пришлось отказаться, и все приуныли пуще прежнего. Тем временем Катценъямер
пытался утопить свою боль в вине, но спиртное на него не действовало - ему
все казалось, что он выпил мало, хоть вино уже не шло в горло. Беда в том,
что он был полупьян: двойник получил свою половину и тоже был полупьян.
Катценъямер сообразил, в чем дело, очень обиделся и попрекнул своего
двойника, моргавшего в блаженном забытьи:
- Никто тебя не приглашал выпить, ты просто дурно воспитан. Порядочные
люди так себя не ведут.
Одни жалели двойника: ведь он был не виноват, другие вовсе его не
жалели, им было стыдно за него, он раздражал их своим видом. Сам же двойник
оставался безучастным, по-прежнему молчал и, сонно помаргивая, блаженно
улыбался.
Переговоры продолжались, но, разумеется, безуспешно. Положение
оставалось безвыходным и отчаянным. Разговор перешел на мага и Сорок
четвертого; тут же послышались призывы свести с ними счеты. Когда страсти
накалились до предела, появился маг; он шел, как во сне; увидев двойников,
маг остолбенел, либо искусно изобразил удивление. Печатники, глядя на него,
очень рассердились.
- Это твоя Дьявольская работа, - негодовали они, - нечего разыгрывать
удивление.
Злобные взгляды и грозный вид печатников испугали мага, он сразу с
неподдельным жаром заявил о своей непричастности к этому делу; он-де отдал
Сорок четвертому совсем другое распоряжение, и, окажись ученик здесь, он
тотчас обратился бы в прах и пепел за то, что употребил во зло его, мага,
заклятия; потом маг сказал, что должен немедленно разыскать ученика, и
повернул назад, но печатники преградили ему путь.
- Пытаешься улизнуть, но тебе это не удастся! - вскипел Катценъямер. -
Можешь не сходя с места вызвать сюда проклятое отродье, мы это знаем не хуже
тебя. Вызови его сюда и уничтожь, либо - клянусь честью! - я предам тебя
святой инквизиции!
Угрозы было достаточно. Бедный старик побледнел и затрясся, потом
поднял руку, произнес какие-то непонятные слова, и в тот же миг - "Бум!" -
ударил гром и перед нами возник Сорок четвертый, веселый, изящный, нарядный,
как мотылек!
Все в ужасе кинулись к магу, чтобы воспрепятствовать казни; в душе
никто не желал смерти парню, они только думали, что желают; послышался крик,
и влетела Катрина с развевающимися седыми волосами; на мгновение нас да и
все вокруг скрыла кромешная тьма, потом взорам предстала стройная фигура в
центре круга - живой факел, полыхающий ослепительно-белым пламенем; миг - и
Сорок четвертый обратился в пепел, и мы снова погрузились во тьму. Из нее
вырвался плач-причитание, прерванный всхлипом и рыданием.
- Бог дал, бог взял... да святится имя твое!{19}
Это Катрина, истинная христианка, прощаясь со всем, что имела, целовала
карающую руку.
Глава XVII
Назавтра я почти весь день бродил по замку невидимкой - душа не лежала
болтать о пустяках, а о том, что занимало всех, - тем более. Я был полон
грусти и раскаяния, что свойственно всем в первые дни после утраты близкого
человека; в такие дни нам хочется побыть наедине со своим горем; вспоминая о
своей неверности в дружбе или любви к навеки ушедшему другу, мы мучаемся
запоздалыми угрызениями совести. На моей душе таких прегрешений оказалось
больше, чем я полагал. Воспоминания о них преследовали меня неотступно, я
повторял с болью в сердце: "О, если бы Сорок четвертый вернулся, я был бы
верен ему, я вел бы себя иначе". Сколько раз у меня была возможность помочь
ему обрести жизнь вечную, а я каждый раз упускал ее, и вот теперь врата рая
закрылись перед ним навеки, и в этом виноват я, где мне теперь искать
утешения?
Я возвращался к этой мысли снова и снова, хоть и убеждал себя, что надо
думать о чем-нибудь менее мучительном, - к примеру, о том, почему Сорок
четвертый поддался искусу преступить границы дозволенного, ведь он прекрасно
знал, что поплатится жизнью. Разумеется, я мог ломать себе голову сколько
угодно и напрасно, совершенно напрасно, ибо все равно не понимал его
поступка. Сорок четвертый был легкомыслен и благоразумием не отличался - что
верно, то верно, но мог ли я вообразить, что он полностью лишен всякого
благоразумия и готов рисковать жизнью, лишь бы удовлетворить какой-то
каприз! А чего, собственно, я добивался такими рассуждениями? А вот чего -
приходится признаться - я пытался найти себе оправдание: я бросил Сорок
четвертого, когда он особенно нуждался в моей помощи, я дал зарок молиться о
спасении его души, да все тянул время, а потом и вовсе позабыл про него. Я
метался в поисках оправдания, но каждый раз на моем пути вставал с гневным
упреком дух Сорок четвертого; я все больше сознавал свою вину.
Никто в замке не остался безучастным к горю Катрины, почти все пришли к
ней со словами утешения. Меня среди них не было: я боялся, что она спросит,
молился ли я, выполнил ли свое обещание, или начнет благодарить за молитвы;
ведь Катрина не сомневалась, что я сдержу свое слово. Я сидел невидимкой,
пока другие утешали ее, и каждая слеза убитой горем женщины была мне в
укоризну и отзывалась болью в моем сердце. Горе Катрины было неутешно. Она
плакала и, сетуя на мага, приговаривала: прояви Балтасар великодушие - оно
бы ничего ему не стоило - и подожди священника, чтоб он отпустил грехи ее
мальчику, теперь все было бы хорошо, он был бы счастлив на небесах, она - на
земле. Так нет! Маг обрек нераскаявшегося парня на божью кару, огонь ада, а
тем самым и ее обрек на вечные адские муки: она будет их терпеть и в раю,
глядя, как он страдает там, в преисподней, не в силах утолить его жажду хоть
каплей воды!
Сердце Катрины терзало и то, что мальчик умер, не примиренный с
церковью; разговор об этом каждый раз вызывал у нее новый поток слез: его
пепел нельзя похоронить на кладбище, священник не проводит его в последний
путь, не прочтет над ним заупокойную молитву; пепел его, как пепел павшей
скотины, недостоин могилы, его просто зароют в землю.
Время от времени с каждой новой вспышкой любви и отчаяния Катрина
живописала, какой он был стройный и грациозный, какое у него было прекрасное
юное лицо, как он был нежен с ней; вспоминала то одно, то другое, каждый
пустячок, сказанный или сделанный ее дорогим, обожаемым мальчиком, ее
бесценным сокровищем, память о котором священна для нее отныне и вовеки
веков!
Слушать Катрину было выше моих сил; я проплыл невидимкой по воздуху, а
потом долго горестно бродил по замку, всюду что-нибудь напоминало мне о
Сорок четвертом, бередило сердечную рану.
Невероятная таинственная трагедия угнетала домочадцев; смутно
предчувствуя неотвратимую беду, они бесцельно слонялись по замку и нигде не
находили покоя; если и возникал общий разговор, он состоял из рубленых
бессвязных фраз: все были поглощены собственными мыслями. Впрочем, если и
двойников считать обитателями замка, то сказанное к ним не относится.
Трагедия никак на них не повлияла, они вообще не проявляли интереса к
окружающим. Двойники прилежно занимались своим делом, и мы встречали их
только по пути с работы или на работу; с нами они не заговаривали, лишь
отвечали на вопросы. Двойники не появлялись ни в столовой, ни в гостиной; не
то чтобы они избегали нас - нет, ничего нарочитого в их поведении не было,
просто они не искали встреч с нами. А мы их, естественно, избегали.
Каждый раз, неожиданно встретив своего двойника, я замирал, не смел
вздохнуть, а потом ругал себя за трусость, как человек, столкнувшийся со
своим изображением в зеркале, которого раньше не заметил.
Конечно, скрыть такое событие, как гибель юноши в таинственном пламени,
вызванном колдовскими заклятиями из ада, не удалось. Новость быстро
распространилась и вызвала сильное брожение в умах как в деревне, так и за
ее пределами; магу было велено тотчас предстать перед судом святой
инквизиции. Но он бесследно исчез. Последовал второй вызов с предписанием
явиться в течение двадцати четырех часов либо нести наказание за неявку в
суд. Мы сомневались, что маг откликнется на эти приглашения, если ему
удастся увильнуть.
Как я уже упоминал, в замке весь день царило мрачное настроение.
Назавтра ничего не изменилось, все еще больше приуныли из-за приготовлений к
похоронам. По церковному установлению похороны происходили в полночь;
присутствовали все обитатели замка, кроме больной сестры мастера и
двойников. Мы похоронили пепел Сорок четвертого на пустыре в полумиле от
замка без молитвы и благословения, если слезы Катрины и наша скорбь не были
своего рода благословением покойному. Ночь выдалась ветреная, вьюжная, по
черному небу неслись разорванные в клочья тучи. Мы шли с факелами, неровно
горевшими на ветру; предав прах земле, мы погасили факелы, воткнув их в
свежий могильный холм, и оставили там недолговечным памятником ушедшему.
С тяжким грузом одиночества и отчаяния на душе я вернулся в замок и
вошел в свою комнату. Там сидел наш покойник!
Глава XVIII
Сознание покинуло меня, и я бы упал, но он поднял руку и щелкнул
пальцами; это возымело действие - дурнота пропала, и я вернулся к жизни,
более того, почувствовал себя бодрее и лучше, чем до тягостных похорон. Я
тотчас кинулся прочь со всех ног: всю жизнь я боялся привидений и предпочел
бы оказаться где угодно, но не с ним наедине. Меня остановил знакомый голос,
звучавший слаще музыки для моих ушей:
- Вернись! Я живой, а вовсе не привидение!
Я вернулся, но мне было как-то не по себе: в голове не укладывалось,
что Сорок четвертый снова жив и здоров, хоть я сам в этом убедился, и все
было яснее ясного - кошке понятно. Впрочем, кошка и впрямь все поняла. Она
лениво вошла в комнату, приветственно помахивая хвостом, но, увидев Сорок
четвертого, выгнула спину, задрала хвост и, благочестиво мяукнув, поспешила
куда-то по срочному делу; Сорок четвертый засмеялся, позвал ее по имени и
что-то объяснил ей на кошачьем языке, потом почесал у нее за ухом, погладил
и послал гонцом к другим меньшим братьям; не прошло и минуты, как они
ввалились оравой, облепили его со всех сторон, почти скрыв из виду, и,
выражая свою радость, заговорили разом - каждый на своем языке; и Сорок
четвертый отвечал каждому на его языке, под конец он щедро угостил их
всевозможными яствами из моего буфета (там было пусто, хоть шаром покати!),
и по его приказу они разошлись, довольные.
К этому времени страх мой улетучился, на душе стало спокойно и легко; я
был благодарен судьбе, что Сорок четвертый вернулся, хоть и по-прежнему
дивился, как такое могло случиться, умирал он на самом деле, или это был
колдовской мираж? Сорок четвертый достал горячий ужин из пустого буфета.
- Нет, не мираж, я действительно умер, - сказал он в ответ на мои мысли
и добавил с безразличным видом: - Для меня это сущий пустяк, я проделывал
такие штуки много раз.
Я и не пытался принять на веру такое безрассудное заявление, но,
конечно, не высказал своего мнения. Ужин был выше всяческих похвал, но блюда
непривычны для меня. Сорок четвертый сказал, что они иностранные, со всех
уголков земного шара. Удивительно, подумал я, но на сей раз, кажется, так
оно и было. Среди прочих угощений я отведал дичь, по всей вероятности, утку,
приготовленную каким-то диковинным способом, божественную на вкус.
- Нырок, - пояснил Сорок четвертый. - Прямо из Америки.
- А что такое Америка?
- Другая страна.
- Страна?
- Да, страна.
- А где она находится?
- Очень далеко отсюда. Ее еще не открыли. Вернее, открыли, но не всю.
Откроют будущей осенью.
- А ты...
- Бывал ли я там? Конечно, - в прошлом, настоящем и будущем. Посмотрел
бы ты на Америку через четыре-пять сотен лет! Утка как раз из этого периода.
А как тебе понравились двойники?
Вот такая у него была манера разговаривать - мальчишеская; меня
раздражали его беспечность и непостоянство, перескакивание с одной темы на
другую; так пчела порхает с цветка на цветок - здесь села, там села,
улетела. И всегда - только он коснется чего-нибудь интересного, тут же
заводит речь о другом. Все это действовало мне на нервы, но я сдержался.
- Двойники занятные, но их недолюбливают: они не хотят вступать в цех,
работают даром; печатники недовольны их вторжением. В общем, дело обстоит
так: двойников не любят и злятся на мага за то, что он их прислал.
Сорок четвертый, судя по всему, почувствовал злобную радость.
- Прекрасная идея - двойники! - заявил он, потирая руки. - Если ими
разумно управлять, они натворят немало бед! Ты знаешь, при всем при том не
такие уж они скучные, двойники, ведь они не настоящие люди.
- Господи милостивый, а кто же они тогда?
- Я объясню. Присаживайся поближе к камину.
Мы вышли из-за стола с остатками божественной трапезы и уютно
устроились на привычных местах по обе стороны камина; огонь ярко вспыхнул,
словно приветствуя нас. Сорок четвертый потянулся к каминной доске и снял с
нее штуку, которую я там никогда не видел, - тоненькую тростинку с крошечной
чашечкой из красной глины на одном конце и какой-то неведомый мне сухой
темный лист. Непринужденно болтая, - я с любопытством наблюдал за ним -
Сорок четвертый измельчил сухой лист в порошок и высыпал его из ладони в
чашечку, потом взял тростинку в рот и тронул чашечку пальцем, порошок тотчас
загорелся, вверх потянулась струйка дыма; я нырнул под кровать, опасаясь,
как бы чего не случилось. Но ничего страшного не произошло, и Сорок
четвертый уговорил меня вернуться к огню, только я на всякий случай
отодвинул свой стул подальше. Сорок четвертый, запрокинув голову, пускал к
потолку - одно за другим - колечки сизого дыма; тонкие, просвечивающие,
очень красивые на вид, эти колечки вращались, каждое выпущенное им колечко
постепенно расширялось, и Сорок четвертый с удивительной ловкостью продувал
через него следующее; он явно наслаждался этой игрой, а я - нет: мне было
боязно, что он загорится изнутри и взорвется, а пострадает кто-нибудь
другой, как бывает во время бунтов и разных волнений.
Но мои опасения оказались напрасными, и я более или менее свыкся с его
игрой, хотя дым был тошнотворный и терпеть его было невмоготу. Удивительно,
как сам Сорок четвертый его выносил, да еще, похоже, получал от него
удовольствие. Я мучился над этой загадкой и в конце концов решил, что мой
приятель отправляет какую-то языческую религиозную службу, а потому снял
шапку - не из благоговения, а из осторожности. Сорок четвертый усмехнулся:
- Нет, это всего лишь порок, но отнюдь не религиозный. Он возник в
Мексике.
- А что такое Мексика?
- Страна.
- Страна?
- Да, страна.
- Где она находится?
- Очень далеко отсюда. Ее еще не открыли.
- А ты...
- Бывал ли я там? Бывал, и не раз. В прошлом, настоящем и будущем. А
двойники - не настоящие люди, а только видимость. Я тебе все объясню.
Я вздохнул, но промолчал. Вечно он обманывает мои ожидания, мне так
хотелось послушать про Мексику!
- С двойниками дело обстоит так, - начал Сорок четвертый. - Ты,
конечно, знаешь, что в тебе одновременно сосуществуют две личности. Одна -
твоя Будничная Суть, она вечно в делах и заботах; другая - Суть Грез, у нее
нет обязанностей, ее занимают лишь фантазии, путешествия, приключения. Когда
Будничная Суть бодрствует, она спит; когда Будничная Суть спит, Суть Грез
заправляет всем и делает что ей вздумается. У нее больше воображения, чем у
твоей Будничной Сути, а потому ее радости и горести искренней и сильней, а
приключения, соответственно, - ярче и удивительней. Обычно, когда их
собирается целая компания, товарищей или случайных попутчиков, и
отправляется в путешествие по всему свету, они великолепно проводят время.
Но, как ты сам понимаешь, они лишены плоти, они - только дух. Участь
Будничной Сути тяжелей, ее существование тоскливей, ей никуда не деться от
плоти, плоть ее обременяет, лишает свободы; мешает ей и собственное бедное
воображение.
- Но послушай, Сорок четвертый, ведь двойники - из плоти и крови?
- Да, но это лишь видимость, их плоть и кости - фикция, созданная магом
и мной. Мы высвободили дух тех же печатников и дали их второму "я"
независимое существование.
- Как же так, Сорок четвертый? Они дерутся, как все люди, и раны у них
кровоточат.
- Мало того, они способны чувствовать. Да, это неплохая работа по
оплотьнению. Мне еще не приходилось видеть лучшего телесного обличья,
созданного заклинанием; но как бы то ни было, все это - мираж, и сними я
заклятие, они исчезнут, как огонек задутой свечи. О, это способное племя,
воображение у них неиссякаемое. Представь они, что связаны невидимыми
путами, из-за которых уходит два часа на набор двух строчек, - так оно и
будет; и наоборот - вообрази они, что на набор целой гранки уходит всего
полсекунды, так оно и будет! Превосходная братия эти двойники, сто очков
вперед дадут тысяче печатников! Если ими умело управлять, они натворят
немало бед.
- Но почему ты хочешь, чтобы они натворили бед, Сорок четвертый?
- Только для того, чтобы укрепить репутацию мага. Стоит воображению
двойников разыграться... О, сколько в нем энергии, как оно действенно! -
Сорок четвертый задумался, потом молвил безразлично: - Печатники влюблены в
здешних женщин, но не имеют у них успеха, а если повернуть дело так, чтобы
двойники... Уже поздно, парень, пора спать - тебе, для меня времени не
существует. Ты не находишь, Август, что это прекрасный сервиз? Можешь взять
его себе. Спокойной ночи! - И он исчез.
Сервиз был тяжелый, серебряный, богато украшенный орнаментом; на одном
кубке выгравировано: "Кубок Америки", - на других - не понятные мне слова:
"Нью-Йорк, Яхт-Клуб, 1903 г.".
Я подумал со вздохом: может, он и на руку нечист? Через несколько дней
я стер гравировку - слова, даты - и продал сервиз за хорошую цену.
Глава XIX
Время шло, и дел у отца Адольфа прибавилось; он теперь возглавлял
комиссию, созданную для суда и последующего наказания Балтасара Хофмана, но
священнику не везло: ему никак не удавалось напасть на след колдуна. Неудача
приводила отца Адольфа в неистовство - он ругался последними словами,
запойно пил, но это не приносило облегчения: охота на мага была безуспешной.
Желая выместить на ком-нибудь свой гнев, он взялся за бедных двойников -
объявил их злыми духами, бродячими Дьяволами и своей властью приговорил к
сожжению на костре; но Сорок четвертый сказал мне, что не даст двойников в
обиду: они-де приносят пользу, укрепляя репутацию мага. Защищал он их на
самом деле или нет - неважно, но заступник у них имелся: каждый раз, когда
отец Адольф приковывал двойников к столбам, они тут же исчезали, он даже не
успевал поджечь костер; двойники тем временем уже трудились в типографии,
ничуть не испуганные, даже не взволнованные происшествием. После нескольких
осечек отец Адольф пришел в ярость и бросил свою затею: он уже стал
посмешищем, все хихикали у него за спиной. Желая скрыть свою досаду, отец
Адольф притворился, будто и не собирался сжигать двойников на костре, а
хотел лишь припугнуть их; так и быть, он повременит с сожжением, казнь
воспоследует, когда он решит, что время настало. Но отцу Адольфу мало кто
верил, а Навсенаплюй выказал презрение к его притворству - взял да и
застраховал своего двойника от огня. Дерзкий и в высшей степени
непочтительный жест очень разозлил отца Адольфа, но он сделал вид, что его
это не касается.
Сорок четвертый оказался прав - двойники начали ухаживать за девушками,
да так настойчиво, что вскоре оттеснили прежних ухажеров, и те остались с
носом; открытая неприязнь приводила к постоянным ссорам и дракам. Вскоре
замок превратился в сумасшедший дом. Взаимной вражде, казалось, не будет
конца. Мастер, миротворец по натуре, пытался склонить враждующие стороны к
согласию и решить спор полюбовно, но из этого ничего не вышло: несмотря на
все его старания, споры и драки продолжались. Мы с Сорок четвертым бродили
по замку, видимые друг другу, невидимки для остальных, и наблюдали стычки;
Сорок четвертый наслаждался зрелищем, приходил от него в восторг. Что ж, у
всякого свой вкус. Я, конечно, не всегда был невидимкой - меня бы хватились
- и время от времени показывался печатникам на глаза, чтоб не вызвать
подозрений.
Как только предоставлялся удобный случай, я пытался пробудить у Сорок
четвертого интерес к жизни вечной. Напрасный труд! Легкомысленный от
природы, он, казалось, думал лишь о том, как создать магу еще большую славу.
Правда, сам он сказал, что его, кроме мага, занимает еще род человеческий.
Он часто злил меня пренебрежительными высказываниями о человечестве. В конце
концов, задетый подобным замечанием, я как-то язвительно заметил:
- Сдается мне, ты не очень высокого мнения о роде человеческом. Жаль,
что ты принадлежишь к нему помимо своей воли.
С минуту он глядел на меня, явно удивленный, потом спросил:
- Почему ты решил, что я к нему принадлежу?
Эта наглость в вежливой форме настолько взбудоражила меня, что я и сам
не знал - то ли злиться, то ли смеяться; смех пересилил, и я засмеялся.
Думал, что и он рассмеется в свой черед, но Сорок четвертый и не думал
смеяться. Мое веселье его немного обидело, и он сказал с мягким укором:
- Я полагаю, род человеческий по-своему хорош, если все принять во
внимание. Но, Август, ведь я ни разу не обмолвился, что принадлежу к нему,
не правда ли? Вспомни!
Ошеломленный, я не знал, что ответить. Через некоторое время, еще не
оправившись от удивления, произнес:
- Оторопь берет, не пойму, где я, меня словно камнем по голове
стукнули. В жизни не испытывал ничего столь поразительного,
сногсшибательного! Это так ново, необычно, так страшно: человек, в
человеческом обличье и все же не человек. Я этого не понимаю, у меня в
голове не укладывается, что такое возможно, я и представить себе не могу
такое великое непостижимое откровение. Если ты не человек, кто же ты?
- Ах, - вздохнул он, - вот мы и достигли точки, когда слова бесполезны;
слово не способно правильно передать даже человеческую мысль; а для мыслей
той сферы, что находится, так сказать, за пределами человеческой солнечной
системы, оно и вовсе пустой звук. Я буду говорить на своем родном языке, в
нем слов не существует. На долю мгновения мой дух обратится к твоему и
сообщит ему кое-что обо мне. Не много, ибо многого ты и не сможешь постичь
при твоей ограниченной человеческой способности мышления.
Пока он говорил, сознание мое будто осветила внезапная вспышка молнии,
и я понял, что Сорок четвертый дал мне мысленное представление о себе самом
- вполне достаточное, чтобы я преисполнился благоговейного трепета. И
зависти - признаюсь в этом без стыда.
- Отныне то, над чем ты ломал голову, больше не тайна для тебя, -
продолжал Сорок четвертый, - теперь ты понимаешь, что для меня нет ничего
невозможного: все свои проделки я приписываю магу и тем самым умножаю его
славу. Теперь ты понимаешь, что разница между мной и человеком такая же, как
между морем и капелькой воды, между светлячком и солнцем, между бесконечно
малым и бесконечно великим. Но мы будем приятелями и вволю повеселимся. - Он
хлопнул меня по плечу, и лицо его засветилось радушной улыбкой.
Я сказал, что благоговею перед ним и скорей почитаю его, нежели...
- Почитаю, - передразнил он меня, - оставь эту привычку. Солнцу
безразлично, почитает его светлячок или нет. Забудь про свое почтение, мы
ведь с тобой приятели. Договорились?
Я ответил, что своими словами он ранил меня в самое сердце и мне не до
веселья: надо как-то пережить эту боль; потом я умолял Сорок четвертого
оставить на время пустые забавы и всерьез, глубоко изучить мой незаслуженно
обиженный род; ведь я уверен, что он еще оценит человечество по заслугам и
признает достойным высшего и неоспоримого титула, всегда ему
принадлежавшего, - Венец Творения.
Мои слова, очевидно, тронули Сорок четвертого, он согласился исполнить
мою волю - оставить на время пустые забавы и отдаться всей душой изучению
этой маленькой проблемы.
Я был несказанно счастлив и на радостях пропустил мимо ушей
необдуманные слова "маленькая проблема", не позволил им отравить мою
радость; к тому же не следовало забывать, что он говорил на чужом языке и
вряд ли разбирался в тонкостях употребления слов. Какое-то время Сорок
четвертый сидел в задумчивости, потом заявил в своей обаятельной серьезной
манере:
- Могу с уверенностью сказать, что отношусь без всякого предубеждения
как к роду человеческому, так и к насекомым другого рода, я не питаю к ним
ни зла, ни отвращения. Мне давно знаком род человеческий, и - поверь, я
говорю от чистого сердца - он чаще вызывал у меня жалость, чем стыд за него.
Сорок четвертый произнес свою тираду с таким довольством, будто
возносил хвалу человеческому роду. Он, ей-богу, еще ждал благодарности! Но
не дождался - я и слова не промолвил в ответ. С минуту длилось тягостное для
него молчание, потом Сорок четвертый продолжил свою мысль:
- Я часто посещал этот мир, очень часто. Отсюда ясно, что я всегда
интересовался человечеством, это несомненное доказательство того, что я
проявлял к нему любопытство. - Сорок четвертый помолчал, потом глянул мне в
глаза с присущей ему самодовольной улыбочкой, всегда претившей мне, и
добавил: - В других мирах нет ничего подобного, человечество - нечто
единственное в своем роде. Оно во многом чрезвычайно забавно.
Сорок четвертый наверняка полагал, что и на сей раз произнес что-то
пытался утопить свою боль в вине, но спиртное на него не действовало - ему
все казалось, что он выпил мало, хоть вино уже не шло в горло. Беда в том,
что он был полупьян: двойник получил свою половину и тоже был полупьян.
Катценъямер сообразил, в чем дело, очень обиделся и попрекнул своего
двойника, моргавшего в блаженном забытьи:
- Никто тебя не приглашал выпить, ты просто дурно воспитан. Порядочные
люди так себя не ведут.
Одни жалели двойника: ведь он был не виноват, другие вовсе его не
жалели, им было стыдно за него, он раздражал их своим видом. Сам же двойник
оставался безучастным, по-прежнему молчал и, сонно помаргивая, блаженно
улыбался.
Переговоры продолжались, но, разумеется, безуспешно. Положение
оставалось безвыходным и отчаянным. Разговор перешел на мага и Сорок
четвертого; тут же послышались призывы свести с ними счеты. Когда страсти
накалились до предела, появился маг; он шел, как во сне; увидев двойников,
маг остолбенел, либо искусно изобразил удивление. Печатники, глядя на него,
очень рассердились.
- Это твоя Дьявольская работа, - негодовали они, - нечего разыгрывать
удивление.
Злобные взгляды и грозный вид печатников испугали мага, он сразу с
неподдельным жаром заявил о своей непричастности к этому делу; он-де отдал
Сорок четвертому совсем другое распоряжение, и, окажись ученик здесь, он
тотчас обратился бы в прах и пепел за то, что употребил во зло его, мага,
заклятия; потом маг сказал, что должен немедленно разыскать ученика, и
повернул назад, но печатники преградили ему путь.
- Пытаешься улизнуть, но тебе это не удастся! - вскипел Катценъямер. -
Можешь не сходя с места вызвать сюда проклятое отродье, мы это знаем не хуже
тебя. Вызови его сюда и уничтожь, либо - клянусь честью! - я предам тебя
святой инквизиции!
Угрозы было достаточно. Бедный старик побледнел и затрясся, потом
поднял руку, произнес какие-то непонятные слова, и в тот же миг - "Бум!" -
ударил гром и перед нами возник Сорок четвертый, веселый, изящный, нарядный,
как мотылек!
Все в ужасе кинулись к магу, чтобы воспрепятствовать казни; в душе
никто не желал смерти парню, они только думали, что желают; послышался крик,
и влетела Катрина с развевающимися седыми волосами; на мгновение нас да и
все вокруг скрыла кромешная тьма, потом взорам предстала стройная фигура в
центре круга - живой факел, полыхающий ослепительно-белым пламенем; миг - и
Сорок четвертый обратился в пепел, и мы снова погрузились во тьму. Из нее
вырвался плач-причитание, прерванный всхлипом и рыданием.
- Бог дал, бог взял... да святится имя твое!{19}
Это Катрина, истинная христианка, прощаясь со всем, что имела, целовала
карающую руку.
Глава XVII
Назавтра я почти весь день бродил по замку невидимкой - душа не лежала
болтать о пустяках, а о том, что занимало всех, - тем более. Я был полон
грусти и раскаяния, что свойственно всем в первые дни после утраты близкого
человека; в такие дни нам хочется побыть наедине со своим горем; вспоминая о
своей неверности в дружбе или любви к навеки ушедшему другу, мы мучаемся
запоздалыми угрызениями совести. На моей душе таких прегрешений оказалось
больше, чем я полагал. Воспоминания о них преследовали меня неотступно, я
повторял с болью в сердце: "О, если бы Сорок четвертый вернулся, я был бы
верен ему, я вел бы себя иначе". Сколько раз у меня была возможность помочь
ему обрести жизнь вечную, а я каждый раз упускал ее, и вот теперь врата рая
закрылись перед ним навеки, и в этом виноват я, где мне теперь искать
утешения?
Я возвращался к этой мысли снова и снова, хоть и убеждал себя, что надо
думать о чем-нибудь менее мучительном, - к примеру, о том, почему Сорок
четвертый поддался искусу преступить границы дозволенного, ведь он прекрасно
знал, что поплатится жизнью. Разумеется, я мог ломать себе голову сколько
угодно и напрасно, совершенно напрасно, ибо все равно не понимал его
поступка. Сорок четвертый был легкомыслен и благоразумием не отличался - что
верно, то верно, но мог ли я вообразить, что он полностью лишен всякого
благоразумия и готов рисковать жизнью, лишь бы удовлетворить какой-то
каприз! А чего, собственно, я добивался такими рассуждениями? А вот чего -
приходится признаться - я пытался найти себе оправдание: я бросил Сорок
четвертого, когда он особенно нуждался в моей помощи, я дал зарок молиться о
спасении его души, да все тянул время, а потом и вовсе позабыл про него. Я
метался в поисках оправдания, но каждый раз на моем пути вставал с гневным
упреком дух Сорок четвертого; я все больше сознавал свою вину.
Никто в замке не остался безучастным к горю Катрины, почти все пришли к
ней со словами утешения. Меня среди них не было: я боялся, что она спросит,
молился ли я, выполнил ли свое обещание, или начнет благодарить за молитвы;
ведь Катрина не сомневалась, что я сдержу свое слово. Я сидел невидимкой,
пока другие утешали ее, и каждая слеза убитой горем женщины была мне в
укоризну и отзывалась болью в моем сердце. Горе Катрины было неутешно. Она
плакала и, сетуя на мага, приговаривала: прояви Балтасар великодушие - оно
бы ничего ему не стоило - и подожди священника, чтоб он отпустил грехи ее
мальчику, теперь все было бы хорошо, он был бы счастлив на небесах, она - на
земле. Так нет! Маг обрек нераскаявшегося парня на божью кару, огонь ада, а
тем самым и ее обрек на вечные адские муки: она будет их терпеть и в раю,
глядя, как он страдает там, в преисподней, не в силах утолить его жажду хоть
каплей воды!
Сердце Катрины терзало и то, что мальчик умер, не примиренный с
церковью; разговор об этом каждый раз вызывал у нее новый поток слез: его
пепел нельзя похоронить на кладбище, священник не проводит его в последний
путь, не прочтет над ним заупокойную молитву; пепел его, как пепел павшей
скотины, недостоин могилы, его просто зароют в землю.
Время от времени с каждой новой вспышкой любви и отчаяния Катрина
живописала, какой он был стройный и грациозный, какое у него было прекрасное
юное лицо, как он был нежен с ней; вспоминала то одно, то другое, каждый
пустячок, сказанный или сделанный ее дорогим, обожаемым мальчиком, ее
бесценным сокровищем, память о котором священна для нее отныне и вовеки
веков!
Слушать Катрину было выше моих сил; я проплыл невидимкой по воздуху, а
потом долго горестно бродил по замку, всюду что-нибудь напоминало мне о
Сорок четвертом, бередило сердечную рану.
Невероятная таинственная трагедия угнетала домочадцев; смутно
предчувствуя неотвратимую беду, они бесцельно слонялись по замку и нигде не
находили покоя; если и возникал общий разговор, он состоял из рубленых
бессвязных фраз: все были поглощены собственными мыслями. Впрочем, если и
двойников считать обитателями замка, то сказанное к ним не относится.
Трагедия никак на них не повлияла, они вообще не проявляли интереса к
окружающим. Двойники прилежно занимались своим делом, и мы встречали их
только по пути с работы или на работу; с нами они не заговаривали, лишь
отвечали на вопросы. Двойники не появлялись ни в столовой, ни в гостиной; не
то чтобы они избегали нас - нет, ничего нарочитого в их поведении не было,
просто они не искали встреч с нами. А мы их, естественно, избегали.
Каждый раз, неожиданно встретив своего двойника, я замирал, не смел
вздохнуть, а потом ругал себя за трусость, как человек, столкнувшийся со
своим изображением в зеркале, которого раньше не заметил.
Конечно, скрыть такое событие, как гибель юноши в таинственном пламени,
вызванном колдовскими заклятиями из ада, не удалось. Новость быстро
распространилась и вызвала сильное брожение в умах как в деревне, так и за
ее пределами; магу было велено тотчас предстать перед судом святой
инквизиции. Но он бесследно исчез. Последовал второй вызов с предписанием
явиться в течение двадцати четырех часов либо нести наказание за неявку в
суд. Мы сомневались, что маг откликнется на эти приглашения, если ему
удастся увильнуть.
Как я уже упоминал, в замке весь день царило мрачное настроение.
Назавтра ничего не изменилось, все еще больше приуныли из-за приготовлений к
похоронам. По церковному установлению похороны происходили в полночь;
присутствовали все обитатели замка, кроме больной сестры мастера и
двойников. Мы похоронили пепел Сорок четвертого на пустыре в полумиле от
замка без молитвы и благословения, если слезы Катрины и наша скорбь не были
своего рода благословением покойному. Ночь выдалась ветреная, вьюжная, по
черному небу неслись разорванные в клочья тучи. Мы шли с факелами, неровно
горевшими на ветру; предав прах земле, мы погасили факелы, воткнув их в
свежий могильный холм, и оставили там недолговечным памятником ушедшему.
С тяжким грузом одиночества и отчаяния на душе я вернулся в замок и
вошел в свою комнату. Там сидел наш покойник!
Глава XVIII
Сознание покинуло меня, и я бы упал, но он поднял руку и щелкнул
пальцами; это возымело действие - дурнота пропала, и я вернулся к жизни,
более того, почувствовал себя бодрее и лучше, чем до тягостных похорон. Я
тотчас кинулся прочь со всех ног: всю жизнь я боялся привидений и предпочел
бы оказаться где угодно, но не с ним наедине. Меня остановил знакомый голос,
звучавший слаще музыки для моих ушей:
- Вернись! Я живой, а вовсе не привидение!
Я вернулся, но мне было как-то не по себе: в голове не укладывалось,
что Сорок четвертый снова жив и здоров, хоть я сам в этом убедился, и все
было яснее ясного - кошке понятно. Впрочем, кошка и впрямь все поняла. Она
лениво вошла в комнату, приветственно помахивая хвостом, но, увидев Сорок
четвертого, выгнула спину, задрала хвост и, благочестиво мяукнув, поспешила
куда-то по срочному делу; Сорок четвертый засмеялся, позвал ее по имени и
что-то объяснил ей на кошачьем языке, потом почесал у нее за ухом, погладил
и послал гонцом к другим меньшим братьям; не прошло и минуты, как они
ввалились оравой, облепили его со всех сторон, почти скрыв из виду, и,
выражая свою радость, заговорили разом - каждый на своем языке; и Сорок
четвертый отвечал каждому на его языке, под конец он щедро угостил их
всевозможными яствами из моего буфета (там было пусто, хоть шаром покати!),
и по его приказу они разошлись, довольные.
К этому времени страх мой улетучился, на душе стало спокойно и легко; я
был благодарен судьбе, что Сорок четвертый вернулся, хоть и по-прежнему
дивился, как такое могло случиться, умирал он на самом деле, или это был
колдовской мираж? Сорок четвертый достал горячий ужин из пустого буфета.
- Нет, не мираж, я действительно умер, - сказал он в ответ на мои мысли
и добавил с безразличным видом: - Для меня это сущий пустяк, я проделывал
такие штуки много раз.
Я и не пытался принять на веру такое безрассудное заявление, но,
конечно, не высказал своего мнения. Ужин был выше всяческих похвал, но блюда
непривычны для меня. Сорок четвертый сказал, что они иностранные, со всех
уголков земного шара. Удивительно, подумал я, но на сей раз, кажется, так
оно и было. Среди прочих угощений я отведал дичь, по всей вероятности, утку,
приготовленную каким-то диковинным способом, божественную на вкус.
- Нырок, - пояснил Сорок четвертый. - Прямо из Америки.
- А что такое Америка?
- Другая страна.
- Страна?
- Да, страна.
- А где она находится?
- Очень далеко отсюда. Ее еще не открыли. Вернее, открыли, но не всю.
Откроют будущей осенью.
- А ты...
- Бывал ли я там? Конечно, - в прошлом, настоящем и будущем. Посмотрел
бы ты на Америку через четыре-пять сотен лет! Утка как раз из этого периода.
А как тебе понравились двойники?
Вот такая у него была манера разговаривать - мальчишеская; меня
раздражали его беспечность и непостоянство, перескакивание с одной темы на
другую; так пчела порхает с цветка на цветок - здесь села, там села,
улетела. И всегда - только он коснется чего-нибудь интересного, тут же
заводит речь о другом. Все это действовало мне на нервы, но я сдержался.
- Двойники занятные, но их недолюбливают: они не хотят вступать в цех,
работают даром; печатники недовольны их вторжением. В общем, дело обстоит
так: двойников не любят и злятся на мага за то, что он их прислал.
Сорок четвертый, судя по всему, почувствовал злобную радость.
- Прекрасная идея - двойники! - заявил он, потирая руки. - Если ими
разумно управлять, они натворят немало бед! Ты знаешь, при всем при том не
такие уж они скучные, двойники, ведь они не настоящие люди.
- Господи милостивый, а кто же они тогда?
- Я объясню. Присаживайся поближе к камину.
Мы вышли из-за стола с остатками божественной трапезы и уютно
устроились на привычных местах по обе стороны камина; огонь ярко вспыхнул,
словно приветствуя нас. Сорок четвертый потянулся к каминной доске и снял с
нее штуку, которую я там никогда не видел, - тоненькую тростинку с крошечной
чашечкой из красной глины на одном конце и какой-то неведомый мне сухой
темный лист. Непринужденно болтая, - я с любопытством наблюдал за ним -
Сорок четвертый измельчил сухой лист в порошок и высыпал его из ладони в
чашечку, потом взял тростинку в рот и тронул чашечку пальцем, порошок тотчас
загорелся, вверх потянулась струйка дыма; я нырнул под кровать, опасаясь,
как бы чего не случилось. Но ничего страшного не произошло, и Сорок
четвертый уговорил меня вернуться к огню, только я на всякий случай
отодвинул свой стул подальше. Сорок четвертый, запрокинув голову, пускал к
потолку - одно за другим - колечки сизого дыма; тонкие, просвечивающие,
очень красивые на вид, эти колечки вращались, каждое выпущенное им колечко
постепенно расширялось, и Сорок четвертый с удивительной ловкостью продувал
через него следующее; он явно наслаждался этой игрой, а я - нет: мне было
боязно, что он загорится изнутри и взорвется, а пострадает кто-нибудь
другой, как бывает во время бунтов и разных волнений.
Но мои опасения оказались напрасными, и я более или менее свыкся с его
игрой, хотя дым был тошнотворный и терпеть его было невмоготу. Удивительно,
как сам Сорок четвертый его выносил, да еще, похоже, получал от него
удовольствие. Я мучился над этой загадкой и в конце концов решил, что мой
приятель отправляет какую-то языческую религиозную службу, а потому снял
шапку - не из благоговения, а из осторожности. Сорок четвертый усмехнулся:
- Нет, это всего лишь порок, но отнюдь не религиозный. Он возник в
Мексике.
- А что такое Мексика?
- Страна.
- Страна?
- Да, страна.
- Где она находится?
- Очень далеко отсюда. Ее еще не открыли.
- А ты...
- Бывал ли я там? Бывал, и не раз. В прошлом, настоящем и будущем. А
двойники - не настоящие люди, а только видимость. Я тебе все объясню.
Я вздохнул, но промолчал. Вечно он обманывает мои ожидания, мне так
хотелось послушать про Мексику!
- С двойниками дело обстоит так, - начал Сорок четвертый. - Ты,
конечно, знаешь, что в тебе одновременно сосуществуют две личности. Одна -
твоя Будничная Суть, она вечно в делах и заботах; другая - Суть Грез, у нее
нет обязанностей, ее занимают лишь фантазии, путешествия, приключения. Когда
Будничная Суть бодрствует, она спит; когда Будничная Суть спит, Суть Грез
заправляет всем и делает что ей вздумается. У нее больше воображения, чем у
твоей Будничной Сути, а потому ее радости и горести искренней и сильней, а
приключения, соответственно, - ярче и удивительней. Обычно, когда их
собирается целая компания, товарищей или случайных попутчиков, и
отправляется в путешествие по всему свету, они великолепно проводят время.
Но, как ты сам понимаешь, они лишены плоти, они - только дух. Участь
Будничной Сути тяжелей, ее существование тоскливей, ей никуда не деться от
плоти, плоть ее обременяет, лишает свободы; мешает ей и собственное бедное
воображение.
- Но послушай, Сорок четвертый, ведь двойники - из плоти и крови?
- Да, но это лишь видимость, их плоть и кости - фикция, созданная магом
и мной. Мы высвободили дух тех же печатников и дали их второму "я"
независимое существование.
- Как же так, Сорок четвертый? Они дерутся, как все люди, и раны у них
кровоточат.
- Мало того, они способны чувствовать. Да, это неплохая работа по
оплотьнению. Мне еще не приходилось видеть лучшего телесного обличья,
созданного заклинанием; но как бы то ни было, все это - мираж, и сними я
заклятие, они исчезнут, как огонек задутой свечи. О, это способное племя,
воображение у них неиссякаемое. Представь они, что связаны невидимыми
путами, из-за которых уходит два часа на набор двух строчек, - так оно и
будет; и наоборот - вообрази они, что на набор целой гранки уходит всего
полсекунды, так оно и будет! Превосходная братия эти двойники, сто очков
вперед дадут тысяче печатников! Если ими умело управлять, они натворят
немало бед.
- Но почему ты хочешь, чтобы они натворили бед, Сорок четвертый?
- Только для того, чтобы укрепить репутацию мага. Стоит воображению
двойников разыграться... О, сколько в нем энергии, как оно действенно! -
Сорок четвертый задумался, потом молвил безразлично: - Печатники влюблены в
здешних женщин, но не имеют у них успеха, а если повернуть дело так, чтобы
двойники... Уже поздно, парень, пора спать - тебе, для меня времени не
существует. Ты не находишь, Август, что это прекрасный сервиз? Можешь взять
его себе. Спокойной ночи! - И он исчез.
Сервиз был тяжелый, серебряный, богато украшенный орнаментом; на одном
кубке выгравировано: "Кубок Америки", - на других - не понятные мне слова:
"Нью-Йорк, Яхт-Клуб, 1903 г.".
Я подумал со вздохом: может, он и на руку нечист? Через несколько дней
я стер гравировку - слова, даты - и продал сервиз за хорошую цену.
Глава XIX
Время шло, и дел у отца Адольфа прибавилось; он теперь возглавлял
комиссию, созданную для суда и последующего наказания Балтасара Хофмана, но
священнику не везло: ему никак не удавалось напасть на след колдуна. Неудача
приводила отца Адольфа в неистовство - он ругался последними словами,
запойно пил, но это не приносило облегчения: охота на мага была безуспешной.
Желая выместить на ком-нибудь свой гнев, он взялся за бедных двойников -
объявил их злыми духами, бродячими Дьяволами и своей властью приговорил к
сожжению на костре; но Сорок четвертый сказал мне, что не даст двойников в
обиду: они-де приносят пользу, укрепляя репутацию мага. Защищал он их на
самом деле или нет - неважно, но заступник у них имелся: каждый раз, когда
отец Адольф приковывал двойников к столбам, они тут же исчезали, он даже не
успевал поджечь костер; двойники тем временем уже трудились в типографии,
ничуть не испуганные, даже не взволнованные происшествием. После нескольких
осечек отец Адольф пришел в ярость и бросил свою затею: он уже стал
посмешищем, все хихикали у него за спиной. Желая скрыть свою досаду, отец
Адольф притворился, будто и не собирался сжигать двойников на костре, а
хотел лишь припугнуть их; так и быть, он повременит с сожжением, казнь
воспоследует, когда он решит, что время настало. Но отцу Адольфу мало кто
верил, а Навсенаплюй выказал презрение к его притворству - взял да и
застраховал своего двойника от огня. Дерзкий и в высшей степени
непочтительный жест очень разозлил отца Адольфа, но он сделал вид, что его
это не касается.
Сорок четвертый оказался прав - двойники начали ухаживать за девушками,
да так настойчиво, что вскоре оттеснили прежних ухажеров, и те остались с
носом; открытая неприязнь приводила к постоянным ссорам и дракам. Вскоре
замок превратился в сумасшедший дом. Взаимной вражде, казалось, не будет
конца. Мастер, миротворец по натуре, пытался склонить враждующие стороны к
согласию и решить спор полюбовно, но из этого ничего не вышло: несмотря на
все его старания, споры и драки продолжались. Мы с Сорок четвертым бродили
по замку, видимые друг другу, невидимки для остальных, и наблюдали стычки;
Сорок четвертый наслаждался зрелищем, приходил от него в восторг. Что ж, у
всякого свой вкус. Я, конечно, не всегда был невидимкой - меня бы хватились
- и время от времени показывался печатникам на глаза, чтоб не вызвать
подозрений.
Как только предоставлялся удобный случай, я пытался пробудить у Сорок
четвертого интерес к жизни вечной. Напрасный труд! Легкомысленный от
природы, он, казалось, думал лишь о том, как создать магу еще большую славу.
Правда, сам он сказал, что его, кроме мага, занимает еще род человеческий.
Он часто злил меня пренебрежительными высказываниями о человечестве. В конце
концов, задетый подобным замечанием, я как-то язвительно заметил:
- Сдается мне, ты не очень высокого мнения о роде человеческом. Жаль,
что ты принадлежишь к нему помимо своей воли.
С минуту он глядел на меня, явно удивленный, потом спросил:
- Почему ты решил, что я к нему принадлежу?
Эта наглость в вежливой форме настолько взбудоражила меня, что я и сам
не знал - то ли злиться, то ли смеяться; смех пересилил, и я засмеялся.
Думал, что и он рассмеется в свой черед, но Сорок четвертый и не думал
смеяться. Мое веселье его немного обидело, и он сказал с мягким укором:
- Я полагаю, род человеческий по-своему хорош, если все принять во
внимание. Но, Август, ведь я ни разу не обмолвился, что принадлежу к нему,
не правда ли? Вспомни!
Ошеломленный, я не знал, что ответить. Через некоторое время, еще не
оправившись от удивления, произнес:
- Оторопь берет, не пойму, где я, меня словно камнем по голове
стукнули. В жизни не испытывал ничего столь поразительного,
сногсшибательного! Это так ново, необычно, так страшно: человек, в
человеческом обличье и все же не человек. Я этого не понимаю, у меня в
голове не укладывается, что такое возможно, я и представить себе не могу
такое великое непостижимое откровение. Если ты не человек, кто же ты?
- Ах, - вздохнул он, - вот мы и достигли точки, когда слова бесполезны;
слово не способно правильно передать даже человеческую мысль; а для мыслей
той сферы, что находится, так сказать, за пределами человеческой солнечной
системы, оно и вовсе пустой звук. Я буду говорить на своем родном языке, в
нем слов не существует. На долю мгновения мой дух обратится к твоему и
сообщит ему кое-что обо мне. Не много, ибо многого ты и не сможешь постичь
при твоей ограниченной человеческой способности мышления.
Пока он говорил, сознание мое будто осветила внезапная вспышка молнии,
и я понял, что Сорок четвертый дал мне мысленное представление о себе самом
- вполне достаточное, чтобы я преисполнился благоговейного трепета. И
зависти - признаюсь в этом без стыда.
- Отныне то, над чем ты ломал голову, больше не тайна для тебя, -
продолжал Сорок четвертый, - теперь ты понимаешь, что для меня нет ничего
невозможного: все свои проделки я приписываю магу и тем самым умножаю его
славу. Теперь ты понимаешь, что разница между мной и человеком такая же, как
между морем и капелькой воды, между светлячком и солнцем, между бесконечно
малым и бесконечно великим. Но мы будем приятелями и вволю повеселимся. - Он
хлопнул меня по плечу, и лицо его засветилось радушной улыбкой.
Я сказал, что благоговею перед ним и скорей почитаю его, нежели...
- Почитаю, - передразнил он меня, - оставь эту привычку. Солнцу
безразлично, почитает его светлячок или нет. Забудь про свое почтение, мы
ведь с тобой приятели. Договорились?
Я ответил, что своими словами он ранил меня в самое сердце и мне не до
веселья: надо как-то пережить эту боль; потом я умолял Сорок четвертого
оставить на время пустые забавы и всерьез, глубоко изучить мой незаслуженно
обиженный род; ведь я уверен, что он еще оценит человечество по заслугам и
признает достойным высшего и неоспоримого титула, всегда ему
принадлежавшего, - Венец Творения.
Мои слова, очевидно, тронули Сорок четвертого, он согласился исполнить
мою волю - оставить на время пустые забавы и отдаться всей душой изучению
этой маленькой проблемы.
Я был несказанно счастлив и на радостях пропустил мимо ушей
необдуманные слова "маленькая проблема", не позволил им отравить мою
радость; к тому же не следовало забывать, что он говорил на чужом языке и
вряд ли разбирался в тонкостях употребления слов. Какое-то время Сорок
четвертый сидел в задумчивости, потом заявил в своей обаятельной серьезной
манере:
- Могу с уверенностью сказать, что отношусь без всякого предубеждения
как к роду человеческому, так и к насекомым другого рода, я не питаю к ним
ни зла, ни отвращения. Мне давно знаком род человеческий, и - поверь, я
говорю от чистого сердца - он чаще вызывал у меня жалость, чем стыд за него.
Сорок четвертый произнес свою тираду с таким довольством, будто
возносил хвалу человеческому роду. Он, ей-богу, еще ждал благодарности! Но
не дождался - я и слова не промолвил в ответ. С минуту длилось тягостное для
него молчание, потом Сорок четвертый продолжил свою мысль:
- Я часто посещал этот мир, очень часто. Отсюда ясно, что я всегда
интересовался человечеством, это несомненное доказательство того, что я
проявлял к нему любопытство. - Сорок четвертый помолчал, потом глянул мне в
глаза с присущей ему самодовольной улыбочкой, всегда претившей мне, и
добавил: - В других мирах нет ничего подобного, человечество - нечто
единственное в своем роде. Оно во многом чрезвычайно забавно.
Сорок четвертый наверняка полагал, что и на сей раз произнес что-то