сравнению с Сорок четвертым. Бинкс не годился ему в экзаменаторы. Сорок
четвертый намного глубже знал языки, науки, искусство, и, обратись вдруг его
эрудиция в воду, Бинкс сразу бы утонул. Печатники не могли удержаться от
смеха; будь они настоящими мужчинами, они подобрели бы к своей жертве, но
они не были настоящими мужчинами и не подобрели. Бинкс, ставший всеобщим
посмешищем, разозлился, но вместо того чтобы излить злобу на шутников, он,
бесстыжий, напустился на Сорок четвертого и сбил бы его с ног, если бы не
Фишер. Окружающие не благодарили Фишера за вмешательство, они с
удовольствием бы выругали его, но это было небезопасно: печатники не хотели
исключать Фишера из своего круга. По всему было видно, что он довольно
прохладно относится к общему делу, и они опасались, что Густав вообще к нему
охладеет.
Затея с экзаменом провалилась, провалилась с треском, и печатники
возненавидели Сорок четвертого еще больше, хоть сами были во всем виноваты.
Это заложено в природе человеческой. Наконец Катценъямер, старший в
типографии, приказал печатникам и подмастерьям браться за работу и пригрозил
урезать им плату, если они и дальше будут тратить время попусту. Потом он
прикрикнул и на Сорок четвертого: кончай-де бить баклуши и занимайся делом.
Теперь никто не наблюдал за новым подмастерьем. Печатники полагали, что он
знает свои обязанности. Но я-то видел, что он ничего не знает, и принялся
мысленно подсказывать ему. Мне трудно было сосредоточиться на своей работе:
какое это было интересное и увлекательное зрелище - смотреть, как Сорок
четвертый работает по подсказке.
По моему мысленному указанию он собрал с полу валявшийся под ногами у
печатников шрифт и уложил пригодный в ящик с сыпью, а непригодный - в ящик
для сломанных литер; протер скипидаром и отчистил от краски накатные валики,
приготовил щелочной раствор из древесной золы, вымыл в раковине форму, и
надо сказать, отлично справился с этим делом; снял жесткую черную прокладку
недельной давности с матричного каландра{10} и заменил ее новой; заварил
клейстер, прочистил с помощью воздуходувных мехов несколько наборных касс,
приготовил клей для переплетов, смазал машинным маслом валик и перекладины
пресса. Пока Катценъямер печатал на листах латинской Библии цифру 16, Сорок
четвертый, надев бумажный передник, закатал краской форму и при этом
перепачкался краской с головы до ног - трубочист трубочистом! Потом он
занялся набором, сделал корректурную гранку, мастерски связал
неиспользованный шрифт и, умудрившись не рассыпать его, уложил в загон{11},
принес шпации. Когда наборщики кинули жребий, кому какой урок{12}
достанется, унес их на место; тем временем удачливые наборщики радовались
легкому уроку, а остальные проклинали свою незадачу. Если бы печатникам
вздумалось разыграть новичка и отправить его в деревню к шорнику за таской,
он простодушно выполнил бы и это поручение, и шорник с удовольствием задал
бы ему таску, но до такого розыгрыша они не додумались: печатники полагали,
что Сорок четвертый - стреляный воробей, а потому упустили самый удачный за
весь день случай разоблачить его как самозванца, ранее в глаза не видевшего
оборудования типографии.
Удивительное создание! Он ни разу не ошибся, но мне приходилось следить
за ним с неослабным вниманием, и в результате я запорол пробный оттиск. В
"назидание" Катценъямер заставил меня после работы разобрать его собственный
шрифт и разложить его по кассам. Он не скупился на такие "уроки".
Итак, я спас Сорок четвертого, не вызвав подозрения у окружающих, не
причинив себе никакого вреда, и он стал мне еще ближе. Это было естественно.
Работа кончилась, все пошли мыться; я ног под собой не чувствовал от
радости и гордости, и тут Эрнест Вассерман донес, что я беседовал на
лестнице с Сорок четвертым!
Глава VIII
Я выскользнул из комнаты и убежал. Поступок был разумный: меня миновала
первая вспышка их гнева; попадись я печатникам под горячую руку, вряд ли
отделался бы оскорбительными кличками - могли и поколотить. Я спрятался в
укромном месте дальней нежилой части замка, посреди лабиринта галерей и
коридоров. Разумеется, я не собирался в гости к Сорок четвертому, хоть и дал
слово прийти, но при таком повороте событий он меня и не ждет - это ясно.
Пришлось пропустить ужин, а это тяжкое испытание для растущего парня. К тому
же в моем сыром, холодном закутке недолго было и в ледышку обратиться. А сон
- какой уж тут сон: холод, крысы, привидения. Не скажу, что я видел их,
привидения, но поминутно ждал, что увижу. Чего ж тут удивляться? В такой
древней многовековой развалине привидения, как говорится, кишмя кишат; на
протяжении столетий существования замка - и в ранние годы, и в зрелые - о
нем ходила неизменная слава как о месте романтическом, насквозь пропитанном
преступно пролитой кровью; я на своем опыте убедился, что еще не известно,
какое из двух зол меньшее: мертвея от ужаса, глядеть на привидения или,
вслушиваясь в темноту, высматривать их. По правде говоря, я не жалел, что
сон бежит от меня, я боялся уснуть. Пришла беда - отворяй ворота; я молил о
помощи бога, на него теперь была вся надежда. Кровь у меня по молодости лет
была горячая, и я умудрился соснуть урывками, но большую часть ночи я
молился, молился горячо и искренне. Я понимал: моими молитвами тут не
обойдешься, нужны более действенные молитвы чистых и святых людей, молитвы
посвященных - вот их бог услышит, а услышит ли меня, еще не известно. Меня
могло спасти лишь заступничество Вечно Молящихся Сестер. Им надо было
заплатить пятьдесят серебряных грошей. Если тебе грозила беда, если тучи у
тебя над головой не рассеивались, молитва Вечно Молящихся Сестер ценилась
выше молитвы священника: его молитвы возносились к небу в определенное
время, а в промежутке тебя ничто не охраняло, тогда как молитвы Сестер
возносились непрерывно, что явствует из названия их монастыря, они не
прекращались ни днем, ни ночью. Как только две монахини поднимались с колен,
две другие тотчас занимали их место перед алтарем, и молитва не прерывалась.
Монастырь Вечно Молящихся Сестер находился на другом берегу реки за
деревней. Сестры молились с особым рвением за каждого обитателя замка,
потому что наш князь недавно оказал монастырю очень большую услугу; он
выпрашивал у бога прощения за убийство своего старшего брата, великого князя
Богемии, главы династии. Наш князь реставрировал, роскошно отделал старинную
церковь в фамильном замке и отдал ее в пользование Вечно Молящимся Сестрам,
пока в их монастыре, разрушенном ударом молнии, велись восстановительные
работы.
Вечно Молящихся Сестер ждали в воскресенье, значит, служба продлится
вдвое дольше: вынесут святое причастие в дароносице, и четыре монахини
вместо двух начнут молитвенное бдение. И все же, если прислать деньги
вовремя, они помолятся и за меня, а это все равно что вступить в дело на
выгодных условиях.
Наш князь не ограничился упомянутой мной милостью и взял на себя треть
расходов по восстановлению монастыря. Вот почему мы были в большом фаворе у
Сестер. Отправлять богослужение будет старый отец Питер, добрейший и
честнейший человек. Отец Адольф отказался: это не сулило ему выгоды, потому
что все деньги шли на содержание приюта для бездомных сирот, о которых
пеклись милосердные сестры.
Когда наконец крысы прекратили возню, я понял, что долгая ночь близится
к концу, и выбрался на ощупь из своего убежища. На кухне при свете свечи уже
хлопотала Катрина; услышав мой рассказ, она преисполнилась сочувствия ко мне
и пообещала дать Эрнесту и леща, и перцу, и березовой каши; потом,
спохватившись, быстро сготовила горячее на завтрак, уселась за стол,
судачила и, как всякая хорошая стряпуха, любовалась, с какой жадностью я ем,
а я и вправду сильно оголодал. Мне было приятно слушать, как она честит этих
негодяев и насмехается над ними - проходу, мол, не дают ее мальчику, и нет
среди них ни одного настоящего мужчины, кто вступился бы за него и за
мастера.
- Боже правый, если бы Навсенаплюй был здесь! - взмолилась Катрина.
Я вскочил, обхватил руками морщинистую шею старухи и стиснул ее в
объятиях - благословенная мысль! Катрина тихо опустилась на колени перед
маленьким алтарем пресвятой девы - я тотчас последовал ее примеру - и
вознесла за всех нас молитву о помощи из глубины горячего преданного сердца,
а потом, поднявшись с колен, полная сил и уверенности в правоте своего дела,
заклеймила наших недругов таким пламенным и замысловатым проклятием, какого
я никогда не слышал из уст непосвященного.
Уже рассветало, когда я поделился с Катриной своим замыслом обратиться
к Вечно Молящимся Сестрам; она похвалила меня за набожность и добросердечие
и благословила на доброе дело, заверив, что сама отошлет им деньги и все
устроит. Мне пришлось попросить у нее взаймы два серебряных гроша, чтоб
набралась нужная сумма - пятьдесят, и Катрина с готовностью отозвалась:
- Неужто не дам? Ведь ты сам попал в беду за то, что был добр к моему
мальчику. Конечно дам, и пять дам, если понадобится!
Слезы выступили на глазах у Катрины, и она прижала меня к груди. Я
прибежал к себе в комнату, захлопнул дверь и запер ее на замок, потом
вытащил свои сокровища из тайника и пересчитал монеты; оказалось, что их
пятьдесят! Я не мог понять, в чем дело. Снова пересчитал - дважды, но ошибки
не было, неведомо откуда появились еще два гроша. Все сложилось наилучшим
образом, мне и в долги залезать не пришлось. Я отнес деньги Катрине и
рассказал ей про чудо. Она, пересчитав гроши, недоумевала и дивилась не
меньше моего. И вдруг Катрину осенило! Она упала на колени перед алтарем, и
из уст ее полилась хвала пресвятой деве за столь быстрый чудодейственный
ответ на ее мольбу о помощи.
Катрина поднялась с колен самой гордой женщиной в округе, и гордость ее
была оправданна.
- Подумать только! Пресвятая дева свершила это чудо для меня, бедной
ничтожной служанки, праха земли! - произнесла она, стараясь проявлять
должное смирение. - А ведь есть на земле и коронованные монархи, для которых
она не свершила бы чуда! - и, несмотря на смирение, в глазах Катрины
вспыхнуло ликование.
Через час о чуде знал весь замок, и куда бы ни пошла Катрина, ей всюду
оказывали почет и уважение.
Начавшийся день, этот злополучный вторник, принес сплошные огорчения и
Сорок четвертому, и мне. Печатники слонялись по замку злые и угрюмые. Они
придирались по малейшему поводу, отпускали шуточки и откровенно глумились
надо мной, а когда "сострил" Катценъямер - обозвал меня непечатным словом,
вся компания покатилась со смеху и принялась водить линейками по наборным
кассам - у печатников это равнозначно издевательским аплодисментам. Смехом
они наградили остроумие старшего по цеху, издевка предназначалась мне. Надо
подумать, над кем насмехаешься, прежде чем водить линейкой по кассе: не
всякий такое стерпит. Это самая искусная и выразительная издевка из всех,
изобретенных человеком. Звук получается резкий, скрежещущий, назойливый, а
мастер своего дела может уподобить его крику осла. Как-то на моих глазах
возмущенный печатник выхватил в ответ шпагу. А что касается прозвища,
которым наградил меня Катценъямер, оно огорчило и уязвило меня больше всех
других обид и оскорблений. Я расплакался, как девчонка, и необычайно
обрадовал тем самым печатников; они потирали руки и визжали от радости.
Обидная кличка вовсе не подходила парню моего сложения, а потому ничего
остроумного в ней не было. Это жаргонное словечко печатников
(позаимствованное в Англии) определяло вид шрифта. Все шрифты слегка уже
сверху, чем у ножки литеры, но в некоторых комплектах шрифта это расширение
книзу так явственно, что злоязычные печатники называют его бурдюком. Вот
отсюда и пошла гнусная кличка, придуманная Катценъямером. Если я что-нибудь
знаю о печатниках, она пристанет ко мне навечно. Не прошло и часа, как она
уже красовалась на моей метке. Представляете? Они приписали к моему номеру
буквы, с которых начинались обидные слова, в штампе над пачкой уроков
значилось: "шпон 4-БЗ"{13}. Кто-то скажет, что это сущий пустяк. Но, доложу
вам, не все, что кажется пустяком людям, повидавшим свет, пустяк для
молодого человека. Впоследствии мало что вызывало у меня такое чувство
стыда, как этот "пустяк".
Печатники продолжали издеваться над безропотным Сорок четвертым. Стоило
ему отвернуться, как клинья и шпации летели ему в голову и спину, но, не
причинив вреда, отскакивали, точно град. Если Сорок четвертый, выполняя
какую-нибудь работу, наклонялся, печатник, стоявший рядом, бил его что было
мочи наборной доской по мягкому месту и с притворным раскаянием восклицал:
- Ах, это ты? А я думал - мастер!
Все вокруг хохотали, довольные, и выдумывали все новые "шутки".
Катценъямер и компания не упускали ни малейшей возможности унизить Сорок
четвертого, причинить ему боль. И делалось это не столько во вред новому
подмастерью, сколько из желания досадить мастеру. Они пытались вызвать Сорок
четвертого на какое-нибудь ответное действие, вот тогда, навалившись на него
всем скопом, они бы его избили. Но это им не удалось, и день, по их мнению,
прошел зря.
В среду печатники явились в типографию, задумав множество новых каверз,
рассчитывая на больший успех. Подкравшись к парню сзади, они опускали ему за
шиворот куски льда, развели огонь под рукомойником, а когда Сорок четвертый
бросился его заливать, изобразили общий переполох и опрокидывали ведра с
водой не в огонь, а, будто ненароком, на Сорок четвертого, да еще притворно
возмущались, что он путается под ногами и мешает им тушить пожар. Когда
Сорок четвертый закатывал краской шрифт для Катценъямера, этот негодяй все
время норовил хватить его металлической рамкой по голове, чтоб он не успел
увернуться, и кончил тем, что опустил рамку раньше времени; она угодила в
контрольный полозок и выгнулась дугой, а Сорок четвертый получил нагоняй,
будто в этом была его вина.
Они травили беднягу все утро, но снова их старания вывести его из себя
не увенчались успехом. Днем они подсунули Сорок четвертому урок из латинской
Библии, и он провозился с ним до вечера, когда же, сделав пробный оттиск,
парень шел с наборной доской, Мозес дал ему подножку, и Сорок четвертый
растянулся на полу, выронив доску. Старший печатник метал громы и молнии,
досадуя на его неуклюжесть, и свалил всю вину на Сорок четвертого, будто
Мозес был вовсе ни при чем, а под конец проявил особую зловредность -
приказал парню вернуться в типографию после ужина и заново набрать урок -
при свете свечи, если придется работать всю ночь.
Такой несправедливости Фишер не стерпел и вступился за нового ученика,
но Катценъямер рявкнул, чтоб он занимался своим делом, а печатники
надвинулись на Фишера с угрожающим видом, и защитнику пришлось отступить и
замолчать. Он пожалел о своем добром поступке, потому что дал Катценъямеру
повод ужесточить наказание.
- Ты считаешь себя важной персоной, не правда ли? - съязвил
Катценъямер, обернувшись к Фишеру. - Так вот, я преподам тебе маленький
урок: хочешь навлечь кару на Тюремную Птаху, выгораживай его, суй нос не в
свое дело.
И Катценъямер приказал Сорок четвертому собрать весь рассыпанный шрифт,
разложить его по кассам, а уж потом приступать к уроку!
Работы он задал бедному парню на всю ночь, хоть тот ничем не заслужил
такого наказания. Знал ли мастер о бесчинствах печатников? Знал, конечно, и
в душе кипел от негодования, но он был вынужден держать себя в узде и не
подавать виду. Мастер всецело находился в руках печатников и понимал это. Он
был связан обязательством выполнить большой заказ Пражского университета,
работа была почти закончена, требовалось всего несколько дней, чтобы довести
ее до конца; невыполнение заказа означало бы полное разорение. Мастеру
приходилось закрывать глаза на все подлости печатников: если Катценъямер и
его дружки откажутся работать, где искать других? В Венеции? В Лондоне? Во
Франкфурте? В Париже? Да ведь пока туда доберешься, пройдет несколько
недель!
В среду печатники отправились спать, торжествуя победу, а я совсем пал
духом.
Но, господи, почему мы так легко впадаем в уныние? К утру Сорок
четвертый прекрасно справился с работой. Да, он был поистине удивительный
человек!
Но беда нагрянула - печатники объявили забастовку! Бедный мастер! Когда
до него дошла страшная весть, он еле добрался до постели: сказались
беспокойство последних дней, уязвленная гордость и отчаяние. Мастер метался
в лихорадке и нес что-то несусветное в беспамятстве, чем очень огорчал своих
сиделок - Маргет и Катрину. Печатники забастовали в четверг утром и
известили об этом мастера. Потом они долго спорили о том, как обосновать
свои требования. Наконец составили ультиматум и отправили его хозяину. Он
был не в состоянии читать, и Маргет отложила бумагу в сторону. Ультиматум
был очень прост. В нем говорилось о том, что Тюремная Птаха - сущее
наказание для всех, источник нескончаемого раздражения и никто не вернется к
работе до тех пор, пока его не отошлют из замка.
Они знали, что мастер не вправе выгнать ученика. За такой поступок его
бы с позором изгнали из гильдии, сломав его шпагу: ведь мастер не мог
доказать, что подмастерье в чем-то провинился. Откажись он выгнать Сорок
четвертого, печатники не приступят к работе, дорогостоящий заказ не будет
выполнен, и мастер разорится.
Печатники злорадствовали: теперь мастеру куда ни кинь, всюду клин. Он
был у них в руках, в какую бы сторону ни подался.
Глава IX
Утро в ту злосчастную пятницу выдалось мрачное и тоскливое. Машины в
типографии впервые за все время не работали. Надежды на перемену к лучшему
не было. Как повелось, печатники отправились к ранней мессе вместе со всеми
обитателями замка, но к завтраку, естественно, не вернулись. Явились час
спустя и бесцельно слонялись по замку, заполняя время пустыми разговорами,
сплетнями, картами. Они, понимаете ли, "удерживали крепость", что само по
себе было бесполезным занятием, потому что ее никто не собирался брать. При
нынешних обстоятельствах работать в типографии было опасно.
Да, надежды не было. Через некоторое время Катрина прошла мимо
забастовщиков, и Мозес, увидев грусть на ее лице, не удержался от насмешки:
- На твоем месте я бы не унывал, Катрина. С молитвой-то можно одолеть
все невзгоды. Закинь-ка удочку своей подружке - деве Марии!
Катрина радостно вспыхнула, будто Мозес произнес что-то приятное, а не
богохульство.
- Спасибо за хорошую мысль, собака, - бросила она на ходу.
Я поспешил за ней, шутка Мозеса и меня надоумила, что надо делать.
Хватит отчаиваться, решил я, пора действовать, надо призвать на помощь любую
сверхъестественную силу, за которую можно расплатиться либо любовью, либо
деньгами, - богородицу, астролога Балтасара или Вечно Молящихся Сестер.
Благословенная мысль! Катрина подивилась моей сообразительности. Она сразу
же загорелась новой идеей и вогнала меня в краску своими похвалами. Я и
впрямь заслуживал похвалы, но по другой причине: я велел Катрине изъять мою
прежнюю "просьбу" у монахинь (обращаясь к Вечно Молящимся Сестрам, люди
высказывают пожелание, именуемое "просьбой") и передать им, чтоб молились не
о моем спасении - пусть вовсе забудут про меня, - а горячо заклинали
господа, чтоб вездесущий печатник Навсенаплюй пришел на помощь мастеру.
Катрина сочла такое самопожертвование благородным и прекрасным; бог не
позабудет о нем и воздаст тебе сторицею, обещала она, и я, разумеется, тоже
думал о воздаянии - оно было бы справедливым.
Катрина согласилась и с другим моим предложением - пусть Сорок
четвертый уговорит своего повелителя-мага обратить колдовство на пользу
мастеру. И мы с Катриной воспрянули духом: тучи у нас над головой
рассеивались, нам снова улыбалось солнце. Более разумного решения было не
найти: мы складывали акционерный капитал, а не расточали его, ставили деньги
сразу на три карты, и хоть одна из них должна была выиграть. Катрина
заявила, что за час приведет все три великие силы в действие и заставит их
работать непрестанно, пока не взовьется флаг нашей победы.
Я ушел от Катрины, ног под собой не чуя от радости. В душе я, правда,
опасался, что мы зря поставили на одну из карт - на мага. Он, само собой
разумеется, мог принести победу нашему флагу, если пожелает, да вот пожелает
ли? Пожелает, если его уговорят Мария и ее мать, но кто их об этом попросит?
Катрина? Они, конечно, не хотят, чтоб мастер разорился, ведь это означало бы
разорение и для них, но Мария и ее мать поддались на уговоры забастовщиков и
заблуждались, наивно полагая, что забастовка не причинит вреда никому, кроме
Сорок четвертого. А в то, что Сорок четвертый может повлиять на своего
могущественного хозяина, я не очень верил: с таким же успехом можно ожидать,
что монарх благосклонно отнесется к просьбе жалкого лакея.
Я уповал на то, что выигрышной окажется карта Катрины, да и в своей
нисколько не сомневался. Она приведет сюда Навсенаплюя, где бы он ни
находился, - это уж как пить дать. Что он сумеет сделать, появившись здесь,
- ну, это другой вопрос. В одном на него всегда можно положиться -
Навсенаплюй примет сторону побежденного, прав он или не прав, и сделает все,
что в его силах, - все, что в человеческих силах.
Навсенаплюй был странствующим печатником, работавшим по найму. Никто не
знал его настоящего имени, его давно вытеснило прозвище, точно и метко
определявшее его суть. Какие бы козни против него ни строили, какие бы
помехи ему ни чинили, какие бы пакости ни делали, ему было на все наплевать
- так он сам говорил. Навсенаплюй был весел и беззаботен, щедр,
доброжелателен к людям и был конечно же мот без гроша за душой, не
мысливший, как можно жить иначе. Но несмотря на все превратности судьбы,
Навсенаплюй, прирожденный франт и волокита, одевался с иголочки. Красивый,
стройный, изящный, как Сатана, Навсенаплюй очень нравился женщинам и знал об
этом. Он не боялся ни бога, ни черта и слыл задирой по рождению и по
наклонностям. Все печатники хорошие фехтовальщики, но Навсенаплюй считался
непревзойденным мастером в искусстве фехтования, проворным и подвижным, как
кошка. При всем при том он был чрезвычайно просвещенный человек и мог по
праву занять sanctum sanctorum{14}, как именуется на жаргоне печатников
кабинет редактора. Обладая прекрасным голосом, прекрасным сильным баритоном,
Навсенаплюй имел серьезные познания в музыке, хорошо играл на разных
инструментах, разбирался в живописи и ругался на девяти языках. Он был
примерным сыном церкви, честно выполнял свой долг христианина, а о лучшем
друге трудно было и мечтать.
Но ему не сиделось на одном месте, и Навсенаплюй бродяжничал, слонялся
по всей Европе. Если и существовал когда-нибудь вечный "пом." (помощник),
Навсенаплюй и был им. Он мог бы иметь свою наборную кассу везде, где бы ни
пожелал обосноваться, но если такой факт и имел место, он стерся из людской
памяти. Навсенаплюй появлялся у нас несколько раз в году, как, впрочем, и во
Франкфурте, и в Венеции, и в Париже, и в Лондоне, и в других городах Европы;
через неделю, от силы - две-три он снимался с места, устроив прощальную
пирушку друзьям и оставив себе денег ровно столько, сколько требовалось,
чтобы перепорхнуть на новое место.
Мы замерли на мертвой точке, а дел было - выше головы! Дел много, а
времени в обрез; заказ предстояло выполнить к следующему понедельнику.
Прибудут заказчики из Праги и потребуют свои две сотни Библий - вернее,
отпечатанные листы: мы не условились их переплетать. Половина наших
печатников корпела над этим большим нудным заказом вот уже восемь месяцев;
еще 30000 "m"{15} - и набор закончен; на худой конец, мы могли приналечь все
вместе и завершить дело за четырнадцать часов, потом еще за пару часов
отпечатать два последних сфальцованных листа и выполнить заказ досрочно, - и
вот мы бездельничаем, а мастеру грозит разорение.
Всю пятницу и субботу я бегал сам не свой к Совиной башне -
высматривал, не покажется ли внизу, на извилистой тропинке Навсенаплюй, а
потом возвращался в кухню к Катрине за советом и новостями. Но вот прошла
суббота, спустилась ночь, никаких перемен не произошло, мы все еще
находились между небом и землей. Маг дал Сорок четвертому нагоняй и перестал
использовать его как посредника для своих чудес. Тогда Катрина запугала
Марию и ее мать, растолковав, какая им угрожает опасность, и они попытали
счастья у мага. Балтасар Хофман был очень учтив, исполнен сочувствия и
желания помочь, но при этом не связывал себя никакими обязательствами. По
его мнению, дело было не в печатниках - они против своей воли стали орудием
в руках трех самых могущественных и злобных демонов ада, которых он,
Балтасар Хофман, знал по именам; он сражался с ними и одолел демонов, едва
не поплатившись за это жизнью. Демоны устроили заговор не против мастера
(мастер им нужен лишь для отвода глаз) - они наметили жертвой его, мага, он
еще сам не знает, чем кончится эта битва; и все же он обратится к звездам и
сделает все, что в его силах. Балтасар Хофман полагал, что в заговоре
участвуют еще три могучих демона и, если его догадка подтвердится, ему
четвертый намного глубже знал языки, науки, искусство, и, обратись вдруг его
эрудиция в воду, Бинкс сразу бы утонул. Печатники не могли удержаться от
смеха; будь они настоящими мужчинами, они подобрели бы к своей жертве, но
они не были настоящими мужчинами и не подобрели. Бинкс, ставший всеобщим
посмешищем, разозлился, но вместо того чтобы излить злобу на шутников, он,
бесстыжий, напустился на Сорок четвертого и сбил бы его с ног, если бы не
Фишер. Окружающие не благодарили Фишера за вмешательство, они с
удовольствием бы выругали его, но это было небезопасно: печатники не хотели
исключать Фишера из своего круга. По всему было видно, что он довольно
прохладно относится к общему делу, и они опасались, что Густав вообще к нему
охладеет.
Затея с экзаменом провалилась, провалилась с треском, и печатники
возненавидели Сорок четвертого еще больше, хоть сами были во всем виноваты.
Это заложено в природе человеческой. Наконец Катценъямер, старший в
типографии, приказал печатникам и подмастерьям браться за работу и пригрозил
урезать им плату, если они и дальше будут тратить время попусту. Потом он
прикрикнул и на Сорок четвертого: кончай-де бить баклуши и занимайся делом.
Теперь никто не наблюдал за новым подмастерьем. Печатники полагали, что он
знает свои обязанности. Но я-то видел, что он ничего не знает, и принялся
мысленно подсказывать ему. Мне трудно было сосредоточиться на своей работе:
какое это было интересное и увлекательное зрелище - смотреть, как Сорок
четвертый работает по подсказке.
По моему мысленному указанию он собрал с полу валявшийся под ногами у
печатников шрифт и уложил пригодный в ящик с сыпью, а непригодный - в ящик
для сломанных литер; протер скипидаром и отчистил от краски накатные валики,
приготовил щелочной раствор из древесной золы, вымыл в раковине форму, и
надо сказать, отлично справился с этим делом; снял жесткую черную прокладку
недельной давности с матричного каландра{10} и заменил ее новой; заварил
клейстер, прочистил с помощью воздуходувных мехов несколько наборных касс,
приготовил клей для переплетов, смазал машинным маслом валик и перекладины
пресса. Пока Катценъямер печатал на листах латинской Библии цифру 16, Сорок
четвертый, надев бумажный передник, закатал краской форму и при этом
перепачкался краской с головы до ног - трубочист трубочистом! Потом он
занялся набором, сделал корректурную гранку, мастерски связал
неиспользованный шрифт и, умудрившись не рассыпать его, уложил в загон{11},
принес шпации. Когда наборщики кинули жребий, кому какой урок{12}
достанется, унес их на место; тем временем удачливые наборщики радовались
легкому уроку, а остальные проклинали свою незадачу. Если бы печатникам
вздумалось разыграть новичка и отправить его в деревню к шорнику за таской,
он простодушно выполнил бы и это поручение, и шорник с удовольствием задал
бы ему таску, но до такого розыгрыша они не додумались: печатники полагали,
что Сорок четвертый - стреляный воробей, а потому упустили самый удачный за
весь день случай разоблачить его как самозванца, ранее в глаза не видевшего
оборудования типографии.
Удивительное создание! Он ни разу не ошибся, но мне приходилось следить
за ним с неослабным вниманием, и в результате я запорол пробный оттиск. В
"назидание" Катценъямер заставил меня после работы разобрать его собственный
шрифт и разложить его по кассам. Он не скупился на такие "уроки".
Итак, я спас Сорок четвертого, не вызвав подозрения у окружающих, не
причинив себе никакого вреда, и он стал мне еще ближе. Это было естественно.
Работа кончилась, все пошли мыться; я ног под собой не чувствовал от
радости и гордости, и тут Эрнест Вассерман донес, что я беседовал на
лестнице с Сорок четвертым!
Глава VIII
Я выскользнул из комнаты и убежал. Поступок был разумный: меня миновала
первая вспышка их гнева; попадись я печатникам под горячую руку, вряд ли
отделался бы оскорбительными кличками - могли и поколотить. Я спрятался в
укромном месте дальней нежилой части замка, посреди лабиринта галерей и
коридоров. Разумеется, я не собирался в гости к Сорок четвертому, хоть и дал
слово прийти, но при таком повороте событий он меня и не ждет - это ясно.
Пришлось пропустить ужин, а это тяжкое испытание для растущего парня. К тому
же в моем сыром, холодном закутке недолго было и в ледышку обратиться. А сон
- какой уж тут сон: холод, крысы, привидения. Не скажу, что я видел их,
привидения, но поминутно ждал, что увижу. Чего ж тут удивляться? В такой
древней многовековой развалине привидения, как говорится, кишмя кишат; на
протяжении столетий существования замка - и в ранние годы, и в зрелые - о
нем ходила неизменная слава как о месте романтическом, насквозь пропитанном
преступно пролитой кровью; я на своем опыте убедился, что еще не известно,
какое из двух зол меньшее: мертвея от ужаса, глядеть на привидения или,
вслушиваясь в темноту, высматривать их. По правде говоря, я не жалел, что
сон бежит от меня, я боялся уснуть. Пришла беда - отворяй ворота; я молил о
помощи бога, на него теперь была вся надежда. Кровь у меня по молодости лет
была горячая, и я умудрился соснуть урывками, но большую часть ночи я
молился, молился горячо и искренне. Я понимал: моими молитвами тут не
обойдешься, нужны более действенные молитвы чистых и святых людей, молитвы
посвященных - вот их бог услышит, а услышит ли меня, еще не известно. Меня
могло спасти лишь заступничество Вечно Молящихся Сестер. Им надо было
заплатить пятьдесят серебряных грошей. Если тебе грозила беда, если тучи у
тебя над головой не рассеивались, молитва Вечно Молящихся Сестер ценилась
выше молитвы священника: его молитвы возносились к небу в определенное
время, а в промежутке тебя ничто не охраняло, тогда как молитвы Сестер
возносились непрерывно, что явствует из названия их монастыря, они не
прекращались ни днем, ни ночью. Как только две монахини поднимались с колен,
две другие тотчас занимали их место перед алтарем, и молитва не прерывалась.
Монастырь Вечно Молящихся Сестер находился на другом берегу реки за
деревней. Сестры молились с особым рвением за каждого обитателя замка,
потому что наш князь недавно оказал монастырю очень большую услугу; он
выпрашивал у бога прощения за убийство своего старшего брата, великого князя
Богемии, главы династии. Наш князь реставрировал, роскошно отделал старинную
церковь в фамильном замке и отдал ее в пользование Вечно Молящимся Сестрам,
пока в их монастыре, разрушенном ударом молнии, велись восстановительные
работы.
Вечно Молящихся Сестер ждали в воскресенье, значит, служба продлится
вдвое дольше: вынесут святое причастие в дароносице, и четыре монахини
вместо двух начнут молитвенное бдение. И все же, если прислать деньги
вовремя, они помолятся и за меня, а это все равно что вступить в дело на
выгодных условиях.
Наш князь не ограничился упомянутой мной милостью и взял на себя треть
расходов по восстановлению монастыря. Вот почему мы были в большом фаворе у
Сестер. Отправлять богослужение будет старый отец Питер, добрейший и
честнейший человек. Отец Адольф отказался: это не сулило ему выгоды, потому
что все деньги шли на содержание приюта для бездомных сирот, о которых
пеклись милосердные сестры.
Когда наконец крысы прекратили возню, я понял, что долгая ночь близится
к концу, и выбрался на ощупь из своего убежища. На кухне при свете свечи уже
хлопотала Катрина; услышав мой рассказ, она преисполнилась сочувствия ко мне
и пообещала дать Эрнесту и леща, и перцу, и березовой каши; потом,
спохватившись, быстро сготовила горячее на завтрак, уселась за стол,
судачила и, как всякая хорошая стряпуха, любовалась, с какой жадностью я ем,
а я и вправду сильно оголодал. Мне было приятно слушать, как она честит этих
негодяев и насмехается над ними - проходу, мол, не дают ее мальчику, и нет
среди них ни одного настоящего мужчины, кто вступился бы за него и за
мастера.
- Боже правый, если бы Навсенаплюй был здесь! - взмолилась Катрина.
Я вскочил, обхватил руками морщинистую шею старухи и стиснул ее в
объятиях - благословенная мысль! Катрина тихо опустилась на колени перед
маленьким алтарем пресвятой девы - я тотчас последовал ее примеру - и
вознесла за всех нас молитву о помощи из глубины горячего преданного сердца,
а потом, поднявшись с колен, полная сил и уверенности в правоте своего дела,
заклеймила наших недругов таким пламенным и замысловатым проклятием, какого
я никогда не слышал из уст непосвященного.
Уже рассветало, когда я поделился с Катриной своим замыслом обратиться
к Вечно Молящимся Сестрам; она похвалила меня за набожность и добросердечие
и благословила на доброе дело, заверив, что сама отошлет им деньги и все
устроит. Мне пришлось попросить у нее взаймы два серебряных гроша, чтоб
набралась нужная сумма - пятьдесят, и Катрина с готовностью отозвалась:
- Неужто не дам? Ведь ты сам попал в беду за то, что был добр к моему
мальчику. Конечно дам, и пять дам, если понадобится!
Слезы выступили на глазах у Катрины, и она прижала меня к груди. Я
прибежал к себе в комнату, захлопнул дверь и запер ее на замок, потом
вытащил свои сокровища из тайника и пересчитал монеты; оказалось, что их
пятьдесят! Я не мог понять, в чем дело. Снова пересчитал - дважды, но ошибки
не было, неведомо откуда появились еще два гроша. Все сложилось наилучшим
образом, мне и в долги залезать не пришлось. Я отнес деньги Катрине и
рассказал ей про чудо. Она, пересчитав гроши, недоумевала и дивилась не
меньше моего. И вдруг Катрину осенило! Она упала на колени перед алтарем, и
из уст ее полилась хвала пресвятой деве за столь быстрый чудодейственный
ответ на ее мольбу о помощи.
Катрина поднялась с колен самой гордой женщиной в округе, и гордость ее
была оправданна.
- Подумать только! Пресвятая дева свершила это чудо для меня, бедной
ничтожной служанки, праха земли! - произнесла она, стараясь проявлять
должное смирение. - А ведь есть на земле и коронованные монархи, для которых
она не свершила бы чуда! - и, несмотря на смирение, в глазах Катрины
вспыхнуло ликование.
Через час о чуде знал весь замок, и куда бы ни пошла Катрина, ей всюду
оказывали почет и уважение.
Начавшийся день, этот злополучный вторник, принес сплошные огорчения и
Сорок четвертому, и мне. Печатники слонялись по замку злые и угрюмые. Они
придирались по малейшему поводу, отпускали шуточки и откровенно глумились
надо мной, а когда "сострил" Катценъямер - обозвал меня непечатным словом,
вся компания покатилась со смеху и принялась водить линейками по наборным
кассам - у печатников это равнозначно издевательским аплодисментам. Смехом
они наградили остроумие старшего по цеху, издевка предназначалась мне. Надо
подумать, над кем насмехаешься, прежде чем водить линейкой по кассе: не
всякий такое стерпит. Это самая искусная и выразительная издевка из всех,
изобретенных человеком. Звук получается резкий, скрежещущий, назойливый, а
мастер своего дела может уподобить его крику осла. Как-то на моих глазах
возмущенный печатник выхватил в ответ шпагу. А что касается прозвища,
которым наградил меня Катценъямер, оно огорчило и уязвило меня больше всех
других обид и оскорблений. Я расплакался, как девчонка, и необычайно
обрадовал тем самым печатников; они потирали руки и визжали от радости.
Обидная кличка вовсе не подходила парню моего сложения, а потому ничего
остроумного в ней не было. Это жаргонное словечко печатников
(позаимствованное в Англии) определяло вид шрифта. Все шрифты слегка уже
сверху, чем у ножки литеры, но в некоторых комплектах шрифта это расширение
книзу так явственно, что злоязычные печатники называют его бурдюком. Вот
отсюда и пошла гнусная кличка, придуманная Катценъямером. Если я что-нибудь
знаю о печатниках, она пристанет ко мне навечно. Не прошло и часа, как она
уже красовалась на моей метке. Представляете? Они приписали к моему номеру
буквы, с которых начинались обидные слова, в штампе над пачкой уроков
значилось: "шпон 4-БЗ"{13}. Кто-то скажет, что это сущий пустяк. Но, доложу
вам, не все, что кажется пустяком людям, повидавшим свет, пустяк для
молодого человека. Впоследствии мало что вызывало у меня такое чувство
стыда, как этот "пустяк".
Печатники продолжали издеваться над безропотным Сорок четвертым. Стоило
ему отвернуться, как клинья и шпации летели ему в голову и спину, но, не
причинив вреда, отскакивали, точно град. Если Сорок четвертый, выполняя
какую-нибудь работу, наклонялся, печатник, стоявший рядом, бил его что было
мочи наборной доской по мягкому месту и с притворным раскаянием восклицал:
- Ах, это ты? А я думал - мастер!
Все вокруг хохотали, довольные, и выдумывали все новые "шутки".
Катценъямер и компания не упускали ни малейшей возможности унизить Сорок
четвертого, причинить ему боль. И делалось это не столько во вред новому
подмастерью, сколько из желания досадить мастеру. Они пытались вызвать Сорок
четвертого на какое-нибудь ответное действие, вот тогда, навалившись на него
всем скопом, они бы его избили. Но это им не удалось, и день, по их мнению,
прошел зря.
В среду печатники явились в типографию, задумав множество новых каверз,
рассчитывая на больший успех. Подкравшись к парню сзади, они опускали ему за
шиворот куски льда, развели огонь под рукомойником, а когда Сорок четвертый
бросился его заливать, изобразили общий переполох и опрокидывали ведра с
водой не в огонь, а, будто ненароком, на Сорок четвертого, да еще притворно
возмущались, что он путается под ногами и мешает им тушить пожар. Когда
Сорок четвертый закатывал краской шрифт для Катценъямера, этот негодяй все
время норовил хватить его металлической рамкой по голове, чтоб он не успел
увернуться, и кончил тем, что опустил рамку раньше времени; она угодила в
контрольный полозок и выгнулась дугой, а Сорок четвертый получил нагоняй,
будто в этом была его вина.
Они травили беднягу все утро, но снова их старания вывести его из себя
не увенчались успехом. Днем они подсунули Сорок четвертому урок из латинской
Библии, и он провозился с ним до вечера, когда же, сделав пробный оттиск,
парень шел с наборной доской, Мозес дал ему подножку, и Сорок четвертый
растянулся на полу, выронив доску. Старший печатник метал громы и молнии,
досадуя на его неуклюжесть, и свалил всю вину на Сорок четвертого, будто
Мозес был вовсе ни при чем, а под конец проявил особую зловредность -
приказал парню вернуться в типографию после ужина и заново набрать урок -
при свете свечи, если придется работать всю ночь.
Такой несправедливости Фишер не стерпел и вступился за нового ученика,
но Катценъямер рявкнул, чтоб он занимался своим делом, а печатники
надвинулись на Фишера с угрожающим видом, и защитнику пришлось отступить и
замолчать. Он пожалел о своем добром поступке, потому что дал Катценъямеру
повод ужесточить наказание.
- Ты считаешь себя важной персоной, не правда ли? - съязвил
Катценъямер, обернувшись к Фишеру. - Так вот, я преподам тебе маленький
урок: хочешь навлечь кару на Тюремную Птаху, выгораживай его, суй нос не в
свое дело.
И Катценъямер приказал Сорок четвертому собрать весь рассыпанный шрифт,
разложить его по кассам, а уж потом приступать к уроку!
Работы он задал бедному парню на всю ночь, хоть тот ничем не заслужил
такого наказания. Знал ли мастер о бесчинствах печатников? Знал, конечно, и
в душе кипел от негодования, но он был вынужден держать себя в узде и не
подавать виду. Мастер всецело находился в руках печатников и понимал это. Он
был связан обязательством выполнить большой заказ Пражского университета,
работа была почти закончена, требовалось всего несколько дней, чтобы довести
ее до конца; невыполнение заказа означало бы полное разорение. Мастеру
приходилось закрывать глаза на все подлости печатников: если Катценъямер и
его дружки откажутся работать, где искать других? В Венеции? В Лондоне? Во
Франкфурте? В Париже? Да ведь пока туда доберешься, пройдет несколько
недель!
В среду печатники отправились спать, торжествуя победу, а я совсем пал
духом.
Но, господи, почему мы так легко впадаем в уныние? К утру Сорок
четвертый прекрасно справился с работой. Да, он был поистине удивительный
человек!
Но беда нагрянула - печатники объявили забастовку! Бедный мастер! Когда
до него дошла страшная весть, он еле добрался до постели: сказались
беспокойство последних дней, уязвленная гордость и отчаяние. Мастер метался
в лихорадке и нес что-то несусветное в беспамятстве, чем очень огорчал своих
сиделок - Маргет и Катрину. Печатники забастовали в четверг утром и
известили об этом мастера. Потом они долго спорили о том, как обосновать
свои требования. Наконец составили ультиматум и отправили его хозяину. Он
был не в состоянии читать, и Маргет отложила бумагу в сторону. Ультиматум
был очень прост. В нем говорилось о том, что Тюремная Птаха - сущее
наказание для всех, источник нескончаемого раздражения и никто не вернется к
работе до тех пор, пока его не отошлют из замка.
Они знали, что мастер не вправе выгнать ученика. За такой поступок его
бы с позором изгнали из гильдии, сломав его шпагу: ведь мастер не мог
доказать, что подмастерье в чем-то провинился. Откажись он выгнать Сорок
четвертого, печатники не приступят к работе, дорогостоящий заказ не будет
выполнен, и мастер разорится.
Печатники злорадствовали: теперь мастеру куда ни кинь, всюду клин. Он
был у них в руках, в какую бы сторону ни подался.
Глава IX
Утро в ту злосчастную пятницу выдалось мрачное и тоскливое. Машины в
типографии впервые за все время не работали. Надежды на перемену к лучшему
не было. Как повелось, печатники отправились к ранней мессе вместе со всеми
обитателями замка, но к завтраку, естественно, не вернулись. Явились час
спустя и бесцельно слонялись по замку, заполняя время пустыми разговорами,
сплетнями, картами. Они, понимаете ли, "удерживали крепость", что само по
себе было бесполезным занятием, потому что ее никто не собирался брать. При
нынешних обстоятельствах работать в типографии было опасно.
Да, надежды не было. Через некоторое время Катрина прошла мимо
забастовщиков, и Мозес, увидев грусть на ее лице, не удержался от насмешки:
- На твоем месте я бы не унывал, Катрина. С молитвой-то можно одолеть
все невзгоды. Закинь-ка удочку своей подружке - деве Марии!
Катрина радостно вспыхнула, будто Мозес произнес что-то приятное, а не
богохульство.
- Спасибо за хорошую мысль, собака, - бросила она на ходу.
Я поспешил за ней, шутка Мозеса и меня надоумила, что надо делать.
Хватит отчаиваться, решил я, пора действовать, надо призвать на помощь любую
сверхъестественную силу, за которую можно расплатиться либо любовью, либо
деньгами, - богородицу, астролога Балтасара или Вечно Молящихся Сестер.
Благословенная мысль! Катрина подивилась моей сообразительности. Она сразу
же загорелась новой идеей и вогнала меня в краску своими похвалами. Я и
впрямь заслуживал похвалы, но по другой причине: я велел Катрине изъять мою
прежнюю "просьбу" у монахинь (обращаясь к Вечно Молящимся Сестрам, люди
высказывают пожелание, именуемое "просьбой") и передать им, чтоб молились не
о моем спасении - пусть вовсе забудут про меня, - а горячо заклинали
господа, чтоб вездесущий печатник Навсенаплюй пришел на помощь мастеру.
Катрина сочла такое самопожертвование благородным и прекрасным; бог не
позабудет о нем и воздаст тебе сторицею, обещала она, и я, разумеется, тоже
думал о воздаянии - оно было бы справедливым.
Катрина согласилась и с другим моим предложением - пусть Сорок
четвертый уговорит своего повелителя-мага обратить колдовство на пользу
мастеру. И мы с Катриной воспрянули духом: тучи у нас над головой
рассеивались, нам снова улыбалось солнце. Более разумного решения было не
найти: мы складывали акционерный капитал, а не расточали его, ставили деньги
сразу на три карты, и хоть одна из них должна была выиграть. Катрина
заявила, что за час приведет все три великие силы в действие и заставит их
работать непрестанно, пока не взовьется флаг нашей победы.
Я ушел от Катрины, ног под собой не чуя от радости. В душе я, правда,
опасался, что мы зря поставили на одну из карт - на мага. Он, само собой
разумеется, мог принести победу нашему флагу, если пожелает, да вот пожелает
ли? Пожелает, если его уговорят Мария и ее мать, но кто их об этом попросит?
Катрина? Они, конечно, не хотят, чтоб мастер разорился, ведь это означало бы
разорение и для них, но Мария и ее мать поддались на уговоры забастовщиков и
заблуждались, наивно полагая, что забастовка не причинит вреда никому, кроме
Сорок четвертого. А в то, что Сорок четвертый может повлиять на своего
могущественного хозяина, я не очень верил: с таким же успехом можно ожидать,
что монарх благосклонно отнесется к просьбе жалкого лакея.
Я уповал на то, что выигрышной окажется карта Катрины, да и в своей
нисколько не сомневался. Она приведет сюда Навсенаплюя, где бы он ни
находился, - это уж как пить дать. Что он сумеет сделать, появившись здесь,
- ну, это другой вопрос. В одном на него всегда можно положиться -
Навсенаплюй примет сторону побежденного, прав он или не прав, и сделает все,
что в его силах, - все, что в человеческих силах.
Навсенаплюй был странствующим печатником, работавшим по найму. Никто не
знал его настоящего имени, его давно вытеснило прозвище, точно и метко
определявшее его суть. Какие бы козни против него ни строили, какие бы
помехи ему ни чинили, какие бы пакости ни делали, ему было на все наплевать
- так он сам говорил. Навсенаплюй был весел и беззаботен, щедр,
доброжелателен к людям и был конечно же мот без гроша за душой, не
мысливший, как можно жить иначе. Но несмотря на все превратности судьбы,
Навсенаплюй, прирожденный франт и волокита, одевался с иголочки. Красивый,
стройный, изящный, как Сатана, Навсенаплюй очень нравился женщинам и знал об
этом. Он не боялся ни бога, ни черта и слыл задирой по рождению и по
наклонностям. Все печатники хорошие фехтовальщики, но Навсенаплюй считался
непревзойденным мастером в искусстве фехтования, проворным и подвижным, как
кошка. При всем при том он был чрезвычайно просвещенный человек и мог по
праву занять sanctum sanctorum{14}, как именуется на жаргоне печатников
кабинет редактора. Обладая прекрасным голосом, прекрасным сильным баритоном,
Навсенаплюй имел серьезные познания в музыке, хорошо играл на разных
инструментах, разбирался в живописи и ругался на девяти языках. Он был
примерным сыном церкви, честно выполнял свой долг христианина, а о лучшем
друге трудно было и мечтать.
Но ему не сиделось на одном месте, и Навсенаплюй бродяжничал, слонялся
по всей Европе. Если и существовал когда-нибудь вечный "пом." (помощник),
Навсенаплюй и был им. Он мог бы иметь свою наборную кассу везде, где бы ни
пожелал обосноваться, но если такой факт и имел место, он стерся из людской
памяти. Навсенаплюй появлялся у нас несколько раз в году, как, впрочем, и во
Франкфурте, и в Венеции, и в Париже, и в Лондоне, и в других городах Европы;
через неделю, от силы - две-три он снимался с места, устроив прощальную
пирушку друзьям и оставив себе денег ровно столько, сколько требовалось,
чтобы перепорхнуть на новое место.
Мы замерли на мертвой точке, а дел было - выше головы! Дел много, а
времени в обрез; заказ предстояло выполнить к следующему понедельнику.
Прибудут заказчики из Праги и потребуют свои две сотни Библий - вернее,
отпечатанные листы: мы не условились их переплетать. Половина наших
печатников корпела над этим большим нудным заказом вот уже восемь месяцев;
еще 30000 "m"{15} - и набор закончен; на худой конец, мы могли приналечь все
вместе и завершить дело за четырнадцать часов, потом еще за пару часов
отпечатать два последних сфальцованных листа и выполнить заказ досрочно, - и
вот мы бездельничаем, а мастеру грозит разорение.
Всю пятницу и субботу я бегал сам не свой к Совиной башне -
высматривал, не покажется ли внизу, на извилистой тропинке Навсенаплюй, а
потом возвращался в кухню к Катрине за советом и новостями. Но вот прошла
суббота, спустилась ночь, никаких перемен не произошло, мы все еще
находились между небом и землей. Маг дал Сорок четвертому нагоняй и перестал
использовать его как посредника для своих чудес. Тогда Катрина запугала
Марию и ее мать, растолковав, какая им угрожает опасность, и они попытали
счастья у мага. Балтасар Хофман был очень учтив, исполнен сочувствия и
желания помочь, но при этом не связывал себя никакими обязательствами. По
его мнению, дело было не в печатниках - они против своей воли стали орудием
в руках трех самых могущественных и злобных демонов ада, которых он,
Балтасар Хофман, знал по именам; он сражался с ними и одолел демонов, едва
не поплатившись за это жизнью. Демоны устроили заговор не против мастера
(мастер им нужен лишь для отвода глаз) - они наметили жертвой его, мага, он
еще сам не знает, чем кончится эта битва; и все же он обратится к звездам и
сделает все, что в его силах. Балтасар Хофман полагал, что в заговоре
участвуют еще три могучих демона и, если его догадка подтвердится, ему