джура.
Кибитка наполнилась народом.
– Вот, – показал на юношей Козубай, – видишь, Джура, это наши сарыкольские комсомольцы. Кто из вас принадлежит к роду Хадырша? – Я, – ответил широкоплечий, рослый юноша с темным пушком на губе.
– А-а, Уразалиев! Этот, Джура, тоже из рода Хадырша. Он спустился со снежных гор, чтобы очистить землю от басмачей. Внесли три блюда плова.
– Садитесь, – предложил Козубай.
Джура сел к самому дальнему от Козубая блюду, но Козубай окликнул его:
– Ты чего там? А ну-ка, иди сюда!
Джура, краснея от гордости, опустился на ковер рядом с Козубаем.
Он смущенно улыбнулся и тихо сказал:
– А нельзя ли позвать сюда и того, из нашего рода Хадырша? Козубай засмеялся:
– Мы не делим мест в зависимости от старшинства рода… Эй, Уразалиев, пересядь сюда!… Если ты хочешь быть среди нас, ты должен стать членом нашего рода, самого великого на земле рода – большевиков, где нет предпочтения богатым, где все работающие равны между собою. У нас нет баев… Мы сами выбираем себе аксакалов, но не за славу рода, не за богатство и не за седую бороду, а за ум, за доблесть, за преданность. У нас славен тот, кто не жалеет своих сил для счастья всего народа. Тот, кто ещё вчера был не известным никому пастухом, но сегодня совершил трудовой подвиг, завтра будет известен народу. А когда ты, Джура, узнаешь, как киргизский народ с помощью великого русского народа добился свободы, то поймешь, что такое Советская власть. Перед тобой откроются все дороги. Первые среди молодых – это члены Коммунистического союза молодежи. Будь как они. Сарыкольские комсомольцы очень много помогают и пограничникам и мне. Каждый из них – герой, – сказал Козубай, показывая на своих джигитов. – Верные большевики, храбрые. Да! Вот ты, Джура, сидишь в крепости, а знаешь ли ты, из чего сделаны эти стены?
– Из камней и глины, – ответил Джура.
– Нет. Из глины пополам с ячменной мукой. Так строил эмир бухарский свои маленькие глиняные крепости, чтобы надежнее спрятать в этих стенах своих ставленников от гнева обездоленного народа. Наша крепость стоит в одном из ущелий Заалайского хребта. На севере от хребта – Алайская долина, в длину пять дней пути, в ширину – один день.
Об Алайской долине говорят так: кто хоть раз побывал в Алае, у того всегда сердце будет рваться к нему. Время согнет человеку спину, сединой покроет голову и потушит пламя его очей, а память об Алае останется неизменной в его сердце.
К югу от нас находится Маркан-Су, пустыня смерчей. На западе её, на южных склонах Заалайского хребта, где начинается река Сауксай, подобрали тебя, Джура, и спасли от смерти. Своей жизнью ты обязан народу, который борется за свободную жизнь. Через Маркан-Су тянется колесная дорога из города Ош к Хорогу. На востоке, в дне пути от нас, – граница. За ней большая страна Китай. Границу стерегут красноармейцы-пограничники от врагов Советской власти, а мы им здесь помогаем… Несколько лет назад, когда басмачи убивали и грабили народ, чтобы запугать его и отдать в рабство Англии, много храбрых дехкан поднялось на борьбу с басмачами, за Советскую власть. Одни дехкане воевали в рядах Красной Армии, другие организовали добровольческие отряды по борьбе с басмачами. А когда басмачей разбили, из добротрядов отобрали самых боевых, чтобы помогать пограничным войскам в тылу, в знакомых горах, позади границы. Вот мы, добротрядцы, и ловим басмачей, которых к нам теперь засылают из Китая, из Афганистана. Ловим контрабандистов – тех, кто без разрешения из Китая анашу и опий возят, а от нас скот угоняют.
Ранее обездоленные, люди труда теперь объединяются в артели, а богачи-баи хотят помешать им. Народный советский закон запрещает нанимать неимущих для обогащения имущих. Вот богачи и восстают против советских законов, против коллективных хозяйств. Они хотят убить всех тех, кто несет слово правды народу, кто ведет их к счастливой жизни.
Эту борьбу стараются использовать богачи других стран в своих интересах, чтобы захватить этот край. Но трудящийся народ этого не допустит. Да! Видят баи, что дело их плохо, и стараются убежать со всем богатством, которое они награбили у народа, в другую страну, за границу. Граница – это та черта, которая отделяет страны, понимаешь? Иногда это река, иногда вершина горы, обрыв, гряда холмов. Вдоль границы кое-где стоят столбы, называются они пограничными знаками.
Граница длинна. Кругом горы. Много секретных переходов. Поэтому весь этот район – и Алайская долина, и Маркан-Су, и дальше – объявлен особо запретным пограничным районом. Чтобы ехать сюда, надо получить особое разрешение – пропуск, и не всякого пропустят. Теперь ты увидишь и Маркан-Су, где на старинных дорогах белеют кости и где очень хорошая охота на архаров, и Алайскую долину. Только когда куда-нибудь поедешь, я тебе такую бумажку дам. А то встретишь пограничников – подумают, что ты посланец врагов, и заберут. Да…
Козубай рассказывал Джуре о городах, о домах на колесах – поезде, который возит людей, о пароходах – больших кибитках, которые плавают по воде, и о многом другом.
Беседа длилась долго. Джура был взволнован. Он многого не понимал, но старое представление о мире рушилось.
Широко раскрытыми глазами он смотрел на низкорослого незнакомого человека, сидевшего перед ним на кошме. Этот человек добродушно улыбался. Сноп солнечного света освещал его крупные белые зубы. Множество пылинок дрожало в воздухе, издалека доносились людские голоса и ржание лошадей.
– Я Шараф, – сказал он, ласково глядя на Джуру, – я завхоз. А ты кто? – И он снова улыбнулся.
Джура не понял, что такое «завхоз», но добродушный вид Шарафа понравился ему.
– Я Джура, охотник. Арвахи обманули меня: показали джаду – чародейство, а в это время Безносый прострелил мне грудь. – Арвахи? – насмешливо переспросил Шараф.
– Да, арвахи, духи предков.
Шараф засмеялся и хитро спросил:
– А в горах много арвахов?
– О, – серьезно ответил Джура, – в горах живет много арвахов. Аксакал рассказывал: есть сорели, джинны, альбесты. – Он хотел сказать о джез-тырмак, но, вспомнив случай с Зейнеб, сдержался. Шараф, закрыв смеющийся рот рукавом, быстро встал и вышел из комнаты.
Джура удивленно посмотрел ему вслед.
Вскоре Шараф вошел в сопровождении нескольких юношей. Все уселись на кошму возле Джуры, и Шараф опять хитро спросил: – А кто такие горные люди?
– О, – серьезно ответил Джура, не подозревая ничего плохого, – у них все тело волосатое, как у медведя, а ноги вывернуты наоборот.
Шараф, удерживая смех, расспрашивал Джуру, и тот охотно рассказывал об альбестах, не замечая того, что молодые люди толкают друг друга локтями и перешептываются. Когда же Джура, порядком устав, начал со слов Кучака рассказывать о проделках джиннов, общий дружный хохот заглушил слова Джуры. Молодой охотник сразу оборвал рассказ и, поняв, что над ним смеются, рассердился не на шутку. Взбешенный, он оглянулся, ища оружие, но его не оказалось; тогда он схватил пиалу и швырнул её в Шарафа; вслед за пиалой полетели медный поднос и чайник с горячим чаем. Все с хохотом выскочили из кибитки, и Джура остался один. – Что за шум? – спросил Ахмед, войдя в кибитку. Но Джура притворился спящим.
Ахмед все разузнал и доложил Козубаю. Козубай вызвал Шарафа. – Больной – чудак, товарищ начальник, – ухмыляясь, сказал Шараф, – он верит в самых глупых чертей. Я привел ребят, и мы все смеялись как сумасшедшие. – И он весело захохотал, вспоминая рассказ Джуры.
– На одни сутки! – сказал сухо Козубай.
– За что? – удивился Шараф.
– А давно ты сам перестал верить в чертей? Отсиди сутки, подумай, хорошо ты сделал или плохо, насмехаясь над раненым. Ухаживать за Джурой вместо Шарафа приставили подростка Тага, любимца всего отряда.
Таг принес вечером Джуре поесть, но тот спал. Таг попробовал разбудить его, но Джура не просыпался – делал вид, что спит. Он страдал и свирепел от мысли, что над ним посмеялись. Гордость его была уязвлена, и Джура хитрил. Как только Таг вышел, Джура быстро съел мясо. На другой день к нему пришел Козубай, но Джура опять притворился спящим.
Лекарь хотел разбудить его, но Козубай возразил: – Пусть отсыпается.
Джура спал, и Тагу было скучно сидеть возле раненого – ни побегать, ни поговорить, и он убегал с Тэке за крепость, где устраивал собачьи бои.
Шли дни. Джура быстро поправлялся. Он уже ходил по кибитке. Мир новых людей, невиданных животных и вещей его удивлял и тревожил. Но слишком гордый и самолюбивый, особенно после случая с Шарафом, он старался сам, без чужой помощи, разобраться во всем. Джура подолгу смотрел из окна во двор, скрываясь в тени окна. Он боялся, что кто-нибудь заметит его и поднимет на смех, подумав, что он любопытен, как женщина, и выказывает удивление, недостойное мужчины.
Таг восхищался Джурой, застрелившим такого опасного басмача, как Чирь. Джура же скоро перестал его дичиться и начал с ним заговаривать. Таг рассказывал Джуре о пограничниках, о жизни бойцов добротряда. Он много говорил о басмачах, против которых сражался отряд, помогая пограничникам и регулярным частям Красной Армии. Джура понимал не все, но почтение Тага к командиру отряда Козубаю передалось и ему.
Еще бойцы ничего не знали о Джуре, а он, стоя у окна и прислушиваясь, уже знал имена многих и даже клички их лошадей. Мусу он узнал сразу, хотя, опасаясь расплаты за прошлое, всячески избегал его.
Однажды Джура услышал во дворе злобный лай. Он подошел к окну и увидел, что Тэке, привязанный на длинной веревке, с лаем бросается на какого-то человека. Человек держал в руках нагайку и время от времени сильно ударял ею Тэке.
– Не бей, не бей! – закричал Джура и выбежал во двор. Солнце его ослепило. Он на мгновение остановился, закрыв лицо руками, а затем поднял камень и швырнул в обидчика. – Остановись! – закричал ему пожилой киргиз. – Мы учим твою собаку. Спасибо скажешь потом. Мы сделаем из неё хорошего сторожа, а для этого отучаем брать хлеб и пищу из чужих рук… Повторить! – сказал он.
Боец, закутанный в халат, подошел к Тэке и бросил лепешку. Взбешенный Тэке бросился на него, но лепешки не тронул, а обошел её, как раскаленный уголь.
– Не надо этого, – сказал Джура. – Я прикажу, и он будет брать только от меня. А ты кто? – гордо и заносчиво спросил он. – Я? Я командир отряда – Козубай.
– Ты командир? – искренне удивился Джура.
Он представлял себе Козубая старым, седым великаном непомерной силы, с голосом громким, как выстрел, одетым в богатые меха. А оказалось, Козубай такой обыкновенный! Но, несмотря на некоторое разочарование, Джура почувствовал в Козубае большую скрытую силу и, когда Козубай позвал его к себе, послушно пошел за ним.
Они уселись в кибитке Козубая. Джура бросал косые взгляды на стены, увешанные винтовками. Оружие висело даже на потолке. «Самый богатый человек», – подумал он о Козубае.
– Как тебя зовут? – спросил Козубай.
– Джура.
– Откуда?
– Из кишлака Мин-Архар.
– Где это?
– На север от Сауксая.
Начальник вынул из сумки бумагу и разостлал её на коленях. Он долго водил по ней пальцем, потом с недоверием посмотрел на Джуру: – А ты не врешь?
Джура побагровел, жилы на его висках вздулись, и он так посмотрел на начальника, что тот улыбнулся.
Джура был взволновал тем, что ему не поверили. – Басмач Тагай увез мою Зейнеб, и я убью его. Безносый жег меня железом – я отомщу. Мой кишлак – Мин-Архар. Зимой к нам джигиты приезжали, карамультук мой забрали. Один – киргиз твой, Муса, другой – высокий такой, молодой, сердитый, с голубыми глазами, Юрий.
– Да это Ивашко! Это было год назад, когда я был в Уч-Кургане с Максимовым. Так это ты хотел Ивашко ограбить? Он здесь недалеко работает. Увидишь его. Эй, позовите Мусу!
– Я хотел взять его винтовку, – сказал Джура. – Ты убил басмача Чиря, и за это ты получишь его винтовку, – сказал Козубай. – Вот она, видишь, с отметкой на прикладе. – И он показал не стену, где висели винтовки. – Ты хочешь поймать Тагая – очень хорошо. Но знай, что это опасный и большой курбаши, а Безносый – его помощник.
В кибитку плечом вперед, как он всегда ходил, вошел Муса. – Узнаёшь старого знакомого из Мин-Архара? – спросил Козубай. – Он самый, – ответил Муса, удивленно оглядывая Джуру с ног до головы. – И как это он из своего дьявольского гнезда вниз сорвался? Вот не ожидал! Отчаянный!
– А что Юрий делает? – спросил Джура.
– У каждого своя охота, – ответил Козубай. – Мы за басмачами охотимся, а Ивашко за камнями охотится. Он ищет в горах полезные камни. Летом он опять к вам в Мин-Архар ездил. Богатое урочище: и железная руда, и ртуть, и молибден – такие камни, чтобы сталь крепче была. А ты из какого рода?
– Я? Из рода Хадырша, – гордо ответил Джура. – А из какого общества, из какого колена?[35]
Этого Джура не знал; он впервые слышал о том, что род делится на общества и колена.
– Знай, что неподалеку пасет скот на осеннем джейлау род Хадырша, а в этом роду есть общества Мерим и Чокмерим, Тоз, Козике, Ингирчик.
С каждым новым именем глаза Джуры раскрывались все шире. Он никогда не предполагал, что существует такое великое множество людей. Джура разговорился. Он все больше нравился Козубаю, и Козубай думал, глядя на Джуру: «Какой поразительный случай! Человек из патриархально-родового строя попадает сразу в двадцатый век, в советский двадцатый век. Среди диких гор, всегда в борьбе с природой, очевидно, вырабатываются сильные натуры, но и нравы там, должно быть, суровые!»
– А сколько тебе лет? – спросил Козубай.
– Я родился в год дракона и прожил один мечель. Козубай знал, что по старинному летосчислению киргизов один мечель – это двенадцатилетний цикл, а год дракона – пятый по счету.
– Тебе семнадцатый год! На вид ты старше, потому что очень рослый, сильный и суровый. Да! Сколько у твоего отца скота? – Отца не помню, – ответил Джура. – У матери было десять коз. – Как же вы жили? Чтобы кочевой киргиз мог существовать, ему надо не меньше пяти баранов на каждого члена семьи, иначе он не сможет сделать себе одежду из шерсти и сбить войлок, чтобы укрывать юрты.
– Мой отец был великий охотник, он давно умер, и я один весь кишлак мясом кормил. А весь скот принадлежал главе рода Искандеру, – продолжал Джура свой рассказ.
– Ты смелый и храбрый охотник, сильный духом, – сказал Козубай. – Хочешь ходить со мной в походы, дружить, отбивать скот у баев? А ты любишь золото? – неожиданно спросил Козубай. – Зачем ты так говоришь – «любишь золото»? Оно имеет власть только над низкими душами, так говорила мне мать словами отца. Или ты смеешься надо мной?
Козубаю понравился этот ответ.
– А ты бай? – неожиданно сказал Джура.
– Он без головы! – возмутился Муса.
– Почему я бай? – заинтересовался Козубай.
– Я видел твоих лошадей, овец, кутасов, – сказал Джура. – Посмотри, какой ты богатый! – И он показал на винтовки, висевшие на стенах.
Козубай засмеялся.
– У нас все общее, – сказал Козубай. – Эти винтовки отбиты у басмачей, они – общие. А мы охраняем от басмачей всех, кто работает. Понял?
– Я знаю басмачей, к нам приезжал Тагай в горы. – Ты мне все подробно расскажешь о Тагае. Это мне очень важно, Джура.
Кибитка наполнилась народом.
– Вот, – показал на юношей Козубай, – видишь, Джура, это наши сарыкольские комсомольцы. Кто из вас принадлежит к роду Хадырша? – Я, – ответил широкоплечий, рослый юноша с темным пушком на губе.
– А-а, Уразалиев! Этот, Джура, тоже из рода Хадырша. Он спустился со снежных гор, чтобы очистить землю от басмачей. Внесли три блюда плова.
– Садитесь, – предложил Козубай.
Джура сел к самому дальнему от Козубая блюду, но Козубай окликнул его:
– Ты чего там? А ну-ка, иди сюда!
Джура, краснея от гордости, опустился на ковер рядом с Козубаем.
Он смущенно улыбнулся и тихо сказал:
– А нельзя ли позвать сюда и того, из нашего рода Хадырша? Козубай засмеялся:
– Мы не делим мест в зависимости от старшинства рода… Эй, Уразалиев, пересядь сюда!… Если ты хочешь быть среди нас, ты должен стать членом нашего рода, самого великого на земле рода – большевиков, где нет предпочтения богатым, где все работающие равны между собою. У нас нет баев… Мы сами выбираем себе аксакалов, но не за славу рода, не за богатство и не за седую бороду, а за ум, за доблесть, за преданность. У нас славен тот, кто не жалеет своих сил для счастья всего народа. Тот, кто ещё вчера был не известным никому пастухом, но сегодня совершил трудовой подвиг, завтра будет известен народу. А когда ты, Джура, узнаешь, как киргизский народ с помощью великого русского народа добился свободы, то поймешь, что такое Советская власть. Перед тобой откроются все дороги. Первые среди молодых – это члены Коммунистического союза молодежи. Будь как они. Сарыкольские комсомольцы очень много помогают и пограничникам и мне. Каждый из них – герой, – сказал Козубай, показывая на своих джигитов. – Верные большевики, храбрые. Да! Вот ты, Джура, сидишь в крепости, а знаешь ли ты, из чего сделаны эти стены?
– Из камней и глины, – ответил Джура.
– Нет. Из глины пополам с ячменной мукой. Так строил эмир бухарский свои маленькие глиняные крепости, чтобы надежнее спрятать в этих стенах своих ставленников от гнева обездоленного народа. Наша крепость стоит в одном из ущелий Заалайского хребта. На севере от хребта – Алайская долина, в длину пять дней пути, в ширину – один день.
Об Алайской долине говорят так: кто хоть раз побывал в Алае, у того всегда сердце будет рваться к нему. Время согнет человеку спину, сединой покроет голову и потушит пламя его очей, а память об Алае останется неизменной в его сердце.
К югу от нас находится Маркан-Су, пустыня смерчей. На западе её, на южных склонах Заалайского хребта, где начинается река Сауксай, подобрали тебя, Джура, и спасли от смерти. Своей жизнью ты обязан народу, который борется за свободную жизнь. Через Маркан-Су тянется колесная дорога из города Ош к Хорогу. На востоке, в дне пути от нас, – граница. За ней большая страна Китай. Границу стерегут красноармейцы-пограничники от врагов Советской власти, а мы им здесь помогаем… Несколько лет назад, когда басмачи убивали и грабили народ, чтобы запугать его и отдать в рабство Англии, много храбрых дехкан поднялось на борьбу с басмачами, за Советскую власть. Одни дехкане воевали в рядах Красной Армии, другие организовали добровольческие отряды по борьбе с басмачами. А когда басмачей разбили, из добротрядов отобрали самых боевых, чтобы помогать пограничным войскам в тылу, в знакомых горах, позади границы. Вот мы, добротрядцы, и ловим басмачей, которых к нам теперь засылают из Китая, из Афганистана. Ловим контрабандистов – тех, кто без разрешения из Китая анашу и опий возят, а от нас скот угоняют.
Ранее обездоленные, люди труда теперь объединяются в артели, а богачи-баи хотят помешать им. Народный советский закон запрещает нанимать неимущих для обогащения имущих. Вот богачи и восстают против советских законов, против коллективных хозяйств. Они хотят убить всех тех, кто несет слово правды народу, кто ведет их к счастливой жизни.
Эту борьбу стараются использовать богачи других стран в своих интересах, чтобы захватить этот край. Но трудящийся народ этого не допустит. Да! Видят баи, что дело их плохо, и стараются убежать со всем богатством, которое они награбили у народа, в другую страну, за границу. Граница – это та черта, которая отделяет страны, понимаешь? Иногда это река, иногда вершина горы, обрыв, гряда холмов. Вдоль границы кое-где стоят столбы, называются они пограничными знаками.
Граница длинна. Кругом горы. Много секретных переходов. Поэтому весь этот район – и Алайская долина, и Маркан-Су, и дальше – объявлен особо запретным пограничным районом. Чтобы ехать сюда, надо получить особое разрешение – пропуск, и не всякого пропустят. Теперь ты увидишь и Маркан-Су, где на старинных дорогах белеют кости и где очень хорошая охота на архаров, и Алайскую долину. Только когда куда-нибудь поедешь, я тебе такую бумажку дам. А то встретишь пограничников – подумают, что ты посланец врагов, и заберут. Да…
Козубай рассказывал Джуре о городах, о домах на колесах – поезде, который возит людей, о пароходах – больших кибитках, которые плавают по воде, и о многом другом.
Беседа длилась долго. Джура был взволнован. Он многого не понимал, но старое представление о мире рушилось.
III
Ночью Козубай проснулся от криков. Он выбежал во двор с револьвером в руках:
– Что за тревога?
Он окликнул сторожевого, но на башне никого не было. Сторожевой Шараф, связанный по рукам и ногам, катался по плоской земляной крыше. Козубай подошел к нему.
– Джура пришел и кричал, чтобы я отдал ему винтовку… Я не давал, боролся… Он сильный, как медведь. Винтовку взял и руку мне сломал, а сам убежал, – со стоном говорил Шараф. Козубай развязал его и выстрелил вверх.
Отряд собрался по сигналу тревоги. Защелкали затворы. Вскоре несколько человек поскакали ловить Джуру. – Напрасно мы лечили Джуру, – сказал Козубай сердито. – Он ночью обезоружил Шарафа, сломал ему руку и сбежал. – Да ведь он спит у себя в кибитке, – сказал лекарь, осматривая руку Шарафа, – а рука у Шарафа цела. Козубай быстро пошел к Джуре. Он распахнул дверь и удивленно остановился на пороге: Джура спокойно спал, положив голову на винтовку. Козубай разбудил его и потребовал объяснения. – Ты сам мне сказал, – волнуясь, говорил Джура, – что винтовка Чиря теперь моя… Я ночью очень соскучился по ней и пошел к тебе, чтобы взять. Сторожевой кричит: «Кто ходит?» Я влез к нему, смотрю: у него в руках моя винтовка. «Отдай», – говорю, а он не отдает. Ну, я её и взял…
– А зачем ты его связал, да ещё и руку вывихнул? – Я только взял его за руку…
– Слушай, Джура, – спокойно сказал Козубай, – у нас все общее, и ты теперь тоже хозяин наших лошадей, овец, патронов. Но оружия у нас не хватает, и сторожевому выдается дежурная винтовка. Когда придет твоя очередь, ты тоже её получишь. – И, не сдержавшись, Козубай сердито закричал: – Ты должен был меня спросить, а не самовольничать! За самовольство у нас наказывают. Такой у нас закон. Да! Увидишь непорядок – тащи виновных ко мне. Понял? Эх, ты!
– Понял, – ответил Джура.
– Винтовки своей никому не отдавай. Патроны береги: помни, что их мало. Каждый патрон – один басмач.
Все это было сказано так строго, что Джура невольно встал с кошмы.
– На первый раз я тебя прощаю. – И Козубай, положив руку на плечо Джуры, взглянул ему в глаза. – Дикий ты… Вернувшись в свою кибитку, Козубай вызвал Ахмеда и сказал: – Что бы ни случилось, молодого охотника Джуру без моего приказа не трогать.
Прошло ещё несколько дней. Джура не расставался с винтовкой и даже за обедом держал её на коленях. Целый день он её чистил, разбирал и собирал, целился в камни, птиц, горы, но не стрелял. Воспитанный в горах, где дорого ценится каждый заряд, он и мысли не допускал, что можно стрелять так, просто в камень. Держался он все ещё замкнуто и джигитов избегал. Шараф, оправдывая свой страх перед Джурой, чтобы избавиться от насмешек джигитов, рассказывал, что Джура немного сумасшедший, что он злой и может так, ни за что убить. Старые джигиты смеялись над Шарафом, и вновь принятые в отряд поглядывали на Джуру недружелюбно и подозрительно, а Джура думал, что добротрядцы до сих пор его сторонятся, потому что считают его недостойным себя. Это оскорбляло Джуру. Он искал подходящего случая показать себя и заслужить одобрение.
Однажды Джура притащил во двор крепости за шиворот двух молодых добротрядцев.
– В чем дело? – сердито спросил Козубай, когда Джура швырнул обоих джигитов на землю, к его ногам.
Джура снял винтовку, болтавшуюся на ремне у него на шее, и ткнул дулом в сидевшего джигита:
– Эти синие ослы стреляли в камень. Они хуже басмачей. Ты сам говорил: «Патроны беречь надо. Один патрон – один басмач». Еще ты говорил: «Не трогай виновных, а приводи ко мне». Вот я и привел. Джура стоял, гордо подняв голову.
Козубай пытливо посмотрел на него и спросил: – Скажи, Джура, когда ты был мальчиком, ты учился убивать камнями птиц?
– Учился и убивал.
– А они, – и Козубай показал на джигитов, – они не охотники, а пастухи: они никогда не стреляли из карамультука. Понимаешь? Джура понял, что он опять сделал промах, и рассердился. – Я на охоте одной пулей двух козлов убивал, – заволновался он, – а они в одну минуту пять патронов испортили! – Пусть он сам попадет в камень на шестьсот шагов! Пусть попадет! – кричали обиженные джигиты.
– Попадешь в тот камень? – И Козубай показал на камень, белевший на горе.
Джигиты недружелюбно смотрели на Джуру. Он взял винтовку, быстро прицелился и выстрелил. От камня пошел дымок: это полетели осколки.
– Хорошо, – сказал Козубай и показал на орла, парящего высоко в небе.
– Что за тревога?
Он окликнул сторожевого, но на башне никого не было. Сторожевой Шараф, связанный по рукам и ногам, катался по плоской земляной крыше. Козубай подошел к нему.
– Джура пришел и кричал, чтобы я отдал ему винтовку… Я не давал, боролся… Он сильный, как медведь. Винтовку взял и руку мне сломал, а сам убежал, – со стоном говорил Шараф. Козубай развязал его и выстрелил вверх.
Отряд собрался по сигналу тревоги. Защелкали затворы. Вскоре несколько человек поскакали ловить Джуру. – Напрасно мы лечили Джуру, – сказал Козубай сердито. – Он ночью обезоружил Шарафа, сломал ему руку и сбежал. – Да ведь он спит у себя в кибитке, – сказал лекарь, осматривая руку Шарафа, – а рука у Шарафа цела. Козубай быстро пошел к Джуре. Он распахнул дверь и удивленно остановился на пороге: Джура спокойно спал, положив голову на винтовку. Козубай разбудил его и потребовал объяснения. – Ты сам мне сказал, – волнуясь, говорил Джура, – что винтовка Чиря теперь моя… Я ночью очень соскучился по ней и пошел к тебе, чтобы взять. Сторожевой кричит: «Кто ходит?» Я влез к нему, смотрю: у него в руках моя винтовка. «Отдай», – говорю, а он не отдает. Ну, я её и взял…
– А зачем ты его связал, да ещё и руку вывихнул? – Я только взял его за руку…
– Слушай, Джура, – спокойно сказал Козубай, – у нас все общее, и ты теперь тоже хозяин наших лошадей, овец, патронов. Но оружия у нас не хватает, и сторожевому выдается дежурная винтовка. Когда придет твоя очередь, ты тоже её получишь. – И, не сдержавшись, Козубай сердито закричал: – Ты должен был меня спросить, а не самовольничать! За самовольство у нас наказывают. Такой у нас закон. Да! Увидишь непорядок – тащи виновных ко мне. Понял? Эх, ты!
– Понял, – ответил Джура.
– Винтовки своей никому не отдавай. Патроны береги: помни, что их мало. Каждый патрон – один басмач.
Все это было сказано так строго, что Джура невольно встал с кошмы.
– На первый раз я тебя прощаю. – И Козубай, положив руку на плечо Джуры, взглянул ему в глаза. – Дикий ты… Вернувшись в свою кибитку, Козубай вызвал Ахмеда и сказал: – Что бы ни случилось, молодого охотника Джуру без моего приказа не трогать.
Прошло ещё несколько дней. Джура не расставался с винтовкой и даже за обедом держал её на коленях. Целый день он её чистил, разбирал и собирал, целился в камни, птиц, горы, но не стрелял. Воспитанный в горах, где дорого ценится каждый заряд, он и мысли не допускал, что можно стрелять так, просто в камень. Держался он все ещё замкнуто и джигитов избегал. Шараф, оправдывая свой страх перед Джурой, чтобы избавиться от насмешек джигитов, рассказывал, что Джура немного сумасшедший, что он злой и может так, ни за что убить. Старые джигиты смеялись над Шарафом, и вновь принятые в отряд поглядывали на Джуру недружелюбно и подозрительно, а Джура думал, что добротрядцы до сих пор его сторонятся, потому что считают его недостойным себя. Это оскорбляло Джуру. Он искал подходящего случая показать себя и заслужить одобрение.
Однажды Джура притащил во двор крепости за шиворот двух молодых добротрядцев.
– В чем дело? – сердито спросил Козубай, когда Джура швырнул обоих джигитов на землю, к его ногам.
Джура снял винтовку, болтавшуюся на ремне у него на шее, и ткнул дулом в сидевшего джигита:
– Эти синие ослы стреляли в камень. Они хуже басмачей. Ты сам говорил: «Патроны беречь надо. Один патрон – один басмач». Еще ты говорил: «Не трогай виновных, а приводи ко мне». Вот я и привел. Джура стоял, гордо подняв голову.
Козубай пытливо посмотрел на него и спросил: – Скажи, Джура, когда ты был мальчиком, ты учился убивать камнями птиц?
– Учился и убивал.
– А они, – и Козубай показал на джигитов, – они не охотники, а пастухи: они никогда не стреляли из карамультука. Понимаешь? Джура понял, что он опять сделал промах, и рассердился. – Я на охоте одной пулей двух козлов убивал, – заволновался он, – а они в одну минуту пять патронов испортили! – Пусть он сам попадет в камень на шестьсот шагов! Пусть попадет! – кричали обиженные джигиты.
– Попадешь в тот камень? – И Козубай показал на камень, белевший на горе.
Джигиты недружелюбно смотрели на Джуру. Он взял винтовку, быстро прицелился и выстрелил. От камня пошел дымок: это полетели осколки.
– Хорошо, – сказал Козубай и показал на орла, парящего высоко в небе.