Свадьбу придется отложить.
Здорово придумано! И слепому видно, что план прекрасный. Я был рад
похвалить приятеля, и тем самым загладить прошлую обиду. Сорок четвертый был
на седьмом небе от счастья. Минут через десять послышалось заунывное
мяуканье кошки, бродившей где-то по соседству, и Сорок четвертый весело
потер руки:
- А вот и она.
- Кто - она?
- Горничная.
- Не может быть! Ты уже превратил ее в кошку?
- Да. Она не ложилась спать, ждала соседку по комнате, чтоб
посплетничать. А та была на свидании с кавалером - новым помощником
привратника. Еще минута-другая, и было бы слишком поздно. Открой дверь, она
явится на свет, и мы послушаем, что она скажет. Я не хочу, чтобы горничная
меня узнала, и обернусь магом. Это принесет ему еще больше славы. Хочешь, я
научу тебя понимать по-кошачьи?
- Очень хочу, Сорок четвертый, научи.
- Хорошо. А вот и она, - произнес он голосом мага, и в то же мгновение
передо мной стоял двойник мага, облаченный в его мантию и все прочее. Я тут
же обернулся невидимкой: не хотел, чтоб кто-нибудь видел меня в компании
проклятого колдуна, даже кошка.
В комнату понуро вошла очень красивая кошечка. Едва завидев колдуна,
она взметнула хвост, выгнула спинку, зашипела и наверняка умчалась бы прочь,
но я, пролетев у нее над головой, вовремя захлопнул дверь. Кошечка отступила
в угол, не сводя с Сорок четвертого блестящих немигающих глаз.
- Это ты превратил меня в кошку, - сказала она. - Подлый поступок, я
тебе ничего плохого не сделала.
- Какая разница? Ты сама навлекла на себя беду.
- Чем же я ее навлекла?
- Собиралась рассказать про Шварца и скомпрометировать свою молодую
хозяйку.
- Лопни мои глаза, неправда!
- Не клянись попусту. Ты даже спать не ложилась, чтоб посплетничать.
Мне все известно.
Кошка виновато потупилась. Она решила не спорить с магом. Подумав
минуту-другую, спросила с неким подобием вздоха:
- Как ты думаешь, они будут хорошо со мной обращаться?
- Да.
- Ты это знаешь наверняка?
- Конечно, знаю.
Кошка снова задумалась.
- Лучше я буду кошкой, чем служанкой, - вздохнула она. - Служанка -
рабыня. Улыбаешься, делаешь вид, что тебе весело, притворяешься счастливой,
а тебя знай бранят за каждый пустяк, как фрау Штейн и ее дочка, к примеру, -
насмехаются, оскорбляют, а какое у них на это право? Они мне жалованье не
платят. Я никогда не была их рабыней; ненавистная жизнь, отвратительная
жизнь! Кошке и то лучше живется. Так ты говоришь, все будут обходиться со
мной хорошо?
- Я сказал - все.
- И фрау Штейн и ее дочь?
- И они тоже.
- Ты сам об этом позаботишься?
- Да, обещаю тебе.
- Тогда - благодарю. Они все тебя боятся, но большинство - ненавидит. Я
и сама тебя ненавидела - раньше. Теперь-то я вижу, что ты совсем другой.
Теперь мне кажется, что ты добрый; не знаю почему, но думаю, что ты добрый,
хороший человек, и я тебе доверяю. Верю, что ты защитишь меня.
- Я сдержу обещание.
- Верю. Оставь меня в обличье кошки. У меня была горькая жизнь... Как
они могли так грубо помыкать мной, эти Штейны, ведь я - бедная девчонка,
ничего и никого в целом мире у меня нет, зла я им не делала... Да, я
собиралась рассказать историю с двойником. И рассказала бы, из мести. Вся
семейка говорила, что Шварц подкупил меня, вот я его и впустила, а это -
ложь! Даже молодая хозяйка поверила в их ложь - я по глазам видела; она,
правда, пыталась меня защитить, да потом прислушалась к наговору. Да, я
хотела разболтать историю со Шварцем. Мне не терпелось посплетничать. Я была
зла. А теперь я рада, что мне не удалось это сделать, потому что вся злость
моя пропала. Кошки не помнят зла. Не превращай меня в служанку, оставь лучше
кошкой. Вот только... После смерти христиане отправляются... Я знаю, куда
они отправляются; кто в одно место, кто в другое. А кошки, как ты думаешь,
куда отправляются кошки?
- Никуда. После смерти, разумеется.
- Тогда я останусь кошкой, не возвращай мне человеческого обличья.
Можно мне съесть эти объедки?
- Конечно, ешь на здоровье.
- Наш ужин стоял на столе, но горничная испугалась чужой кошки и
прогнала меня из комнаты, я так и осталась голодной. Еда удивительно
вкусная, как она сюда попала? Ничего подобного в замке никогда не бывает.
Это колдовская еда?
- Колдовская.
- Я сразу угадала. А она безвредная?
- Совершенно безвредная.
- У тебя ее много?
- Сколько душе угодно - днем и ночью.
- Какая роскошь! Но ведь это не твое жилье?
- Нет, но я здесь часто бываю, и еда тут всегда найдется. Если хочешь,
можешь кормиться в этой комнате.
- Слишком все хорошо складывается, трудно поверить.
- Можешь поверить. Приходи, когда захочешь, и мяукни возле двери.
- Как это мило... Да, теперь я понимаю, что едва избежала опасности.
- Какой опасности?
- Опасности не превратиться в кошку. Не было бы счастья, да несчастье
помогло - ввалился этот пьяный дурак; не окажись я там... но я оказалась, и
по гроб тебе благодарна. Еда - сказочная, ничего подобного не пробовала,
сколько здесь живу, ей-богу. Спасибо, что ты разрешил мне приходить сюда
подкормиться.
- Приходи, когда хочешь.
- В долгу не останусь. Раньше я мышей не ловила, но теперь чувствую в
себе эту способность и буду стеречь от мышей ваше жилье. Теперь у меня на
душе веселее: не так уж все плохо, а сюда я пришла унылая. Поселиться мне
здесь можно? Как ты думаешь? Ты не возражаешь?
- Нисколько. Располагайся, как дома. У тебя будет своя кровать. Я об
этом позабочусь.
- Вот удача! Никогда бы не подумала, что кошкам так сладко живется.
- У них есть свои преимущества.
- Ну, теперь можно держать хвост трубой. Пойду прогуляюсь, посмотрю, не
шалят ли мыши. Aurevoir, большое спасибо за все, что ты для меня сделал. Я
скоро вернусь, - и она удалилась, помахивая хвостом, что означало
довольство.
- Ну вот, - сказал Сорок четвертый, - часть плана мы уже осуществили и
не принесли горничной никакого вреда.
- Никакого, - согласился я, принимая свой обычный вид, - мы оказали ей
услугу. И я на ее месте испытывал бы точно такие же чувства. Сорок
четвертый, как это здорово - слушать кошачий язык и понимать каждое слово. А
могу я научиться говорить по-кошачьи?
- Тебе и учиться не придется. Я вложу в тебя это умение.
- Прекрасно. Когда?
- Сейчас. Ты уже владеешь им. Говори: "Мальчишка стоял на пылающей
палубе"{27} на котопульте или котоплазме - словом, на кошачьем языке.
- Мальчишка... повтори, что я должен сказать.
- Это стихотворение. Оно еще не написано, но это прекрасное, волнующее
стихотворение. Английское. Постой, я вложу его тебе в голову на кошачьем.
Все... Ты его уже знаешь. Читай!
Я прочел стихотворение, не упустив ни единого "мяу"; оно действительно
прекрасно звучит на этом языке - удивительно трогательно. Сорок четвертый
сказал, что если бы это стихотворение продекламировать на заборе лунной
ночью, люди прослезились бы, особенно их тронул бы квартет исполнителей. Я
возгордился: не так уж часто Сорок четвертый баловал меня похвалой. Я был
рад завести кошку, тем более сейчас, когда мог объясниться с ней по-кошачьи.
И ей, конечно, будет хорошо у меня. Сорок четвертый согласился.
- Сегодня ночью мы сделали доброе дело для бедняжки горничной, - сказал
я. - Я согласен, что она скоро свыкнется со своей судьбой и будет счастлива.
- Да, как только у нее появятся котята, - кивнул он. - Долго ждать не
придется.
Потом мы стали придумывать ей имя, но Сорок четвертый вдруг заявил:
- Хватит на сегодня, лучше сосни. - Он взмахнул рукой, и этого было
довольно: не успел он ее опустить, как я уже спал крепким сном.
Глава XXVII
Я проснулся бодрый, полный сил и обнаружил, что проспал чуть больше
шести минут. Сон, в который меня погружал Сорок четвертый, не зависел от
времени, был ему неподвластен, не имел с ним никакой связи; порой он занимал
один временной интервал, порой другой; порой мгновение, порой полдня - это
обусловливалось тем, прерывался он или нет, но, независимо от долгого или
короткого сна, результат всегда был один и тот же - прилив бодрости, полное
восстановление сил, физических и умственных.
Сейчас мой сон прервался: я услышал голос. Открыв глаза, я увидел, что
стою в проеме полуоткрытой двери. Разумеется, стоял там не я, а Эмиль Шварц,
мой двойник. Лицо у него было печальное, и мне стало немного совестно.
Неужели он узнал, что здесь произошло в полночь, и явился упрекать меня в
три утра?
Упрекать? За что? За то, что из-за меня его несправедливо обвинили в
невоспитанности? Ну и что? Кто проиграл в результате? Я и проиграл - потерял
девушку. А кто выиграл? Шварц и никто другой: она досталась ему. Впрочем,
ладно, пусть упрекает; раз он недоволен, поменяемся местами; уж я-то не
стану возражать. Благодаря таким логическим рассуждениям, я снова обрел
почву под ногами и посоветовал своей совести пойти принять что-нибудь
тонизирующее и предоставить мне самому разобраться в этом деле, как подобает
здоровому человеку.
Тем временем я смотрел на себя со стороны, и на этот раз любовался
собой. Поскольку я проявлял благородство по отношению к Шварцу, я сразу
подобрел к нему, и былое предубеждение постепенно рассеялось. Я не
намеревался проявлять благородство, но раз уж так вышло, естественно,
приписал заслугу себе и немного возгордился - такова уж человеческая натура.
В ней причина многих безрассудных поступков - до тысячи в день, по подсчетам
Сорок четвертого.
По правде говоря, я никогда раньше не разглядывал своего двойника. Вид
его был мне невыносим. Я старался не смотреть в его сторону и до сего
времени не мог оценить Шварца беспристрастно и справедливо. Но теперь мог,
потому что оказал ему огромную услугу, делающую мне честь, и это совершенно
преобразило Шварца в моих глазах.
В те дни я и понятия не имел о некоторых вещах. К примеру, о том, что
мой голос звучит для других не так, как для меня самого; но однажды Сорок
четвертый заставил меня говорить перед машиной{28}, которую приволок домой
из набега в нерожденные столетия, а потом дал ей обратный ход; я услышал
свой голос, привычный для других, и согласился - у него так мало сходства с
привычным для меня, что, не имей я перед собой доказательств, я бы отказался
признать его за свой собственный голос.
И еще: я всегда считал, что другие видят меня таким, каким я сам себя
вижу в зеркале, но, оказывается, все обстоит иначе. Как-то раз Сорок
четвертый разбойничал в будущем, вернулся с фотоаппаратом и сделал несколько
моих снимков - так он называл эти вещи. Не сомневаюсь, что названия для них
он сам придумал к случаю - у него это в обычае из-за отсутствия всяких
принципов, - и он всегда ругал снимки, на которых я походил на свое
отражение в зеркале, и превозносил до небес те, что казались мне очень
плохими.
И снова это странное явление. В двойнике, стоявшем в дверях, я видел
себя глазами других людей, но он и "я", знакомый по отражению в зеркале,
были похожи, и только: не как родные братья - нет, мы были похожи не больше,
чем зять с шурином. Такого сходства часто вообще не замечаешь, пока тебе на
него не укажут, да и тогда спорно - факт это или игра воображения. Как в
случае с облаком, похожим на лошадь. Тебе говорят: вот облако, похожее на
лошадь; ты смотришь и соглашаешься, хоть мне лично часто попадались облака,
вовсе не похожие на лошадь. Облака часто схожи с лошадью не больше, чем с
шурином. Я не стал бы говорить об этом каждому встречному и поперечному,
хоть знаю, что так оно и есть. Я своими глазами видел облака, похожие на
шурина, хоть прекрасно знал, что вовсе они на него не похожи. По-моему,
всякие подобия - чистая галлюцинация.
Так вот, Шварц стоял в дверях в ярком электрическом свете (еще один
грабеж Сорок четвертого!), похожий на меня почти как зять на шурина. Я вдруг
подумал, что никогда раньше не видел этого юношу. Облик его был мне знаком,
не отрицаю, но потому лишь, что я знал, кто он такой; повстречайся он мне в
другой стране, я бы в лучшем случае обернулся ему вслед и сказал сам себе:
"Кажется, я где-то видел его раньше!", а потом выбросил бы эту мысль из
головы как пустяк, не стоящий внимания.
А теперь извольте - вот он: вернее, вот он - я. Меня он заинтересовал -
наконец-то! Двойник был несомненно хорош собой - красивый, статный,
непринужденный в обращении, воспитанный, доброжелательный. Лицо - какое
бывает в семнадцать лет у сына белокурых родителей: нежное, как персик,
цветущее, здоровое. Одет точно так же, как я, до последней пуговицы - или ее
отсутствия.
Я остался доволен видом спереди. Но я никогда не видел себя со спины, а
было любопытно поглядеть.
- Будь добр, повернись ко мне спиной на минутку, всего на минуточку...
- попросил я очень вежливо. - Спасибо.
Однако мы смутно представляем себе, как выглядим со спины! Шварц и со
спины выглядел хорошо, мне не к чему было придраться, но я будто впервые
увидел эту спину, спину совершенно незнакомого человека - волосы и все
прочее. Если б я шел за ним по улице, мне бы и в голову не пришло проявить к
его спине какой-нибудь личный интерес.
- Еще раз повернись, сделай одолжение... Большое спасибо.
Теперь оставалось последнее и решающее - определить, умен ли Шварц. Я
отложил проверку на конец, что-то удерживало меня - какая-то боязнь,
сомнения. Честно говоря, одного взгляда было достаточно - его лицо светилось
умом. Я опечалился: двойник был из другого, более совершенного мира; он
путешествовал в мирах, которые мне, прикованному к земле, были недоступны.
Лучше б я позабыл об этой проверке.
- Проходи и садись, - предложил я. - Рассказывай, что тебя привело
сюда. Хочешь поговорить со мной?
- Да, - подтвердил Шварц, усаживаясь. - Если ты согласен выслушать
меня.
Я на мгновение задумался о том, как защититься от неизбежных упреков, и
внутренне приготовился к отпору. Он повел свой рассказ, и печаль, омрачавшая
юное лицо, отразилась и в голосе, и в словах:
- Ко мне приходил мастер, он обвинил меня в том, что я посягнул на
святость девической спальни его племянницы.
Странное место для паузы, но он замолчал, грустно глядя на меня; так
порою во сне человек умолкает и ждет, что кто-то другой подыграет ему, не
зная текста роли. Я должен был что-то сказать и за неимением лучшего
выпалил:
- Искренне сожалею. Надеюсь, ты сможешь убедить мастера, что он ошибся?
Ведь сможешь?
- Убедить его? - переспросил он с отсутствующим видом. - Зачем мне
убеждать его?
Тут и я растерялся. Никак не ожидал подобного вопроса. Думай я неделю,
мне б такое и в голову не пришло. И я сказал единственное, что можно было
сказать в таком случае:
- Но ты хочешь это сделать, да?
Он взглянул на меня с нескрываемой жалостью, если я разбираюсь во
взглядах. Этот взгляд говорил деликатно, но откровенно: "Увы! Бедное
создание, и ничего-то он не понимает". Потом Шварц произнес:
- Я не знаю, есть ли у меня такое желание. Оно... впрочем, это не имеет
значения.
- Боже правый! Для тебя не имеет значения, опозорен ты или нет?
- Что с того? - он простодушно покачал головой. - Все это
несущественно!
Я не верил своим ушам.
- Ну, если для тебя позор ничего не значит, подумай о другой стороне
дела, - сказал я. - Сплетня разойдется и может опозорить девушку.
Мои слова явно не возымели на него действия.
- Неужели? - изумился он с наивностью малого ребенка.
- Конечно, может! Ты бы не хотел, чтоб это случилось?
- Н-у-у (задумчиво), не знаю. Не пойму, почему это так важно.
- Вот Дьявольщина! Какая-то детская глу... Нет, это просто... Можно в
отчаяние прийти. Ты любишь ее, и в то же время тебе все равно, загубил ты ее
доброе имя или нет?
- Я ее люблю? - У Шварца был обескураженный вид человека, безуспешно
пытающегося разглядеть что-то сквозь туман. - Да я вовсе не люблю ее, с чего
ты взял?
- Подумать только! Нет, это уже слишком! Да провалиться мне на этом
месте, если ты не ухаживал за ней!
- Да, пожалуй, это правда.
- Еще бы, еще бы! Что же получается - ухаживал, а сам ее не любишь?
- Нет, это не совсем так. Я, кажется, любил ее.
- Ну, продолжай, продолжай, я пока отдышусь, приду в себя. Ох, даже
голова закружилась.
- Теперь вспомнил, - заявил он безмятежно, - да, я любил ее. У меня это
вылетело из головы. Впрочем, не то чтобы вылетело, просто это было
несущественно, и я думал о чем-то другом.
- Скажи, а для тебя хоть что-нибудь существенно?
- Разумеется, - улыбнувшись, живо отозвался Шварц. - Но быстро сник и
добавил скучающим голосом: - Но не такие пустяки.
Слова двойника почему-то тронули меня: мне послышался в них стон
изгнанника. Какое-то время мы сидели молча, думая каждый о своем, потом я
снова начал разговор.
- Шварц, я в недоумении: такая милая девушка, ты, несомненно, любил ее,
а теперь...
- Да, - спокойно согласился он, - ты прав. Кажется, это было вчера...
да, думаю, вчера.
- О, ты думаешь! Но все, конечно, несущественно. Господи, и зачем тебе
любовь? Такой пустяк! Но теперь ты к ней изменился. В чем дело? Что
произошло?
- Что произошло? Ничего. Насколько мне известно, ничего.
- Вот так так! Нет, видит бог, у меня ум за разум зашел! Послушай,
Шварц, ты же хотел жениться на Маргет!
- Да. Совершенно верно. Я полагаю... вчера? Да, пожалуй, вчера. Я
должен жениться на ней сегодня. Если память мне не изменяет - сегодня, во
всяком случае, очень скоро. Такова воля мастера. Он приказал мне жениться.
- Ну... просто слов не нахожу!
- В чем дело?
- Ты и к женитьбе так же безразличен, как ко всему прочему. Никаких
чувств, никакого интереса. Слушай! Должно же у тебя быть сердце, хоть и за
семью замками! Открой его, дай ему воздуха, покажи хоть самый краешек!
Господи, как бы я хотел оказаться на твоем месте! Неужели тебя не волнует,
женишься ты на Маргет или нет!
- Волнует? - удивленно переспросил Шварц. - Конечно нет. Ты задаешь
поистине странные вопросы. Я гадаю, гадаю, гадаю - пытаюсь разобраться в
тебе, понять тебя, но вокруг туман, сплошной туман; ты - загадка, тебя никто
не поймет!
Какая наглость! И это он про меня! Он - хаос невообразимой зауми, он,
кто и пары слов не молвит в простоте, чтоб сам черт не сломал над ними
голову.
- Скажите на милость! - вспылил я. - Ты не можешь меня понять! Здорово
придумал! Гениально! Слушай, когда ты появился здесь, я полагал, что мне
известно, зачем ты пожаловал, я думал, что все наперед знаю, я бы сразу
сказал, что ты пришел упрекать меня за то... - тут я осекся и после легкой
заминки перевел разговор на другое: - Шварц, когда ты явился, на душе у тебя
было неспокойно, я по лицу видел, но если ты и намекнул мне о цели своего
прихода, я не уловил, каким образом. Так как же - дал ты мне понять, зачем
пришел, или нет?
- О, нет, - ответил он, сразу оживившись, - все, о чем мы говорили, -
несущественно. Можно, я скажу, зачем пришел, сейчас? Прошу тебя, выслушай! Я
буду так благодарен!
- Ну, разумеется, с радостью! Наконец-то ты проснулся! О, да у тебя
есть и сердце, и страсть - вон, горит в глазах, как звезда! Начинай, я -
весь внимание, весь сочувствие!
Да, теперь он был совсем другой. Туман рассеялся, смятение,
растерянность исчезли с его лица, ясного, одухотворенного, полного жизни.
- Я пришел к тебе не для праздного разговора, - сказал Шварц. -
Напротив. Я пришел с дрожью в коленках, пришел просить, умолять, заклинать
тебя сжалиться надо мной!
- Сжалиться - над тобой?
- Да, сжалься, помилосердствуй - освободи меня!
- Погоди, Шварц, я... я не понимаю. Ты же сам сказал, что если они
захотят женить тебя, тебе без...
- О, дело не в этом! Женитьба мне и впрямь безразлична. Я говорю о
других оковах, другой неволе (он воздел руки к небу). Освободи меня от них,
освободи от оков плоти, бренной, тленной плоти, от ее ужасной тяжести, пут,
бремени; от этого ненавистного мешка, полного скверны, куда силой затолкали
мой дух, повредив, испачкав грязью его белоснежные крылья; о, смилуйся и
выпусти его на волю! Упроси злобного колдуна дать мне свободу - он был
здесь, я видел, как он выходил отсюда, и, конечно, он снова вернется! Обещай
мне дружбу, брат мой! Ведь мы братья, нас выносило одно чрево, я жив
благодаря тебе и исчезну с твоей смертью; брат мой, будь мне другом, умоли
колдуна освободить мой дух от бренной плоти! О, человеческая жизнь, земная
жизнь, скучная жизнь! Она так унизительна, так горька; человеческое
честолюбие суетно, спесь - ничтожна, тщеславие - по-детски наивно; а слава,
столь ценимая человеком, почести - боже, какая пустота! Здесь я слуга - я,
никогда не бывший в услужении; здесь я раб, да, раб среди жалких подлых
королей и императоров, которых делает таковыми их платье, а они, в свою
очередь, рабы бренной плоти, сотворенной из праха.
- Подумать только, - продолжал Шварц, - и ты решил, что я пришел к
тебе, озабоченный другими, суетными делами, сущими пустяками! Как могут они
занимать меня, духа эфира, жителя величественной страны грез? Мы не знаем,
что такое мораль, ангелам она неведома, мораль - для тех, кто нечист душой;
у нас нет принципов, эти оковы - для людей. Мы любим красавиц,
пригрезившихся нам, и забываем их на следующий день, чтоб влюбиться в
других. Они тоже видения из грез, - единственная реальность в мире. Позор?
Нас он не волнует, мы не знаем, что это такое. Преступление? Мы совершаем их
каждую ночь, пока вы спите: для нас такого понятия не существует. У нас нет
личности, определенной личности, каждый из нас - совокупность личностей; мы
честны в одном сне и бесчестны в другом, мы храбро сражаемся в одной битве и
бежим с поля боя в другой. Мы не носим цепей; они для нас нестерпимы; у нас
нет дома, нет тюрьмы, мы жители вселенной; мы не знаем ни времени, ни
пространства - мы живем, любим, трудимся, наслаждаемся жизнью; мы успеваем
прожить пятьдесят лет за один час, пока вы спите, похрапывая, восстанавливая
свои распадающиеся ткани; не успеете вы моргнуть, как мы облетаем вокруг
вашего маленького земного шара, мы не замкнуты в определенном пространстве,
как собака, стерегущая стадо, или император, пасущий двуногих овечек, - мы
спускаемся в ад, поднимаемся в рай, резвимся среди созвездий, на Млечном
пути. О, помоги, помоги мне, будь мне другом и братом в нужде; уговори мага,
проси, умоляй его, он прислушается к твоей мольбе, он смилуется и освободит
меня от ненавистной плоти!
Тронутый до глубины души, исполненный жалости к двойнику, я пропустил
мимо ушей либо спустил ему насмешки и даже откровенную издевку над
презираемым им человеческим родом; я вскочил, схватил его за руки и, стиснув
их, горячо обещал Шварцу, что буду истово, самозабвенно умолять мага и не
дам себе покоя, покуда он не внемлет моей мольбе либо не ответит решительным
отказом.
Глава XXVIII
Шварц от волнения не мог сказать ни слова, и я по той же причине
утратил дар речи; мы снова молча взялись за руки, и крепкое пожатие передало
то, что мы не сумели выразить в словах. В этот момент вошла кошка и
остановилась поодаль, глядя на нас. Под ее испытующим взглядом я
сконфузился, пришел в замешательство, будто она - человек, и ненароком
увидела сентиментальную сцену излияния чувств; я покраснел. Потому ли, что
знал ее натуру в бытность человеком? А вот брата ее появление нимало не
смутило, и я ощутил легкую досаду. Хоть на что, собственно, досадовать? Ведь
никогда не угадаешь, какое происшествие взволнует его, а какое оставит
равнодушным, - разве это новость для меня? Поеживаясь под неодобрительным
взглядом кошки, я с неловкой учтивостью усадил Шварца и сам тяжело опустился
на стул.
Уселась и кошка. Все еще не сводя с нас въедливого пронизывающего
взгляда, она недоуменно склонила голову налево, потом направо - совсем как
настоящая кошка, озадаченная какой-то нечаянностью, раздумывающая, как лучше
поступить. Потом она принялась намывать лапой мордочку с одной стороны -
весьма неумело и ненаучно, надо сказать, почти каждый догадался бы, что она
либо давно не имела практики, либо не знает, как это делается. Вымыв
половину мордочки, кошка заскучала: она и умывалась, видно, для
времяпрепровождения и теперь подумывала, чем бы еще заняться, чтоб убить
время. Кошка уже сонно помаргивала, но вдруг ей на ум пришла новая идея, и
она мгновенно встрепенулась: как она не додумалась до этого раньше! Кошка
поднялась и отправилась осматривать мебель и другие вещи, обнюхивая и
тщательно изучая все вокруг. Если перед ней был стул, она осматривала его
ножки, потом, прыгнув на стул, обнюхивала сиденье и спинку; если предмет
поддавался обследованию со всех сторон, кошка и обследовала его со всех
сторон; если, к примеру, сундук стоял чуть поодаль от стены, она
протискивалась в промежуток и внимательнейшим образом изучала заднюю стенку;
желая разглядеть крупную вещь, вроде умывальника, кошка поднималась на
задние лапы, изо всех сил тянулась вверх и пыталась сгрести передними
предметы туалета, чтоб обнюхать их в удобном месте; подойдя к шкафу, она
вытягивалась в струнку и ощупывала передней лапой ручку. Добравшись до
стола, кошка припала к полу и, рассчитав расстояние, прыгнула, но
промахнулась по неопытности; зависнув на краю, отчаянно карабкаясь и царапая
стол когтями, она наконец благополучно забралась на стол и тут же принялась
обнюхивать стоявшую там посуду; изогнув лапку, легонько подталкивала все,
что можно было сдвинуть с места; скинув со стола прибор, она весело
спрыгнула вниз - поиграть с ним. Кошка принимала очаровательнейшие позы -
то, поднявшись на задние лапки, подожмет передние и поведет головкой из
стороны в сторону, лукаво поглядывая на свою игрушку, то набросится на нее,
Здорово придумано! И слепому видно, что план прекрасный. Я был рад
похвалить приятеля, и тем самым загладить прошлую обиду. Сорок четвертый был
на седьмом небе от счастья. Минут через десять послышалось заунывное
мяуканье кошки, бродившей где-то по соседству, и Сорок четвертый весело
потер руки:
- А вот и она.
- Кто - она?
- Горничная.
- Не может быть! Ты уже превратил ее в кошку?
- Да. Она не ложилась спать, ждала соседку по комнате, чтоб
посплетничать. А та была на свидании с кавалером - новым помощником
привратника. Еще минута-другая, и было бы слишком поздно. Открой дверь, она
явится на свет, и мы послушаем, что она скажет. Я не хочу, чтобы горничная
меня узнала, и обернусь магом. Это принесет ему еще больше славы. Хочешь, я
научу тебя понимать по-кошачьи?
- Очень хочу, Сорок четвертый, научи.
- Хорошо. А вот и она, - произнес он голосом мага, и в то же мгновение
передо мной стоял двойник мага, облаченный в его мантию и все прочее. Я тут
же обернулся невидимкой: не хотел, чтоб кто-нибудь видел меня в компании
проклятого колдуна, даже кошка.
В комнату понуро вошла очень красивая кошечка. Едва завидев колдуна,
она взметнула хвост, выгнула спинку, зашипела и наверняка умчалась бы прочь,
но я, пролетев у нее над головой, вовремя захлопнул дверь. Кошечка отступила
в угол, не сводя с Сорок четвертого блестящих немигающих глаз.
- Это ты превратил меня в кошку, - сказала она. - Подлый поступок, я
тебе ничего плохого не сделала.
- Какая разница? Ты сама навлекла на себя беду.
- Чем же я ее навлекла?
- Собиралась рассказать про Шварца и скомпрометировать свою молодую
хозяйку.
- Лопни мои глаза, неправда!
- Не клянись попусту. Ты даже спать не ложилась, чтоб посплетничать.
Мне все известно.
Кошка виновато потупилась. Она решила не спорить с магом. Подумав
минуту-другую, спросила с неким подобием вздоха:
- Как ты думаешь, они будут хорошо со мной обращаться?
- Да.
- Ты это знаешь наверняка?
- Конечно, знаю.
Кошка снова задумалась.
- Лучше я буду кошкой, чем служанкой, - вздохнула она. - Служанка -
рабыня. Улыбаешься, делаешь вид, что тебе весело, притворяешься счастливой,
а тебя знай бранят за каждый пустяк, как фрау Штейн и ее дочка, к примеру, -
насмехаются, оскорбляют, а какое у них на это право? Они мне жалованье не
платят. Я никогда не была их рабыней; ненавистная жизнь, отвратительная
жизнь! Кошке и то лучше живется. Так ты говоришь, все будут обходиться со
мной хорошо?
- Я сказал - все.
- И фрау Штейн и ее дочь?
- И они тоже.
- Ты сам об этом позаботишься?
- Да, обещаю тебе.
- Тогда - благодарю. Они все тебя боятся, но большинство - ненавидит. Я
и сама тебя ненавидела - раньше. Теперь-то я вижу, что ты совсем другой.
Теперь мне кажется, что ты добрый; не знаю почему, но думаю, что ты добрый,
хороший человек, и я тебе доверяю. Верю, что ты защитишь меня.
- Я сдержу обещание.
- Верю. Оставь меня в обличье кошки. У меня была горькая жизнь... Как
они могли так грубо помыкать мной, эти Штейны, ведь я - бедная девчонка,
ничего и никого в целом мире у меня нет, зла я им не делала... Да, я
собиралась рассказать историю с двойником. И рассказала бы, из мести. Вся
семейка говорила, что Шварц подкупил меня, вот я его и впустила, а это -
ложь! Даже молодая хозяйка поверила в их ложь - я по глазам видела; она,
правда, пыталась меня защитить, да потом прислушалась к наговору. Да, я
хотела разболтать историю со Шварцем. Мне не терпелось посплетничать. Я была
зла. А теперь я рада, что мне не удалось это сделать, потому что вся злость
моя пропала. Кошки не помнят зла. Не превращай меня в служанку, оставь лучше
кошкой. Вот только... После смерти христиане отправляются... Я знаю, куда
они отправляются; кто в одно место, кто в другое. А кошки, как ты думаешь,
куда отправляются кошки?
- Никуда. После смерти, разумеется.
- Тогда я останусь кошкой, не возвращай мне человеческого обличья.
Можно мне съесть эти объедки?
- Конечно, ешь на здоровье.
- Наш ужин стоял на столе, но горничная испугалась чужой кошки и
прогнала меня из комнаты, я так и осталась голодной. Еда удивительно
вкусная, как она сюда попала? Ничего подобного в замке никогда не бывает.
Это колдовская еда?
- Колдовская.
- Я сразу угадала. А она безвредная?
- Совершенно безвредная.
- У тебя ее много?
- Сколько душе угодно - днем и ночью.
- Какая роскошь! Но ведь это не твое жилье?
- Нет, но я здесь часто бываю, и еда тут всегда найдется. Если хочешь,
можешь кормиться в этой комнате.
- Слишком все хорошо складывается, трудно поверить.
- Можешь поверить. Приходи, когда захочешь, и мяукни возле двери.
- Как это мило... Да, теперь я понимаю, что едва избежала опасности.
- Какой опасности?
- Опасности не превратиться в кошку. Не было бы счастья, да несчастье
помогло - ввалился этот пьяный дурак; не окажись я там... но я оказалась, и
по гроб тебе благодарна. Еда - сказочная, ничего подобного не пробовала,
сколько здесь живу, ей-богу. Спасибо, что ты разрешил мне приходить сюда
подкормиться.
- Приходи, когда хочешь.
- В долгу не останусь. Раньше я мышей не ловила, но теперь чувствую в
себе эту способность и буду стеречь от мышей ваше жилье. Теперь у меня на
душе веселее: не так уж все плохо, а сюда я пришла унылая. Поселиться мне
здесь можно? Как ты думаешь? Ты не возражаешь?
- Нисколько. Располагайся, как дома. У тебя будет своя кровать. Я об
этом позабочусь.
- Вот удача! Никогда бы не подумала, что кошкам так сладко живется.
- У них есть свои преимущества.
- Ну, теперь можно держать хвост трубой. Пойду прогуляюсь, посмотрю, не
шалят ли мыши. Aurevoir, большое спасибо за все, что ты для меня сделал. Я
скоро вернусь, - и она удалилась, помахивая хвостом, что означало
довольство.
- Ну вот, - сказал Сорок четвертый, - часть плана мы уже осуществили и
не принесли горничной никакого вреда.
- Никакого, - согласился я, принимая свой обычный вид, - мы оказали ей
услугу. И я на ее месте испытывал бы точно такие же чувства. Сорок
четвертый, как это здорово - слушать кошачий язык и понимать каждое слово. А
могу я научиться говорить по-кошачьи?
- Тебе и учиться не придется. Я вложу в тебя это умение.
- Прекрасно. Когда?
- Сейчас. Ты уже владеешь им. Говори: "Мальчишка стоял на пылающей
палубе"{27} на котопульте или котоплазме - словом, на кошачьем языке.
- Мальчишка... повтори, что я должен сказать.
- Это стихотворение. Оно еще не написано, но это прекрасное, волнующее
стихотворение. Английское. Постой, я вложу его тебе в голову на кошачьем.
Все... Ты его уже знаешь. Читай!
Я прочел стихотворение, не упустив ни единого "мяу"; оно действительно
прекрасно звучит на этом языке - удивительно трогательно. Сорок четвертый
сказал, что если бы это стихотворение продекламировать на заборе лунной
ночью, люди прослезились бы, особенно их тронул бы квартет исполнителей. Я
возгордился: не так уж часто Сорок четвертый баловал меня похвалой. Я был
рад завести кошку, тем более сейчас, когда мог объясниться с ней по-кошачьи.
И ей, конечно, будет хорошо у меня. Сорок четвертый согласился.
- Сегодня ночью мы сделали доброе дело для бедняжки горничной, - сказал
я. - Я согласен, что она скоро свыкнется со своей судьбой и будет счастлива.
- Да, как только у нее появятся котята, - кивнул он. - Долго ждать не
придется.
Потом мы стали придумывать ей имя, но Сорок четвертый вдруг заявил:
- Хватит на сегодня, лучше сосни. - Он взмахнул рукой, и этого было
довольно: не успел он ее опустить, как я уже спал крепким сном.
Глава XXVII
Я проснулся бодрый, полный сил и обнаружил, что проспал чуть больше
шести минут. Сон, в который меня погружал Сорок четвертый, не зависел от
времени, был ему неподвластен, не имел с ним никакой связи; порой он занимал
один временной интервал, порой другой; порой мгновение, порой полдня - это
обусловливалось тем, прерывался он или нет, но, независимо от долгого или
короткого сна, результат всегда был один и тот же - прилив бодрости, полное
восстановление сил, физических и умственных.
Сейчас мой сон прервался: я услышал голос. Открыв глаза, я увидел, что
стою в проеме полуоткрытой двери. Разумеется, стоял там не я, а Эмиль Шварц,
мой двойник. Лицо у него было печальное, и мне стало немного совестно.
Неужели он узнал, что здесь произошло в полночь, и явился упрекать меня в
три утра?
Упрекать? За что? За то, что из-за меня его несправедливо обвинили в
невоспитанности? Ну и что? Кто проиграл в результате? Я и проиграл - потерял
девушку. А кто выиграл? Шварц и никто другой: она досталась ему. Впрочем,
ладно, пусть упрекает; раз он недоволен, поменяемся местами; уж я-то не
стану возражать. Благодаря таким логическим рассуждениям, я снова обрел
почву под ногами и посоветовал своей совести пойти принять что-нибудь
тонизирующее и предоставить мне самому разобраться в этом деле, как подобает
здоровому человеку.
Тем временем я смотрел на себя со стороны, и на этот раз любовался
собой. Поскольку я проявлял благородство по отношению к Шварцу, я сразу
подобрел к нему, и былое предубеждение постепенно рассеялось. Я не
намеревался проявлять благородство, но раз уж так вышло, естественно,
приписал заслугу себе и немного возгордился - такова уж человеческая натура.
В ней причина многих безрассудных поступков - до тысячи в день, по подсчетам
Сорок четвертого.
По правде говоря, я никогда раньше не разглядывал своего двойника. Вид
его был мне невыносим. Я старался не смотреть в его сторону и до сего
времени не мог оценить Шварца беспристрастно и справедливо. Но теперь мог,
потому что оказал ему огромную услугу, делающую мне честь, и это совершенно
преобразило Шварца в моих глазах.
В те дни я и понятия не имел о некоторых вещах. К примеру, о том, что
мой голос звучит для других не так, как для меня самого; но однажды Сорок
четвертый заставил меня говорить перед машиной{28}, которую приволок домой
из набега в нерожденные столетия, а потом дал ей обратный ход; я услышал
свой голос, привычный для других, и согласился - у него так мало сходства с
привычным для меня, что, не имей я перед собой доказательств, я бы отказался
признать его за свой собственный голос.
И еще: я всегда считал, что другие видят меня таким, каким я сам себя
вижу в зеркале, но, оказывается, все обстоит иначе. Как-то раз Сорок
четвертый разбойничал в будущем, вернулся с фотоаппаратом и сделал несколько
моих снимков - так он называл эти вещи. Не сомневаюсь, что названия для них
он сам придумал к случаю - у него это в обычае из-за отсутствия всяких
принципов, - и он всегда ругал снимки, на которых я походил на свое
отражение в зеркале, и превозносил до небес те, что казались мне очень
плохими.
И снова это странное явление. В двойнике, стоявшем в дверях, я видел
себя глазами других людей, но он и "я", знакомый по отражению в зеркале,
были похожи, и только: не как родные братья - нет, мы были похожи не больше,
чем зять с шурином. Такого сходства часто вообще не замечаешь, пока тебе на
него не укажут, да и тогда спорно - факт это или игра воображения. Как в
случае с облаком, похожим на лошадь. Тебе говорят: вот облако, похожее на
лошадь; ты смотришь и соглашаешься, хоть мне лично часто попадались облака,
вовсе не похожие на лошадь. Облака часто схожи с лошадью не больше, чем с
шурином. Я не стал бы говорить об этом каждому встречному и поперечному,
хоть знаю, что так оно и есть. Я своими глазами видел облака, похожие на
шурина, хоть прекрасно знал, что вовсе они на него не похожи. По-моему,
всякие подобия - чистая галлюцинация.
Так вот, Шварц стоял в дверях в ярком электрическом свете (еще один
грабеж Сорок четвертого!), похожий на меня почти как зять на шурина. Я вдруг
подумал, что никогда раньше не видел этого юношу. Облик его был мне знаком,
не отрицаю, но потому лишь, что я знал, кто он такой; повстречайся он мне в
другой стране, я бы в лучшем случае обернулся ему вслед и сказал сам себе:
"Кажется, я где-то видел его раньше!", а потом выбросил бы эту мысль из
головы как пустяк, не стоящий внимания.
А теперь извольте - вот он: вернее, вот он - я. Меня он заинтересовал -
наконец-то! Двойник был несомненно хорош собой - красивый, статный,
непринужденный в обращении, воспитанный, доброжелательный. Лицо - какое
бывает в семнадцать лет у сына белокурых родителей: нежное, как персик,
цветущее, здоровое. Одет точно так же, как я, до последней пуговицы - или ее
отсутствия.
Я остался доволен видом спереди. Но я никогда не видел себя со спины, а
было любопытно поглядеть.
- Будь добр, повернись ко мне спиной на минутку, всего на минуточку...
- попросил я очень вежливо. - Спасибо.
Однако мы смутно представляем себе, как выглядим со спины! Шварц и со
спины выглядел хорошо, мне не к чему было придраться, но я будто впервые
увидел эту спину, спину совершенно незнакомого человека - волосы и все
прочее. Если б я шел за ним по улице, мне бы и в голову не пришло проявить к
его спине какой-нибудь личный интерес.
- Еще раз повернись, сделай одолжение... Большое спасибо.
Теперь оставалось последнее и решающее - определить, умен ли Шварц. Я
отложил проверку на конец, что-то удерживало меня - какая-то боязнь,
сомнения. Честно говоря, одного взгляда было достаточно - его лицо светилось
умом. Я опечалился: двойник был из другого, более совершенного мира; он
путешествовал в мирах, которые мне, прикованному к земле, были недоступны.
Лучше б я позабыл об этой проверке.
- Проходи и садись, - предложил я. - Рассказывай, что тебя привело
сюда. Хочешь поговорить со мной?
- Да, - подтвердил Шварц, усаживаясь. - Если ты согласен выслушать
меня.
Я на мгновение задумался о том, как защититься от неизбежных упреков, и
внутренне приготовился к отпору. Он повел свой рассказ, и печаль, омрачавшая
юное лицо, отразилась и в голосе, и в словах:
- Ко мне приходил мастер, он обвинил меня в том, что я посягнул на
святость девической спальни его племянницы.
Странное место для паузы, но он замолчал, грустно глядя на меня; так
порою во сне человек умолкает и ждет, что кто-то другой подыграет ему, не
зная текста роли. Я должен был что-то сказать и за неимением лучшего
выпалил:
- Искренне сожалею. Надеюсь, ты сможешь убедить мастера, что он ошибся?
Ведь сможешь?
- Убедить его? - переспросил он с отсутствующим видом. - Зачем мне
убеждать его?
Тут и я растерялся. Никак не ожидал подобного вопроса. Думай я неделю,
мне б такое и в голову не пришло. И я сказал единственное, что можно было
сказать в таком случае:
- Но ты хочешь это сделать, да?
Он взглянул на меня с нескрываемой жалостью, если я разбираюсь во
взглядах. Этот взгляд говорил деликатно, но откровенно: "Увы! Бедное
создание, и ничего-то он не понимает". Потом Шварц произнес:
- Я не знаю, есть ли у меня такое желание. Оно... впрочем, это не имеет
значения.
- Боже правый! Для тебя не имеет значения, опозорен ты или нет?
- Что с того? - он простодушно покачал головой. - Все это
несущественно!
Я не верил своим ушам.
- Ну, если для тебя позор ничего не значит, подумай о другой стороне
дела, - сказал я. - Сплетня разойдется и может опозорить девушку.
Мои слова явно не возымели на него действия.
- Неужели? - изумился он с наивностью малого ребенка.
- Конечно, может! Ты бы не хотел, чтоб это случилось?
- Н-у-у (задумчиво), не знаю. Не пойму, почему это так важно.
- Вот Дьявольщина! Какая-то детская глу... Нет, это просто... Можно в
отчаяние прийти. Ты любишь ее, и в то же время тебе все равно, загубил ты ее
доброе имя или нет?
- Я ее люблю? - У Шварца был обескураженный вид человека, безуспешно
пытающегося разглядеть что-то сквозь туман. - Да я вовсе не люблю ее, с чего
ты взял?
- Подумать только! Нет, это уже слишком! Да провалиться мне на этом
месте, если ты не ухаживал за ней!
- Да, пожалуй, это правда.
- Еще бы, еще бы! Что же получается - ухаживал, а сам ее не любишь?
- Нет, это не совсем так. Я, кажется, любил ее.
- Ну, продолжай, продолжай, я пока отдышусь, приду в себя. Ох, даже
голова закружилась.
- Теперь вспомнил, - заявил он безмятежно, - да, я любил ее. У меня это
вылетело из головы. Впрочем, не то чтобы вылетело, просто это было
несущественно, и я думал о чем-то другом.
- Скажи, а для тебя хоть что-нибудь существенно?
- Разумеется, - улыбнувшись, живо отозвался Шварц. - Но быстро сник и
добавил скучающим голосом: - Но не такие пустяки.
Слова двойника почему-то тронули меня: мне послышался в них стон
изгнанника. Какое-то время мы сидели молча, думая каждый о своем, потом я
снова начал разговор.
- Шварц, я в недоумении: такая милая девушка, ты, несомненно, любил ее,
а теперь...
- Да, - спокойно согласился он, - ты прав. Кажется, это было вчера...
да, думаю, вчера.
- О, ты думаешь! Но все, конечно, несущественно. Господи, и зачем тебе
любовь? Такой пустяк! Но теперь ты к ней изменился. В чем дело? Что
произошло?
- Что произошло? Ничего. Насколько мне известно, ничего.
- Вот так так! Нет, видит бог, у меня ум за разум зашел! Послушай,
Шварц, ты же хотел жениться на Маргет!
- Да. Совершенно верно. Я полагаю... вчера? Да, пожалуй, вчера. Я
должен жениться на ней сегодня. Если память мне не изменяет - сегодня, во
всяком случае, очень скоро. Такова воля мастера. Он приказал мне жениться.
- Ну... просто слов не нахожу!
- В чем дело?
- Ты и к женитьбе так же безразличен, как ко всему прочему. Никаких
чувств, никакого интереса. Слушай! Должно же у тебя быть сердце, хоть и за
семью замками! Открой его, дай ему воздуха, покажи хоть самый краешек!
Господи, как бы я хотел оказаться на твоем месте! Неужели тебя не волнует,
женишься ты на Маргет или нет!
- Волнует? - удивленно переспросил Шварц. - Конечно нет. Ты задаешь
поистине странные вопросы. Я гадаю, гадаю, гадаю - пытаюсь разобраться в
тебе, понять тебя, но вокруг туман, сплошной туман; ты - загадка, тебя никто
не поймет!
Какая наглость! И это он про меня! Он - хаос невообразимой зауми, он,
кто и пары слов не молвит в простоте, чтоб сам черт не сломал над ними
голову.
- Скажите на милость! - вспылил я. - Ты не можешь меня понять! Здорово
придумал! Гениально! Слушай, когда ты появился здесь, я полагал, что мне
известно, зачем ты пожаловал, я думал, что все наперед знаю, я бы сразу
сказал, что ты пришел упрекать меня за то... - тут я осекся и после легкой
заминки перевел разговор на другое: - Шварц, когда ты явился, на душе у тебя
было неспокойно, я по лицу видел, но если ты и намекнул мне о цели своего
прихода, я не уловил, каким образом. Так как же - дал ты мне понять, зачем
пришел, или нет?
- О, нет, - ответил он, сразу оживившись, - все, о чем мы говорили, -
несущественно. Можно, я скажу, зачем пришел, сейчас? Прошу тебя, выслушай! Я
буду так благодарен!
- Ну, разумеется, с радостью! Наконец-то ты проснулся! О, да у тебя
есть и сердце, и страсть - вон, горит в глазах, как звезда! Начинай, я -
весь внимание, весь сочувствие!
Да, теперь он был совсем другой. Туман рассеялся, смятение,
растерянность исчезли с его лица, ясного, одухотворенного, полного жизни.
- Я пришел к тебе не для праздного разговора, - сказал Шварц. -
Напротив. Я пришел с дрожью в коленках, пришел просить, умолять, заклинать
тебя сжалиться надо мной!
- Сжалиться - над тобой?
- Да, сжалься, помилосердствуй - освободи меня!
- Погоди, Шварц, я... я не понимаю. Ты же сам сказал, что если они
захотят женить тебя, тебе без...
- О, дело не в этом! Женитьба мне и впрямь безразлична. Я говорю о
других оковах, другой неволе (он воздел руки к небу). Освободи меня от них,
освободи от оков плоти, бренной, тленной плоти, от ее ужасной тяжести, пут,
бремени; от этого ненавистного мешка, полного скверны, куда силой затолкали
мой дух, повредив, испачкав грязью его белоснежные крылья; о, смилуйся и
выпусти его на волю! Упроси злобного колдуна дать мне свободу - он был
здесь, я видел, как он выходил отсюда, и, конечно, он снова вернется! Обещай
мне дружбу, брат мой! Ведь мы братья, нас выносило одно чрево, я жив
благодаря тебе и исчезну с твоей смертью; брат мой, будь мне другом, умоли
колдуна освободить мой дух от бренной плоти! О, человеческая жизнь, земная
жизнь, скучная жизнь! Она так унизительна, так горька; человеческое
честолюбие суетно, спесь - ничтожна, тщеславие - по-детски наивно; а слава,
столь ценимая человеком, почести - боже, какая пустота! Здесь я слуга - я,
никогда не бывший в услужении; здесь я раб, да, раб среди жалких подлых
королей и императоров, которых делает таковыми их платье, а они, в свою
очередь, рабы бренной плоти, сотворенной из праха.
- Подумать только, - продолжал Шварц, - и ты решил, что я пришел к
тебе, озабоченный другими, суетными делами, сущими пустяками! Как могут они
занимать меня, духа эфира, жителя величественной страны грез? Мы не знаем,
что такое мораль, ангелам она неведома, мораль - для тех, кто нечист душой;
у нас нет принципов, эти оковы - для людей. Мы любим красавиц,
пригрезившихся нам, и забываем их на следующий день, чтоб влюбиться в
других. Они тоже видения из грез, - единственная реальность в мире. Позор?
Нас он не волнует, мы не знаем, что это такое. Преступление? Мы совершаем их
каждую ночь, пока вы спите: для нас такого понятия не существует. У нас нет
личности, определенной личности, каждый из нас - совокупность личностей; мы
честны в одном сне и бесчестны в другом, мы храбро сражаемся в одной битве и
бежим с поля боя в другой. Мы не носим цепей; они для нас нестерпимы; у нас
нет дома, нет тюрьмы, мы жители вселенной; мы не знаем ни времени, ни
пространства - мы живем, любим, трудимся, наслаждаемся жизнью; мы успеваем
прожить пятьдесят лет за один час, пока вы спите, похрапывая, восстанавливая
свои распадающиеся ткани; не успеете вы моргнуть, как мы облетаем вокруг
вашего маленького земного шара, мы не замкнуты в определенном пространстве,
как собака, стерегущая стадо, или император, пасущий двуногих овечек, - мы
спускаемся в ад, поднимаемся в рай, резвимся среди созвездий, на Млечном
пути. О, помоги, помоги мне, будь мне другом и братом в нужде; уговори мага,
проси, умоляй его, он прислушается к твоей мольбе, он смилуется и освободит
меня от ненавистной плоти!
Тронутый до глубины души, исполненный жалости к двойнику, я пропустил
мимо ушей либо спустил ему насмешки и даже откровенную издевку над
презираемым им человеческим родом; я вскочил, схватил его за руки и, стиснув
их, горячо обещал Шварцу, что буду истово, самозабвенно умолять мага и не
дам себе покоя, покуда он не внемлет моей мольбе либо не ответит решительным
отказом.
Глава XXVIII
Шварц от волнения не мог сказать ни слова, и я по той же причине
утратил дар речи; мы снова молча взялись за руки, и крепкое пожатие передало
то, что мы не сумели выразить в словах. В этот момент вошла кошка и
остановилась поодаль, глядя на нас. Под ее испытующим взглядом я
сконфузился, пришел в замешательство, будто она - человек, и ненароком
увидела сентиментальную сцену излияния чувств; я покраснел. Потому ли, что
знал ее натуру в бытность человеком? А вот брата ее появление нимало не
смутило, и я ощутил легкую досаду. Хоть на что, собственно, досадовать? Ведь
никогда не угадаешь, какое происшествие взволнует его, а какое оставит
равнодушным, - разве это новость для меня? Поеживаясь под неодобрительным
взглядом кошки, я с неловкой учтивостью усадил Шварца и сам тяжело опустился
на стул.
Уселась и кошка. Все еще не сводя с нас въедливого пронизывающего
взгляда, она недоуменно склонила голову налево, потом направо - совсем как
настоящая кошка, озадаченная какой-то нечаянностью, раздумывающая, как лучше
поступить. Потом она принялась намывать лапой мордочку с одной стороны -
весьма неумело и ненаучно, надо сказать, почти каждый догадался бы, что она
либо давно не имела практики, либо не знает, как это делается. Вымыв
половину мордочки, кошка заскучала: она и умывалась, видно, для
времяпрепровождения и теперь подумывала, чем бы еще заняться, чтоб убить
время. Кошка уже сонно помаргивала, но вдруг ей на ум пришла новая идея, и
она мгновенно встрепенулась: как она не додумалась до этого раньше! Кошка
поднялась и отправилась осматривать мебель и другие вещи, обнюхивая и
тщательно изучая все вокруг. Если перед ней был стул, она осматривала его
ножки, потом, прыгнув на стул, обнюхивала сиденье и спинку; если предмет
поддавался обследованию со всех сторон, кошка и обследовала его со всех
сторон; если, к примеру, сундук стоял чуть поодаль от стены, она
протискивалась в промежуток и внимательнейшим образом изучала заднюю стенку;
желая разглядеть крупную вещь, вроде умывальника, кошка поднималась на
задние лапы, изо всех сил тянулась вверх и пыталась сгрести передними
предметы туалета, чтоб обнюхать их в удобном месте; подойдя к шкафу, она
вытягивалась в струнку и ощупывала передней лапой ручку. Добравшись до
стола, кошка припала к полу и, рассчитав расстояние, прыгнула, но
промахнулась по неопытности; зависнув на краю, отчаянно карабкаясь и царапая
стол когтями, она наконец благополучно забралась на стол и тут же принялась
обнюхивать стоявшую там посуду; изогнув лапку, легонько подталкивала все,
что можно было сдвинуть с места; скинув со стола прибор, она весело
спрыгнула вниз - поиграть с ним. Кошка принимала очаровательнейшие позы -
то, поднявшись на задние лапки, подожмет передние и поведет головкой из
стороны в сторону, лукаво поглядывая на свою игрушку, то набросится на нее,