удобный выход из этой крайности. Печатники были польщены и, хорошенько
поразмыслив, разрешились идеей - надо взять с мага клятву, что он отнимет у
парня колдовскую власть, а если что-нибудь подобное повторится, они
передадут мага церкви.
Навсенаплюй заявил, что ничего лучше и не придумаешь, и расхваливал
идею, словно в ней заключалась бог весть какая мудрость; а ведь он предложил
ее сам, и она пришла бы на ум любому, включая кошку; другого сколько-нибудь
разумного выхода просто не было.
Печатники связали мага клятвой, он дал ее не задумываясь и тем самым
снова спас свою шкуру. А потом маг напустился на Сорок четвертого - корил
его за неблагодарность и, постепенно распалившись, дал волю своему гневу -
ну и взбучил же он беднягу, ну и пропесочил! Никогда еще я не испытывал
такой жалости к человеку, думаю, и другим было жаль парня, хотя они
наверняка сказали бы: поделом ему, нечего с ним миндальничать, это послужит
ему хорошим уроком на будущее. И, глядишь, спасет от большой беды. А под
конец маг такое устроил, что я похолодел. Величественно, как и подобает
магу, прошествовал через всю гостиную, дав понять - что-то сейчас
произойдет! Остановился в дверях, обернулся к нам - все затаили дыхание, -
указал на Сорок четвертого длинным пальцем и произнес с расстановкой, чеканя
каждое слово:
- Посмотрите на него - вот он сидит перед вами - и попомните мои слова,
в них мой приговор. Я заколдовал его, если он вздумает помериться со мной
силой и причинить вам вред, пусть только попробует. Даю торжественное
обещание - в тот день, когда он добьется своего, я в этой самой гостиной
наложу на него заклятие - сожгу на медленном огне, и он на ваших глазах
обратится в пепел.
Маг удалился. Боже мой, какого страху он нагнал на печатников! Они
побледнели и онемели от ужаса. Одно было приятно - все лица выражали
сочувствие. Согласитесь, это в человеческой природе - жалеть врага,
попавшего в большую беду, даже если гордость не позволяет вам подойти к нему
при всем народе и открыто заявить о своих чувствах. Но мастер и Навсенаплюй
подошли к Сорок четвертому, утешали его, молили поостеречься, бросить
колдовство, не подвергать себя опасности; и даже Густав Фишер отважился,
проходя мимо, кинуть ему доброе слово. Вскоре новость облетела весь замок,
прибежали Маргет и Катрина; они умоляли Сорок четвертого о том же, и обе
ударились в слезы; Сорок четвертый вдруг стал центром внимания, героем, и
Эрнест Вассерман буквально лопался от зависти; по глазам было видно, как ему
хотелось, чтоб и его приговорили жариться на медленном огне, коль за это
причитается такая слава.
Катрина не раз перечила магу и, казалось, совсем не боялась его, но
сейчас решалась судьба ее любимца, и вся ее храбрость пропала. Она
отправилась к магу, и обитатели замка повалили за ней всей оравой; Катрина
упала перед ним на колени и заклинала мага смилостивиться над ее мальчиком,
отучить его от колдовства, быть ему заступником и хранителем, спасти от
огня. Все были тронуты до слез. Все, кроме Сорок четвертого. На него снова
нашла дурь, и он проявил ослиное упрямство. Дурь всегда находила на него в
самое неподходящее время. Катрина забеспокоилась: она опасалась, что видимое
безразличие ее любимца плохо подействует на мага, а потому сама сделала за
Сорок четвертого все, что полагалось по этикету: выразила почтение,
заверила, что он будет отныне вести себя хорошо, и поскорей выпроводила его
из комнаты мага.
По-моему, никто не вызывает у людей такого жгучего интереса, как
человек, обреченный на сожжение. Нам пришлось отвести Сорок четвертого к
больной сестре мастера, чтобы она посмотрела на него, вообразила, как он
будет выглядеть, обратившись в головешку, и содрогнулась. Больная не
испытывала такого душевного подъема долгие годы, и он благотворно
подействовал на ее почки, позвоночник, печень и прочие органы; привел в
действие маховик - сердце и улучшил кровообращение; женщина призналась, что
это зрелище принесло ей больше пользы, чем корзина лекарств, принятых за
неделю. Она умоляла Сорок четвертого зайти к ней снова, и он обещал, что
навестит ее, если сможет. А не сможет, так пришлет ей горстку своего пепла;
в душе он был хороший парень, очень внимательный к другим.
Все жаждали наглядеться на Сорок четвертого, даже те, кто раньше не
проявлял к нему никакого интереса - Сара, Байка, их подружки-служанки, а
также Фриц, Якоб и другие слуги. Они заботливо опекали Сорок четвертого,
проявляя к нему доброту и ласку, при всей своей бедности дарили ему разную
мелочь, выражали сочувствие со слезами на глазах. Он же, неблагодарный, не
пролил и слезинки. Когда на него находит дурь, из него и гидравлическим
прессом не выжмешь влаги, чтобы замутить зеркальце.
Даже фрау Штейн и Мария преисполнились любопытства к Сорок четвертому -
смотрели на него во все глаза и спрашивали, как ему живется - при таких
видах на будущее, разумеется; и говорили с ним ласковей, чем прежде, намного
ласковей. Просто удивительно, какую славу вдруг снискал Сорок четвертый
теперь, когда над ним нависла смертельная угроза, вздумай он сойти с
правильного пути. Хоть я почти все время был с ним рядом, никто из
печатников не бросил на меня косого взгляда, и я уж давно позабыл про страх.
А воспоминания о том ужине в кухне! Катрина вложила в него столько сил и
пролила столько слез, что он получился отменно соленым и вкусным.
Она приказала нам молиться всю ночь, чтоб господь не ввел Сорок
четвертого во искушение, и обещала, что сама помолится за него. Мне не
терпелось обратиться с молитвой к богу, и мы отправились в мою комнату.
Глава XV
Но когда мы пришли ко мне, я понял, что Сорок четвертый и не собирается
молиться: он был полон других, мирских интересов. Это поразило и очень
обеспокоило меня, ибо вызвало сильное подозрение - оно закрадывалось мне в
душу и ранее, но я каждый раз отмахивался от него, - что Сорок четвертый
равнодушен к вере. Я спросил его в упор, и он признался - да, равнодушен.
Можете представить себе, какой это был удар для меня, как я оцепенел от
ужаса, - всего не передашь словами.
В ту страшную минуту в моей жизни произошел перелом, я стал другим
человеком и решил посвятить свою жизнь, отдать все силы и способности,
которыми меня наградил господь, спасению заблудшей души Сорок четвертого. И
тогда я ощутил священный трепет, и душа моя исполнилась благодати; я понял,
что господь благословил меня. Он подал мне знак, такой же верный, как если
бы говорил со мной. Он сделал меня своим орудием в этом великом деле. Я
знал, что он все может, и всякий раз, когда мне нужен будет совет и
наставление, я стану искать их в молитве, и господь не оставит меня своей
милостью; я знал...
- Идея мне ясна, - сказал Сорок четвертый, легко вторгаясь в мои мысли.
- Это будет что-то вроде фирмы - глава наверху, а чужие руки, загребающие
жар, - внизу. И так - в каждом приходе, пожалуй, даже - в каждой семье.
Попробуй найди хотя бы одного благоглупого фанатика, который без партнерства
с богом (по мнению фанатика!) пытался бы спасти какую-нибудь мелкую
благоглупую душонку, заслуживающую спасения не больше, чем он сам, набей из
него чучело и выставь в музее - там его место.
- Умоляю тебя, не произноси такие слова, они ужасны и богохульны. И к
тому же несправедливы: господу дороги все его чада, и нет души, не
заслуживающей спасения.
Но мои слова не подействовали на Сорок четвертого. У него было веселое,
шаловливое настроение, а когда он находился в таком настроении, его
невозможно было заинтересовать чем-нибудь серьезным. Что бы я ни говорил, он
отвечал вежливо, но с совершенно безразличным видом - о такой-де мелочи
можно поговорить в другое время, но не сейчас. Он употребил именно это
слово, очевидно, вовсе не вдумываясь в его оскорбительный смысл. И добавил
нечто совсем непонятное:
- Сейчас я живу не в этом столетии, а в другом, более интересном для
меня. Ты молись, если хочешь, не обращай на меня внимания, а я позабавлюсь
интересной игрушкой, если это тебе не помешает.
Он достал из кармана маленькую стальную вещицу и, бросив небрежно: "Это
варган, на нем играют негры", прижал ее к зубам и принялся извлекать из нее
низкие вибрирующие звуки; это была чрезвычайно веселая зажигательная музыка,
и в такт этой музыке он запрыгал, задергался, неистово закрутился,
завертелся по всей комнате, будто хотел вызвать у меня головокружение и
помешать молитве своим диким танцем; время от времени он выражал избыток
радости неистовым воплем или подпрыгивал вверх тормашками и с минуту
кружился в воздухе колесом, да так быстро, что у меня все сливалось перед
глазами, я лишь слышал жужжанье. Но и тогда он выдерживал такт своей музыки.
Это был сумбурный, неистовый языческий танец.
Сорок четвертый не устал от него, а, напротив, почувствовал прилив сил.
Подошел, сел рядом, положил мне руку на колено в своей подкупающей манере,
улыбнулся чарующей улыбкой и спросил, как мне понравился танец. Он,
несомненно, ждал похвалы, и я должен был ее высказать. У меня не хватило
духу обидеть его: он так наивно гордился своей сумасшедшей выходкой. Я не
смог признаться ему, что это было недостойное, отвратительное зрелище и я с
трудом выдержал его до конца - нет, я принудил себя назвать его танец
"дивом, самим совершенством" - бессмысленные слова, но Сорок четвертый,
ждавший похвалы, принял их за чистую монету и не заметил, что у меня на
душе; лицо его засветилось радостной благодарностью, он порывисто обнял
меня:
- Как приятно, что тебе так понравился мой танец. Я его повторю.
И он, отпусти ему грехи, господи, снова вихрем закружился в пляске. Я и
слова вымолвить не успел - и поделом мне. Но если рассудить, моей вины здесь
не было: откуда мне было знать, что вымученную похвалу Сорок четвертый
сочтет за приглашение возобновить Дьявольскую оргию? И он бесновался и
бесновался, надрывая мне душу, пока у меня не потемнело в глазах и не стало
мочи терпеть; я не выдержал и заговорил, умоляя его остановиться, не
истязать себя. Это была еще одна ошибка. Проклятие, Сорок четвертый решил,
что я волнуюсь за него!
- Не беспокойся обо мне! - весело крикнул он, пролетая мимо. - Сиди
себе и наслаждайся зрелищем, я могу забавлять тебя всю ночь!
Я решил, что пора подыскать место, где можно спокойно умереть, и уж
поднялся было, но вдруг услышал его огорченный голос:
- Неужели ты уйдешь?
- Уйду.
- Зачем? Не уходи, прошу тебя.
- А ты уймешься? Не могу спокойно смотреть, как ты сам истязаешь себя
до смерти.
- Даю слово, я нисколько не устал. Ну, прошу тебя, останься!
Разумеется, мне хотелось побыть с ним, но если он угомонится и будет
вести себя по-человечески, даст мне передышку. Какое-то время у него это в
голове не укладывалось: ведь он порой бывал туп, как осел; потом наконец в
его больших кротких глазах мелькнуло обиженное выражение.
- Август, тебе, кажется, надоело это представление?
Конечно, я был готов сквозь землю провалиться от стыда и, движимый
горячим желанием поскорей загладить обиду и вновь увидеть радость на лице
приятеля, чуть было не позабыл про всякую осторожность и здравый смысл и
едва не брякнул, что хочу увидеть танец снова. Но удержался: ужас перед тем,
что неизбежно последует за моим предложением, сковал мне язык и спас жизнь.
Я ловко увернулся от прямого ответа и, вскрикнув "Ох!", принялся шарить у
себя за воротом в поисках воображаемого паука. Сорок четвертый тут же
позабыл про обиду и проникся сочувствием ко мне. Запустил руку мне за
шиворот, провел растопыренными пальцами по шее и вытащил трех пауков -
настоящих, а ведь я только сделал вид, будто у меня за шиворотом ползает
паук. В такое время года - на дворе стоял февраль - как-то не верилось, что
в замке водятся какие-нибудь пауки, кроме воображаемых.
Мы приятно провели время, но никакой беседы о вере и боге не
получилось: стоило мне подумать о чем-нибудь в этом роде, он тотчас читал
мою мысль и подавлял ее той удивительной силой, которая всегда позволяла ему
уловить и не дать мне высказать мысли, которые ему не нравились. Несомненно,
мне с ним было интересно, уж так он был устроен - с ним всегда было
интересно. Вскоре я с удивлением обнаружил, что мы уже не у меня в комнате,
а у него. Я даже не заметил, когда это случилось. Изумительная волшба, но на
душе у меня стало тревожно.
- Все оттого, что я, по-твоему, поддаюсь искушению, - усмехнулся Сорок
четвертый.
- Я уверен, что так оно и есть. Ты, можно сказать, уже поддался
искушению и делаешь то, что маг запретил.
- Ерунда! Я подчиняюсь ему лишь тогда, когда сам захочу. А заклятиями
пользуюсь, чтобы позабавиться и досадить магу. Знаю все его фокусы, да и
такие, которые ему неведомы. Это мои собственные фокусы, я их купил, купил у
мастера поискуснее, чем Балтасар. Когда я показываю свои фокусы, маг
недоумевает: вроде бы сам повелел выполнить, внушил мне умение, а когда
повелел и что внушил - не помнит, а потому теряется в догадках и волнуется -
думает, что у него неладно с головой. Балтасар вынужден приписывать себе
все, что я делаю: ведь он с этого начал и теперь не может выйти из игры; я
же, показывая его фокусы и свои собственные, намерен создать ему славу, о
которой другие второсортные маги и астрологи не смеют и мечтать.
- Странная идея! Почему ты не создашь такую славу себе?
- Мне она не нужна. У нас дома не терпят суеты, для меня здесь все
суета сует.
- Где твой...
Он пресек мой вопрос. Я в глубине души мог только мечтать, чтоб мне
выпала на долю слава, которую Сорок четвертый так презирал. Но он не обратил
внимания на мою мечту, я вздохнул и распрощался с ней. К тому же мной
овладело беспокойство.
- Сорок четвертый, я наперед знаю - не создашь ты ему славу великого
мага, а на себя навлечешь страшную беду, - сказал я. - Ты не готов предстать
перед всевышним. Ты должен готовиться, Сорок четвертый, поверь мне. Дорог
каждый миг. Мне бы так хотелось, чтоб ты стал христианином, может,
попробуешь?
Сорок четвертый покачал головой.
- Я затоскую, - молвил он.
- Затоскуешь? Почему?
- Я окажусь в полном одиночестве.
Я подумал, что шутка неудачная, и сказал ему об этом прямо в глаза. Но
Сорок четвертый ответил, что это вовсе не шутка, когда-нибудь он вникнет в
суть дела и докажет, что прав, а сейчас у него есть забота поважнее.
- Прежде всего я должен еще выше поднять репутацию астролога, - пояснил
он безмятежно и добавил в своей добродушнейшей манере: - У тебя есть одна
черта, мне не свойственная, - страх. Ты боишься Катценъямера и его приятелей
и потому не решаешься побыть у меня, сколько тебе хочется или сколько мне
хочется. Но этому легко помочь. Я научу тебя превращаться в невидимку, когда
тебе вздумается, при помощи магического слова. Назови его мысленно,
произнести его ты не сможешь, это дано лишь мне. Прибегай к магическому
слову, когда захочешь исчезнуть или стать видимым снова.
Сорок четвертый молвил магическое слово и исчез. Я был так потрясен,
так благодарен ему, так счастлив, что с минуту не мог сообразить, где я, и
готов был на голове ходить от радости, потом увидел, что сижу у камина в
собственной комнате, но, хоть убей, не помнил, как там очутился.
Пока меня не сморил сон, я, как всякий другой мальчишка на моем месте,
только и делал, что исчезал и становился видимым вновь, получая от этого
огромное удовольствие. Я очень гордился собой, почитал себя выше любого
мальчишки на свете, что было очень глупо: ведь я не изобрел это искусство, а
получил его в дар, смог им воспользоваться, и в этом не было моей заслуги.
Такое же чувство превосходства появилось бы у каждого мальчишки, привали ему
такая удача. Впрочем, это не мои мысли, я позаимствовал их позднее, из
вторых рук, откуда и берутся все мудрые мысли, если верить Сорок четвертому.
И вот я в последний раз стал невидимкой и, довольный, улегся спать, так и не
помолившись за приятеля, а ведь его жизнь была в опасности. Я об этом даже
не вспомнил.
Глава XVI
Сорок четвертому даровали право ношения шпаги и тем самым причислили к
благородному сословию. Повинуясь своему капризу, он и вырядился, как
джентльмен. Сорок четвертый был умен, но очень неуравновешен; стоило ему
заметить возможность подурачиться, он ее не упускал ни за что на свете:
просто не мог удержаться и не испробовать себя в новой роли. Все вокруг его
не любили, но враждебность и острая неприязнь мало-помалу смягчились за
последние сутки из-за смертельной угрозы, нависшей над ним, а он решил
выбрать именно это время, чтоб своим щегольским видом оскорбить печатников,
показать, что он им ровня. Ведь он не просто оделся, как подобает
благородному, - нет! Лучший наряд Навсенаплюя не шел ни в какое сравнение с
блеском и великолепием нового облачения Сорок четвертого, а что касается
остальных, он отличался от них, как царь Соломон от скромных, хоть и изящных
лилий{18}. Представляете - высокие расшитые ботинки со шнуровкой, на красных
каблуках, розовое шелковое трико, бледно-голубые атласные штаны по колено,
камзол из золотой парчи, ослепительно-красная накидка из атласа, кружевной
воротник, достойный королевы, изящнейшая голубая бархатная шляпа с длинным
пером, прикрепленным к ней булавкой, усыпанной бриллиантами, шпага в золотых
ножнах с рукояткой, украшенной драгоценными камнями. Таков был наряд Сорок
четвертого, а выступал он точно князек, "танцующий кекуок", как он сам
выразился. Красив он был, как картинка, а уж доволен собой, как властелин
мира. В руке держал кружевной платочек и то и дело прикладывал его к носу,
словно герцогиня. Он, вероятно, думал, что вызовет всеобщее восхищение, и
каково же было его разочарование, когда печатники набросились на него с
оскорблениями и насмешками, наградили обидными прозвищами и обвинили в том,
что он украл свой наряд. Сорок четвертый защищался, как мог, но голос у него
уже дрожал, он мог разрыдаться в любую минуту. Бедняга убеждал печатников,
что наряд достался ему честным путем, благодаря щедрости его учителя,
великодушного мага, создавшего его из пустоты одним-единственным волшебным
словом; ведь маг на самом деле могущественнее, чем они полагают, он не
показал миру и половины своих чудес; окажись он сейчас здесь, ему бы не
понравилось, что оскорбляют его скромного слугу, не причинившего никому зла;
окажись маг здесь, он показал бы Катценъямеру, как обзывать его, слугу мага,
вором, да еще грозить при этом пощечиной.
- Ах, показал бы, да неужели? Вот он идет, легок на помине, сейчас
посмотрим, так ли уж дорог магу его бедный слуга! - с этими словами
Катценъямер влепил парню такую пощечину, что ее было слышно на сто ярдов
вокруг. Сорок четвертый, отброшенный в сторону мощным ударом, увидел мага и
взмолился:
- О, мой благородный хозяин, величайший маг и астролог, я прочел в
твоих глазах приказ и должен подчиниться: такова твоя высочайшая воля, но
умоляю, заклинаю тебя, не принуждай меня исполнить твою волю, сделай это
сам, своей справедливой рукой.
С минуту маг стоял молча, не сводя глаз с Сорок четвертого; мы тоже
глазели на него затаив дыхание, под конец Сорок четвертый отвесил магу
почтительный поклон.
- Ты хозяин, твоя воля - закон, я подчиняюсь, - произнес он и,
обернувшись к Катценъямеру, сказал: - Не пройдет и несколько часов, ты
увидишь, какую беду навлек на себя и других. Сам убедишься, что нехорошо
обижать хозяина.
Вы, конечно, видели, как из-за набежавшей тучки разом мрачнеет залитое
солнцем поле? Точно так же неясная угроза, словно туча, омрачила лица
печатников. Ничто не действует так угнетающе, как ожидание грядущего
несчастья, напророченного могущественным злым колдуном. Страх закрадывается
в душу и ширится, ширится; воображение рисует все новые кошмарные картины, и
вот уже страх завладевает вами целиком; вы теряете аппетит, вздрагиваете от
каждого звука, боитесь собственной тени.
Женщины послали старую Катрину к Сорок четвертому - может, он внемлет
ее мольбе и скажет, что должно случиться, это хоть немного облегчило бы им
тяжкое бремя ожидания, но Катрина не нашла ни его, ни мага. Оба так и не
появились до конца дня. За ужином почти не разговаривали, никто не касался
этой темы. После ужина печатники много пили в одиночку, вздыхали, машинально
поднимались со своих мест, беспокойно ходили из угла в угол, снова садились,
ничего вокруг себя не замечая, порой горестно вскрикивали. В десять часов
никто не пошел спать: видно, смятенные души, страшась одиночества, искали
поддержку и утешение в близости друзей по несчастью. В половине
одиннадцатого никто не двинулся с места. В одиннадцать повторилась та же
картина. Было бесконечно грустно сидеть в тусклом свете мигающих свечей, в
тишине, нарушаемой лишь случайными звуками, особенно гнетущей от завывания
зимнего ветра в башнях и зубчатых стенах замка.
Это случилось в половине двенадцатого. Печатники сидели задумчивые,
погруженные в собственные мысли и вслушивались в погребальную песнь ветра -
Катценъямер, как все прочие. Послышалась чья-то тяжелая поступь, и печатники
испуганно устремили глаза к двери - там стоял двойник Катценъямера! Все
разом ахнули, едва не погасив свечи, и застыли, не в силах оторвать от него
взгляда. Двойник был в рабочем костюме печатника и держал в руке урок. Оба
Катценъямера были похожи как две капли воды - в зеркале не различишь! И в
гостиную Катценъямер вошел, как мог войти только Катценъямер, - решительно,
нагло, недружелюбно поглядывая по сторонам, - вошел и протянул урок
подлинному Катценъямеру:
- Как набирать текст - со шпонами или без шпон?
Какое-то время Катценъямер не мог опомниться от удивления, но быстро
совладал с собой.
- Ах ты, колдовское отродье! - крикнул он, вскакивая с места, - да я
тебя...
И он перешел от слов к делу, ударив двойника кулаком в челюсть; такой
удар-скуловорот мог раздробить любую челюсть, но двойник был цел и невредим;
сойдясь носом к носу, они закружились, пританцовывая, молотя друг друга, как
стенобитные машины. Окружающие глядели на дерущихся со смешанным чувством
благоговейного удивления и восторга, втайне уповая на то, что ни один из них
в живых не останется. Драка продолжалась с полчаса, потом оба выбились из
сил и плюхнулись на стулья - окровавленные, задыхающиеся.
Некоторое время они сидели молча, потом подлинный Катценъямер спросил:
- Послушай, парень, ты кто такой? Отвечай!
- Я - Катценъямер, старший печатник, вот кто, если хочешь знать.
- Врешь! Ты что в типографии делал - набирал?
- Да, набирал.
- Черти бы тебя подрали! Кто тебе позволил?
- Сам себе позволил. Думаю, этого достаточно.
- Как бы не так! Ты состоишь в цехе печатников?
- Нет.
- Тогда ты - штрейкбрехер! Бей его, ребята!
Печатники охотно пустили в ход кулаки и, распалившись от злобы,
ругались на чем свет стоит - слушая их, можно было получить образование по
этой части. Через минуту от двойника осталось бы мокрое место, но он
крикнул:
- Ребята, на помощь!
В то же мгновение в гостиную ввалились двойники всех прочих и ввязались
в драку!
Игра закончилась вничью. Этого следовало ожидать: каждый дрался со
своим двойником, ровней во всем, и они не могли одолеть друг друга. Потом
дерущиеся сделали попытку разрешить спор поединком на шпагах, но и поединок
закончился вничью. Противники разошлись в разные стороны и, обмениваясь
колкостями, обсуждали обстановку. Двойники отказались вступить в цех, но и
бросать работу не собирались; ни просьбы, ни угрозы на них не действовали.
Переговоры зашли в тупик. Если двойники останутся в замке, печатники лишатся
средств к существованию - теперь они не могли получить деньги за простой!
Непоколебимость их позиции, которой они так чванились, оказалась вымыслом.
Это было яснее ясного, и, чем глубже они проникались сознанием своей
ненужности, тем отчетливей понимали, что это всего лишь вымысел.
Положение было тяжелое и прискорбное. Вы скажете, что печатники
получили по заслугам. Что ж, вы правы, но разве этим все сказано? Думаю,
нет. Печатники всего лишь люди, сделавшие глупость и заслужившие наказание,
но отнимать у них за это хлеб насущный было бы слишком суровой карой. Но
дело обстояло именно так. Беда пришла, как снег на голову, и печатники не
знали, как быть. Чем больше они толковали о ней, тем страшней и непоправимее
она им казалась. А кара - несправедливой: в разговоре выяснилось, что
двойникам не нужно ни есть, ни спать: за них обоих это делают печатники, но
когда едят и спят двойники, печатники, черт возьми, не получают никакой
пользы! И еще: печатники остались без работы и средств к существованию, но
тем не менее поят и кормят за свой счет незваных гостей, штрейкбрехеров, не
получая взамен - Дьявол их побери - даже благодарности! К тому же оказалось,
что штрейкбрехеры не берут плату за работу в типографии - им, видите ли, она
ни к чему, они и требовать плату не станут. Наконец Навсенаплюю пришла в
голову идея достойного, по его мнению, компромисса, и приунывшие печатники
подошли послушать, в чем она заключается. Идея была в том, чтобы двойники
работали, а печатники получали плату и честно выполняли свой долг - ели и
спали за двоих. Сначала все решили, что идея блестящая, но потом тучи снова
скрыли небосвод - нет, такой план никуда не годился: по законам цеха,
печатники не могли сотрудничать со штрейкбрехерами. От заманчивой идеи
поразмыслив, разрешились идеей - надо взять с мага клятву, что он отнимет у
парня колдовскую власть, а если что-нибудь подобное повторится, они
передадут мага церкви.
Навсенаплюй заявил, что ничего лучше и не придумаешь, и расхваливал
идею, словно в ней заключалась бог весть какая мудрость; а ведь он предложил
ее сам, и она пришла бы на ум любому, включая кошку; другого сколько-нибудь
разумного выхода просто не было.
Печатники связали мага клятвой, он дал ее не задумываясь и тем самым
снова спас свою шкуру. А потом маг напустился на Сорок четвертого - корил
его за неблагодарность и, постепенно распалившись, дал волю своему гневу -
ну и взбучил же он беднягу, ну и пропесочил! Никогда еще я не испытывал
такой жалости к человеку, думаю, и другим было жаль парня, хотя они
наверняка сказали бы: поделом ему, нечего с ним миндальничать, это послужит
ему хорошим уроком на будущее. И, глядишь, спасет от большой беды. А под
конец маг такое устроил, что я похолодел. Величественно, как и подобает
магу, прошествовал через всю гостиную, дав понять - что-то сейчас
произойдет! Остановился в дверях, обернулся к нам - все затаили дыхание, -
указал на Сорок четвертого длинным пальцем и произнес с расстановкой, чеканя
каждое слово:
- Посмотрите на него - вот он сидит перед вами - и попомните мои слова,
в них мой приговор. Я заколдовал его, если он вздумает помериться со мной
силой и причинить вам вред, пусть только попробует. Даю торжественное
обещание - в тот день, когда он добьется своего, я в этой самой гостиной
наложу на него заклятие - сожгу на медленном огне, и он на ваших глазах
обратится в пепел.
Маг удалился. Боже мой, какого страху он нагнал на печатников! Они
побледнели и онемели от ужаса. Одно было приятно - все лица выражали
сочувствие. Согласитесь, это в человеческой природе - жалеть врага,
попавшего в большую беду, даже если гордость не позволяет вам подойти к нему
при всем народе и открыто заявить о своих чувствах. Но мастер и Навсенаплюй
подошли к Сорок четвертому, утешали его, молили поостеречься, бросить
колдовство, не подвергать себя опасности; и даже Густав Фишер отважился,
проходя мимо, кинуть ему доброе слово. Вскоре новость облетела весь замок,
прибежали Маргет и Катрина; они умоляли Сорок четвертого о том же, и обе
ударились в слезы; Сорок четвертый вдруг стал центром внимания, героем, и
Эрнест Вассерман буквально лопался от зависти; по глазам было видно, как ему
хотелось, чтоб и его приговорили жариться на медленном огне, коль за это
причитается такая слава.
Катрина не раз перечила магу и, казалось, совсем не боялась его, но
сейчас решалась судьба ее любимца, и вся ее храбрость пропала. Она
отправилась к магу, и обитатели замка повалили за ней всей оравой; Катрина
упала перед ним на колени и заклинала мага смилостивиться над ее мальчиком,
отучить его от колдовства, быть ему заступником и хранителем, спасти от
огня. Все были тронуты до слез. Все, кроме Сорок четвертого. На него снова
нашла дурь, и он проявил ослиное упрямство. Дурь всегда находила на него в
самое неподходящее время. Катрина забеспокоилась: она опасалась, что видимое
безразличие ее любимца плохо подействует на мага, а потому сама сделала за
Сорок четвертого все, что полагалось по этикету: выразила почтение,
заверила, что он будет отныне вести себя хорошо, и поскорей выпроводила его
из комнаты мага.
По-моему, никто не вызывает у людей такого жгучего интереса, как
человек, обреченный на сожжение. Нам пришлось отвести Сорок четвертого к
больной сестре мастера, чтобы она посмотрела на него, вообразила, как он
будет выглядеть, обратившись в головешку, и содрогнулась. Больная не
испытывала такого душевного подъема долгие годы, и он благотворно
подействовал на ее почки, позвоночник, печень и прочие органы; привел в
действие маховик - сердце и улучшил кровообращение; женщина призналась, что
это зрелище принесло ей больше пользы, чем корзина лекарств, принятых за
неделю. Она умоляла Сорок четвертого зайти к ней снова, и он обещал, что
навестит ее, если сможет. А не сможет, так пришлет ей горстку своего пепла;
в душе он был хороший парень, очень внимательный к другим.
Все жаждали наглядеться на Сорок четвертого, даже те, кто раньше не
проявлял к нему никакого интереса - Сара, Байка, их подружки-служанки, а
также Фриц, Якоб и другие слуги. Они заботливо опекали Сорок четвертого,
проявляя к нему доброту и ласку, при всей своей бедности дарили ему разную
мелочь, выражали сочувствие со слезами на глазах. Он же, неблагодарный, не
пролил и слезинки. Когда на него находит дурь, из него и гидравлическим
прессом не выжмешь влаги, чтобы замутить зеркальце.
Даже фрау Штейн и Мария преисполнились любопытства к Сорок четвертому -
смотрели на него во все глаза и спрашивали, как ему живется - при таких
видах на будущее, разумеется; и говорили с ним ласковей, чем прежде, намного
ласковей. Просто удивительно, какую славу вдруг снискал Сорок четвертый
теперь, когда над ним нависла смертельная угроза, вздумай он сойти с
правильного пути. Хоть я почти все время был с ним рядом, никто из
печатников не бросил на меня косого взгляда, и я уж давно позабыл про страх.
А воспоминания о том ужине в кухне! Катрина вложила в него столько сил и
пролила столько слез, что он получился отменно соленым и вкусным.
Она приказала нам молиться всю ночь, чтоб господь не ввел Сорок
четвертого во искушение, и обещала, что сама помолится за него. Мне не
терпелось обратиться с молитвой к богу, и мы отправились в мою комнату.
Глава XV
Но когда мы пришли ко мне, я понял, что Сорок четвертый и не собирается
молиться: он был полон других, мирских интересов. Это поразило и очень
обеспокоило меня, ибо вызвало сильное подозрение - оно закрадывалось мне в
душу и ранее, но я каждый раз отмахивался от него, - что Сорок четвертый
равнодушен к вере. Я спросил его в упор, и он признался - да, равнодушен.
Можете представить себе, какой это был удар для меня, как я оцепенел от
ужаса, - всего не передашь словами.
В ту страшную минуту в моей жизни произошел перелом, я стал другим
человеком и решил посвятить свою жизнь, отдать все силы и способности,
которыми меня наградил господь, спасению заблудшей души Сорок четвертого. И
тогда я ощутил священный трепет, и душа моя исполнилась благодати; я понял,
что господь благословил меня. Он подал мне знак, такой же верный, как если
бы говорил со мной. Он сделал меня своим орудием в этом великом деле. Я
знал, что он все может, и всякий раз, когда мне нужен будет совет и
наставление, я стану искать их в молитве, и господь не оставит меня своей
милостью; я знал...
- Идея мне ясна, - сказал Сорок четвертый, легко вторгаясь в мои мысли.
- Это будет что-то вроде фирмы - глава наверху, а чужие руки, загребающие
жар, - внизу. И так - в каждом приходе, пожалуй, даже - в каждой семье.
Попробуй найди хотя бы одного благоглупого фанатика, который без партнерства
с богом (по мнению фанатика!) пытался бы спасти какую-нибудь мелкую
благоглупую душонку, заслуживающую спасения не больше, чем он сам, набей из
него чучело и выставь в музее - там его место.
- Умоляю тебя, не произноси такие слова, они ужасны и богохульны. И к
тому же несправедливы: господу дороги все его чада, и нет души, не
заслуживающей спасения.
Но мои слова не подействовали на Сорок четвертого. У него было веселое,
шаловливое настроение, а когда он находился в таком настроении, его
невозможно было заинтересовать чем-нибудь серьезным. Что бы я ни говорил, он
отвечал вежливо, но с совершенно безразличным видом - о такой-де мелочи
можно поговорить в другое время, но не сейчас. Он употребил именно это
слово, очевидно, вовсе не вдумываясь в его оскорбительный смысл. И добавил
нечто совсем непонятное:
- Сейчас я живу не в этом столетии, а в другом, более интересном для
меня. Ты молись, если хочешь, не обращай на меня внимания, а я позабавлюсь
интересной игрушкой, если это тебе не помешает.
Он достал из кармана маленькую стальную вещицу и, бросив небрежно: "Это
варган, на нем играют негры", прижал ее к зубам и принялся извлекать из нее
низкие вибрирующие звуки; это была чрезвычайно веселая зажигательная музыка,
и в такт этой музыке он запрыгал, задергался, неистово закрутился,
завертелся по всей комнате, будто хотел вызвать у меня головокружение и
помешать молитве своим диким танцем; время от времени он выражал избыток
радости неистовым воплем или подпрыгивал вверх тормашками и с минуту
кружился в воздухе колесом, да так быстро, что у меня все сливалось перед
глазами, я лишь слышал жужжанье. Но и тогда он выдерживал такт своей музыки.
Это был сумбурный, неистовый языческий танец.
Сорок четвертый не устал от него, а, напротив, почувствовал прилив сил.
Подошел, сел рядом, положил мне руку на колено в своей подкупающей манере,
улыбнулся чарующей улыбкой и спросил, как мне понравился танец. Он,
несомненно, ждал похвалы, и я должен был ее высказать. У меня не хватило
духу обидеть его: он так наивно гордился своей сумасшедшей выходкой. Я не
смог признаться ему, что это было недостойное, отвратительное зрелище и я с
трудом выдержал его до конца - нет, я принудил себя назвать его танец
"дивом, самим совершенством" - бессмысленные слова, но Сорок четвертый,
ждавший похвалы, принял их за чистую монету и не заметил, что у меня на
душе; лицо его засветилось радостной благодарностью, он порывисто обнял
меня:
- Как приятно, что тебе так понравился мой танец. Я его повторю.
И он, отпусти ему грехи, господи, снова вихрем закружился в пляске. Я и
слова вымолвить не успел - и поделом мне. Но если рассудить, моей вины здесь
не было: откуда мне было знать, что вымученную похвалу Сорок четвертый
сочтет за приглашение возобновить Дьявольскую оргию? И он бесновался и
бесновался, надрывая мне душу, пока у меня не потемнело в глазах и не стало
мочи терпеть; я не выдержал и заговорил, умоляя его остановиться, не
истязать себя. Это была еще одна ошибка. Проклятие, Сорок четвертый решил,
что я волнуюсь за него!
- Не беспокойся обо мне! - весело крикнул он, пролетая мимо. - Сиди
себе и наслаждайся зрелищем, я могу забавлять тебя всю ночь!
Я решил, что пора подыскать место, где можно спокойно умереть, и уж
поднялся было, но вдруг услышал его огорченный голос:
- Неужели ты уйдешь?
- Уйду.
- Зачем? Не уходи, прошу тебя.
- А ты уймешься? Не могу спокойно смотреть, как ты сам истязаешь себя
до смерти.
- Даю слово, я нисколько не устал. Ну, прошу тебя, останься!
Разумеется, мне хотелось побыть с ним, но если он угомонится и будет
вести себя по-человечески, даст мне передышку. Какое-то время у него это в
голове не укладывалось: ведь он порой бывал туп, как осел; потом наконец в
его больших кротких глазах мелькнуло обиженное выражение.
- Август, тебе, кажется, надоело это представление?
Конечно, я был готов сквозь землю провалиться от стыда и, движимый
горячим желанием поскорей загладить обиду и вновь увидеть радость на лице
приятеля, чуть было не позабыл про всякую осторожность и здравый смысл и
едва не брякнул, что хочу увидеть танец снова. Но удержался: ужас перед тем,
что неизбежно последует за моим предложением, сковал мне язык и спас жизнь.
Я ловко увернулся от прямого ответа и, вскрикнув "Ох!", принялся шарить у
себя за воротом в поисках воображаемого паука. Сорок четвертый тут же
позабыл про обиду и проникся сочувствием ко мне. Запустил руку мне за
шиворот, провел растопыренными пальцами по шее и вытащил трех пауков -
настоящих, а ведь я только сделал вид, будто у меня за шиворотом ползает
паук. В такое время года - на дворе стоял февраль - как-то не верилось, что
в замке водятся какие-нибудь пауки, кроме воображаемых.
Мы приятно провели время, но никакой беседы о вере и боге не
получилось: стоило мне подумать о чем-нибудь в этом роде, он тотчас читал
мою мысль и подавлял ее той удивительной силой, которая всегда позволяла ему
уловить и не дать мне высказать мысли, которые ему не нравились. Несомненно,
мне с ним было интересно, уж так он был устроен - с ним всегда было
интересно. Вскоре я с удивлением обнаружил, что мы уже не у меня в комнате,
а у него. Я даже не заметил, когда это случилось. Изумительная волшба, но на
душе у меня стало тревожно.
- Все оттого, что я, по-твоему, поддаюсь искушению, - усмехнулся Сорок
четвертый.
- Я уверен, что так оно и есть. Ты, можно сказать, уже поддался
искушению и делаешь то, что маг запретил.
- Ерунда! Я подчиняюсь ему лишь тогда, когда сам захочу. А заклятиями
пользуюсь, чтобы позабавиться и досадить магу. Знаю все его фокусы, да и
такие, которые ему неведомы. Это мои собственные фокусы, я их купил, купил у
мастера поискуснее, чем Балтасар. Когда я показываю свои фокусы, маг
недоумевает: вроде бы сам повелел выполнить, внушил мне умение, а когда
повелел и что внушил - не помнит, а потому теряется в догадках и волнуется -
думает, что у него неладно с головой. Балтасар вынужден приписывать себе
все, что я делаю: ведь он с этого начал и теперь не может выйти из игры; я
же, показывая его фокусы и свои собственные, намерен создать ему славу, о
которой другие второсортные маги и астрологи не смеют и мечтать.
- Странная идея! Почему ты не создашь такую славу себе?
- Мне она не нужна. У нас дома не терпят суеты, для меня здесь все
суета сует.
- Где твой...
Он пресек мой вопрос. Я в глубине души мог только мечтать, чтоб мне
выпала на долю слава, которую Сорок четвертый так презирал. Но он не обратил
внимания на мою мечту, я вздохнул и распрощался с ней. К тому же мной
овладело беспокойство.
- Сорок четвертый, я наперед знаю - не создашь ты ему славу великого
мага, а на себя навлечешь страшную беду, - сказал я. - Ты не готов предстать
перед всевышним. Ты должен готовиться, Сорок четвертый, поверь мне. Дорог
каждый миг. Мне бы так хотелось, чтоб ты стал христианином, может,
попробуешь?
Сорок четвертый покачал головой.
- Я затоскую, - молвил он.
- Затоскуешь? Почему?
- Я окажусь в полном одиночестве.
Я подумал, что шутка неудачная, и сказал ему об этом прямо в глаза. Но
Сорок четвертый ответил, что это вовсе не шутка, когда-нибудь он вникнет в
суть дела и докажет, что прав, а сейчас у него есть забота поважнее.
- Прежде всего я должен еще выше поднять репутацию астролога, - пояснил
он безмятежно и добавил в своей добродушнейшей манере: - У тебя есть одна
черта, мне не свойственная, - страх. Ты боишься Катценъямера и его приятелей
и потому не решаешься побыть у меня, сколько тебе хочется или сколько мне
хочется. Но этому легко помочь. Я научу тебя превращаться в невидимку, когда
тебе вздумается, при помощи магического слова. Назови его мысленно,
произнести его ты не сможешь, это дано лишь мне. Прибегай к магическому
слову, когда захочешь исчезнуть или стать видимым снова.
Сорок четвертый молвил магическое слово и исчез. Я был так потрясен,
так благодарен ему, так счастлив, что с минуту не мог сообразить, где я, и
готов был на голове ходить от радости, потом увидел, что сижу у камина в
собственной комнате, но, хоть убей, не помнил, как там очутился.
Пока меня не сморил сон, я, как всякий другой мальчишка на моем месте,
только и делал, что исчезал и становился видимым вновь, получая от этого
огромное удовольствие. Я очень гордился собой, почитал себя выше любого
мальчишки на свете, что было очень глупо: ведь я не изобрел это искусство, а
получил его в дар, смог им воспользоваться, и в этом не было моей заслуги.
Такое же чувство превосходства появилось бы у каждого мальчишки, привали ему
такая удача. Впрочем, это не мои мысли, я позаимствовал их позднее, из
вторых рук, откуда и берутся все мудрые мысли, если верить Сорок четвертому.
И вот я в последний раз стал невидимкой и, довольный, улегся спать, так и не
помолившись за приятеля, а ведь его жизнь была в опасности. Я об этом даже
не вспомнил.
Глава XVI
Сорок четвертому даровали право ношения шпаги и тем самым причислили к
благородному сословию. Повинуясь своему капризу, он и вырядился, как
джентльмен. Сорок четвертый был умен, но очень неуравновешен; стоило ему
заметить возможность подурачиться, он ее не упускал ни за что на свете:
просто не мог удержаться и не испробовать себя в новой роли. Все вокруг его
не любили, но враждебность и острая неприязнь мало-помалу смягчились за
последние сутки из-за смертельной угрозы, нависшей над ним, а он решил
выбрать именно это время, чтоб своим щегольским видом оскорбить печатников,
показать, что он им ровня. Ведь он не просто оделся, как подобает
благородному, - нет! Лучший наряд Навсенаплюя не шел ни в какое сравнение с
блеском и великолепием нового облачения Сорок четвертого, а что касается
остальных, он отличался от них, как царь Соломон от скромных, хоть и изящных
лилий{18}. Представляете - высокие расшитые ботинки со шнуровкой, на красных
каблуках, розовое шелковое трико, бледно-голубые атласные штаны по колено,
камзол из золотой парчи, ослепительно-красная накидка из атласа, кружевной
воротник, достойный королевы, изящнейшая голубая бархатная шляпа с длинным
пером, прикрепленным к ней булавкой, усыпанной бриллиантами, шпага в золотых
ножнах с рукояткой, украшенной драгоценными камнями. Таков был наряд Сорок
четвертого, а выступал он точно князек, "танцующий кекуок", как он сам
выразился. Красив он был, как картинка, а уж доволен собой, как властелин
мира. В руке держал кружевной платочек и то и дело прикладывал его к носу,
словно герцогиня. Он, вероятно, думал, что вызовет всеобщее восхищение, и
каково же было его разочарование, когда печатники набросились на него с
оскорблениями и насмешками, наградили обидными прозвищами и обвинили в том,
что он украл свой наряд. Сорок четвертый защищался, как мог, но голос у него
уже дрожал, он мог разрыдаться в любую минуту. Бедняга убеждал печатников,
что наряд достался ему честным путем, благодаря щедрости его учителя,
великодушного мага, создавшего его из пустоты одним-единственным волшебным
словом; ведь маг на самом деле могущественнее, чем они полагают, он не
показал миру и половины своих чудес; окажись он сейчас здесь, ему бы не
понравилось, что оскорбляют его скромного слугу, не причинившего никому зла;
окажись маг здесь, он показал бы Катценъямеру, как обзывать его, слугу мага,
вором, да еще грозить при этом пощечиной.
- Ах, показал бы, да неужели? Вот он идет, легок на помине, сейчас
посмотрим, так ли уж дорог магу его бедный слуга! - с этими словами
Катценъямер влепил парню такую пощечину, что ее было слышно на сто ярдов
вокруг. Сорок четвертый, отброшенный в сторону мощным ударом, увидел мага и
взмолился:
- О, мой благородный хозяин, величайший маг и астролог, я прочел в
твоих глазах приказ и должен подчиниться: такова твоя высочайшая воля, но
умоляю, заклинаю тебя, не принуждай меня исполнить твою волю, сделай это
сам, своей справедливой рукой.
С минуту маг стоял молча, не сводя глаз с Сорок четвертого; мы тоже
глазели на него затаив дыхание, под конец Сорок четвертый отвесил магу
почтительный поклон.
- Ты хозяин, твоя воля - закон, я подчиняюсь, - произнес он и,
обернувшись к Катценъямеру, сказал: - Не пройдет и несколько часов, ты
увидишь, какую беду навлек на себя и других. Сам убедишься, что нехорошо
обижать хозяина.
Вы, конечно, видели, как из-за набежавшей тучки разом мрачнеет залитое
солнцем поле? Точно так же неясная угроза, словно туча, омрачила лица
печатников. Ничто не действует так угнетающе, как ожидание грядущего
несчастья, напророченного могущественным злым колдуном. Страх закрадывается
в душу и ширится, ширится; воображение рисует все новые кошмарные картины, и
вот уже страх завладевает вами целиком; вы теряете аппетит, вздрагиваете от
каждого звука, боитесь собственной тени.
Женщины послали старую Катрину к Сорок четвертому - может, он внемлет
ее мольбе и скажет, что должно случиться, это хоть немного облегчило бы им
тяжкое бремя ожидания, но Катрина не нашла ни его, ни мага. Оба так и не
появились до конца дня. За ужином почти не разговаривали, никто не касался
этой темы. После ужина печатники много пили в одиночку, вздыхали, машинально
поднимались со своих мест, беспокойно ходили из угла в угол, снова садились,
ничего вокруг себя не замечая, порой горестно вскрикивали. В десять часов
никто не пошел спать: видно, смятенные души, страшась одиночества, искали
поддержку и утешение в близости друзей по несчастью. В половине
одиннадцатого никто не двинулся с места. В одиннадцать повторилась та же
картина. Было бесконечно грустно сидеть в тусклом свете мигающих свечей, в
тишине, нарушаемой лишь случайными звуками, особенно гнетущей от завывания
зимнего ветра в башнях и зубчатых стенах замка.
Это случилось в половине двенадцатого. Печатники сидели задумчивые,
погруженные в собственные мысли и вслушивались в погребальную песнь ветра -
Катценъямер, как все прочие. Послышалась чья-то тяжелая поступь, и печатники
испуганно устремили глаза к двери - там стоял двойник Катценъямера! Все
разом ахнули, едва не погасив свечи, и застыли, не в силах оторвать от него
взгляда. Двойник был в рабочем костюме печатника и держал в руке урок. Оба
Катценъямера были похожи как две капли воды - в зеркале не различишь! И в
гостиную Катценъямер вошел, как мог войти только Катценъямер, - решительно,
нагло, недружелюбно поглядывая по сторонам, - вошел и протянул урок
подлинному Катценъямеру:
- Как набирать текст - со шпонами или без шпон?
Какое-то время Катценъямер не мог опомниться от удивления, но быстро
совладал с собой.
- Ах ты, колдовское отродье! - крикнул он, вскакивая с места, - да я
тебя...
И он перешел от слов к делу, ударив двойника кулаком в челюсть; такой
удар-скуловорот мог раздробить любую челюсть, но двойник был цел и невредим;
сойдясь носом к носу, они закружились, пританцовывая, молотя друг друга, как
стенобитные машины. Окружающие глядели на дерущихся со смешанным чувством
благоговейного удивления и восторга, втайне уповая на то, что ни один из них
в живых не останется. Драка продолжалась с полчаса, потом оба выбились из
сил и плюхнулись на стулья - окровавленные, задыхающиеся.
Некоторое время они сидели молча, потом подлинный Катценъямер спросил:
- Послушай, парень, ты кто такой? Отвечай!
- Я - Катценъямер, старший печатник, вот кто, если хочешь знать.
- Врешь! Ты что в типографии делал - набирал?
- Да, набирал.
- Черти бы тебя подрали! Кто тебе позволил?
- Сам себе позволил. Думаю, этого достаточно.
- Как бы не так! Ты состоишь в цехе печатников?
- Нет.
- Тогда ты - штрейкбрехер! Бей его, ребята!
Печатники охотно пустили в ход кулаки и, распалившись от злобы,
ругались на чем свет стоит - слушая их, можно было получить образование по
этой части. Через минуту от двойника осталось бы мокрое место, но он
крикнул:
- Ребята, на помощь!
В то же мгновение в гостиную ввалились двойники всех прочих и ввязались
в драку!
Игра закончилась вничью. Этого следовало ожидать: каждый дрался со
своим двойником, ровней во всем, и они не могли одолеть друг друга. Потом
дерущиеся сделали попытку разрешить спор поединком на шпагах, но и поединок
закончился вничью. Противники разошлись в разные стороны и, обмениваясь
колкостями, обсуждали обстановку. Двойники отказались вступить в цех, но и
бросать работу не собирались; ни просьбы, ни угрозы на них не действовали.
Переговоры зашли в тупик. Если двойники останутся в замке, печатники лишатся
средств к существованию - теперь они не могли получить деньги за простой!
Непоколебимость их позиции, которой они так чванились, оказалась вымыслом.
Это было яснее ясного, и, чем глубже они проникались сознанием своей
ненужности, тем отчетливей понимали, что это всего лишь вымысел.
Положение было тяжелое и прискорбное. Вы скажете, что печатники
получили по заслугам. Что ж, вы правы, но разве этим все сказано? Думаю,
нет. Печатники всего лишь люди, сделавшие глупость и заслужившие наказание,
но отнимать у них за это хлеб насущный было бы слишком суровой карой. Но
дело обстояло именно так. Беда пришла, как снег на голову, и печатники не
знали, как быть. Чем больше они толковали о ней, тем страшней и непоправимее
она им казалась. А кара - несправедливой: в разговоре выяснилось, что
двойникам не нужно ни есть, ни спать: за них обоих это делают печатники, но
когда едят и спят двойники, печатники, черт возьми, не получают никакой
пользы! И еще: печатники остались без работы и средств к существованию, но
тем не менее поят и кормят за свой счет незваных гостей, штрейкбрехеров, не
получая взамен - Дьявол их побери - даже благодарности! К тому же оказалось,
что штрейкбрехеры не берут плату за работу в типографии - им, видите ли, она
ни к чему, они и требовать плату не станут. Наконец Навсенаплюю пришла в
голову идея достойного, по его мнению, компромисса, и приунывшие печатники
подошли послушать, в чем она заключается. Идея была в том, чтобы двойники
работали, а печатники получали плату и честно выполняли свой долг - ели и
спали за двоих. Сначала все решили, что идея блестящая, но потом тучи снова
скрыли небосвод - нет, такой план никуда не годился: по законам цеха,
печатники не могли сотрудничать со штрейкбрехерами. От заманчивой идеи