несколько наблюдений, он делает вывод. Его ум - машина, притом
автоматическая, человек ее не контролирует; ваш ум не может постичь ничего
нового, оригинального, ему под силу лишь, собрав материал извне, придать ему
новые формы. Но он вынужден брать материал извне, а создать его он не в
состоянии. В общем, человеческий ум не может творить, а бог может, мне
подобные могут. Вот в чем различие. Нам не нужны готовые материалы, мы
создаем их - из мысли. Все сущее было создано из мысли, только из мысли.
Я решил, что должен проявить великодушие и вежливость - поверить ему на
слово, не требуя доказательств, - так я ему и сказал. Сорок четвертый не
обиделся.
- Твой автоматический ум выполнил свою функцию, - заметил он, - свою
единственную функцию, и без всякой помощи с твоей стороны. То есть он
слушал, он наблюдал, собрал разные вещи воедино и сделал вывод - вывод, что
мое утверждение сомнительно. Теперь он втайне хочет проверить, так ли это.
Верно?
- Пожалуй, - признался я, - хотя, будь на то моя воля, я бы скрыл свое
желание из деликатности.
- Твой ум автоматически предлагает, чтоб я представил особое
доказательство, чтоб я создал пригоршню золотых монет из ничего, то есть из
мысли. Открой ладонь, они там.
И монеты там были! Я удивился, но не сильно, потому что в глубине души
верил - и не раз в этом убеждался, - что Сорок четвертый пользуется
колдовскими заклятиями, которым научился у мага, а сам без него ничего
сделать не может. А вдруг я не прав? Меня так и подмывало спросить об этом
Сорок четвертого, я уж открыл было рот, но язык не повернулся, и я
догадался, что он наложил на меня таинственный запрет, который так часто
мешал мне задать ему желаемый вопрос. Сорок четвертый снова погрузился в
размышления.
- Бедная старуха! - вдруг воскликнул он.
У меня защемило сердце; я будто наяву увидел столб, костер, услышал
предсмертный вопль старухи.
- Какой стыд, что мы ее не спасли, какая жалость!
- Почему жалость?
- Почему? Ты еще спрашиваешь, Сорок четвертый?
- Какая ей от этого корысть?
- Продление жизни, к примеру. Разве это ничего не значит?
- Узнаю человека! Он всегда притворяется, что вечное блаженство в
царствии небесном - бесценная награда! А сам стремится как можно дольше не
попасть на небо. Понимаешь, в глубине души он отнюдь не убежден в
существовании царствия небесного.
Меня зло взяло, что я по неосторожности дал ему такой козырь. Но
спорить не стал: сказанного не воротишь, к тому же, спорь не спорь, Сорок
четвертого не убедишь. Желая перевести разговор на другую тему, я заметил,
что уж в одном-то старуха выиграла бы, если б ее спасли от костра, - не
мучилась бы так перед смертью, прежде чем попасть в рай.
- Она не попадет в рай, - невозмутимо сказал Сорок четвертый.
Я был потрясен и еще больше - возмущен.
- Ты, вероятно, много знаешь о рае, - сказал я с некоторой горячностью,
- откуда тебе все известно?
Ему не передалось мое волнение, он даже не потрудился ответить на
вопрос, а продолжал:
- Выигрыш этой женщины был бы ничтожен, даже по вашим удивительным
меркам. Что такое десять лет по сравнению с десятью миллиардами? Одна
десятитысячная доля секунды, иначе говоря - ничто. Так вот, теперь она в аду
и пребудет там вечно. Вычти из вечности десять лет, что ты получишь? Нуль.
Ее смертная мука на костре длилась шесть минут, спасать ее от такой муки не
стоило труда. Бедняжка теперь в аду, посмотри сам.
И не успел я попросить пощады, как моему взору открылось море огня, и в
нем она, среди других грешников. Уже в следующий миг адское пламя исчезло,
исчез и тот, кто вызвал это видение. Я остался в одиночестве.
Глава XXIII
Хотя я был молод - мне едва минуло семнадцать, - овладевшая мной тоска
была почти беспросветна. Интерес к событиям в замке и его обитателям угас; я
замкнулся в себе и не обращал внимания на то, что происходит вокруг; двойник
выполнял все мои обязанности, делать мне было нечего, и я, невидимый,
бесцельно слонялся по замку, чувствуя себя глубоко несчастным.
Дни тянулись мрачной чередой, я томился, чего-то в моей жизни
недоставало, я сознавал это все отчетливей. Я и самому себе не решался
признаться, отчего томлюсь. А причиной была племянница мастера Маргет. Я был
тайно влюблен в нее, влюблен давным-давно. Я с обожанием смотрел на ее лицо,
прелестную фигурку, но дальше этого немого обожания дело не шло: не хватало
смелости. Да и как мог я, застенчивый неоперившийся юнец, воспарить так
высоко? Стоило ей мимоходом одарить меня приветливым словом, меня бросало в
дрожь, безграничное счастье наполняло мое существо, всеми фибрами души я
ощущал неземное блаженство и ночью не смыкал глаз, но такая явь была лучше
сна. Эти случайные, ничего не значащие фразы, которые Маргет бросала
невзначай, были для меня подлинными сокровищами, я бережно хранил их в своей
памяти и точно помнил, когда она произнесла каждую из них, по какому случаю;
помнил ее голос, выражение лица, свет глаз; что ни ночь, я любовно перебирал
их в памяти одну за другой, умилялся, играл с ними, как бедная девчонка с
горсткой дешевых бусинок. Но о том, чтобы Маргет всерьез подумала обо мне,
глянула, молвила слово - ласково, не так, как походя бросают кошке, - я и
мечтать не смел! Обычно Маргет меня не замечала и, проходя мимо по коридору
или гостиной, ограничивалась приветливым взглядом.
Как я уже сказал, я давно тосковал по ней. Здоровье ее матери немного
ухудшилось, и Маргет не отлучалась из комнаты больной. Теперь я понял, как
жажду лицезреть своего ангела, быть с ней рядом. И вдруг я увидел ее шагах в
двадцати от себя - о, чудное виденье! Нежное юное лицо, легкая фигурка и та
особая хрупкость и грация, что присуща лишь семнадцатилетней; это лучшая
пора в жизни девушки, пора ее расцвета. Вот он, мой идеал! Я замер на месте,
зачарованный. Она медленно шла в мою сторону, задумчивая, мечтательная и
настолько погруженная в свои мысли, что не замечала ничего вокруг. Маргет
приблизилась, и я, невидимый, стал на ее пути; она прошла сквозь меня, и
кровь моя вспыхнула. Маргет остановилась, удивленная, щеки ее окрасились
ярким румянцем, рот полуоткрылся, дыхание стало прерывистым и учащенным; она
недоуменно огляделась и произнесла едва слышно раз, потом еще:
- Что бы это могло быть?
Я пожирал ее глазами; Маргет не двигалась с места минуту, а может быть,
и больше, потом так же тихо, будто говорила сама с собой, посетовала:
- Похоже, я грежу наяву, ведь это был сон, но зачем я проснулась? - С
этими словами она медленно пошла по коридору.
Радость моя была неописуемой. Я подумал, что Маргет любит меня, но
хранит свою любовь в тайне, как все девушки, но теперь я добьюсь от нее
признания, я буду смел, решителен, я откроюсь ей! Став видимым, я мгновенно
догнал Маргет. И вот я с ней рядом; возбужденный, счастливый, уверенный в
успехе, я взял ее за руку и неожиданно для себя выпалил:
- Дорогая Маргет, моя Маргет, люби...
Она устремила на меня укоризненный взгляд, сдержанный, но очень
холодный, выждала, чтоб он заледенил мне душу, и ушла, не сказав ни слова. У
меня не хватило смелости последовать за ней. Да я и не мог последовать за
ней: я остолбенел от удивления. Почему она так обошлась со мной? Почему
грезит обо мне и не рада видеть наяву? Это была тайна, но какая-то
необычная, непонятная мне тайна. Я ломал голову, тщетно пытаясь разрешить
загадку, и все еще глядел вслед Маргет; мне хотелось плакать от стыда: как я
был самонадеян и как жестоко поплатился за это! Вдруг Маргет остановилась.
Боже, да ведь она может вернуться! В мгновенье ока я стал невидимкой - за
полцарства я не хотел бы предстать перед ней снова.
Маргет действительно повернула обратно. Я отступил к стене, дал ей
дорогу. Мне хотелось взлететь, но я не мог оторваться от земли; слишком
сильно было очарование Маргет, я стоял, вопреки своему желанию, и с
обожанием смотрел на нее. Маргет ступала как во сне, с тем же задумчивым и
отрешенным видом; проходя мимо меня, она остановилась, замерла на
мгновение-другое, потом продолжила свой путь и со вздохом сказала:
- Я ошиблась, но мне показалось, что я снова испытала нечто похожее.
Сожалела ли она о своей ошибке? Вероятно, сожалела. Маргет снова
возродила во мне страстную надежду, наполнила горячим желанием убедиться,
оправданна ли она; я едва удержался от соблазна шагнуть вперед, снова
преградить ей путь и проверить, так ли это, но слишком свежа была боль после
недавнего отпора, и я не отважился.
Зато я спокойно любовался красотой Маргет и ни за что на свете не
отказался бы от такого счастья. Я крался за ней на некотором расстоянии,
куда бы она ни свернула, и лишь когда Маргет вошла в свою комнату и закрыла
дверь, я, огорченный, вернулся к себе, к своему одиночеству. Но при одном
воспоминании о первом чудесном прикосновении кровь моя снова воспламенилась,
и я утратил покой. Час за часом я боролся с собой, но любовная горячка не
проходила. Наступила ночь, она тянулась долго-долго, но облегчения не
принесла. В десять обитатели замка уже спали - все, кроме меня. Я вышел из
комнаты, побродил по замку, а потом, невидимый, полетел по большому
коридору. В тусклом свете я различил на памятном месте неподвижную фигуру.
Это была Маргет, я узнал бы ее и в полумраке. Я не сдержался и устремился к
ней: Маргет притягивала меня, как магнит. Она была совсем близко, но в
двух-трех шагах от любимой я вдруг вспомнил, кто я, и почувствовал, как
холодок пробежал у меня по спине. Ну и пусть, подумал я, побыть рядом с ней
уже счастье! Маргет вскинула голову и замерла в позе напряженного и
грустного ожидания, будто прислушивалась к чему-то, затаив дыхание; в
неясном свете мне открылось ее счастливое, томное лицо и - как сквозь вуаль,
- влажно блестевшие, такие любимые глаза.
- Тишина, ни звука, - прошептала Маргет, - но она где-то здесь, я знаю,
что она уже близко, моя греза.
Любовь вскружила мне голову, я полетел к Маргет, легкий, как дыхание,
обнял ее, крепко прижал к груди - она не оттолкнула меня! - и поцеловал,
пьянея от счастья. Маргет вздохнула, закрыв глаза, и молвила с выражением
безграничного блаженства:
- Я так люблю тебя, я истомилась, ожидая тебя.
Она трепетала от каждого поцелуя, во мне же разыгралась такая буря
чувств, что все прежние человеческие переживания показались мне холодными и
слабыми по сравнению с тем, что доступно духу.
Невидимый, неосязаемый, освобожденный от плоти, прозрачный, как воздух,
я тем не менее удерживал Маргет в объятиях и, казалось, мог подняться с ней
в воздух. И это была не иллюзия, а реальность. Ощущение изумило своей
новизной, я и не подозревал, что дух мой так силен. Я еще освою этот ценный
дар, воспользуюсь им, проверю, на что способен.
- Чувствуешь ли ты, как я сжимаю твою руку, дорогая? - спросил я
Маргет.
- Конечно, чувствую.
- А мой поцелуй?
- Что за вопрос! - засмеялась Маргет.
- А мои руки, когда я сжимаю тебя в объятиях?
- Ну, разумеется. Какие странные слова!
- Мне хотелось вызвать тебя на разговор, чтоб услышать твой голос; он
для меня словно музыка, Маргет, и я...
- Маргет? Маргет? Почему ты называешь меня так?
- Ах ты маленький страж приличий, ревнительница собственности.
Требуешь, чтоб я звал тебя госпожа Реген? Боже мой, я полагал, что мы
покончили с условностями.
- Но почему ты должен так меня величать? - недоумевала Маргет.
Пришел мой черед удивляться.
- Почему? Пожалуй, нет других причин, кроме той, что это твое имя,
дорогая.
- Мое имя? Ну и ну! - Маргет капризно вскинула прелестную головку. - В
первый раз его слышу!
Я обхватил ладонями ее лицо и заглянул ей в глаза - не шутит ли? - но
они были сама искренность и простодушие. Не зная, что сказать, я брякнул
наугад:
- Любое имя, что тебе по нраву, будет мило для меня, невообразимо
прекрасная, обожаемая! Каким именем мне звать тебя? Прикажи!
- Ну и повеселился же ты, вызвав меня на разговор, как ты выразился.
Как меня называть? Да моим собственным именем, и не величай меня госпожой.
Я все еще терялся в догадках, но это меня не тяготило: чем дольше игра,
тем лучше, тем приятнее.
- Тебя зовут, - начал я, - тебя зовут... Забыл, вот досада! Ну, скажи
сама, дорогая.
Она залилась звонким, переливчатым, как птичья трель, смехом и легонько
стукнула меня по уху.
- Забыл? Так не пойдет! Ты, видно, затеял какую-то игру, еще не знаю -
какую, но меня не проведешь. Хочешь, чтоб я сама сказала свое имя, а ты...
ты подстроишь ловушку или сыграешь со мной шутку, в общем, представишь меня
в глупом виде. Признавайся, что ты задумал, милый?
- Признаюсь, - ответил я сурово. - Вот обхвачу твою шейку левой рукой -
вот так, потом запрокину тебе голову - вот так, прижму поплотней - вот так
и, как только ты назовешь свое имя, поцелую тебя в губки.
Она глянула на меня снизу вверх - ее голова покоилась на моей согнутой
руке, как в люльке, - прошептала, разыгрывая смирение и покорность:
"Лисбет", и приняла кару без сопротивления.
- Ты славная девочка, - сказал я, одобрительно потрепав ее по щеке. -
Никакой ловушки не было, Лисбет, если не считать ловушкой то, что я
прикинулся забывчивым; но когда сладчайшее из всех имен произносят
сладчайшие уста, оно становится слаще меда, вот я и хотел услышать его от
тебя.
- О, дорогой мой, за ту же цену я открою его полностью.
- Идет!
- Элизабет фон Арним{22}.
- Раз, два, три. Поцелуй за каждую часть.
Теперь уже я не терялся в догадках, я знал ее имя. Это был триумф
дипломатии, и я им очень гордился. Я повторял и повторял ее имя - отчасти
потому, что мне нравилось его звучание, отчасти для того, чтобы закрепить
его в памяти; потом я выразил желание купить еще что-нибудь за ту же
восхитительную цену. Она подхватила шутку:
- Мы можем заняться твоим именем, Мартин.
Мартин! Я подскочил на месте. И где это она набрала столько доселе
неслыханных имен! В чем разгадка этой таинственной истории, почему все это
происходит и как? Где объяснение? Трудная загадка, настоящая головоломка!
Однако сейчас не время заниматься ею, надо продолжить торговлю и выяснить
мое собственное имя полностью.
- Мартин - некрасивое имя, но в твоих устах оно звучит иначе. Повтори
его, любимая.
- Мартин. Расплачивайся!
Я исполнил ее волю.
- Продолжай, Бетти, дорогая, твой голос - музыка. Произнеси его
полностью.
- Мартин фон Гисбах. Жаль, что оно такое короткое. Плати!
Я вернул и долг, и проценты.
Бо-оо-ом! - ударил колокол в главной башне.
- Половина двенадцатого! Что скажет матушка! Я и не думала, что уже так
поздно, а ты, Мартин?
- Мне показалось, что прошло всего пятнадцать минут.
- Пошли, надо торопиться, - промолвила она, и мы заторопились,
насколько это было возможно; я обнял ее левой рукой за талию, она положила
мне руку на плечо, будто ища поддержки. Мечтательно прошептала несколько
раз:
- О, как я счастлива, как счастлива, счастлива, счастлива.
Казалось, ее всецело занимает эта мысль, и она ничего вокруг себя не
замечает. Вдруг навстречу нам из темноты шагнул мой двойник, и я отшатнулся
в безотчетном страхе.
- Ах, Маргет, - протянул он укоризненно, - я так долго ждал тебя у
двери, а ты нарушила обещание. Ты не жалеешь меня, ты меня не любишь!
О, ревность! Я впервые в жизни почувствовал ее укол.
К моему удивлению и радости, девушка не обратила на двойника никакого
внимания, будто его и не было. Она продолжала свой путь и, судя по всему, не
видела его и не слышала. Двойник остановился, пораженный, и, повернув
голову, глядел ей вслед. Он что-то пробормотал себе под нос, потом сказал
громче:
- Какая странная поза, и руку подняла как-то нелепо... Боже мой, да она
лунатик!
Он последовал за нами на некотором расстоянии. Подойдя к ее двери, я
обхватил ладонями нежное личико Маргет - нет, Лисбет! - и поцеловал ее в
глаза и губы; ее маленькие ручки доверчиво лежали у меня на плечах.
- Доброй ночи, доброй ночи и приятных снов, - прошептала она и скрылась
за дверью.
Я обернулся к двойнику. Он стоял неподалеку и глазел в пустоту, где
только что была девушка. Какое-то время он молчал. Потом разразился
радостной тирадой:
- Ах я ревнивый дурак! Ведь она послала поцелуй - мне, кому же еще! Она
мечтала обо мне. Теперь я все понимаю. И это ласковое "спокойной ночи" тоже
предназначалось мне! Тогда совсем другое дело! - и он, подойдя к двери,
поцеловал пол в том месте, где только что стояла девушка.
Это было невыносимо. Подскочив к двойнику, я двинул его в челюсть,
вложив в удар всю обретенную силу, и он покатился по каменному полу, пока не
уперся в стену. Сначала Шварц не мог опомниться от удивления. Поднялся,
потирая ушибы, минуты две высматривал обидчика, потом ушел, прихрамывая,
бросив на ходу:
- Черт подери, хотел бы я знать, что это было!
Глава XXIV
Я проплыл в недвижном воздухе к себе в комнату, разжег огонь в камине и
уселся неподалеку - насладиться своим счастьем и подумать над загадкой имен.
Покопавшись в памяти, я нашел обрывки сведений, полученных от Сорок
четвертого, распутал, наконец, клубок и нашел всему такое объяснение. Я -
человек из плоти и крови совсем не интересен Маргет Реген, я же в виде духа
действую на нее гипнотически, как выразился бы Сорок четвертый, и погружаю
ее в сомнамбулический сон. Он выключает сознание Маргет, лишает власти ее
Будничную Суть и передает власть на время Сути Грез. Суть Грез Маргет -
совершенно независимая личность, избравшая, по ей одной известной причине,
имя Элизабет фон Арним. Лисбет совершенно не знакома с Маргет, даже не
подозревает о ее существовании, делах, чувствах, мнениях, о том, какую
религию Маргет исповедует, какую прожила жизнь, и всем прочем, что связано с
Маргет. С другой стороны, и Маргет понятия не имеет о Лисбет, не
догадывается о ее существовании и всем том, что ее касается, включая имя.
Для Маргет я - Август Фельднер, для ее Сути Грез - Мартин фон Гисбах.
Почему - тайна за семью печатями. Наяву Маргет меня не замечает, в
гипнотическом сне считает избранником своего сердца.
Со слов Сорок четвертого я знал, что каждый человек - не двуединство, а
триединство независимых существ - Будничной Сути, Сути Грез и духа.
Последний бессмертен, две другие Сути управляются мозгом и нервами,
материальны и смертны; они не действуют также, когда мозг и нервы
парализованы каким-нибудь потрясением или одурманены наркотиками; когда
человек умирает, умирают и они, ибо их жизнь, энергия, само существование
целиком зависят от физической поддержки, которую не дают мертвый мозг и
мертвые нервы. Когда я становился невидимкой, моя плоть исчезала, не
оставалось ничего связанного с ней. Оставался лишь дух, мой бессмертный дух.
Освобожденный от бремени плоти, наделенный недюжинной силой, физической и
духовной, он был очень яркой личностью.
Я заключил, что разобрался в этом деле и разрешил загадку. Позднее
подтвердилось, что я был прав.
Потом в голову мне пришла грустная мысль: три мои Сути влюблены в одну
и ту же девушку, как же мы все можем быть счастливы? Эта мысль очень
огорчила меня; ситуация была трудная, с неизбежными сердечными ранами и
взаимными обидами.
Раньше я относился к своему двойнику с полным безразличием. Он был мне
чужд - не больше и не меньше; я ему был чужой, за всю жизнь мы ни разу не
встретились, пока Сорок четвертый не облек его в плоть; мы и не могли
встретиться, даже если бы захотели; когда один из нас бодрствовал и
распоряжался нашим общим мозгом и нервами, другой бессознательно
расслаблялся и впадал в сон. Всю жизнь мы были тем, что Сорок четвертый
называл "Бокс и Кокс из одной кельи"{23}; мы знали о существовании друг
друга, но ни один из нас не интересовался делами другого; мы встречались на
пороге сна, в тумане забытья, на долю мгновения: один входил, другой выходил
из кельи, но ни тот, ни другой никогда те задерживался на пороге, чтоб
поклониться или сказать приветливое слово.
Впервые мы встретились и поговорили, когда Сорок четвертый облек
двойника в плоть. Встреча наша не была сердечной и дружеской, мы
познакомились, да так и остались друг для друга просто знакомыми. Хоть мы
родились вместе, в одно и то же мгновение, из одного чрева, нас не
объединяло духовное родство; духовно мы оставались независимыми личностями,
не связанными узами родства, с одинаковым правом на общую телесную
собственность; мы думали друг о друге не больше, чем о прочих, чужих нам
людях. Мой двойник даже не носил мое имя, а назывался Эмилем Шварцем.
Я всегда был вежлив с Эмилем, но избегал его. И это было естественно:
он во всем превосходил меня. Мое воображение по сравнению с его богатейшей
фантазией было словно светлячок рядом с молнией; в печатном деле двойник за
пять минут успевал сделать больше, чем я за целый день; он выполнял всю мою
работу в типографии и при этом полагал ее сущим пустяком; в искусстве
развлекать и завлекать я был нищий, а он - Крез; в страсти пылкой, других
чувствах и переживаниях, будь то радость или горе, я был сухой фосфор, а он
- пламень. Короче говоря, он был наделен такими способностями, какие могут
привидеться лишь в мучительном или радостном сне.
Вот кто решил стать возлюбленным Маргет! Оставался ли хоть один шанс
мне, в моем грубоватом и скучном человеческом обличье? Ни единого! Я понимал
это и терзался невыразимой сердечной мукой.
Но кто был двойник по сравнению с моим духом, освобожденным от
низменной плоти? Ничто или менее того! Здесь все было наоборот - и в страсти
пылкой, и в радости, и в горе, и в искусстве развлекать и завлекать. Лисбет
принадлежала мне, никто в целом мире не мог ее отнять у меня, - именно
Лисбет, когда властвовала ее Суть Грез; но когда власть переходила к
Будничной Сути, Маргет становилась рабыней этого змея, Эмиля Шварца.
Изменить что-либо было невозможно, я не видел выхода из Дьявольски трудного
положения. Любимая девушка принадлежала мне лишь наполовину; ее вторым "я",
столь же страстно любимым, владел другой. Она была моей возлюбленной и она
же была возлюбленной двойника - словом, какая-то карусель!
Мрачные мысли преследовали меня, приводили в отчаяние, угнетали своей
неотвязностью; душа не ведала ни мира, ни покоя, ничто не сулило исцеления
от нестерпимой боли. Я почти позабыл про любовь Лисбет, неоценимое
сокровище, потому что одновременно не мог добиться взаимности Маргет. То был
верный признак человеческой натуры: человеку подай луну с неба, и он не
успокоится, пока не получит ее в свое владение. Так уж мы устроены - самый
смиренный из нас ненасытен, как император.
Наутро, во время ранней мессы, я вновь почувствовал себя счастливым: в
храм пришла Маргет, и печаль моя улетучилась при одном взгляде на нее. Но
лишь на время! Она меня не заметила, а я и не надеялся на такое счастье и
потому не опечалился; я был доволен уже тем, что гляжу на нее, дышу одним с
ней воздухом, восхищаюсь всем, что она делает, всем, чего не делает, и
радуюсь своей привилегии; потом я заметил, что она то и дело оборачивается,
словно ненароком, и смотрит через левое плечо; тогда и я обернулся - что там
такого интересного? И, конечно, обнаружил, что ее привлекало, - Эмиль Шварц.
Я и раньше испытывал к нему неприязнь, но теперь ощутил лютую ненависть и до
конца службы смотрел то на него, то на Маргет.
Когда служба закончилась, я, выйдя из храма, стал невидимкой,
намереваясь последовать за Маргет и возобновить ухаживания. Но она не
появлялась. Вышли все, кроме этой парочки. Через некоторое время Маргет
выглянула наружу, посмотрела по сторонам - все ли разошлись, обернувшись,
кивнула головой и поспешно покинула церковь. Я огорчился: это означало, что
ухаживания возобновит мой двойник. Потом появился Шварц, и я последовал за
ним - все вверх и вверх по узкой, тускло освещенной лестнице, которой
пользовались крайне редко; она вела в роскошные апартаменты покойного мага в
южной башне замка. Шварц вошел и тотчас прикрыл за собой дверь, но я, не
дожидаясь приглашения, проник в комнату сквозь тяжелые деревянные створки
двери и замер, выжидая. В другом конце комнаты пылал огромный камин, и возле
него сидела Маргет. Она поспешила навстречу гнусной нежити, кинулась в его
объятия и поцеловала его, а он - ее; потом снова - она, снова он и так далее
и так далее, и мне стало тошно от этого зрелища. Но я терпел, я решил узнать
все до мельчайших подробностей, выпить горькую чашу до дна. Тем временем они
- рука об руку - подошли к кушетке, уселись, тесно прижавшись друг к другу,
и все началось сначала - они поцеловались - раз, другой, третий - ничего
отвратительнее я в своей жизни не наблюдал. А Шварц своими нечестивыми
пальцами приподнял ее прелестное личико за подбородок - я бы никогда не
отважился осквернить свою святыню, - заглянул в лучистые глаза Маргет, мои
по праву, и лукаво сказал:
- Ах ты, маленькая предательница.
- Предательница? Я? Почему, Эмиль?
- Ты не сдержала свое слово вчера вечером.
- Ошибаешься, Эмиль, сдержала.
- Кто угодно, но не ты! Ну, скажи, что мы делали? Куда ходили? И за
дукат не вспомнишь!
Лицо Маргет выразило удивление, потом замешательство, потом - испуг.
- Странно, - молвила она, - очень странно... необъяснимо. Мне кажется,
я позабыла все на свете. Но помню наверняка - я вышла из комнаты и бродила
где-то почти до полуночи; я знаю это, потому что мать корила меня и
дознавалась, почему меня так долго не было. Мать очень тревожилась, а я
автоматическая, человек ее не контролирует; ваш ум не может постичь ничего
нового, оригинального, ему под силу лишь, собрав материал извне, придать ему
новые формы. Но он вынужден брать материал извне, а создать его он не в
состоянии. В общем, человеческий ум не может творить, а бог может, мне
подобные могут. Вот в чем различие. Нам не нужны готовые материалы, мы
создаем их - из мысли. Все сущее было создано из мысли, только из мысли.
Я решил, что должен проявить великодушие и вежливость - поверить ему на
слово, не требуя доказательств, - так я ему и сказал. Сорок четвертый не
обиделся.
- Твой автоматический ум выполнил свою функцию, - заметил он, - свою
единственную функцию, и без всякой помощи с твоей стороны. То есть он
слушал, он наблюдал, собрал разные вещи воедино и сделал вывод - вывод, что
мое утверждение сомнительно. Теперь он втайне хочет проверить, так ли это.
Верно?
- Пожалуй, - признался я, - хотя, будь на то моя воля, я бы скрыл свое
желание из деликатности.
- Твой ум автоматически предлагает, чтоб я представил особое
доказательство, чтоб я создал пригоршню золотых монет из ничего, то есть из
мысли. Открой ладонь, они там.
И монеты там были! Я удивился, но не сильно, потому что в глубине души
верил - и не раз в этом убеждался, - что Сорок четвертый пользуется
колдовскими заклятиями, которым научился у мага, а сам без него ничего
сделать не может. А вдруг я не прав? Меня так и подмывало спросить об этом
Сорок четвертого, я уж открыл было рот, но язык не повернулся, и я
догадался, что он наложил на меня таинственный запрет, который так часто
мешал мне задать ему желаемый вопрос. Сорок четвертый снова погрузился в
размышления.
- Бедная старуха! - вдруг воскликнул он.
У меня защемило сердце; я будто наяву увидел столб, костер, услышал
предсмертный вопль старухи.
- Какой стыд, что мы ее не спасли, какая жалость!
- Почему жалость?
- Почему? Ты еще спрашиваешь, Сорок четвертый?
- Какая ей от этого корысть?
- Продление жизни, к примеру. Разве это ничего не значит?
- Узнаю человека! Он всегда притворяется, что вечное блаженство в
царствии небесном - бесценная награда! А сам стремится как можно дольше не
попасть на небо. Понимаешь, в глубине души он отнюдь не убежден в
существовании царствия небесного.
Меня зло взяло, что я по неосторожности дал ему такой козырь. Но
спорить не стал: сказанного не воротишь, к тому же, спорь не спорь, Сорок
четвертого не убедишь. Желая перевести разговор на другую тему, я заметил,
что уж в одном-то старуха выиграла бы, если б ее спасли от костра, - не
мучилась бы так перед смертью, прежде чем попасть в рай.
- Она не попадет в рай, - невозмутимо сказал Сорок четвертый.
Я был потрясен и еще больше - возмущен.
- Ты, вероятно, много знаешь о рае, - сказал я с некоторой горячностью,
- откуда тебе все известно?
Ему не передалось мое волнение, он даже не потрудился ответить на
вопрос, а продолжал:
- Выигрыш этой женщины был бы ничтожен, даже по вашим удивительным
меркам. Что такое десять лет по сравнению с десятью миллиардами? Одна
десятитысячная доля секунды, иначе говоря - ничто. Так вот, теперь она в аду
и пребудет там вечно. Вычти из вечности десять лет, что ты получишь? Нуль.
Ее смертная мука на костре длилась шесть минут, спасать ее от такой муки не
стоило труда. Бедняжка теперь в аду, посмотри сам.
И не успел я попросить пощады, как моему взору открылось море огня, и в
нем она, среди других грешников. Уже в следующий миг адское пламя исчезло,
исчез и тот, кто вызвал это видение. Я остался в одиночестве.
Глава XXIII
Хотя я был молод - мне едва минуло семнадцать, - овладевшая мной тоска
была почти беспросветна. Интерес к событиям в замке и его обитателям угас; я
замкнулся в себе и не обращал внимания на то, что происходит вокруг; двойник
выполнял все мои обязанности, делать мне было нечего, и я, невидимый,
бесцельно слонялся по замку, чувствуя себя глубоко несчастным.
Дни тянулись мрачной чередой, я томился, чего-то в моей жизни
недоставало, я сознавал это все отчетливей. Я и самому себе не решался
признаться, отчего томлюсь. А причиной была племянница мастера Маргет. Я был
тайно влюблен в нее, влюблен давным-давно. Я с обожанием смотрел на ее лицо,
прелестную фигурку, но дальше этого немого обожания дело не шло: не хватало
смелости. Да и как мог я, застенчивый неоперившийся юнец, воспарить так
высоко? Стоило ей мимоходом одарить меня приветливым словом, меня бросало в
дрожь, безграничное счастье наполняло мое существо, всеми фибрами души я
ощущал неземное блаженство и ночью не смыкал глаз, но такая явь была лучше
сна. Эти случайные, ничего не значащие фразы, которые Маргет бросала
невзначай, были для меня подлинными сокровищами, я бережно хранил их в своей
памяти и точно помнил, когда она произнесла каждую из них, по какому случаю;
помнил ее голос, выражение лица, свет глаз; что ни ночь, я любовно перебирал
их в памяти одну за другой, умилялся, играл с ними, как бедная девчонка с
горсткой дешевых бусинок. Но о том, чтобы Маргет всерьез подумала обо мне,
глянула, молвила слово - ласково, не так, как походя бросают кошке, - я и
мечтать не смел! Обычно Маргет меня не замечала и, проходя мимо по коридору
или гостиной, ограничивалась приветливым взглядом.
Как я уже сказал, я давно тосковал по ней. Здоровье ее матери немного
ухудшилось, и Маргет не отлучалась из комнаты больной. Теперь я понял, как
жажду лицезреть своего ангела, быть с ней рядом. И вдруг я увидел ее шагах в
двадцати от себя - о, чудное виденье! Нежное юное лицо, легкая фигурка и та
особая хрупкость и грация, что присуща лишь семнадцатилетней; это лучшая
пора в жизни девушки, пора ее расцвета. Вот он, мой идеал! Я замер на месте,
зачарованный. Она медленно шла в мою сторону, задумчивая, мечтательная и
настолько погруженная в свои мысли, что не замечала ничего вокруг. Маргет
приблизилась, и я, невидимый, стал на ее пути; она прошла сквозь меня, и
кровь моя вспыхнула. Маргет остановилась, удивленная, щеки ее окрасились
ярким румянцем, рот полуоткрылся, дыхание стало прерывистым и учащенным; она
недоуменно огляделась и произнесла едва слышно раз, потом еще:
- Что бы это могло быть?
Я пожирал ее глазами; Маргет не двигалась с места минуту, а может быть,
и больше, потом так же тихо, будто говорила сама с собой, посетовала:
- Похоже, я грежу наяву, ведь это был сон, но зачем я проснулась? - С
этими словами она медленно пошла по коридору.
Радость моя была неописуемой. Я подумал, что Маргет любит меня, но
хранит свою любовь в тайне, как все девушки, но теперь я добьюсь от нее
признания, я буду смел, решителен, я откроюсь ей! Став видимым, я мгновенно
догнал Маргет. И вот я с ней рядом; возбужденный, счастливый, уверенный в
успехе, я взял ее за руку и неожиданно для себя выпалил:
- Дорогая Маргет, моя Маргет, люби...
Она устремила на меня укоризненный взгляд, сдержанный, но очень
холодный, выждала, чтоб он заледенил мне душу, и ушла, не сказав ни слова. У
меня не хватило смелости последовать за ней. Да я и не мог последовать за
ней: я остолбенел от удивления. Почему она так обошлась со мной? Почему
грезит обо мне и не рада видеть наяву? Это была тайна, но какая-то
необычная, непонятная мне тайна. Я ломал голову, тщетно пытаясь разрешить
загадку, и все еще глядел вслед Маргет; мне хотелось плакать от стыда: как я
был самонадеян и как жестоко поплатился за это! Вдруг Маргет остановилась.
Боже, да ведь она может вернуться! В мгновенье ока я стал невидимкой - за
полцарства я не хотел бы предстать перед ней снова.
Маргет действительно повернула обратно. Я отступил к стене, дал ей
дорогу. Мне хотелось взлететь, но я не мог оторваться от земли; слишком
сильно было очарование Маргет, я стоял, вопреки своему желанию, и с
обожанием смотрел на нее. Маргет ступала как во сне, с тем же задумчивым и
отрешенным видом; проходя мимо меня, она остановилась, замерла на
мгновение-другое, потом продолжила свой путь и со вздохом сказала:
- Я ошиблась, но мне показалось, что я снова испытала нечто похожее.
Сожалела ли она о своей ошибке? Вероятно, сожалела. Маргет снова
возродила во мне страстную надежду, наполнила горячим желанием убедиться,
оправданна ли она; я едва удержался от соблазна шагнуть вперед, снова
преградить ей путь и проверить, так ли это, но слишком свежа была боль после
недавнего отпора, и я не отважился.
Зато я спокойно любовался красотой Маргет и ни за что на свете не
отказался бы от такого счастья. Я крался за ней на некотором расстоянии,
куда бы она ни свернула, и лишь когда Маргет вошла в свою комнату и закрыла
дверь, я, огорченный, вернулся к себе, к своему одиночеству. Но при одном
воспоминании о первом чудесном прикосновении кровь моя снова воспламенилась,
и я утратил покой. Час за часом я боролся с собой, но любовная горячка не
проходила. Наступила ночь, она тянулась долго-долго, но облегчения не
принесла. В десять обитатели замка уже спали - все, кроме меня. Я вышел из
комнаты, побродил по замку, а потом, невидимый, полетел по большому
коридору. В тусклом свете я различил на памятном месте неподвижную фигуру.
Это была Маргет, я узнал бы ее и в полумраке. Я не сдержался и устремился к
ней: Маргет притягивала меня, как магнит. Она была совсем близко, но в
двух-трех шагах от любимой я вдруг вспомнил, кто я, и почувствовал, как
холодок пробежал у меня по спине. Ну и пусть, подумал я, побыть рядом с ней
уже счастье! Маргет вскинула голову и замерла в позе напряженного и
грустного ожидания, будто прислушивалась к чему-то, затаив дыхание; в
неясном свете мне открылось ее счастливое, томное лицо и - как сквозь вуаль,
- влажно блестевшие, такие любимые глаза.
- Тишина, ни звука, - прошептала Маргет, - но она где-то здесь, я знаю,
что она уже близко, моя греза.
Любовь вскружила мне голову, я полетел к Маргет, легкий, как дыхание,
обнял ее, крепко прижал к груди - она не оттолкнула меня! - и поцеловал,
пьянея от счастья. Маргет вздохнула, закрыв глаза, и молвила с выражением
безграничного блаженства:
- Я так люблю тебя, я истомилась, ожидая тебя.
Она трепетала от каждого поцелуя, во мне же разыгралась такая буря
чувств, что все прежние человеческие переживания показались мне холодными и
слабыми по сравнению с тем, что доступно духу.
Невидимый, неосязаемый, освобожденный от плоти, прозрачный, как воздух,
я тем не менее удерживал Маргет в объятиях и, казалось, мог подняться с ней
в воздух. И это была не иллюзия, а реальность. Ощущение изумило своей
новизной, я и не подозревал, что дух мой так силен. Я еще освою этот ценный
дар, воспользуюсь им, проверю, на что способен.
- Чувствуешь ли ты, как я сжимаю твою руку, дорогая? - спросил я
Маргет.
- Конечно, чувствую.
- А мой поцелуй?
- Что за вопрос! - засмеялась Маргет.
- А мои руки, когда я сжимаю тебя в объятиях?
- Ну, разумеется. Какие странные слова!
- Мне хотелось вызвать тебя на разговор, чтоб услышать твой голос; он
для меня словно музыка, Маргет, и я...
- Маргет? Маргет? Почему ты называешь меня так?
- Ах ты маленький страж приличий, ревнительница собственности.
Требуешь, чтоб я звал тебя госпожа Реген? Боже мой, я полагал, что мы
покончили с условностями.
- Но почему ты должен так меня величать? - недоумевала Маргет.
Пришел мой черед удивляться.
- Почему? Пожалуй, нет других причин, кроме той, что это твое имя,
дорогая.
- Мое имя? Ну и ну! - Маргет капризно вскинула прелестную головку. - В
первый раз его слышу!
Я обхватил ладонями ее лицо и заглянул ей в глаза - не шутит ли? - но
они были сама искренность и простодушие. Не зная, что сказать, я брякнул
наугад:
- Любое имя, что тебе по нраву, будет мило для меня, невообразимо
прекрасная, обожаемая! Каким именем мне звать тебя? Прикажи!
- Ну и повеселился же ты, вызвав меня на разговор, как ты выразился.
Как меня называть? Да моим собственным именем, и не величай меня госпожой.
Я все еще терялся в догадках, но это меня не тяготило: чем дольше игра,
тем лучше, тем приятнее.
- Тебя зовут, - начал я, - тебя зовут... Забыл, вот досада! Ну, скажи
сама, дорогая.
Она залилась звонким, переливчатым, как птичья трель, смехом и легонько
стукнула меня по уху.
- Забыл? Так не пойдет! Ты, видно, затеял какую-то игру, еще не знаю -
какую, но меня не проведешь. Хочешь, чтоб я сама сказала свое имя, а ты...
ты подстроишь ловушку или сыграешь со мной шутку, в общем, представишь меня
в глупом виде. Признавайся, что ты задумал, милый?
- Признаюсь, - ответил я сурово. - Вот обхвачу твою шейку левой рукой -
вот так, потом запрокину тебе голову - вот так, прижму поплотней - вот так
и, как только ты назовешь свое имя, поцелую тебя в губки.
Она глянула на меня снизу вверх - ее голова покоилась на моей согнутой
руке, как в люльке, - прошептала, разыгрывая смирение и покорность:
"Лисбет", и приняла кару без сопротивления.
- Ты славная девочка, - сказал я, одобрительно потрепав ее по щеке. -
Никакой ловушки не было, Лисбет, если не считать ловушкой то, что я
прикинулся забывчивым; но когда сладчайшее из всех имен произносят
сладчайшие уста, оно становится слаще меда, вот я и хотел услышать его от
тебя.
- О, дорогой мой, за ту же цену я открою его полностью.
- Идет!
- Элизабет фон Арним{22}.
- Раз, два, три. Поцелуй за каждую часть.
Теперь уже я не терялся в догадках, я знал ее имя. Это был триумф
дипломатии, и я им очень гордился. Я повторял и повторял ее имя - отчасти
потому, что мне нравилось его звучание, отчасти для того, чтобы закрепить
его в памяти; потом я выразил желание купить еще что-нибудь за ту же
восхитительную цену. Она подхватила шутку:
- Мы можем заняться твоим именем, Мартин.
Мартин! Я подскочил на месте. И где это она набрала столько доселе
неслыханных имен! В чем разгадка этой таинственной истории, почему все это
происходит и как? Где объяснение? Трудная загадка, настоящая головоломка!
Однако сейчас не время заниматься ею, надо продолжить торговлю и выяснить
мое собственное имя полностью.
- Мартин - некрасивое имя, но в твоих устах оно звучит иначе. Повтори
его, любимая.
- Мартин. Расплачивайся!
Я исполнил ее волю.
- Продолжай, Бетти, дорогая, твой голос - музыка. Произнеси его
полностью.
- Мартин фон Гисбах. Жаль, что оно такое короткое. Плати!
Я вернул и долг, и проценты.
Бо-оо-ом! - ударил колокол в главной башне.
- Половина двенадцатого! Что скажет матушка! Я и не думала, что уже так
поздно, а ты, Мартин?
- Мне показалось, что прошло всего пятнадцать минут.
- Пошли, надо торопиться, - промолвила она, и мы заторопились,
насколько это было возможно; я обнял ее левой рукой за талию, она положила
мне руку на плечо, будто ища поддержки. Мечтательно прошептала несколько
раз:
- О, как я счастлива, как счастлива, счастлива, счастлива.
Казалось, ее всецело занимает эта мысль, и она ничего вокруг себя не
замечает. Вдруг навстречу нам из темноты шагнул мой двойник, и я отшатнулся
в безотчетном страхе.
- Ах, Маргет, - протянул он укоризненно, - я так долго ждал тебя у
двери, а ты нарушила обещание. Ты не жалеешь меня, ты меня не любишь!
О, ревность! Я впервые в жизни почувствовал ее укол.
К моему удивлению и радости, девушка не обратила на двойника никакого
внимания, будто его и не было. Она продолжала свой путь и, судя по всему, не
видела его и не слышала. Двойник остановился, пораженный, и, повернув
голову, глядел ей вслед. Он что-то пробормотал себе под нос, потом сказал
громче:
- Какая странная поза, и руку подняла как-то нелепо... Боже мой, да она
лунатик!
Он последовал за нами на некотором расстоянии. Подойдя к ее двери, я
обхватил ладонями нежное личико Маргет - нет, Лисбет! - и поцеловал ее в
глаза и губы; ее маленькие ручки доверчиво лежали у меня на плечах.
- Доброй ночи, доброй ночи и приятных снов, - прошептала она и скрылась
за дверью.
Я обернулся к двойнику. Он стоял неподалеку и глазел в пустоту, где
только что была девушка. Какое-то время он молчал. Потом разразился
радостной тирадой:
- Ах я ревнивый дурак! Ведь она послала поцелуй - мне, кому же еще! Она
мечтала обо мне. Теперь я все понимаю. И это ласковое "спокойной ночи" тоже
предназначалось мне! Тогда совсем другое дело! - и он, подойдя к двери,
поцеловал пол в том месте, где только что стояла девушка.
Это было невыносимо. Подскочив к двойнику, я двинул его в челюсть,
вложив в удар всю обретенную силу, и он покатился по каменному полу, пока не
уперся в стену. Сначала Шварц не мог опомниться от удивления. Поднялся,
потирая ушибы, минуты две высматривал обидчика, потом ушел, прихрамывая,
бросив на ходу:
- Черт подери, хотел бы я знать, что это было!
Глава XXIV
Я проплыл в недвижном воздухе к себе в комнату, разжег огонь в камине и
уселся неподалеку - насладиться своим счастьем и подумать над загадкой имен.
Покопавшись в памяти, я нашел обрывки сведений, полученных от Сорок
четвертого, распутал, наконец, клубок и нашел всему такое объяснение. Я -
человек из плоти и крови совсем не интересен Маргет Реген, я же в виде духа
действую на нее гипнотически, как выразился бы Сорок четвертый, и погружаю
ее в сомнамбулический сон. Он выключает сознание Маргет, лишает власти ее
Будничную Суть и передает власть на время Сути Грез. Суть Грез Маргет -
совершенно независимая личность, избравшая, по ей одной известной причине,
имя Элизабет фон Арним. Лисбет совершенно не знакома с Маргет, даже не
подозревает о ее существовании, делах, чувствах, мнениях, о том, какую
религию Маргет исповедует, какую прожила жизнь, и всем прочем, что связано с
Маргет. С другой стороны, и Маргет понятия не имеет о Лисбет, не
догадывается о ее существовании и всем том, что ее касается, включая имя.
Для Маргет я - Август Фельднер, для ее Сути Грез - Мартин фон Гисбах.
Почему - тайна за семью печатями. Наяву Маргет меня не замечает, в
гипнотическом сне считает избранником своего сердца.
Со слов Сорок четвертого я знал, что каждый человек - не двуединство, а
триединство независимых существ - Будничной Сути, Сути Грез и духа.
Последний бессмертен, две другие Сути управляются мозгом и нервами,
материальны и смертны; они не действуют также, когда мозг и нервы
парализованы каким-нибудь потрясением или одурманены наркотиками; когда
человек умирает, умирают и они, ибо их жизнь, энергия, само существование
целиком зависят от физической поддержки, которую не дают мертвый мозг и
мертвые нервы. Когда я становился невидимкой, моя плоть исчезала, не
оставалось ничего связанного с ней. Оставался лишь дух, мой бессмертный дух.
Освобожденный от бремени плоти, наделенный недюжинной силой, физической и
духовной, он был очень яркой личностью.
Я заключил, что разобрался в этом деле и разрешил загадку. Позднее
подтвердилось, что я был прав.
Потом в голову мне пришла грустная мысль: три мои Сути влюблены в одну
и ту же девушку, как же мы все можем быть счастливы? Эта мысль очень
огорчила меня; ситуация была трудная, с неизбежными сердечными ранами и
взаимными обидами.
Раньше я относился к своему двойнику с полным безразличием. Он был мне
чужд - не больше и не меньше; я ему был чужой, за всю жизнь мы ни разу не
встретились, пока Сорок четвертый не облек его в плоть; мы и не могли
встретиться, даже если бы захотели; когда один из нас бодрствовал и
распоряжался нашим общим мозгом и нервами, другой бессознательно
расслаблялся и впадал в сон. Всю жизнь мы были тем, что Сорок четвертый
называл "Бокс и Кокс из одной кельи"{23}; мы знали о существовании друг
друга, но ни один из нас не интересовался делами другого; мы встречались на
пороге сна, в тумане забытья, на долю мгновения: один входил, другой выходил
из кельи, но ни тот, ни другой никогда те задерживался на пороге, чтоб
поклониться или сказать приветливое слово.
Впервые мы встретились и поговорили, когда Сорок четвертый облек
двойника в плоть. Встреча наша не была сердечной и дружеской, мы
познакомились, да так и остались друг для друга просто знакомыми. Хоть мы
родились вместе, в одно и то же мгновение, из одного чрева, нас не
объединяло духовное родство; духовно мы оставались независимыми личностями,
не связанными узами родства, с одинаковым правом на общую телесную
собственность; мы думали друг о друге не больше, чем о прочих, чужих нам
людях. Мой двойник даже не носил мое имя, а назывался Эмилем Шварцем.
Я всегда был вежлив с Эмилем, но избегал его. И это было естественно:
он во всем превосходил меня. Мое воображение по сравнению с его богатейшей
фантазией было словно светлячок рядом с молнией; в печатном деле двойник за
пять минут успевал сделать больше, чем я за целый день; он выполнял всю мою
работу в типографии и при этом полагал ее сущим пустяком; в искусстве
развлекать и завлекать я был нищий, а он - Крез; в страсти пылкой, других
чувствах и переживаниях, будь то радость или горе, я был сухой фосфор, а он
- пламень. Короче говоря, он был наделен такими способностями, какие могут
привидеться лишь в мучительном или радостном сне.
Вот кто решил стать возлюбленным Маргет! Оставался ли хоть один шанс
мне, в моем грубоватом и скучном человеческом обличье? Ни единого! Я понимал
это и терзался невыразимой сердечной мукой.
Но кто был двойник по сравнению с моим духом, освобожденным от
низменной плоти? Ничто или менее того! Здесь все было наоборот - и в страсти
пылкой, и в радости, и в горе, и в искусстве развлекать и завлекать. Лисбет
принадлежала мне, никто в целом мире не мог ее отнять у меня, - именно
Лисбет, когда властвовала ее Суть Грез; но когда власть переходила к
Будничной Сути, Маргет становилась рабыней этого змея, Эмиля Шварца.
Изменить что-либо было невозможно, я не видел выхода из Дьявольски трудного
положения. Любимая девушка принадлежала мне лишь наполовину; ее вторым "я",
столь же страстно любимым, владел другой. Она была моей возлюбленной и она
же была возлюбленной двойника - словом, какая-то карусель!
Мрачные мысли преследовали меня, приводили в отчаяние, угнетали своей
неотвязностью; душа не ведала ни мира, ни покоя, ничто не сулило исцеления
от нестерпимой боли. Я почти позабыл про любовь Лисбет, неоценимое
сокровище, потому что одновременно не мог добиться взаимности Маргет. То был
верный признак человеческой натуры: человеку подай луну с неба, и он не
успокоится, пока не получит ее в свое владение. Так уж мы устроены - самый
смиренный из нас ненасытен, как император.
Наутро, во время ранней мессы, я вновь почувствовал себя счастливым: в
храм пришла Маргет, и печаль моя улетучилась при одном взгляде на нее. Но
лишь на время! Она меня не заметила, а я и не надеялся на такое счастье и
потому не опечалился; я был доволен уже тем, что гляжу на нее, дышу одним с
ней воздухом, восхищаюсь всем, что она делает, всем, чего не делает, и
радуюсь своей привилегии; потом я заметил, что она то и дело оборачивается,
словно ненароком, и смотрит через левое плечо; тогда и я обернулся - что там
такого интересного? И, конечно, обнаружил, что ее привлекало, - Эмиль Шварц.
Я и раньше испытывал к нему неприязнь, но теперь ощутил лютую ненависть и до
конца службы смотрел то на него, то на Маргет.
Когда служба закончилась, я, выйдя из храма, стал невидимкой,
намереваясь последовать за Маргет и возобновить ухаживания. Но она не
появлялась. Вышли все, кроме этой парочки. Через некоторое время Маргет
выглянула наружу, посмотрела по сторонам - все ли разошлись, обернувшись,
кивнула головой и поспешно покинула церковь. Я огорчился: это означало, что
ухаживания возобновит мой двойник. Потом появился Шварц, и я последовал за
ним - все вверх и вверх по узкой, тускло освещенной лестнице, которой
пользовались крайне редко; она вела в роскошные апартаменты покойного мага в
южной башне замка. Шварц вошел и тотчас прикрыл за собой дверь, но я, не
дожидаясь приглашения, проник в комнату сквозь тяжелые деревянные створки
двери и замер, выжидая. В другом конце комнаты пылал огромный камин, и возле
него сидела Маргет. Она поспешила навстречу гнусной нежити, кинулась в его
объятия и поцеловала его, а он - ее; потом снова - она, снова он и так далее
и так далее, и мне стало тошно от этого зрелища. Но я терпел, я решил узнать
все до мельчайших подробностей, выпить горькую чашу до дна. Тем временем они
- рука об руку - подошли к кушетке, уселись, тесно прижавшись друг к другу,
и все началось сначала - они поцеловались - раз, другой, третий - ничего
отвратительнее я в своей жизни не наблюдал. А Шварц своими нечестивыми
пальцами приподнял ее прелестное личико за подбородок - я бы никогда не
отважился осквернить свою святыню, - заглянул в лучистые глаза Маргет, мои
по праву, и лукаво сказал:
- Ах ты, маленькая предательница.
- Предательница? Я? Почему, Эмиль?
- Ты не сдержала свое слово вчера вечером.
- Ошибаешься, Эмиль, сдержала.
- Кто угодно, но не ты! Ну, скажи, что мы делали? Куда ходили? И за
дукат не вспомнишь!
Лицо Маргет выразило удивление, потом замешательство, потом - испуг.
- Странно, - молвила она, - очень странно... необъяснимо. Мне кажется,
я позабыла все на свете. Но помню наверняка - я вышла из комнаты и бродила
где-то почти до полуночи; я знаю это, потому что мать корила меня и
дознавалась, почему меня так долго не было. Мать очень тревожилась, а я