ужасно трусила, как бы она не догадалась. А что было до этого - совершенно
вылетело из головы. Ну не странно ли?
Тут Дьявол Шварц весело рассмеялся и пообещал разгадать загадку за один
поцелуй. И он рассказал Маргет, как встретил ее; она брела, будто во сне, и
мечтала о нем; как он обрадовался, увидев, что она целует воздух, воображая,
что целует его. Оба посмеялись над этим забавным случаем, выбросили его из
головы и снова принялись осыпать друг друга ласками, нежными словечками и
вовсе позабыли о происшествии.
Они разглагольствовали о "счастливом дне" - слова эти жгли меня, как
раскаленные уголья! Осталось лишь уговорить мать и дядю, они, конечно,
согласятся. И парочка размечталась о будущем - влюбленные строили его из
солнечного света, радуг и веселья; они так упивались своими золотыми
мечтами, что вовсе захмелели от счастья: слова уже не могли выразить
предвкушение блаженства и замирали на губах, уступая место истинно богатому
языку любви, молчаливому общению душ - вздымающаяся грудь, глубокий вздох,
долгое объятие, голова на плече у возлюбленного, затуманенные негой глаза,
нескончаемый поцелуй...
И тогда я утратил всякое самообладание! Проплыв по воздуху, я окутал
их, будто невидимое облако! В мгновение ока Маргет превратилась в Лисбет:
она вскочила, воспламененная божественной страстью ко мне; я отступал все
дальше и дальше, и она послушно следовала за мной; но вот я остановился, и
она, задыхаясь, упала ко мне в объятия, прошептав:
- О, мой единственный, кумир мой, как тягостно тянулось время ожидания,
умоляю, не оставляй меня одну!
Двойник поднялся очень удивленный, вытаращился на Маргет с дурацким
видом, задвигал беззвучно губами, тщетно пытаясь что-то сказать. Вдруг его
осенило, и он направился к девушке со словами:
- Опять сонохождение - однако как это быстро на нее находит!.. И как
она удерживается в такой наклонной позе и не падает?
Двойник подошел к нам, продел сквозь меня руки и обнял Маргет.
- Проснись, дорогая, - заклинал он ее с нежностью, - стряхни с себя
сон, невыносимо видеть тебя такой.
Лисбет высвободилась из его рук и бросила на него взгляд, полный
удивления и оскорбленного достоинства, сопроводив его возмущенным:
- Вы забываетесь, господин Шварц!
С минуту змей не верил своим ушам, потом опомнился и сказал:
- О, приди в себя, дорогая, мне мучительно видеть тебя в таком
состоянии. А не можешь проснуться, поди приляг на диван, усни настоящим
сном; а я буду твоим любящим стражем, моя дорогая, и уберегу тебя от чужих
глаз. Пойдем, Маргет, прошу тебя!
- Маргет? - глаза Лисбет вспыхнули от гнева. - Какая Маргет, скажите на
милость? За кого вы меня принимаете? И почему позволяете себе такую
фамильярность? - Лисбет немного смягчилась, заметив его жалкую растерянность
и горестное недоумение, и добавила: - Я всегда проявляла к вам учтивость,
господин Шварц, и это очень недобро с вашей стороны - оскорблять меня столь
бессмысленным образом.
Несчастный, страшно сконфузившись, не знал, что ответить, и выпалил:
- О, мое бедное дитя, стряхни сон, приди в себя, моя милая, давай снова
погрузимся всей душой в мечты о счастливом дне нашей свадьбы...
Это было уже слишком. Она возмущенно прервала его фразу, даже не
выслушав, что он хотел сказать.
- Убирайтесь прочь! - приказала Лисбет. - У вас помутился разум, вы
пьяны. Убирайтесь немедленно! Вы мне отвратительны!
Двойник со смиренным видом направился к двери и, вытирая глаза платком,
пробормотал:
- Несчастное дитя! У меня сердце разрывается, как погляжу на нее.
Милая Лисбет, она была еще девчонкой - то солнце, то дождь, то
решительность и отвага, то слезы. Вот и сейчас она прижалась к моей груди и,
всхлипывая, умоляла:
- Люби меня, мой дорогой, дай мир моей душе, залечи мои раны, помоги
забыть, как оскорбил меня этот странный человек!
И в последующие полчаса мы досконально, во всех подробностях
воспроизвели ту же сцену на кушетке - поцелуи, мечты о будущем, - и я не мог
выразить свое счастье в словах. Но была в этих сценах и существенная разница
- Маргет думала о том, как успокоить и уговорить мать; для Элизабет фон
Арним не существовало никаких препон: если у нее и были родственники в этом
мире, она о них не знала; Лисбет была свободна и могла выйти замуж по своему
разумению, когда пожелает. Со свойственной ей восхитительной наивностью
Лисбет рассудила, что это событие может свершиться сегодня и даже сейчас. Не
будь я духом, у меня бы перехватило дыхание от неожиданности. Ее слова,
точно нежный ветерок, привели в трепет все мое существо. Я на мгновение
смешался. Разве это честно, благородно, разве это не предательство с моей
стороны - позволить юной доверчивой девушке выйти замуж за призрак,
невидимый элемент атмосферы? Я горел желанием жениться на Лисбет, но честно
ли оно? Пожалуй, расскажу ей свою историю, пусть решает сама. Ах... а вдруг
она примет неправильное решение?
Нет, я не отважусь, я не рискну. Я должен думать, думать, думать. Я
должен найти законную справедливую причину жениться на Лисбет, не открывая
ей своей тайны. Все мы так устроены - когда нам чего-нибудь хочется, мы ищем
законные и справедливые причины, чтоб осуществить свой замысел, мы называем
их так красиво, чтоб успокоить свою совесть, а в душе прекрасно сознаем, что
ищем лишь благовидный предлог.
Я нашел то, что искал, и упорно притворялся перед собой, что это
единственно возможное решение проблемы. Сорок четвертый - мой друг, если я
его попрошу, он конечно же вернет двойника в мое существо и заключит его там
навеки. Таким образом, Шварц не будет мне мешать, и Будничная Суть моей жены
утратит к нему всякий интерес, а потом и разлюбит. Все это вполне вероятно.
А потом я, Август Фельднер, стану почаще попадаться на глаза Маргет,
проявляя должный такт и искусство обольщения, и кто знает, может быть со
временем... да это яснее ясного! В самом недалеком будущем настанет час - я
и не мыслю себе иначе, - когда мой дух больше не покинет тело; тогда они обе
- Лисбет и Маргет - овдовеют и в поисках утешения и нежной дружбы уступят
мольбам бедного, ничем не примечательного Августа Фельднера и выйдут за него
замуж. Идея - безошибочная, верная, идеальная. Она привела меня в
неописуемый восторг. Лисбет прочла его на моем лице и воскликнула:
- Я поняла, чему ты радуешься! Мы поженимся сейчас!
Я принялся поспешно, как дрова в печку, забрасывать ей в голову разные
"внушения"; Сорок четвертый рассказывал мне, что "внушением" ты заставляешь
человека в состоянии гипноза видеть, слышать и чувствовать все, что
захочешь, - видеть людей и вещи, которых на самом деле нет, слышать слова,
которые никто не говорил, принимать соль за сахар, уксус за вино, аромат
розы за смрад, выполнять все приказы, забывать, пробуждаясь, что с тобой
происходило, и вспоминать абсолютно все, вновь погружаясь в гипнотический
сон.
По моему внушению Лисбет надела свадебный наряд, почтительно склонилась
перед воображаемым священником у воображаемого алтаря, улыбнулась
воображаемым свадебным гостям, дала торжественную клятву супружеской
верности, обменялась со мной кольцами, склонила милую головку, получая
благословение, подставила жениху губки для поцелуя и покраснела, как и
подобает новобрачной на людях.
Тем же внушением я удалил и алтарь, и священника, и всех гостей; мы
остались наедине, исполненные безграничного счастья, самая счастливая пара
во всей Австрии!
И вдруг шаги! Я тотчас отбежал на середину комнаты, чтоб освободить
Лисбет от гипнотического сна, а Маргет - от последующего конфуза; она должна
быть готова ко всяким неожиданностям. Маргет озиралась по сторонам,
удивленная и, как мне показалось, немного испуганная.
- Что за диво? Где Эмиль? - недоумевала она. - Как странно, я не
видела, когда он ушел. Как же он мог уйти незаметно для меня?.. Эмиль! Не
отвечает. Это логовище мага, конечно, заколдовано. Но ведь мы же приходили
сюда много раз и ничего плохого не случалось.
В этот миг в комнату проскользнул Эмиль и сказал извиняющимся тоном,
всем своим видом выказывая глубочайшее почтение:
- Извините, госпожа Реген, но я опасался за вас и все время стоял на
страже; ваша честь пострадает, если вас обнаружат в таком месте, да еще
спящей. Матушка тревожится, что вы пропали, ее сиделка ищет вас повсюду, я
ее направил по ложному следу... Извините, что с вами?
Маргет глядела на него в странном оцепенении, и слезы катились по ее
щекам. Потом она закрыла лицо руками и зарыдала.
- Это было жестоко с твоей стороны - оставить меня здесь, спящую. О,
Эмиль, как ты мог бросить меня одну в такое время, если ты меня
действительно любишь?
В то же мгновение одуревший от счастья олух схватил Маргет в объятия и
осыпал поцелуями, а она, едва получив очередной поцелуй, спешила подарить
ему ответный - она, чьи уста только что произносили клятву супружеской
верности! И вот теперь мужчина - да еще эта нежить! - обнимает мою жену
прямо у меня на глазах, а она, ненасытная, получает от его ласк огромное
удовольствие. Не в силах вынести этого постыдного зрелища, я полетел к
двери, намереваясь попутно выбить Эмилю парочку зубов, но Маргет закрыла ему
рот поцелуем, и я не смог до него добраться.
Глава XXV
В тот вечер со мной приключилась ужасная беда. Вот как это произошло. Я
был невыразимо счастлив и в то же время несказанно несчастлив; жизнь стала
для меня упоительным волшебством и в то же время тяжким бременем. Я не знал,
что делать, и решил напиться. В первый раз в жизни. По совету Навсенаплюя.
Он не понимал, что со мной творится, я ему не открылся, но видел - что-то
стряслось, что-то надо исправить; в таком случае, по его разумению,
следовало выпить: может, вино пойдет на пользу, во всяком случае, вреда от
него не будет. Навсенаплюй оказал бы мне любую услугу: ведь я был другом
Сорок четвертого, а он любил поговорить о Сорок четвертом, погоревать вместе
о его страшной кончине. Я не мог сообщить Навсенаплюю радостное известие,
что Сорок четвертый ожил: таинственный запрет лишал меня дара речи каждый
раз, когда я пытался передать ему эту новость. Так вот, мы пили и горевали,
но я, видно, хватил лишку и утратил благоразумие. Нет, я не напился до
положения риз, но, когда мы расстались, уже достиг той стадии, когда все
нипочем, и забыл обернуться невидимкой. И в таком виде, исполненный
нетерпения и отваги, я вошел в будуар своей невесты; конечно, я ждал
радостного приема и дождался бы, явись я Мартином фон Гисбахом, которого она
любила, а не Августом Фельднером, который был ей совершенно безразличен. В
будуаре было темно, но через открытую дверь спальни мне открылась чарующая
картина, и я замер на месте, любуясь ею. Маргет сидела перед зеркалом в
простенке, левым боком ко мне, белоснежная в своей изящнейшей ночной
рубашке; ее тонкий профиль и сверкающий водопад темно-каштановых волос,
струившихся до самого пола, были ярко освещены. Горничная деловито
расчесывала их гребнем, приглаживала щеткой и о чем-то сплетничала; Маргет
время от времени поднимала головку, улыбаясь ей, и та улыбалась в ответ; я
тоже улыбался им из темноты, мне было хорошо, душа моя пела. И все же
картину надо было чуть-чуть изменить, ей недоставало совершенства:
прелестные голубые глаза ни разу не подарили меня взглядом. Я подумал - надо
подойти поближе и исправить этот изъян. Полагая себя невидимкой, я
безмятежно шагнул в глубь спальни и остановился; в тот же миг из дальней
двери вышла мать Маргет, и все три женщины, заметив постороннего, подняли
страшный крик!
Я сломя голову помчался прочь. Прибежал в свою комнату и плюхнулся на
стул, томимый предчувствием беды. И она не заставила себя ждать. Я знал, что
мастер зайдет ко мне, и не ошибся. Явился он, естественно, разгневанный, но,
к моему великому облегчению и удивлению, обвинял не меня! Я сразу воспрял
духом! Мастер во всем винил моего двойника, от меня же требовалось лишь
заверение, что я не осквернил своим вторжением спальню его племянницы. Когда
он произнес эти слова... радость моя почти улетучилась. Если б он замолчал и
потребовал от меня клятвенного заверения в невиновности, я бы... но он
ничего не потребовал. Мастер вспоминал все новые и новые подробности
возмутительного поступка, даже не подозревая, что это не новость для меня,
ругал Шварца, считая само собой разумеющимся, что он - преступник, а моя
добропорядочность ставит меня выше подозрений. Его слова ласкали мой слух, я
радовался, что речь его не кончается, и, чем больше обвинений сыпалось на
голову двойника, тем мне было приятнее; я мысленно благодарил мастера за то,
что он не потребовал от меня клятвы. Мастер же распалился еще больше; я
понял, что он намерен сурово покарать Шварца, и возликовал душой. Больше
того - у меня появилось злобное желание подлить масла в огонь, я только ждал
случая.
Оказывается, и мать, и горничная ничуть не сомневались, что оскорбитель
- двойник. Мастер целиком полагался на их показания и ни разу не сослался на
свидетельство Маргет; я удивился и отважился привлечь его внимание к этому
упущению.
- О, ее мнение, никем не подтвержденное, в расчет не принимается, -
безразлично бросил мастер. - Маргет уверяет, что видела тебя, - сущая
чепуха, я больше полагаюсь на других свидетелей и на твое честное слово.
Маргет совсем еще ребенок, как она вас различает? Я согласился призвать тебя
к ответу, чтоб только ублажить племянницу, а со Шварцем мне и разговаривать
нечего: я его заверения в грош не ставлю. Эти двойники болтают, что им
взбредет на ум, грезят наяву. Шварц - неплохой парень, никого умышленно не
обидит, но все его клятвы для меня - пустой звук. Шварц совершил ошибку,
будь на его месте другой, я бы назвал такой поступок преступлением, но в
результате моя племянница явно скомпрометирована; горничная не сохранит
тайну: она, бедняжка, устроена, как все горничные на свете; доверить тайну
горничной - все равно что наполнить водой корзину. Двойник просто ошибся -
что ж, ошибка так ошибка, все равно я уже принял решение... Колокол звонит -
полночь... Это значит - Шварца ждет перемена... Сегодня я доведу дело до
конца, и пусть он ошибается сколько душе угодно, лишь бы не позорил мою
племянницу.
Злорадствовать, конечно, грешно, но я ничего не мог с собой поделать.
Подумать только - ненавистного соперника вот-вот уберут с моего пути, мой
путь отныне свободен! Я был вне себя от счастья! Под конец мастер спросил
для проформы, не я ли вторгся в спальню Маргет.
Я тут же дал отрицательный ответ. Раньше я всегда стыдился клеветы, а
теперь солгал и даже не почувствовал угрызений совести: так страстно мне
хотелось погубить того, кто стоял между мной и моей обожаемой маленькой
женой.
- С меня достаточно твоего слова, это, собственно, все, что я хотел
знать, - сказал на прощанье мастер. - Он женится на Маргет до захода солнца!
Боже правый! Желая погубить двойника, я погубил себя!{24}
Глава XXVI
Как я был несчастен! Тягуче-медленно, нескончаемо долго тянулось время.
Ну почему, почему не приходит Сорок четвертый, неужели он так и не придет?
Мне, как никогда, нужны его помощь и утешение.
Стояла мертвая полуночная тишина; меня пронизывала дрожь, по коже
бегали мурашки: я боялся привидений, и не удивительно; Эрнест Вассерман
как-то сказал, что в замке их - тьма-тьмущая и оттого здесь постоянно стоит
туман; впрочем, один лишь Эрнест Вассерман выражается так неточно:
тьма-тьмущая - понятие множественное и к призракам неприменимое, они редко
разгуливают большими компаниями, предпочитают появляться по одному, по два,
и тогда... тогда они перемещаются во мраке, тают, как струйки дыма, и сквозь
них видна мебель.
Боже, что это?.. Снова тот же звук!.. Я дрожал, как студень, а сердце у
меня превратилось от страха в ледышку. Такой сухой щелкающий звук -
кл-лакети, клак-лак, кл-лакети, клак-лак - неясный, приглушенный,
доносящийся из дальних закоулков и коридоров замка, - но все отчетливей и
ближе, ей-богу, все отчетливей и ближе! Я сжался в комок и затрясся, как
паук на пламени свечи в предсмертной агонии. Скелеты все ближе, а что делать
мне? - подумал я.
Что делать? Конечно, закрыть дверь! Если хватит силы до нее
добраться... но силы иссякли, ноги стали, как ватные; тогда я спустился на
пол и пополз, судорожно переводя дыхание, прислушался - приближается ли шум?
Он приближался! Я выглянул в коридор; в его мрачной глубине белел на полу
квадрат лунного света. Какой-то верзила прыгал через отражение, подняв руки,
неистово дергаясь всем телом, издавая щелканье и треск; миг - и он скрылся
во мраке, но шум не стих, он становился все громче и резче; я захлопнул
дверь, отполз в сторону и повалился в полном изнеможении.
А он все нарастал, этот ужасный шум, вот он уже у самого порога; вдруг
в комнату ворвался верзила, захлопнул дверь и запрыгал, завертелся вокруг
меня! Нет это был не скелет, а долговязый парень, одетый в невообразимо
яркий, диковинный клоунский наряд: высокий стоячий воротник закрывает уши,
потрепанная старая шляпа, похожая на опрокинутую бадью, лихо сдвинута
набекрень, в непрестанно движущихся пальцах - резные костяшки; ударяясь друг
о дружку, они издают ужасный треск; рот у верзилы растянут до ушей,
неестественно красный, толстогубый, зубы - белые, так и сверкают, а лицо
черное, как ночь. Страшное привидение прыгало чуть не до потолка, завывало,
как сто чертей: "Я-аа, я-аа, я-аа", трещало костяшками, а потом вдруг завело
песню на испорченном английском:
- Красотки из Баффало, я жду вас вечерком,
Я жду вас вечерком,
Я жду вас вечерком.
Красотки из Баффало, я жду вас вечерком,
Потом я с вами вместе станцую под луной!{25}
Вдруг привидение разразилось громким хохотом, заходило колесом, как
крылья ветряной мельницы в бурю, приземлилось с громким стуком рядом со мной
и радостно возопило:
- Эй, масса Джонсинг, как поживать изволите, ваше вельможество?
- Смилуйся, грозный призрак! - едва выговорил я. - О, если...
- Господь с тобой, золотце, я вовсе не грозный призрак, я - негр,
полковника Бладсона негр. Из Южной Каролины. На триста пятьдесят лет назад
забежал: вижу, малый как в воду опущенный ходит, дай, думаю, потешу его,
сыграю на банджо; глядишь, он и повеселеет. Лежи, лежи, босс, и слушай
музыку. Я спою тебе, золотце, как рабы-негры поют, когда их тоска по дому
гложет, когда им жизнь не в радость.
Верзила достал из пустоты диковинный инструмент, который он назвал
банджо, сел, уперся щиколоткой левой ноги в правое колено, шляпу-бадью
сдвинул на самое ухо, положил банджо на колено; потом, зажав пальцами левой
руки гриф банджо, стремительно прошелся по струнам, извлекая вибрирующий
звук, и удовлетворенно тряхнул головой, как бы говоря: "Не будь я музыкант,
если не переверну тебе душу!" Он любовно склонился к банджо, подкрутил колки
и, настраивая инструмент, коснулся пальцами звенящих струн. Затем уселся
поудобнее, поднял к потолку доброе черное лицо, отрешенное и печальное,
струны загудели, и тогда... Низкий волнообразный голос поплыл к небесам -
ласковый, божественный голос, такой проникновенный и волнующий.
Как далеко отсюда отчий дом,
У Суон-реки, у Суон-реки,
Но сердцем я и поныне в нем,
Там доживают век свой старики{26}.
И так - строфа за строфой - живописал он бедный покинутый дом, радости
детства, черные лица, дорогие для него, которые он больше никогда не увидит;
певец сидел, погруженный в свою музыку, все так же глядя вверх, и я не
слышал музыки прекрасней, проникновенней и печальнее - воистину, ничего
подобного не звучало под луной! Чарующая магия музыки совершенно преобразила
неуклюжего верзилу, вся грубость сошла с него, он стал прекрасен, как сама
песня; их связывала гармония, он был неотъемлемой частью песни, зримым
воплощением чувств, в ней высказанных; я подумал, что белый певец в
изысканном наряде с изысканными манерами наверняка опошлил бы эту песню,
сделал дешевым ее благородный пафос.
Я сомкнул веки, пытаясь представить себе тот покинутый дом, и, когда
последние звуки, все отдаляясь и отдаляясь, замерли вдали, я открыл глаза и
огляделся. Певец исчез, исчезла и моя комната; передо мной смутно маячил дом
из песни - бревенчатая хижина под раскидистыми деревьями; видение
обволакивали нежным светом летние сумерки и та же музыка; она стихала,
растворялась, рассеивалась в воздухе, и вместе с ней, как сон, рассеивалось,
таяло в воздухе виденье; сквозь него уже смутно проступали призрачно-бледные
очертания моей комнаты и ее обстановки; на их фоне, как через вуаль, еще
проглядывалась исчезающая бревенчатая хижина. Когда превращение завершилось,
моя комната снова обрела былой вид, и в камине запылал огонь, на месте
черного певца восседал Сорок четвертый с самодовольной улыбкой на лице.
- Твои глаза застилают слезы - они мне дороже аплодисментов, - заявил
он, - но это ерунда, я добился бы такого же эффекта, будь они стеклянные,
твои глаза. Стеклянные? Да я бы выжал слезы из глаз деревянного идола.
Поднимайся, Август, давай подкрепимся!
О, как я был счастлив снова увидеть Сорок четвертого! Стоило ему
появиться, и моих страхов как не бывало, я и думать забыл про свои
прискорбные обстоятельства. К тому же его присутствие вызывало непонятный
прилив сил, пьянило без вина; душа воспаряла, и я сразу чувствовал, что он
здесь, видимый или невидимый.
Когда мы закончили свою трапезу, Сорок четвертый закурил, и мы сели
поближе к огню - обсудить мое плачевное дело и решить, что можно
предпринять. Мы рассмотрели его со всех сторон, и я высказал мнение, что
сейчас первое и самое главное - заткнуть рот сплетнице-горничной, чтобы она
не компрометировала Маргет; я передал ему слова мастера, ничуть не
сомневавшегося, что через час-другой все узнают от горничной про злосчастный
случай. Затем следовало как-то помешать свадьбе, если это возможно.
- Сам видишь, Сорок четвертый, как много передо мной неодолимых
преград, но ты все же подумай, найди выход. Попробуй, прошу тебя.
К своему великому огорчению, я заметил, что на него снова нашла блажь.
Ах, как часто в трудную минуту, когда я уповал на его светлый ум, Сорок
четвертый принимался чудить. Вот и сейчас он заявил, что, если я изложил
суть дела правильно, ничего трудного в нем нет; главное - заставить
горничную молчать и помешать Шварцу жениться на Маргет. И Сорок четвертый,
излучая дружелюбие, предложил убить их обоих!
У меня сердце оборвалось, и я тут же сказал Сорок четвертому, что его
идея безумна, и если он не шутит...
Сорок четвертый не дал мне закончить, в его скучающих глазах загорелся
огонек: он жаждал спора. Меня всегда угнетал этот огонек: Сорок четвертый
любил пустить пыль в глаза своим умением спорить, а у меня его речи вызывали
тоску - тоску и раздражение; когда на него находит блажь, спорить с ним что
черпать воду решетом.
- Почему ты считаешь мою идею безумной, Август? - спросил он, делая
большие глаза.
Бессмысленный вопрос! Ну что можно сказать в ответ на такую глупость?
- Господи, - простонал я, - разве ты сам не понимаешь, что она безумна?
С минуту он глядел на меня озадаченно, теряясь в догадках.
- Я не улавливаю ход твоих мыслей, Август. Понимаешь, нам не нужны эти
люди. Насколько мне известно, они никому не нужны. Они всюду, куда ни глянь,
я дам их тебе, сколько душе угодно. Слушай, Август, мне кажется, у тебя
совсем нет практического опыта. Сидишь здесь взаперти и ничего не знаешь о
жизни. Таких людей, как горничная и Шварц, - не перечесть. Я могу снова
взяться за дело, и через пару часов их здесь будет видимо-невидимо.
- Погоди, Сорок четвертый! Да неужели все дело в том, что кто-то займет
их место? Разве это важно? А ты не думаешь, что следовало бы спросить их
мнение?
Такую простую мысль ему пришлось вдалбливать, а когда она наконец
уложилась в его голове, он произнес, будто его осенило:
- О, я об этом не подумал! Да, да, теперь понимаю, - и, просветлев
лицом, добавил: - Но ведь им суждено умереть так или иначе, так не все ли
равно, когда? Не так уж важна человеческая жизнь: людей много, очень много.
Так вот, после того, как мы их убьем...
- Проклятье! Мы не станем их убивать, и больше ни слова об убийстве:
твоя идея жестока, по-моему, она постыдна; позор, что ты цепляешься за нее и
не хочешь с ней расстаться. Можно подумать, что это твой ребенок, да еще
первенец.
По всему было видно, что Сорок четвертый сражен наповал. Но его
смирение причинило мне боль: я почувствовал себя негодяем, будто ударил
бессловесное животное, делавшее, по своему разумению, добро и не желавшее
никому зла; в глубине души я негодовал на себя за то, что обошелся с ним
грубо в такое время: ведь я с первого взгляда понял, что на Сорок четвертого
опять нашла блажь, разве он виноват, что у него в голове каша? Но я не сумел
перебороть себя сразу, сказать ему доброе слово и тем самым загладить свою
вину - нет, мне требовалось время, чтоб пойти на мировую.
В конце концов я разбил лед, и Сорок четвертый постепенно оживился,
заулыбался, он радовался, как ребенок, что мы снова друзья.
Сорок четвертый рьяно взялся за ту же проблему, и вскоре придумал
другой план. На сей раз он решил превратить горничную в кошку и сотворить
еще несколько Шварцев - тогда Маргет не сможет отличить их друг от друга и
выбрать настоящего, а закон не позволит ей взять в мужья целый гарем.
вылетело из головы. Ну не странно ли?
Тут Дьявол Шварц весело рассмеялся и пообещал разгадать загадку за один
поцелуй. И он рассказал Маргет, как встретил ее; она брела, будто во сне, и
мечтала о нем; как он обрадовался, увидев, что она целует воздух, воображая,
что целует его. Оба посмеялись над этим забавным случаем, выбросили его из
головы и снова принялись осыпать друг друга ласками, нежными словечками и
вовсе позабыли о происшествии.
Они разглагольствовали о "счастливом дне" - слова эти жгли меня, как
раскаленные уголья! Осталось лишь уговорить мать и дядю, они, конечно,
согласятся. И парочка размечталась о будущем - влюбленные строили его из
солнечного света, радуг и веселья; они так упивались своими золотыми
мечтами, что вовсе захмелели от счастья: слова уже не могли выразить
предвкушение блаженства и замирали на губах, уступая место истинно богатому
языку любви, молчаливому общению душ - вздымающаяся грудь, глубокий вздох,
долгое объятие, голова на плече у возлюбленного, затуманенные негой глаза,
нескончаемый поцелуй...
И тогда я утратил всякое самообладание! Проплыв по воздуху, я окутал
их, будто невидимое облако! В мгновение ока Маргет превратилась в Лисбет:
она вскочила, воспламененная божественной страстью ко мне; я отступал все
дальше и дальше, и она послушно следовала за мной; но вот я остановился, и
она, задыхаясь, упала ко мне в объятия, прошептав:
- О, мой единственный, кумир мой, как тягостно тянулось время ожидания,
умоляю, не оставляй меня одну!
Двойник поднялся очень удивленный, вытаращился на Маргет с дурацким
видом, задвигал беззвучно губами, тщетно пытаясь что-то сказать. Вдруг его
осенило, и он направился к девушке со словами:
- Опять сонохождение - однако как это быстро на нее находит!.. И как
она удерживается в такой наклонной позе и не падает?
Двойник подошел к нам, продел сквозь меня руки и обнял Маргет.
- Проснись, дорогая, - заклинал он ее с нежностью, - стряхни с себя
сон, невыносимо видеть тебя такой.
Лисбет высвободилась из его рук и бросила на него взгляд, полный
удивления и оскорбленного достоинства, сопроводив его возмущенным:
- Вы забываетесь, господин Шварц!
С минуту змей не верил своим ушам, потом опомнился и сказал:
- О, приди в себя, дорогая, мне мучительно видеть тебя в таком
состоянии. А не можешь проснуться, поди приляг на диван, усни настоящим
сном; а я буду твоим любящим стражем, моя дорогая, и уберегу тебя от чужих
глаз. Пойдем, Маргет, прошу тебя!
- Маргет? - глаза Лисбет вспыхнули от гнева. - Какая Маргет, скажите на
милость? За кого вы меня принимаете? И почему позволяете себе такую
фамильярность? - Лисбет немного смягчилась, заметив его жалкую растерянность
и горестное недоумение, и добавила: - Я всегда проявляла к вам учтивость,
господин Шварц, и это очень недобро с вашей стороны - оскорблять меня столь
бессмысленным образом.
Несчастный, страшно сконфузившись, не знал, что ответить, и выпалил:
- О, мое бедное дитя, стряхни сон, приди в себя, моя милая, давай снова
погрузимся всей душой в мечты о счастливом дне нашей свадьбы...
Это было уже слишком. Она возмущенно прервала его фразу, даже не
выслушав, что он хотел сказать.
- Убирайтесь прочь! - приказала Лисбет. - У вас помутился разум, вы
пьяны. Убирайтесь немедленно! Вы мне отвратительны!
Двойник со смиренным видом направился к двери и, вытирая глаза платком,
пробормотал:
- Несчастное дитя! У меня сердце разрывается, как погляжу на нее.
Милая Лисбет, она была еще девчонкой - то солнце, то дождь, то
решительность и отвага, то слезы. Вот и сейчас она прижалась к моей груди и,
всхлипывая, умоляла:
- Люби меня, мой дорогой, дай мир моей душе, залечи мои раны, помоги
забыть, как оскорбил меня этот странный человек!
И в последующие полчаса мы досконально, во всех подробностях
воспроизвели ту же сцену на кушетке - поцелуи, мечты о будущем, - и я не мог
выразить свое счастье в словах. Но была в этих сценах и существенная разница
- Маргет думала о том, как успокоить и уговорить мать; для Элизабет фон
Арним не существовало никаких препон: если у нее и были родственники в этом
мире, она о них не знала; Лисбет была свободна и могла выйти замуж по своему
разумению, когда пожелает. Со свойственной ей восхитительной наивностью
Лисбет рассудила, что это событие может свершиться сегодня и даже сейчас. Не
будь я духом, у меня бы перехватило дыхание от неожиданности. Ее слова,
точно нежный ветерок, привели в трепет все мое существо. Я на мгновение
смешался. Разве это честно, благородно, разве это не предательство с моей
стороны - позволить юной доверчивой девушке выйти замуж за призрак,
невидимый элемент атмосферы? Я горел желанием жениться на Лисбет, но честно
ли оно? Пожалуй, расскажу ей свою историю, пусть решает сама. Ах... а вдруг
она примет неправильное решение?
Нет, я не отважусь, я не рискну. Я должен думать, думать, думать. Я
должен найти законную справедливую причину жениться на Лисбет, не открывая
ей своей тайны. Все мы так устроены - когда нам чего-нибудь хочется, мы ищем
законные и справедливые причины, чтоб осуществить свой замысел, мы называем
их так красиво, чтоб успокоить свою совесть, а в душе прекрасно сознаем, что
ищем лишь благовидный предлог.
Я нашел то, что искал, и упорно притворялся перед собой, что это
единственно возможное решение проблемы. Сорок четвертый - мой друг, если я
его попрошу, он конечно же вернет двойника в мое существо и заключит его там
навеки. Таким образом, Шварц не будет мне мешать, и Будничная Суть моей жены
утратит к нему всякий интерес, а потом и разлюбит. Все это вполне вероятно.
А потом я, Август Фельднер, стану почаще попадаться на глаза Маргет,
проявляя должный такт и искусство обольщения, и кто знает, может быть со
временем... да это яснее ясного! В самом недалеком будущем настанет час - я
и не мыслю себе иначе, - когда мой дух больше не покинет тело; тогда они обе
- Лисбет и Маргет - овдовеют и в поисках утешения и нежной дружбы уступят
мольбам бедного, ничем не примечательного Августа Фельднера и выйдут за него
замуж. Идея - безошибочная, верная, идеальная. Она привела меня в
неописуемый восторг. Лисбет прочла его на моем лице и воскликнула:
- Я поняла, чему ты радуешься! Мы поженимся сейчас!
Я принялся поспешно, как дрова в печку, забрасывать ей в голову разные
"внушения"; Сорок четвертый рассказывал мне, что "внушением" ты заставляешь
человека в состоянии гипноза видеть, слышать и чувствовать все, что
захочешь, - видеть людей и вещи, которых на самом деле нет, слышать слова,
которые никто не говорил, принимать соль за сахар, уксус за вино, аромат
розы за смрад, выполнять все приказы, забывать, пробуждаясь, что с тобой
происходило, и вспоминать абсолютно все, вновь погружаясь в гипнотический
сон.
По моему внушению Лисбет надела свадебный наряд, почтительно склонилась
перед воображаемым священником у воображаемого алтаря, улыбнулась
воображаемым свадебным гостям, дала торжественную клятву супружеской
верности, обменялась со мной кольцами, склонила милую головку, получая
благословение, подставила жениху губки для поцелуя и покраснела, как и
подобает новобрачной на людях.
Тем же внушением я удалил и алтарь, и священника, и всех гостей; мы
остались наедине, исполненные безграничного счастья, самая счастливая пара
во всей Австрии!
И вдруг шаги! Я тотчас отбежал на середину комнаты, чтоб освободить
Лисбет от гипнотического сна, а Маргет - от последующего конфуза; она должна
быть готова ко всяким неожиданностям. Маргет озиралась по сторонам,
удивленная и, как мне показалось, немного испуганная.
- Что за диво? Где Эмиль? - недоумевала она. - Как странно, я не
видела, когда он ушел. Как же он мог уйти незаметно для меня?.. Эмиль! Не
отвечает. Это логовище мага, конечно, заколдовано. Но ведь мы же приходили
сюда много раз и ничего плохого не случалось.
В этот миг в комнату проскользнул Эмиль и сказал извиняющимся тоном,
всем своим видом выказывая глубочайшее почтение:
- Извините, госпожа Реген, но я опасался за вас и все время стоял на
страже; ваша честь пострадает, если вас обнаружат в таком месте, да еще
спящей. Матушка тревожится, что вы пропали, ее сиделка ищет вас повсюду, я
ее направил по ложному следу... Извините, что с вами?
Маргет глядела на него в странном оцепенении, и слезы катились по ее
щекам. Потом она закрыла лицо руками и зарыдала.
- Это было жестоко с твоей стороны - оставить меня здесь, спящую. О,
Эмиль, как ты мог бросить меня одну в такое время, если ты меня
действительно любишь?
В то же мгновение одуревший от счастья олух схватил Маргет в объятия и
осыпал поцелуями, а она, едва получив очередной поцелуй, спешила подарить
ему ответный - она, чьи уста только что произносили клятву супружеской
верности! И вот теперь мужчина - да еще эта нежить! - обнимает мою жену
прямо у меня на глазах, а она, ненасытная, получает от его ласк огромное
удовольствие. Не в силах вынести этого постыдного зрелища, я полетел к
двери, намереваясь попутно выбить Эмилю парочку зубов, но Маргет закрыла ему
рот поцелуем, и я не смог до него добраться.
Глава XXV
В тот вечер со мной приключилась ужасная беда. Вот как это произошло. Я
был невыразимо счастлив и в то же время несказанно несчастлив; жизнь стала
для меня упоительным волшебством и в то же время тяжким бременем. Я не знал,
что делать, и решил напиться. В первый раз в жизни. По совету Навсенаплюя.
Он не понимал, что со мной творится, я ему не открылся, но видел - что-то
стряслось, что-то надо исправить; в таком случае, по его разумению,
следовало выпить: может, вино пойдет на пользу, во всяком случае, вреда от
него не будет. Навсенаплюй оказал бы мне любую услугу: ведь я был другом
Сорок четвертого, а он любил поговорить о Сорок четвертом, погоревать вместе
о его страшной кончине. Я не мог сообщить Навсенаплюю радостное известие,
что Сорок четвертый ожил: таинственный запрет лишал меня дара речи каждый
раз, когда я пытался передать ему эту новость. Так вот, мы пили и горевали,
но я, видно, хватил лишку и утратил благоразумие. Нет, я не напился до
положения риз, но, когда мы расстались, уже достиг той стадии, когда все
нипочем, и забыл обернуться невидимкой. И в таком виде, исполненный
нетерпения и отваги, я вошел в будуар своей невесты; конечно, я ждал
радостного приема и дождался бы, явись я Мартином фон Гисбахом, которого она
любила, а не Августом Фельднером, который был ей совершенно безразличен. В
будуаре было темно, но через открытую дверь спальни мне открылась чарующая
картина, и я замер на месте, любуясь ею. Маргет сидела перед зеркалом в
простенке, левым боком ко мне, белоснежная в своей изящнейшей ночной
рубашке; ее тонкий профиль и сверкающий водопад темно-каштановых волос,
струившихся до самого пола, были ярко освещены. Горничная деловито
расчесывала их гребнем, приглаживала щеткой и о чем-то сплетничала; Маргет
время от времени поднимала головку, улыбаясь ей, и та улыбалась в ответ; я
тоже улыбался им из темноты, мне было хорошо, душа моя пела. И все же
картину надо было чуть-чуть изменить, ей недоставало совершенства:
прелестные голубые глаза ни разу не подарили меня взглядом. Я подумал - надо
подойти поближе и исправить этот изъян. Полагая себя невидимкой, я
безмятежно шагнул в глубь спальни и остановился; в тот же миг из дальней
двери вышла мать Маргет, и все три женщины, заметив постороннего, подняли
страшный крик!
Я сломя голову помчался прочь. Прибежал в свою комнату и плюхнулся на
стул, томимый предчувствием беды. И она не заставила себя ждать. Я знал, что
мастер зайдет ко мне, и не ошибся. Явился он, естественно, разгневанный, но,
к моему великому облегчению и удивлению, обвинял не меня! Я сразу воспрял
духом! Мастер во всем винил моего двойника, от меня же требовалось лишь
заверение, что я не осквернил своим вторжением спальню его племянницы. Когда
он произнес эти слова... радость моя почти улетучилась. Если б он замолчал и
потребовал от меня клятвенного заверения в невиновности, я бы... но он
ничего не потребовал. Мастер вспоминал все новые и новые подробности
возмутительного поступка, даже не подозревая, что это не новость для меня,
ругал Шварца, считая само собой разумеющимся, что он - преступник, а моя
добропорядочность ставит меня выше подозрений. Его слова ласкали мой слух, я
радовался, что речь его не кончается, и, чем больше обвинений сыпалось на
голову двойника, тем мне было приятнее; я мысленно благодарил мастера за то,
что он не потребовал от меня клятвы. Мастер же распалился еще больше; я
понял, что он намерен сурово покарать Шварца, и возликовал душой. Больше
того - у меня появилось злобное желание подлить масла в огонь, я только ждал
случая.
Оказывается, и мать, и горничная ничуть не сомневались, что оскорбитель
- двойник. Мастер целиком полагался на их показания и ни разу не сослался на
свидетельство Маргет; я удивился и отважился привлечь его внимание к этому
упущению.
- О, ее мнение, никем не подтвержденное, в расчет не принимается, -
безразлично бросил мастер. - Маргет уверяет, что видела тебя, - сущая
чепуха, я больше полагаюсь на других свидетелей и на твое честное слово.
Маргет совсем еще ребенок, как она вас различает? Я согласился призвать тебя
к ответу, чтоб только ублажить племянницу, а со Шварцем мне и разговаривать
нечего: я его заверения в грош не ставлю. Эти двойники болтают, что им
взбредет на ум, грезят наяву. Шварц - неплохой парень, никого умышленно не
обидит, но все его клятвы для меня - пустой звук. Шварц совершил ошибку,
будь на его месте другой, я бы назвал такой поступок преступлением, но в
результате моя племянница явно скомпрометирована; горничная не сохранит
тайну: она, бедняжка, устроена, как все горничные на свете; доверить тайну
горничной - все равно что наполнить водой корзину. Двойник просто ошибся -
что ж, ошибка так ошибка, все равно я уже принял решение... Колокол звонит -
полночь... Это значит - Шварца ждет перемена... Сегодня я доведу дело до
конца, и пусть он ошибается сколько душе угодно, лишь бы не позорил мою
племянницу.
Злорадствовать, конечно, грешно, но я ничего не мог с собой поделать.
Подумать только - ненавистного соперника вот-вот уберут с моего пути, мой
путь отныне свободен! Я был вне себя от счастья! Под конец мастер спросил
для проформы, не я ли вторгся в спальню Маргет.
Я тут же дал отрицательный ответ. Раньше я всегда стыдился клеветы, а
теперь солгал и даже не почувствовал угрызений совести: так страстно мне
хотелось погубить того, кто стоял между мной и моей обожаемой маленькой
женой.
- С меня достаточно твоего слова, это, собственно, все, что я хотел
знать, - сказал на прощанье мастер. - Он женится на Маргет до захода солнца!
Боже правый! Желая погубить двойника, я погубил себя!{24}
Глава XXVI
Как я был несчастен! Тягуче-медленно, нескончаемо долго тянулось время.
Ну почему, почему не приходит Сорок четвертый, неужели он так и не придет?
Мне, как никогда, нужны его помощь и утешение.
Стояла мертвая полуночная тишина; меня пронизывала дрожь, по коже
бегали мурашки: я боялся привидений, и не удивительно; Эрнест Вассерман
как-то сказал, что в замке их - тьма-тьмущая и оттого здесь постоянно стоит
туман; впрочем, один лишь Эрнест Вассерман выражается так неточно:
тьма-тьмущая - понятие множественное и к призракам неприменимое, они редко
разгуливают большими компаниями, предпочитают появляться по одному, по два,
и тогда... тогда они перемещаются во мраке, тают, как струйки дыма, и сквозь
них видна мебель.
Боже, что это?.. Снова тот же звук!.. Я дрожал, как студень, а сердце у
меня превратилось от страха в ледышку. Такой сухой щелкающий звук -
кл-лакети, клак-лак, кл-лакети, клак-лак - неясный, приглушенный,
доносящийся из дальних закоулков и коридоров замка, - но все отчетливей и
ближе, ей-богу, все отчетливей и ближе! Я сжался в комок и затрясся, как
паук на пламени свечи в предсмертной агонии. Скелеты все ближе, а что делать
мне? - подумал я.
Что делать? Конечно, закрыть дверь! Если хватит силы до нее
добраться... но силы иссякли, ноги стали, как ватные; тогда я спустился на
пол и пополз, судорожно переводя дыхание, прислушался - приближается ли шум?
Он приближался! Я выглянул в коридор; в его мрачной глубине белел на полу
квадрат лунного света. Какой-то верзила прыгал через отражение, подняв руки,
неистово дергаясь всем телом, издавая щелканье и треск; миг - и он скрылся
во мраке, но шум не стих, он становился все громче и резче; я захлопнул
дверь, отполз в сторону и повалился в полном изнеможении.
А он все нарастал, этот ужасный шум, вот он уже у самого порога; вдруг
в комнату ворвался верзила, захлопнул дверь и запрыгал, завертелся вокруг
меня! Нет это был не скелет, а долговязый парень, одетый в невообразимо
яркий, диковинный клоунский наряд: высокий стоячий воротник закрывает уши,
потрепанная старая шляпа, похожая на опрокинутую бадью, лихо сдвинута
набекрень, в непрестанно движущихся пальцах - резные костяшки; ударяясь друг
о дружку, они издают ужасный треск; рот у верзилы растянут до ушей,
неестественно красный, толстогубый, зубы - белые, так и сверкают, а лицо
черное, как ночь. Страшное привидение прыгало чуть не до потолка, завывало,
как сто чертей: "Я-аа, я-аа, я-аа", трещало костяшками, а потом вдруг завело
песню на испорченном английском:
- Красотки из Баффало, я жду вас вечерком,
Я жду вас вечерком,
Я жду вас вечерком.
Красотки из Баффало, я жду вас вечерком,
Потом я с вами вместе станцую под луной!{25}
Вдруг привидение разразилось громким хохотом, заходило колесом, как
крылья ветряной мельницы в бурю, приземлилось с громким стуком рядом со мной
и радостно возопило:
- Эй, масса Джонсинг, как поживать изволите, ваше вельможество?
- Смилуйся, грозный призрак! - едва выговорил я. - О, если...
- Господь с тобой, золотце, я вовсе не грозный призрак, я - негр,
полковника Бладсона негр. Из Южной Каролины. На триста пятьдесят лет назад
забежал: вижу, малый как в воду опущенный ходит, дай, думаю, потешу его,
сыграю на банджо; глядишь, он и повеселеет. Лежи, лежи, босс, и слушай
музыку. Я спою тебе, золотце, как рабы-негры поют, когда их тоска по дому
гложет, когда им жизнь не в радость.
Верзила достал из пустоты диковинный инструмент, который он назвал
банджо, сел, уперся щиколоткой левой ноги в правое колено, шляпу-бадью
сдвинул на самое ухо, положил банджо на колено; потом, зажав пальцами левой
руки гриф банджо, стремительно прошелся по струнам, извлекая вибрирующий
звук, и удовлетворенно тряхнул головой, как бы говоря: "Не будь я музыкант,
если не переверну тебе душу!" Он любовно склонился к банджо, подкрутил колки
и, настраивая инструмент, коснулся пальцами звенящих струн. Затем уселся
поудобнее, поднял к потолку доброе черное лицо, отрешенное и печальное,
струны загудели, и тогда... Низкий волнообразный голос поплыл к небесам -
ласковый, божественный голос, такой проникновенный и волнующий.
Как далеко отсюда отчий дом,
У Суон-реки, у Суон-реки,
Но сердцем я и поныне в нем,
Там доживают век свой старики{26}.
И так - строфа за строфой - живописал он бедный покинутый дом, радости
детства, черные лица, дорогие для него, которые он больше никогда не увидит;
певец сидел, погруженный в свою музыку, все так же глядя вверх, и я не
слышал музыки прекрасней, проникновенней и печальнее - воистину, ничего
подобного не звучало под луной! Чарующая магия музыки совершенно преобразила
неуклюжего верзилу, вся грубость сошла с него, он стал прекрасен, как сама
песня; их связывала гармония, он был неотъемлемой частью песни, зримым
воплощением чувств, в ней высказанных; я подумал, что белый певец в
изысканном наряде с изысканными манерами наверняка опошлил бы эту песню,
сделал дешевым ее благородный пафос.
Я сомкнул веки, пытаясь представить себе тот покинутый дом, и, когда
последние звуки, все отдаляясь и отдаляясь, замерли вдали, я открыл глаза и
огляделся. Певец исчез, исчезла и моя комната; передо мной смутно маячил дом
из песни - бревенчатая хижина под раскидистыми деревьями; видение
обволакивали нежным светом летние сумерки и та же музыка; она стихала,
растворялась, рассеивалась в воздухе, и вместе с ней, как сон, рассеивалось,
таяло в воздухе виденье; сквозь него уже смутно проступали призрачно-бледные
очертания моей комнаты и ее обстановки; на их фоне, как через вуаль, еще
проглядывалась исчезающая бревенчатая хижина. Когда превращение завершилось,
моя комната снова обрела былой вид, и в камине запылал огонь, на месте
черного певца восседал Сорок четвертый с самодовольной улыбкой на лице.
- Твои глаза застилают слезы - они мне дороже аплодисментов, - заявил
он, - но это ерунда, я добился бы такого же эффекта, будь они стеклянные,
твои глаза. Стеклянные? Да я бы выжал слезы из глаз деревянного идола.
Поднимайся, Август, давай подкрепимся!
О, как я был счастлив снова увидеть Сорок четвертого! Стоило ему
появиться, и моих страхов как не бывало, я и думать забыл про свои
прискорбные обстоятельства. К тому же его присутствие вызывало непонятный
прилив сил, пьянило без вина; душа воспаряла, и я сразу чувствовал, что он
здесь, видимый или невидимый.
Когда мы закончили свою трапезу, Сорок четвертый закурил, и мы сели
поближе к огню - обсудить мое плачевное дело и решить, что можно
предпринять. Мы рассмотрели его со всех сторон, и я высказал мнение, что
сейчас первое и самое главное - заткнуть рот сплетнице-горничной, чтобы она
не компрометировала Маргет; я передал ему слова мастера, ничуть не
сомневавшегося, что через час-другой все узнают от горничной про злосчастный
случай. Затем следовало как-то помешать свадьбе, если это возможно.
- Сам видишь, Сорок четвертый, как много передо мной неодолимых
преград, но ты все же подумай, найди выход. Попробуй, прошу тебя.
К своему великому огорчению, я заметил, что на него снова нашла блажь.
Ах, как часто в трудную минуту, когда я уповал на его светлый ум, Сорок
четвертый принимался чудить. Вот и сейчас он заявил, что, если я изложил
суть дела правильно, ничего трудного в нем нет; главное - заставить
горничную молчать и помешать Шварцу жениться на Маргет. И Сорок четвертый,
излучая дружелюбие, предложил убить их обоих!
У меня сердце оборвалось, и я тут же сказал Сорок четвертому, что его
идея безумна, и если он не шутит...
Сорок четвертый не дал мне закончить, в его скучающих глазах загорелся
огонек: он жаждал спора. Меня всегда угнетал этот огонек: Сорок четвертый
любил пустить пыль в глаза своим умением спорить, а у меня его речи вызывали
тоску - тоску и раздражение; когда на него находит блажь, спорить с ним что
черпать воду решетом.
- Почему ты считаешь мою идею безумной, Август? - спросил он, делая
большие глаза.
Бессмысленный вопрос! Ну что можно сказать в ответ на такую глупость?
- Господи, - простонал я, - разве ты сам не понимаешь, что она безумна?
С минуту он глядел на меня озадаченно, теряясь в догадках.
- Я не улавливаю ход твоих мыслей, Август. Понимаешь, нам не нужны эти
люди. Насколько мне известно, они никому не нужны. Они всюду, куда ни глянь,
я дам их тебе, сколько душе угодно. Слушай, Август, мне кажется, у тебя
совсем нет практического опыта. Сидишь здесь взаперти и ничего не знаешь о
жизни. Таких людей, как горничная и Шварц, - не перечесть. Я могу снова
взяться за дело, и через пару часов их здесь будет видимо-невидимо.
- Погоди, Сорок четвертый! Да неужели все дело в том, что кто-то займет
их место? Разве это важно? А ты не думаешь, что следовало бы спросить их
мнение?
Такую простую мысль ему пришлось вдалбливать, а когда она наконец
уложилась в его голове, он произнес, будто его осенило:
- О, я об этом не подумал! Да, да, теперь понимаю, - и, просветлев
лицом, добавил: - Но ведь им суждено умереть так или иначе, так не все ли
равно, когда? Не так уж важна человеческая жизнь: людей много, очень много.
Так вот, после того, как мы их убьем...
- Проклятье! Мы не станем их убивать, и больше ни слова об убийстве:
твоя идея жестока, по-моему, она постыдна; позор, что ты цепляешься за нее и
не хочешь с ней расстаться. Можно подумать, что это твой ребенок, да еще
первенец.
По всему было видно, что Сорок четвертый сражен наповал. Но его
смирение причинило мне боль: я почувствовал себя негодяем, будто ударил
бессловесное животное, делавшее, по своему разумению, добро и не желавшее
никому зла; в глубине души я негодовал на себя за то, что обошелся с ним
грубо в такое время: ведь я с первого взгляда понял, что на Сорок четвертого
опять нашла блажь, разве он виноват, что у него в голове каша? Но я не сумел
перебороть себя сразу, сказать ему доброе слово и тем самым загладить свою
вину - нет, мне требовалось время, чтоб пойти на мировую.
В конце концов я разбил лед, и Сорок четвертый постепенно оживился,
заулыбался, он радовался, как ребенок, что мы снова друзья.
Сорок четвертый рьяно взялся за ту же проблему, и вскоре придумал
другой план. На сей раз он решил превратить горничную в кошку и сотворить
еще несколько Шварцев - тогда Маргет не сможет отличить их друг от друга и
выбрать настоящего, а закон не позволит ей взять в мужья целый гарем.