Страница:
Георгий Петрович, родственники которого были в свое время удачно устранены естественным путем, отрицательно помотал головой.
— Ну как хотите, — закончил разговор Никифор. — Идите домой и ничего не бойтесь. Я зайду в течение дня.
— Уж пожалуйста, — снова заволновался Георгий Петрович. — Зайдите, не обманите… Я вам и авансик могу оставить… А то нам с женой житья никакого нет… — Тут Георгий Петрович опять не удержался и расплакался.
Колдун и чародей Никифор напоследок едва ли не насильно заставил посетителя выпить еще одну чашечку чая, После чего Георгий Петрович, двигаясь как в тумане, покинул квартиру, вышел на улицу, чуть не погиб под колесами троллейбуса — и оживился немного лишь тогда, когда водитель, свесившись из окна кабины, кулаком дал ему сверху по пыжиковой шапке.
Но несмотря на это, прямо скажем, не особенно приятное происшествие, Георгий Петрович, подходя к дому, обрел прекрасное расположение духа и преисполнился надеждой избавиться от назойливого полтергейста и жить нормально в завоеванной квартире настолько, что даже открыл подъездную дверь какой-то бабульке, чего с ним не случалось вообще никогда.
Насвистывая, Георгий Петрович проехал в лифте несколько этажей, проследовал к дверям собственной квартиры, извлек из кармана ключи, открыл дверь, заранее радуясь тому, как он будет рассказывать об удачном визите жене, и шагнул на порог.
— Нина! — крикнул Георгий Петрович. — Ты где? Ответа он не услышал, и прихожая была темна. Тогда Георгий Петрович нашарил на стенке выключатель и включил свет.
И на долгую минуту замер с открытым ртом.
То, что открылось взору Георгия Петровича, было просто непостижимо. Ему вдруг показалось, что он попал в гигантских размеров аквариум, которому неизвестный шутник решил придать вид жилой квартиры…
— Мать вашу… — тоскливо проговорил Георгий Петрович. — Опять началось… И зачем мы в эту квартиру переехали? На даче холодно было, зато безопасно…
На этом месте Георгий Петрович прервал свои рассуждения и пригнулся — пустая пивная бутылка, пролетев мимо его головы, с грохотом разбилась о входную дверь за его спиной.
Георгий Петрович присел на корточки, осторожно запустил пальцы в груду осколков и выудил оттуда бело-коричневую этикетку.
«Балтика, — подумал он. — Это я им вчера похмелялся. Девятый номер. Забористое пиво, но не настолько, чтобы летать…»
Он выпрямился и снова осмотрелся — да, как ни фантастично это бы ни звучало, но вся квартира была приведена в движение. Неподвижными оставались только стены, да и то — вот, извиваясь, словно водоросли под водой, шевелятся кусочки отставших от стен обоев. А вокруг летают, чудесным образом удерживаясь в воздухе, разнообразные предметы — коврики, стулья, вилки, ложки, складной карманный ножик; тетрадка помахивает исписанными страницами, как птица крыльями; извиваясь жгутами, стелется по полу простыня; воздушным змеем порхает пунцово-красный Нинин шарфик.
— Нина! — вспомнив о своей жене, воскликнул Георгий Петрович. — Нина, ты где?
Перепрыгнув через простыню, сторонясь потянувшихся к нему со всех сторон змееподобных обойных полос, Георгий Петрович, не думая больше ни о чем, бросился на кухню, но, споткнувшись о перегородивший ему путь кожаный поясной ремень, не удержался на ногах и грохнулся на пол. А как только поднял голову — вытаращил глаза и открыл рот.
Из кухни в гостиную величаво проплыл по воздуху обеденный стол. С развевающейся на нем скатерти посыпались чайные чашки и кофейник, но на пол не упали, а, Расплескивая по обоям остатки чая и кофе, принялись кружить возле стола, точно птенцы, не очень хорошо еще выучившиеся летать.
— Это уж слишком, — хрипло выговорил Георгий Петрович. — Это не барабашка, это… монстр какой-то.
«Монстр, — злобно подумал сидящий верхом на парящем кофейнике Степан Михайлович. — А как же иначе? И не то еще будет. Где моя собака, сволочи? Где Джема?»
Кофейник оторвался от стаи чашек, подлетел под стол описал по прихожей свистящий круг и спикировал прямо на голову Георгия Петровича, туда, где скрывалась тщательно маскируемая волосами лысина.
— Ой! — воскликнул осыпанный осколками Георгий Петрович, хватаясь за ушибленный затылок.
— Кто здесь? — немедленно раздался из ванной глухой плачущий голос. — Я слышала чей-то голос… Кто здесь? Это ты, Жора?
— Нина! — позвал Георгий Петрович и пал на колени, спасаясь от атаки одной из чайных чашек. — Ты в ванной? Что происходит? Опять…
Договорить он не успел, потому что заметил, как проследовавший было в гостиную обеденный стол на половине дороги медленно развернулся и неуклюже, как боевой дредноут, пошел прямо на Георгия Петрович. Чайные чашки, взлетев повыше, все более и более разгоняясь, вращались вокруг люстры.
— Эскадра! — скомандовал Степан Михайлович, размахивающий перьями в центре грозно и неумолимо перевшего стола. — Огонь прямой наводкой!
Конечно, Георгий Петрович этого крика не слышал, но он уже и не был новичком в битве с потусторонним. Как только Георгий Петрович заметил подозрительно повышенную активность чашек, он тотчас схватил деловито проплывавший мимо глубокий жестяной поднос и нахлобучил его себе на голову, как сомбреро. Чашки одна задругой спикировали на голову Георгия Петровича, и он стоически выдержал атаку и даже перешел в контрнаступление, сорвав с головы поднос и швырнув его в надвигающийся стол.
Поднос громыхнул, отскочив от крышки стола, который нисколько не замедлил ход, а даже напротив — разогнался еще больше, и Георгию Петровичу не осталось ничего, кроме как спешно ретироваться.
Он едва успел отскочить в сторону, как обеденный стол, развивший немалую скорость, тяжелым снарядом пролетел через тот отрезок пространства, который еще одну терцию секунды назад занимал Георгий Петрович, врезался в колыхавшую щупальцами обоев стену — и рассыпался грудой деревяшек.
Георгий Петрович перевел дух. Степан Михайлович, выбравшись из-под обломков стола, гибель которого никакого вреда ему не причинила, отряхнул перья и пешком отправился на кухню, сказав вслед Георгию Петровичу:
— Битва еще не закончена.
— Нина! — закричал Георгий Петрович, осторожно продвигаясь по стене из прихожей в ванную. — Ты цела?
— Почти… — глухо ответил Нинин голос.
— Как это? — спросил Георгий Петрович и отпрыгнул в сторону, увернувшись от неловко сманеврировавшего в полете светильника в виде купающейся нимфы.
— Мне плохо! — закричала Нина. — Спаси меня, пожалуйста! Я ничего не понимаю. Я только… Я только проснулась и…
— Когда это все началось? — продвигаясь ближе к ванной, проорал Георгий Петрович. — Тут вообще кошмар какой-то творится… Может быть, ты чем-то нашего барабашку разозлила?
— Да нет… Да не знаю я! — плача, отвечала Нина. — Я проснулась, пошла на кухню, потом в ванную… А потом вспомнила, что у нас на кухне стоит до сих пор мисочка, которая осталась от Степиной собачки. Я эту мисочку в мусорное ведро выбросила. Только отвернулась, а мисочка опять на своем месте. Я снова выбросила, а она снова… на своем месте. Я тогда, признаться, немного разозлилась и выбросила мисочку в форточку… А она, вместо того чтобы упасть вниз, вдруг как взлетела вверх! Обратно влетела в Форточку и ударила меня по голове! Я кинулась в прихожую, спасаясь от мисочки, смотрю — мои туфли под потолком порхают. И рожок для обуви. Я, конечно, совсем перепугалась и начала кричать. Думала, может, соседи услышат и придут меня выручать. Но все соседи, наверное, на работе были — никто не пришел… Кинулась к телефону, а он молчит… и только потом вспомнила, что он сломанный — телефон-то… А потом из кладовки вылетает раскладушка — прямо как дикая собака — и на меня бросается. Я еле успела в ванной укрыться. А раскладушка — правда, как собака, — с полчаса, наверное, скреблась в дверь. Она, Жора, меня сожрать хотела, — сообщила напоследок Нина.
— Каким же образом она тебя сожрать хотела — раскладушка-то? — изумленно спросил Георгий Петрович. — У нее же зубов нет. Не говоря уже о желудке…
— Да не знаю я! Я не видела, чем она меня съесть хотела, — договорила Нина. — Я в ванной сидела за закрытой дверью. Но в дверь она скреблась так, что чуть ее не сломала.
И только теперь добравшийся почти до ванной комнаты Георгий Петрович обратил внимание на несколько продольных, довольно глубоких царапин на крашенной облупившейся уже белой краской поверхности двери.
— Помоги мне! — запричитала Нина. — Не век же мне сидеть тут… Кстати, ты привел колдуна?
— Скоро обещал, — ответил Георгий Петрович. — Я ему наш адрес дал… Я уже у двери, Нина… Открой мне.
Судя по звукам с внутренней стороны двери, Нина взялась было за ручку двери, но отчего-то открывать не стала.
— Ты что? — спросил Георгий Петрович и постучался. — Открой! Тут уже, кажется, все успокаиваться начало… Все, что могло разбиться, разбилось… Что могло поломаться, поломалось… Открой!
— Не открою, — заявила вдруг Нина. — Откуда я знаю, что ты и есть Жора?
— Как это откуда? — оторопел Георгий Петрович. — А кто еще, по-твоему, тут может быть?
Нина долго не отвечала, потом выговорила едва слышно:
— Раскладушке тоже было вроде нечем царапаться, а она едва дверь не выломала и меня не съела… Так почему мне нельзя предположить, что она и разговаривать научилась — твоим голосом? То есть голосом моего мужа Жоры?
— Ну, ты совсем съехала, старая! — заорал Георгий Петрович. — Родного мужа с раскладушкой перепутать!
— Я тебе вопросы буду задавать, — предложила Нина. — Чтобы по ответам сориентироваться, кто за дверью стоит — мой муж или раскладушка…
— Дура! — рявкнул Георгий Петрович. — С ума сошла? Какие вопросы? Какие ответы? Я тут стою, я! Открой, а то хуже будет! Дворянка недоделанная! Каренина гребаная!
Вне себя от злобы, Георгий Петрович забарабанил по двери кулаками, но очень скоро устал и принялся в бессильной ярости царапать крашеную поверхность ногтями.
— Ой! — пискнула Нина. — Опять скребется! Раскладушка!
— Это я! — заревел Георгий Петрович. — Открой, а то хуже будет!
Секунду он ждал ответа, и вдруг из-за двери раздался первый вопрос:
— Кто главный вождь пролетариата?
— Дура и есть, — сплюнул Георгий Петрович. — На такой вопрос и раскладушка ответить может. Конечно, Ленин Владимир Ильич.
— А… Что такое диктатура пролетариата?
— Тебе этого все равно не понять!
— Какой из Феликсов был железным?
— Дзержинский, дура!
— Ка… какой из Дзержинских был Феликсом? — начала путаться доведенная до отчаяния Нина. — Как называлась партия коммунистов?
— Коммунистической!
— А лейбористов?
— Пошла к черту!
— Где скрывается Березовский? Кто подставил кролика Роджера? Кому на Руси жить хорошо? Кто украл кораллы… у кого…
— У-у… дура… Открой дверь, я тебе говорю! Я тебе покажу Березовского! — бесновался Георгий Петрович. — Кораллы украл Карл… Маркс… у Клары… Цеткин…
— С каких слов начинался гимн Советского Союза?
Георгий Петрович гневно распялил рот, чтобы в очередной раз обозвать свою жену Нину дурой, как вдруг, расслышав последний вопрос, сменил гнев на милость, щелкнул каблуками стоптанных ботинок, вытянул руки, по швам и запел, старательно интонируя начинающиеся с заглавной буквы слова:
Союз нерушимы-ы-ый республик свободны-ы-ых
Сплотила-а-а навеки великая Ру-усь!
Да здравствует со-о-озданпый волей иародо-ов
Единый, могу-учий Советский Сою-у-уз…
С наслаждением пропев гимн от начала до самого конца, Георгий Петрович замолчал, прислушался к установившейся в квартире тишине и неожиданно понял, что он совершенно успокоился. А как только он это понял, дверь ванной с треском распахнулась, и на пороге возникла Нина — с растрепанными волосами, в распахнутом на груди халате. Слезы стояли у нее в глазах.
— Жорочка, — срывающимся голосом проговорила она. — Иди ко мне, мой родной. Только ты один можешь так пропеть…
— Иду, моя ласточка, — тоже со слезами выговорил Георгий Петрович.
В дверь постучали.
Глава 4
Глуши мотор! — скомандовал полуцутик Г-гы-ы, едва поспевающий вслед за кабинкой генератора.
— Какой мотор, — проворчал Никита, который сидел в кабинке, как за рулем гоночного автомобиля. — Нет у него никакого мотора. А есть это… как его… ну, в общем, какой-то двигатель универсальный.
— Вот его и глуши!
Никита потянул на себя какой-то тросик, и кабинка, до этого медленно влекущаяся по каменистой дороге, остановилась.
— Ф-фу… — протянул Никита, выбираясь наружу. — На самосвале так не трясет, как на этой тарахтелке. Всю душу выбило… А чего мы остановились?
Полуцутик подлетел к Никите и устало брякнулся задницей на кабинку. Протер лапками чумазую мордочку и несколько раз сильно хлопнул крыльями себе по бокам — взметнувшееся сразу после этого пыльное облако окутало его, и полуцутик чихнул.
— Вот черт, — прохрипел он, шмыгнув носом. — Весь пылью пропитался. Лучше уж генератор наш использовать по назначению, а не в качестве средства передвижения. Колымага получается еще та— трясет, пылит… да еще и едва тащится, если энергии мало нааккумулировалось…
— Это точно, — подтвердил Никита, разминая ноги. — Зато бензина не надо…
— Это точно… А что такое бензин? Никита не стал отвечать.
— Вот я и летел, — проговорил полуцутик, — сверху чтобы на колымаге нашей не трястись. Мы, полуцутики тряску хреново переносим.
— Я тоже, — сказал Никита, перед глазами которого основательно все плыло после продолжительной поездки в кабинке. — Слушай, а чего мы остановились? До центра колонии еще далеко.
— А дальше хода нет, — пояснил полуцутик. — Посмотри-ка!
И указал рукой.
Посмотрев туда, куда показал полуцутик, Никита присвистнул. На расстоянии метров ста от них среди абсолютно ровной каменистой поверхности Пятого Загробного возвышался большой конторский стол, за которым кто-то сидел. Верхушки домов центра колонии еще только-только выступали в синей пыльной дымке, поэтому конторский стол, одинокий и неожиданный среди каменистой пустыни, выглядел довольно странно — как наполовину вросший в землю покинутый корабль.
— Это что? — спросил Никита.
— Контрольно-пропускной пункт, — сказал полуцутик. — Видишь, там, где этот стол стоит, проходит граница, отделяющая центр колонии от периферии. Видишь?
Никита не видел. Он так и сказал:
— Не вижу.
— Ну как же?.. — удивился было Г-гы-ы, но тут же спохватился. — Все время забываю, что ты не полуцутик, — проговорил он. — И не можешь видеть магического барьера. Центр колонии окружает магический барьер, чтоб ты знал. Администрация придумала. Герои, которые в Пятом Загробном обитают, существа взбалмошные и непредсказуемые. Их в центр натолкали, как селедок в бочку, чтобы легче было за ними следить, а чтобы они из центра не разбежались, установили магический барьер. Пройти через него нельзя, хоть он и не виден. Ни в ту, ни в другую сторону — нельзя. Даже я — полуцутик — не могу пройти, пока мне не разрешат.
— А кто разрешения выдает? — поинтересовался Никита. — Тот, кто за столом сидит?
— Правильно, — кивнул полуцутик. — Надо нам к нему на поклон идти. Уболтать, чтобы пропустил. В центре мы с тобой будем в относительной безопасности. Там народу полно и легко можно затеряться. А тут — на периферии — мы как вошь на блюдце. Да еще и типы на периферии попадаются всякие… отморозки, в общем… Ну, ты сам это уже понял…
Никита тряхнул головой, видимо, отгоняя от себя образ оскаленного Кошевого с топором наперевес.
— Да, — сказал он, — пожалуй, лучше в центр. Только ты уверен, что нас пропустят? Если это контрольно-пропускной пункт, то там, должно быть, известно, что нас ищут по всей Цепочке. Не вполне еще разобрался, как у вас тут; а вот у нас на Земле, если кого в розыск объявляют, так потом все тачаны шмонают на каждом КПП. Хоть ты усы наклей, хоть бороду — все равно менты узнают. Только случаи, конечно, разные бывают. Когда моего корешка бывшего Гошу Северного в розыск объявляли, он в Москву подался прятаться. Рассудил, как и ты: там, где больше людей, легче затеряться. А чтобы выехать из Саратова, наклеил себе усы, бороду, нашлепку на нос поставил, очки и парик нацепил — и стал как две капли воды похожим на тогдашнего прокурора области, того самого, который клад У себя в кабинете заныкал, только сам Гоша о своем сходстве не догадывался, так как прокурора этого ни разу в глаза не видел. Ну и ехал себе Гоша в Москву — на ничем не приметном шестисотом «мерине» своем и еще удивлялся, почему, когда он через область катил, менты не то что не тормозили его, а еще и честь отдавали. Расслабился. А когда уже к Москве подъезжал, его и прихватили. Отволокли сразу куда-то — чуть ли не к генеральному прокурору — и стали на такие дела колоть, что у Гоши под очками едва шнифты не лопнули. Оказалось, что пока Гоша неторопливо в столицу канал, нашего коррумпированного прокурора сняли и разоблачили, а задержать не смогли, он под шумок скрылся. А вместо него Гошу и поймали. Только в камере Гоше объяснили что к чему. Он, конечно, весь прикид свой снял и следаку открылся — что никакой он не прокурор, а только похож был на него. Менты в непонятках. Не знают, что с Гошей делать: по бумагам-то он прокурор! А дело громкое — прессу подключили, все дела. Президент звонит, спрашивает, как и что? Менты-то уже отмашку дали, что местный наш саратовский прокурор — падла коррумпированная — пойман и дает показания, мол, громкое дело в работе, и доблестная милиция, как обычно, оказалась на высоте. Гошу в СИЗО в одиночку перевели. Он мечется, башкой стучит в дверь, а его и слышать не хотят. Назвался прокурором, так теперь и отвечай по всем его грехам. Гоша во всех своих делах сознался и даже чистосердечное хотел писать, но ему не дали. Заставляли в прокурорских делишках сознаваться — а те делишки по совокупности Гошины в три раза перекрывают. Тут уж не пятнашкой дело пахнет, а высшей мерой, хотя ее и отменили. Гоша и документы показывал свои, и пальцы катал — дактилоскопию то есть делал, — все никак доказать не может, что он — это он. Менты говорят, документы сделать можно какие хочешь, пластическую операцию тоже. И отпечатки пальцев нетрудно сменить при желании. Пересадил кожу хоть с жопы на кончики пальцев — и все дела. Когда Гоша понял, что реально произошло, когда допер он, что ментам легче любого крокодила пустить по делу бывшего прокурора, чем перед самим президентом отчитываться за свои проколы и обознатки, то хотел уже вешаться. Он пацан дошлый был, когда у следака в кабинете объяснялки писал, карандаш под стол уронил, полез типа за ним под стол и из следачьего ботинка шнурок вытянул. В рукав спрятал, а в камере сделал себе петельку и совсем было уже… Но не успел. Настоящего прокурора где-то приняли и быстро раскололи. Вот тут-то у ментов настоящий мандраж пошел. Два главных подследственных по одному и тому же делу! Один — это Гоша — в глухую несознанку идет, а другой плачет и лепит все подряд вчистую. Короче говоря, как-то их друг с другом поменяли. Гоше дали по шапке и пинка под зад, а прокурора адвокаты отмазали. Конечно, Гоша мало рассказывал, почему его за его личные подвиги судить не стали и даже розыск сняли с него, только как он вышел, так нашу братву подчистую поластали, кого за что, — и каждому обвинялки в рожу, да еще с полным раскладом. Ну, наши стали было догадываться, кто их сдал, да только поздно было…
— Слушай, хватит парить мне мозги! — прервал Никиту полуцутик. — Вот чего я в тебе не люблю, так это того, что ты любишь херню пороть всякую… Сто раз тебе повторял, что не интересуют меня дела ваши земные, а ты все за свое…
— Вспомнилось… — несколько виновато откликнулся
Никита.
— Пускай забывается, — сварливо проговорил полуцутик. — Ты лучше думай, как через этот КПП проходить будем. Вон он нас уже заметил…
— Кто?
— Тот, кто за столом сидит, — сказал полуцутик и вдруг замолчал, всматриваясь. — Порядок! — воскликнул он вдруг. — Это же К-ка-а! Тоже полуцутик, как и я. Я его знаю — он тупой как пробка! Ему мозги задурить любой покойник сможет. Пройдем!
— Полуцутик? — удивился Никита. — Я думал, полуцутики только высшие административные должности занимают. А на КПП сидеть, мне кажется, ни один полуцутик не согласится.
— Ни один не согласится, — кивнул Г-гы-ы. — А К-ка-а согласится. Я же тебе говорил— он тупой как пробка, Глупый. Знаешь, что такое «глупый»? Ты встречал когда-нибудь глупых людей?
— Встречал, — ответил Никита. — Мой бывший сосед по лестничной клетке дядя Вова. Он квартиру свою в карты проиграл и в подъезде жил. Чем не глупый? Хотя как сказать. Баб он исправно харил, даже не имея жилплощади. Он их в подвал водил. У меня раз подругу одну отбил. Люську Кирпатую. Красивая баба была, но грязная. И глупая тоже. Как-то раз ко мне пришла, а меня не было. Дядя Вова ее и приветил. Взял пузырь и позвал в подвал. Только дядя Вова с Люськой приступили, выражаясь языком милицейского протокола, к совместному распитию спиртных напитков, как в подвал спустился какой-то приблудный сантехник чинить какую-то мудацкую трубу. Дядя Вова, будучи еще вполне трезвым, дипломатично переместился вместе с Люськой и бутылкой в дальний отсек подвала. Сантехник починил свою трубу и ушел. Вернулся он через час и уже не один, а с другом-лифтером. Разыскав в подвале дядю Вову, работники жэка, оказавшиеся, кстати, бухими в сиську, стали требовать у него поделиться с ними спиртным и Люськой. Спиртного у дяди Вовы уже не оказалось, зато Люськи было — хоть отбавляй, потому что она нажралась и вообще ничего не соображала. Пообещав дяде Вове за Люську пачку сигарет «Прима», они вместе с Люськой удалились в соседний отсек подвала. Через полчаса вернулись обратно и стали пытать дядю Вову, куда он запрятал оставшуюся у него водку. Дядя Вова — глупый же — полез драться. Работники жэка оказались не робкого десятка, да еще и ребятами неслабыми. Поле сражения дядя Вова покинул с подбитым глазом, а Люську коварные сантехник и лифтер захватили в плен. Так, а еще…
— Что-то ты друг разговорился сегодня, — поморщился полуцутик. — Очередную бредятину я выслушал. Теперь меня послушай. Я буду с К-ка-а говорить, а ты стой рядом и помалкивай. Понял?
— Понял, — пожал плечами Никита.
Полуцутик К-ка-а был самым загадочным полуцутиком во всей Цепочке. Впрочем, никакой загадочности в К-ка-а не было бы, если б господствующей расе Загробных Миров было известно понятие умственной неполноценности. К сожалению, по причине отсутствия индивидов, подобных К-ка-а, о таком словосочетании, а тем более диагнозе полуцутики не знали, так что долгое время переставляли не справлявшегося вообще ни с какими обязанностями К-ка-а по административной иерархической системе с места на место — все ниже и ниже, — вместо того чтобы задвинуть его на какую-нибудь захолустную и ненужную должность, что в конце концов и сделали.
Так полуцутик К-ка-а стал работать на контрольно-пропускном пункте магической изгороди вокруг центра Колонии X. Работа его была непыльной. А именно — за пределы центра никто не выходил, так как в каменистой пустыне, населенной отморозками-героями, изгнанными за исключительный идиотизм от основного сообщества героев, делать было нечего. В свою очередь отморозки-герои в центр не лезли, потому что причин для этого также не видели. К-ка-а изо дня в день сидел за своим рабочим столом и смотрел по сторонам, ровно ничего не делая, кроме того, что в конце каждого рабочего квартала представлял аккуратно заполненный отчет — пришло 0.00 покойников, ушло 0.00. Странной или бессмысленной К-ка-а свою работу не считал. Так как он, как и все представители господствующей расы Загробных Миров, был бессмертен, категория времени для него была понятием относительным. Он полагал — если пока все спокойно на посту, это, конечно, не значит того, что так будет продолжаться вечно. Если его поставили на КПП, пропускать туда-сюда покойников, рано или поздно покойники должны появиться.
И сейчас, видя приближающихся к нему полуцутика и человека-покойника с непонятной деревянной кабинкой под мышкой, К-ка-а начальственно нахмурился, взял в одну руку шариковую ручку, которая называлась так потому, что представляла собой, собственно, шарик с крохотной дырочкой, откуда по капле сочились густые чернила, и большой лист бумаги. Принялся катать шарик по бумаге, изредка отрываясь от своего занятия для того, чтобы с глубокомысленным видом посмотреть на туманную линию горизонта. Когда к нему подошли Никита и Г-гы-ы, он не поднял головы, продолжая делать вид, что ужасно занят, поскольку по опыту знал, что именно такое поведение внушает к себе уважение.
Никита устало крякнул и с грохотом опустил на землю кабинку. Потом повернулся к Г-гы-ы и вопросительно кивнул тому на К-ка-а, который, усердно катая шарик, успел от рогов до хвоста перемазаться чернилами, но, чтобы не потерять внушительного и почтенного вида, всем своим насупленным обликом давал понять, что именно к этому результату он и стремился, взяв в руки бумагу и шариковую ручку.
Полуцутик Г-гы-ы откашлялся. Полуцутик К-ка-а не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания. Полуцутик Г-гы-ы закашлял сильнее. Полуцутик К-ка-а с тяжелым вздохом перевернул лист и снова принялся мазать себя и бумагу чернилами с видом полнейшего равнодушия к потугам посетителя. Полуцутик Г-гы-ы прекратил кашлять, утер губы и пожал плечами.
— Ну как хотите, — закончил разговор Никифор. — Идите домой и ничего не бойтесь. Я зайду в течение дня.
— Уж пожалуйста, — снова заволновался Георгий Петрович. — Зайдите, не обманите… Я вам и авансик могу оставить… А то нам с женой житья никакого нет… — Тут Георгий Петрович опять не удержался и расплакался.
Колдун и чародей Никифор напоследок едва ли не насильно заставил посетителя выпить еще одну чашечку чая, После чего Георгий Петрович, двигаясь как в тумане, покинул квартиру, вышел на улицу, чуть не погиб под колесами троллейбуса — и оживился немного лишь тогда, когда водитель, свесившись из окна кабины, кулаком дал ему сверху по пыжиковой шапке.
Но несмотря на это, прямо скажем, не особенно приятное происшествие, Георгий Петрович, подходя к дому, обрел прекрасное расположение духа и преисполнился надеждой избавиться от назойливого полтергейста и жить нормально в завоеванной квартире настолько, что даже открыл подъездную дверь какой-то бабульке, чего с ним не случалось вообще никогда.
Насвистывая, Георгий Петрович проехал в лифте несколько этажей, проследовал к дверям собственной квартиры, извлек из кармана ключи, открыл дверь, заранее радуясь тому, как он будет рассказывать об удачном визите жене, и шагнул на порог.
— Нина! — крикнул Георгий Петрович. — Ты где? Ответа он не услышал, и прихожая была темна. Тогда Георгий Петрович нашарил на стенке выключатель и включил свет.
И на долгую минуту замер с открытым ртом.
То, что открылось взору Георгия Петровича, было просто непостижимо. Ему вдруг показалось, что он попал в гигантских размеров аквариум, которому неизвестный шутник решил придать вид жилой квартиры…
— Мать вашу… — тоскливо проговорил Георгий Петрович. — Опять началось… И зачем мы в эту квартиру переехали? На даче холодно было, зато безопасно…
На этом месте Георгий Петрович прервал свои рассуждения и пригнулся — пустая пивная бутылка, пролетев мимо его головы, с грохотом разбилась о входную дверь за его спиной.
Георгий Петрович присел на корточки, осторожно запустил пальцы в груду осколков и выудил оттуда бело-коричневую этикетку.
«Балтика, — подумал он. — Это я им вчера похмелялся. Девятый номер. Забористое пиво, но не настолько, чтобы летать…»
Он выпрямился и снова осмотрелся — да, как ни фантастично это бы ни звучало, но вся квартира была приведена в движение. Неподвижными оставались только стены, да и то — вот, извиваясь, словно водоросли под водой, шевелятся кусочки отставших от стен обоев. А вокруг летают, чудесным образом удерживаясь в воздухе, разнообразные предметы — коврики, стулья, вилки, ложки, складной карманный ножик; тетрадка помахивает исписанными страницами, как птица крыльями; извиваясь жгутами, стелется по полу простыня; воздушным змеем порхает пунцово-красный Нинин шарфик.
— Нина! — вспомнив о своей жене, воскликнул Георгий Петрович. — Нина, ты где?
Перепрыгнув через простыню, сторонясь потянувшихся к нему со всех сторон змееподобных обойных полос, Георгий Петрович, не думая больше ни о чем, бросился на кухню, но, споткнувшись о перегородивший ему путь кожаный поясной ремень, не удержался на ногах и грохнулся на пол. А как только поднял голову — вытаращил глаза и открыл рот.
Из кухни в гостиную величаво проплыл по воздуху обеденный стол. С развевающейся на нем скатерти посыпались чайные чашки и кофейник, но на пол не упали, а, Расплескивая по обоям остатки чая и кофе, принялись кружить возле стола, точно птенцы, не очень хорошо еще выучившиеся летать.
— Это уж слишком, — хрипло выговорил Георгий Петрович. — Это не барабашка, это… монстр какой-то.
«Монстр, — злобно подумал сидящий верхом на парящем кофейнике Степан Михайлович. — А как же иначе? И не то еще будет. Где моя собака, сволочи? Где Джема?»
Кофейник оторвался от стаи чашек, подлетел под стол описал по прихожей свистящий круг и спикировал прямо на голову Георгия Петровича, туда, где скрывалась тщательно маскируемая волосами лысина.
— Ой! — воскликнул осыпанный осколками Георгий Петрович, хватаясь за ушибленный затылок.
— Кто здесь? — немедленно раздался из ванной глухой плачущий голос. — Я слышала чей-то голос… Кто здесь? Это ты, Жора?
— Нина! — позвал Георгий Петрович и пал на колени, спасаясь от атаки одной из чайных чашек. — Ты в ванной? Что происходит? Опять…
Договорить он не успел, потому что заметил, как проследовавший было в гостиную обеденный стол на половине дороги медленно развернулся и неуклюже, как боевой дредноут, пошел прямо на Георгия Петрович. Чайные чашки, взлетев повыше, все более и более разгоняясь, вращались вокруг люстры.
— Эскадра! — скомандовал Степан Михайлович, размахивающий перьями в центре грозно и неумолимо перевшего стола. — Огонь прямой наводкой!
Конечно, Георгий Петрович этого крика не слышал, но он уже и не был новичком в битве с потусторонним. Как только Георгий Петрович заметил подозрительно повышенную активность чашек, он тотчас схватил деловито проплывавший мимо глубокий жестяной поднос и нахлобучил его себе на голову, как сомбреро. Чашки одна задругой спикировали на голову Георгия Петровича, и он стоически выдержал атаку и даже перешел в контрнаступление, сорвав с головы поднос и швырнув его в надвигающийся стол.
Поднос громыхнул, отскочив от крышки стола, который нисколько не замедлил ход, а даже напротив — разогнался еще больше, и Георгию Петровичу не осталось ничего, кроме как спешно ретироваться.
Он едва успел отскочить в сторону, как обеденный стол, развивший немалую скорость, тяжелым снарядом пролетел через тот отрезок пространства, который еще одну терцию секунды назад занимал Георгий Петрович, врезался в колыхавшую щупальцами обоев стену — и рассыпался грудой деревяшек.
Георгий Петрович перевел дух. Степан Михайлович, выбравшись из-под обломков стола, гибель которого никакого вреда ему не причинила, отряхнул перья и пешком отправился на кухню, сказав вслед Георгию Петровичу:
— Битва еще не закончена.
— Нина! — закричал Георгий Петрович, осторожно продвигаясь по стене из прихожей в ванную. — Ты цела?
— Почти… — глухо ответил Нинин голос.
— Как это? — спросил Георгий Петрович и отпрыгнул в сторону, увернувшись от неловко сманеврировавшего в полете светильника в виде купающейся нимфы.
— Мне плохо! — закричала Нина. — Спаси меня, пожалуйста! Я ничего не понимаю. Я только… Я только проснулась и…
— Когда это все началось? — продвигаясь ближе к ванной, проорал Георгий Петрович. — Тут вообще кошмар какой-то творится… Может быть, ты чем-то нашего барабашку разозлила?
— Да нет… Да не знаю я! — плача, отвечала Нина. — Я проснулась, пошла на кухню, потом в ванную… А потом вспомнила, что у нас на кухне стоит до сих пор мисочка, которая осталась от Степиной собачки. Я эту мисочку в мусорное ведро выбросила. Только отвернулась, а мисочка опять на своем месте. Я снова выбросила, а она снова… на своем месте. Я тогда, признаться, немного разозлилась и выбросила мисочку в форточку… А она, вместо того чтобы упасть вниз, вдруг как взлетела вверх! Обратно влетела в Форточку и ударила меня по голове! Я кинулась в прихожую, спасаясь от мисочки, смотрю — мои туфли под потолком порхают. И рожок для обуви. Я, конечно, совсем перепугалась и начала кричать. Думала, может, соседи услышат и придут меня выручать. Но все соседи, наверное, на работе были — никто не пришел… Кинулась к телефону, а он молчит… и только потом вспомнила, что он сломанный — телефон-то… А потом из кладовки вылетает раскладушка — прямо как дикая собака — и на меня бросается. Я еле успела в ванной укрыться. А раскладушка — правда, как собака, — с полчаса, наверное, скреблась в дверь. Она, Жора, меня сожрать хотела, — сообщила напоследок Нина.
— Каким же образом она тебя сожрать хотела — раскладушка-то? — изумленно спросил Георгий Петрович. — У нее же зубов нет. Не говоря уже о желудке…
— Да не знаю я! Я не видела, чем она меня съесть хотела, — договорила Нина. — Я в ванной сидела за закрытой дверью. Но в дверь она скреблась так, что чуть ее не сломала.
И только теперь добравшийся почти до ванной комнаты Георгий Петрович обратил внимание на несколько продольных, довольно глубоких царапин на крашенной облупившейся уже белой краской поверхности двери.
— Помоги мне! — запричитала Нина. — Не век же мне сидеть тут… Кстати, ты привел колдуна?
— Скоро обещал, — ответил Георгий Петрович. — Я ему наш адрес дал… Я уже у двери, Нина… Открой мне.
Судя по звукам с внутренней стороны двери, Нина взялась было за ручку двери, но отчего-то открывать не стала.
— Ты что? — спросил Георгий Петрович и постучался. — Открой! Тут уже, кажется, все успокаиваться начало… Все, что могло разбиться, разбилось… Что могло поломаться, поломалось… Открой!
— Не открою, — заявила вдруг Нина. — Откуда я знаю, что ты и есть Жора?
— Как это откуда? — оторопел Георгий Петрович. — А кто еще, по-твоему, тут может быть?
Нина долго не отвечала, потом выговорила едва слышно:
— Раскладушке тоже было вроде нечем царапаться, а она едва дверь не выломала и меня не съела… Так почему мне нельзя предположить, что она и разговаривать научилась — твоим голосом? То есть голосом моего мужа Жоры?
— Ну, ты совсем съехала, старая! — заорал Георгий Петрович. — Родного мужа с раскладушкой перепутать!
— Я тебе вопросы буду задавать, — предложила Нина. — Чтобы по ответам сориентироваться, кто за дверью стоит — мой муж или раскладушка…
— Дура! — рявкнул Георгий Петрович. — С ума сошла? Какие вопросы? Какие ответы? Я тут стою, я! Открой, а то хуже будет! Дворянка недоделанная! Каренина гребаная!
Вне себя от злобы, Георгий Петрович забарабанил по двери кулаками, но очень скоро устал и принялся в бессильной ярости царапать крашеную поверхность ногтями.
— Ой! — пискнула Нина. — Опять скребется! Раскладушка!
— Это я! — заревел Георгий Петрович. — Открой, а то хуже будет!
Секунду он ждал ответа, и вдруг из-за двери раздался первый вопрос:
— Кто главный вождь пролетариата?
— Дура и есть, — сплюнул Георгий Петрович. — На такой вопрос и раскладушка ответить может. Конечно, Ленин Владимир Ильич.
— А… Что такое диктатура пролетариата?
— Тебе этого все равно не понять!
— Какой из Феликсов был железным?
— Дзержинский, дура!
— Ка… какой из Дзержинских был Феликсом? — начала путаться доведенная до отчаяния Нина. — Как называлась партия коммунистов?
— Коммунистической!
— А лейбористов?
— Пошла к черту!
— Где скрывается Березовский? Кто подставил кролика Роджера? Кому на Руси жить хорошо? Кто украл кораллы… у кого…
— У-у… дура… Открой дверь, я тебе говорю! Я тебе покажу Березовского! — бесновался Георгий Петрович. — Кораллы украл Карл… Маркс… у Клары… Цеткин…
— С каких слов начинался гимн Советского Союза?
Георгий Петрович гневно распялил рот, чтобы в очередной раз обозвать свою жену Нину дурой, как вдруг, расслышав последний вопрос, сменил гнев на милость, щелкнул каблуками стоптанных ботинок, вытянул руки, по швам и запел, старательно интонируя начинающиеся с заглавной буквы слова:
Союз нерушимы-ы-ый республик свободны-ы-ых
Сплотила-а-а навеки великая Ру-усь!
Да здравствует со-о-озданпый волей иародо-ов
Единый, могу-учий Советский Сою-у-уз…
С наслаждением пропев гимн от начала до самого конца, Георгий Петрович замолчал, прислушался к установившейся в квартире тишине и неожиданно понял, что он совершенно успокоился. А как только он это понял, дверь ванной с треском распахнулась, и на пороге возникла Нина — с растрепанными волосами, в распахнутом на груди халате. Слезы стояли у нее в глазах.
— Жорочка, — срывающимся голосом проговорила она. — Иди ко мне, мой родной. Только ты один можешь так пропеть…
— Иду, моя ласточка, — тоже со слезами выговорил Георгий Петрович.
В дверь постучали.
Глава 4
Последним смеется тот, кто медленнее соображает.
Афоризм
Глуши мотор! — скомандовал полуцутик Г-гы-ы, едва поспевающий вслед за кабинкой генератора.
— Какой мотор, — проворчал Никита, который сидел в кабинке, как за рулем гоночного автомобиля. — Нет у него никакого мотора. А есть это… как его… ну, в общем, какой-то двигатель универсальный.
— Вот его и глуши!
Никита потянул на себя какой-то тросик, и кабинка, до этого медленно влекущаяся по каменистой дороге, остановилась.
— Ф-фу… — протянул Никита, выбираясь наружу. — На самосвале так не трясет, как на этой тарахтелке. Всю душу выбило… А чего мы остановились?
Полуцутик подлетел к Никите и устало брякнулся задницей на кабинку. Протер лапками чумазую мордочку и несколько раз сильно хлопнул крыльями себе по бокам — взметнувшееся сразу после этого пыльное облако окутало его, и полуцутик чихнул.
— Вот черт, — прохрипел он, шмыгнув носом. — Весь пылью пропитался. Лучше уж генератор наш использовать по назначению, а не в качестве средства передвижения. Колымага получается еще та— трясет, пылит… да еще и едва тащится, если энергии мало нааккумулировалось…
— Это точно, — подтвердил Никита, разминая ноги. — Зато бензина не надо…
— Это точно… А что такое бензин? Никита не стал отвечать.
— Вот я и летел, — проговорил полуцутик, — сверху чтобы на колымаге нашей не трястись. Мы, полуцутики тряску хреново переносим.
— Я тоже, — сказал Никита, перед глазами которого основательно все плыло после продолжительной поездки в кабинке. — Слушай, а чего мы остановились? До центра колонии еще далеко.
— А дальше хода нет, — пояснил полуцутик. — Посмотри-ка!
И указал рукой.
Посмотрев туда, куда показал полуцутик, Никита присвистнул. На расстоянии метров ста от них среди абсолютно ровной каменистой поверхности Пятого Загробного возвышался большой конторский стол, за которым кто-то сидел. Верхушки домов центра колонии еще только-только выступали в синей пыльной дымке, поэтому конторский стол, одинокий и неожиданный среди каменистой пустыни, выглядел довольно странно — как наполовину вросший в землю покинутый корабль.
— Это что? — спросил Никита.
— Контрольно-пропускной пункт, — сказал полуцутик. — Видишь, там, где этот стол стоит, проходит граница, отделяющая центр колонии от периферии. Видишь?
Никита не видел. Он так и сказал:
— Не вижу.
— Ну как же?.. — удивился было Г-гы-ы, но тут же спохватился. — Все время забываю, что ты не полуцутик, — проговорил он. — И не можешь видеть магического барьера. Центр колонии окружает магический барьер, чтоб ты знал. Администрация придумала. Герои, которые в Пятом Загробном обитают, существа взбалмошные и непредсказуемые. Их в центр натолкали, как селедок в бочку, чтобы легче было за ними следить, а чтобы они из центра не разбежались, установили магический барьер. Пройти через него нельзя, хоть он и не виден. Ни в ту, ни в другую сторону — нельзя. Даже я — полуцутик — не могу пройти, пока мне не разрешат.
— А кто разрешения выдает? — поинтересовался Никита. — Тот, кто за столом сидит?
— Правильно, — кивнул полуцутик. — Надо нам к нему на поклон идти. Уболтать, чтобы пропустил. В центре мы с тобой будем в относительной безопасности. Там народу полно и легко можно затеряться. А тут — на периферии — мы как вошь на блюдце. Да еще и типы на периферии попадаются всякие… отморозки, в общем… Ну, ты сам это уже понял…
Никита тряхнул головой, видимо, отгоняя от себя образ оскаленного Кошевого с топором наперевес.
— Да, — сказал он, — пожалуй, лучше в центр. Только ты уверен, что нас пропустят? Если это контрольно-пропускной пункт, то там, должно быть, известно, что нас ищут по всей Цепочке. Не вполне еще разобрался, как у вас тут; а вот у нас на Земле, если кого в розыск объявляют, так потом все тачаны шмонают на каждом КПП. Хоть ты усы наклей, хоть бороду — все равно менты узнают. Только случаи, конечно, разные бывают. Когда моего корешка бывшего Гошу Северного в розыск объявляли, он в Москву подался прятаться. Рассудил, как и ты: там, где больше людей, легче затеряться. А чтобы выехать из Саратова, наклеил себе усы, бороду, нашлепку на нос поставил, очки и парик нацепил — и стал как две капли воды похожим на тогдашнего прокурора области, того самого, который клад У себя в кабинете заныкал, только сам Гоша о своем сходстве не догадывался, так как прокурора этого ни разу в глаза не видел. Ну и ехал себе Гоша в Москву — на ничем не приметном шестисотом «мерине» своем и еще удивлялся, почему, когда он через область катил, менты не то что не тормозили его, а еще и честь отдавали. Расслабился. А когда уже к Москве подъезжал, его и прихватили. Отволокли сразу куда-то — чуть ли не к генеральному прокурору — и стали на такие дела колоть, что у Гоши под очками едва шнифты не лопнули. Оказалось, что пока Гоша неторопливо в столицу канал, нашего коррумпированного прокурора сняли и разоблачили, а задержать не смогли, он под шумок скрылся. А вместо него Гошу и поймали. Только в камере Гоше объяснили что к чему. Он, конечно, весь прикид свой снял и следаку открылся — что никакой он не прокурор, а только похож был на него. Менты в непонятках. Не знают, что с Гошей делать: по бумагам-то он прокурор! А дело громкое — прессу подключили, все дела. Президент звонит, спрашивает, как и что? Менты-то уже отмашку дали, что местный наш саратовский прокурор — падла коррумпированная — пойман и дает показания, мол, громкое дело в работе, и доблестная милиция, как обычно, оказалась на высоте. Гошу в СИЗО в одиночку перевели. Он мечется, башкой стучит в дверь, а его и слышать не хотят. Назвался прокурором, так теперь и отвечай по всем его грехам. Гоша во всех своих делах сознался и даже чистосердечное хотел писать, но ему не дали. Заставляли в прокурорских делишках сознаваться — а те делишки по совокупности Гошины в три раза перекрывают. Тут уж не пятнашкой дело пахнет, а высшей мерой, хотя ее и отменили. Гоша и документы показывал свои, и пальцы катал — дактилоскопию то есть делал, — все никак доказать не может, что он — это он. Менты говорят, документы сделать можно какие хочешь, пластическую операцию тоже. И отпечатки пальцев нетрудно сменить при желании. Пересадил кожу хоть с жопы на кончики пальцев — и все дела. Когда Гоша понял, что реально произошло, когда допер он, что ментам легче любого крокодила пустить по делу бывшего прокурора, чем перед самим президентом отчитываться за свои проколы и обознатки, то хотел уже вешаться. Он пацан дошлый был, когда у следака в кабинете объяснялки писал, карандаш под стол уронил, полез типа за ним под стол и из следачьего ботинка шнурок вытянул. В рукав спрятал, а в камере сделал себе петельку и совсем было уже… Но не успел. Настоящего прокурора где-то приняли и быстро раскололи. Вот тут-то у ментов настоящий мандраж пошел. Два главных подследственных по одному и тому же делу! Один — это Гоша — в глухую несознанку идет, а другой плачет и лепит все подряд вчистую. Короче говоря, как-то их друг с другом поменяли. Гоше дали по шапке и пинка под зад, а прокурора адвокаты отмазали. Конечно, Гоша мало рассказывал, почему его за его личные подвиги судить не стали и даже розыск сняли с него, только как он вышел, так нашу братву подчистую поластали, кого за что, — и каждому обвинялки в рожу, да еще с полным раскладом. Ну, наши стали было догадываться, кто их сдал, да только поздно было…
— Слушай, хватит парить мне мозги! — прервал Никиту полуцутик. — Вот чего я в тебе не люблю, так это того, что ты любишь херню пороть всякую… Сто раз тебе повторял, что не интересуют меня дела ваши земные, а ты все за свое…
— Вспомнилось… — несколько виновато откликнулся
Никита.
— Пускай забывается, — сварливо проговорил полуцутик. — Ты лучше думай, как через этот КПП проходить будем. Вон он нас уже заметил…
— Кто?
— Тот, кто за столом сидит, — сказал полуцутик и вдруг замолчал, всматриваясь. — Порядок! — воскликнул он вдруг. — Это же К-ка-а! Тоже полуцутик, как и я. Я его знаю — он тупой как пробка! Ему мозги задурить любой покойник сможет. Пройдем!
— Полуцутик? — удивился Никита. — Я думал, полуцутики только высшие административные должности занимают. А на КПП сидеть, мне кажется, ни один полуцутик не согласится.
— Ни один не согласится, — кивнул Г-гы-ы. — А К-ка-а согласится. Я же тебе говорил— он тупой как пробка, Глупый. Знаешь, что такое «глупый»? Ты встречал когда-нибудь глупых людей?
— Встречал, — ответил Никита. — Мой бывший сосед по лестничной клетке дядя Вова. Он квартиру свою в карты проиграл и в подъезде жил. Чем не глупый? Хотя как сказать. Баб он исправно харил, даже не имея жилплощади. Он их в подвал водил. У меня раз подругу одну отбил. Люську Кирпатую. Красивая баба была, но грязная. И глупая тоже. Как-то раз ко мне пришла, а меня не было. Дядя Вова ее и приветил. Взял пузырь и позвал в подвал. Только дядя Вова с Люськой приступили, выражаясь языком милицейского протокола, к совместному распитию спиртных напитков, как в подвал спустился какой-то приблудный сантехник чинить какую-то мудацкую трубу. Дядя Вова, будучи еще вполне трезвым, дипломатично переместился вместе с Люськой и бутылкой в дальний отсек подвала. Сантехник починил свою трубу и ушел. Вернулся он через час и уже не один, а с другом-лифтером. Разыскав в подвале дядю Вову, работники жэка, оказавшиеся, кстати, бухими в сиську, стали требовать у него поделиться с ними спиртным и Люськой. Спиртного у дяди Вовы уже не оказалось, зато Люськи было — хоть отбавляй, потому что она нажралась и вообще ничего не соображала. Пообещав дяде Вове за Люську пачку сигарет «Прима», они вместе с Люськой удалились в соседний отсек подвала. Через полчаса вернулись обратно и стали пытать дядю Вову, куда он запрятал оставшуюся у него водку. Дядя Вова — глупый же — полез драться. Работники жэка оказались не робкого десятка, да еще и ребятами неслабыми. Поле сражения дядя Вова покинул с подбитым глазом, а Люську коварные сантехник и лифтер захватили в плен. Так, а еще…
— Что-то ты друг разговорился сегодня, — поморщился полуцутик. — Очередную бредятину я выслушал. Теперь меня послушай. Я буду с К-ка-а говорить, а ты стой рядом и помалкивай. Понял?
— Понял, — пожал плечами Никита.
Полуцутик К-ка-а был самым загадочным полуцутиком во всей Цепочке. Впрочем, никакой загадочности в К-ка-а не было бы, если б господствующей расе Загробных Миров было известно понятие умственной неполноценности. К сожалению, по причине отсутствия индивидов, подобных К-ка-а, о таком словосочетании, а тем более диагнозе полуцутики не знали, так что долгое время переставляли не справлявшегося вообще ни с какими обязанностями К-ка-а по административной иерархической системе с места на место — все ниже и ниже, — вместо того чтобы задвинуть его на какую-нибудь захолустную и ненужную должность, что в конце концов и сделали.
Так полуцутик К-ка-а стал работать на контрольно-пропускном пункте магической изгороди вокруг центра Колонии X. Работа его была непыльной. А именно — за пределы центра никто не выходил, так как в каменистой пустыне, населенной отморозками-героями, изгнанными за исключительный идиотизм от основного сообщества героев, делать было нечего. В свою очередь отморозки-герои в центр не лезли, потому что причин для этого также не видели. К-ка-а изо дня в день сидел за своим рабочим столом и смотрел по сторонам, ровно ничего не делая, кроме того, что в конце каждого рабочего квартала представлял аккуратно заполненный отчет — пришло 0.00 покойников, ушло 0.00. Странной или бессмысленной К-ка-а свою работу не считал. Так как он, как и все представители господствующей расы Загробных Миров, был бессмертен, категория времени для него была понятием относительным. Он полагал — если пока все спокойно на посту, это, конечно, не значит того, что так будет продолжаться вечно. Если его поставили на КПП, пропускать туда-сюда покойников, рано или поздно покойники должны появиться.
И сейчас, видя приближающихся к нему полуцутика и человека-покойника с непонятной деревянной кабинкой под мышкой, К-ка-а начальственно нахмурился, взял в одну руку шариковую ручку, которая называлась так потому, что представляла собой, собственно, шарик с крохотной дырочкой, откуда по капле сочились густые чернила, и большой лист бумаги. Принялся катать шарик по бумаге, изредка отрываясь от своего занятия для того, чтобы с глубокомысленным видом посмотреть на туманную линию горизонта. Когда к нему подошли Никита и Г-гы-ы, он не поднял головы, продолжая делать вид, что ужасно занят, поскольку по опыту знал, что именно такое поведение внушает к себе уважение.
Никита устало крякнул и с грохотом опустил на землю кабинку. Потом повернулся к Г-гы-ы и вопросительно кивнул тому на К-ка-а, который, усердно катая шарик, успел от рогов до хвоста перемазаться чернилами, но, чтобы не потерять внушительного и почтенного вида, всем своим насупленным обликом давал понять, что именно к этому результату он и стремился, взяв в руки бумагу и шариковую ручку.
Полуцутик Г-гы-ы откашлялся. Полуцутик К-ка-а не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания. Полуцутик Г-гы-ы закашлял сильнее. Полуцутик К-ка-а с тяжелым вздохом перевернул лист и снова принялся мазать себя и бумагу чернилами с видом полнейшего равнодушия к потугам посетителя. Полуцутик Г-гы-ы прекратил кашлять, утер губы и пожал плечами.