Страница:
Его сын, отец Таши, Николай Афанасьевич Гончаров (1787–1861) был совсем иного склада, тихий, скромный, образованный, очень музыкальный. Дочь от него унаследовала красоту. Он страдал меланхолией, порой переходившей в буйство, и в жизни детей никакой роли не играл. Его жена, Наталья Ивановна, была незаконной дочерью богача Загряжского и француженки, которую он привез из Парижа и поселил под одной крышей со своей законной женой. К незаконным детям, особенно прижитым от знатных родителей, тогда относились просто. Наталья Ивановна выезжала со своими сводными сестрами и была особенно дружна с одной из них, с фрейлиной Екатериной Ивановной Загряжской, которая потом в петербургском свете приняла под свое покровительство Натали Пушкину.
Н. И. Гончарова была женщина грубая, необузданная, распущенная. Дети трепетали перед ней. Взрослых дочерей она при чужих награждала пощечинами, что, впрочем, делалось во многих семьях до самой эмансипации. «В самом строгом монастыре молодых послушниц не держали в таком слепом повиновении, как сестер Гончаровых, – пишет в своих воспоминаниях А. П. Арапова, дочь H. H. Пушкиной от второго брака. – Если случалось, что одну из них призывали к Наталье Ивановне в неурочное время, то сердце замирало в тревожном опасении и язык шептал молитву».
Детей было шестеро, три сына и три дочери – Екатерина (1809), Александра (1811) и Наталья (1812). Когда девочек начали вывозить, ссоры между дедушкой и матерью усилились, так как ни он, ни она не хотели тратиться на наряды бедных барышень. Они выезжали в старых, несвежих платьях, в сношенных туфлях, на которых дырки замазывались мелом. Мать очень хотела поскорее выдать их замуж, но ее взбалмошный характер отпугивал женихов.
Первым серьезным претендентом был Пушкин. Но и с ним Гончарова-мать несколько раз так ссорилась, что, казалось, свадьбе не бывать. Младший брат, Сергей Гончаров, который был ближе других к семье поэта, рассказывал Бартеневу, что у Пушкина бывали частые размолвки с его матерью, «п. ч. Пушкину случалось проговариваться о проявлениях благочестия и об Имп. Александре I, а у Наталии Ивановны была особая молельня, и она про покойного Императора выражалась не иначе, как с благоговением».
Судя по письмам Пушкина, размолвки происходили не столько из-за религиозных или монархических расхождений, сколько просто из-за денег и из-за самодурства Гончаровой.
Первое полусогласие Пушкин получил еще весной 1829 года. Перед отъездом в Арзрум он послал графа Ф. Толстого просить руки шестнадцатилетней Таши. Вот как год спустя, в письме к матери невесты, он описал свои чувства:
«Когда я ее увидел впервые, ее красота еще едва была замечена в свете; я полюбил ее; голова моя кружилась, я просил ее руки. Ваш ответ, хотя и неопределенный, на мгновение опьянил меня. В ту же ночь я уехал в армию. Если вы спросите меня зачем, я скажу, что и сам не знаю. Невольная тревога гнала меня прочь из Москвы. Я не вынес бы в ней ни вашего присутствия, ни ее» (5 апреля 1830 г.).
Это мгновенное опьянение отразилось гораздо непосредственнее в письме, написанном тоже по-французски, сразу после первого сватовства. Во всей богатой коллекции писем Пушкина нет ни одного такого беспорядочного и слащавого. Даже стиль изменил писателю. Трудно понять, был ли он пьян от любви, или просто на радостях напился с Федором Толстым и в нетрезвом виде написал письмо:
«Я должен был бы написать Вам стоя на коленях и обливаясь слезами благодарности теперь, когда Толстой принес мне Ваш ответ. Ваш ответ не есть отказ, Вы позволяете мне надеяться. Если я все-таки ропщу, если доля печали и горечи примешивается к чувству счастья, не обвиняйте меня в неблагодарности. Я понимаю осторожность и нежность матери. Но не осудите нетерпение сердца больного и опьяненного счастьем» (1 мая 1829 г.).
В тот же день он уехал на Кавказ. Веселое, полное приключений путешествие длилось четыре с половиной месяца. Вернувшись в Москву, Пушкин, если верить Сергею Гончарову, сразу явился к ним.
«Было утро. Мать еще спала. Дети сидели в столовой за чаем. Вдруг стук на крыльце, и вслед за тем в столовую влетает из прихожей галоша. Это Пушкин, торопливо раздевающийся. Войдя, он спросил про Наталью Николаевну. За ней пошли, но она не смела выйти, не спросившись матери».
Пушкин позже в письме к Н. И. Гончаровой иначе описал этот приезд:
«Сколько терзаний ожидало меня при возвращении. Ваше молчание, ваша холодность, небрежный, невнимательный прием м-ль Н. У меня не хватило мужества объясниться. Я уехал в Петербург с убитой душой. Я чувствовал, что был смешон. В первый раз в жизни я был робок, а в мужчине моих лет робость не может понравиться молодой девушке в возрасте Вашей дочери» (5 апреля 1830 г.).
Таша, как звали в семье младшую дочь, которую позже в свете будут звать Натали, была настолько равнодушна к своему поклоннику, что даже забыла об его приезде и позже рассказывала биографам, что поэт прямо с Кавказа проехал в Петербург, не побывав у них.
Пушкин решил, что его ставки биты. Он опять попытался получить разрешение уехать за границу.
«Пока я не женат и не на службе, я хотел бы совершить путешествие во Францию и Италию. Если же это не будет разрешено, я прошу оказать мне милость и разрешить посетить Китай, куда отправляется специальная дипломатическая миссия» (7 января 1830 г.).
Ответ Бенкендорфа звучит насмешливо: «Государь не соблагоизволил разрешить Вам посетить чужие края, полагая, что это внесет расстройство в Ваши личные дела и оторвет Вас от Ваших занятий» (17 января 1830 г.).
Делать было нечего. Пришлось остаться в Петербурге, где Пушкину, в сущности, не так уж плохо жилось. Приятелей у него было много, знакомых еще больше. По словам Н. М. Смирнова, хотя «одна четверть общества по-прежнему считала Пушкина вольнодумцем, три четверти носили Пушкина на руках».
Дельвиг был еще жив. Пушкин постоянно с ним виделся, помогал ему редактировать «Литературную Газету», для которой и сам охотно давал стихи и статьи. Он писал восьмую главу «Онегина». Написал великолепные стансы – «Брожу ли я вдоль улиц шумных», – настроение которых так резко отличалось от его тогдашней веселой, привольной жизни. Это был его последний холостой, светский сезон, и Пушкин точно спешил насладиться им, ухаживал, танцевал, постоянно бывал и на больших балах, и на более интимных дневных и вечерних приемах.
В той тетради, № 2382, куда вписал он первый черновой текст «Путешествия в Арзрум», Пушкин, вероятно, около нового, 1830 года набросал список домов, куда ему надо было заехать с визитом или оставить карточку. Там все его близкие друзья – Дельвиги, Карамзины, Хитрово, граф Ланжерон, Вяземские, – там же и дипломаты, послы австрийский, французский, испанский, посланники неаполитанский, саксонский. Возможно, что к этой зиме 1829/30 года относится записочка от графини Долли Фикельмон, показывающая, что Пушкин был не только незаменимым собеседником в салоне Элизы Хитрово и ее дочери, где обсуждались речи французских министров, статьи Сент-Бёва, романы Бальзака и стихи Гюго, но и веселым участником их забав.
Жена австрийского посла звала Пушкина на маскарад. Маскарады были любимым развлечением светских людей, включая Николая I, который очень забавлялся, когда его интриговали, когда к нему подходило грациозное и таинственное домино. Если из-под черной полумаски виднелся нежный подбородок, блестели задорные молодые глаза, то Царь был не прочь, как тогда говорили, завязать интрижку. Конечно, под большим секретом.
«Решено, – писала Пушкину графиня Долли, – завтра вечером мы устраиваем нашу маскарадную экспедицию. – В девять часов соберемся у мамы. Приходите в черном домино и с черной маской. – Вашей кареты нам не нужно, но ваш слуга нам понадобится, – наших сразу узнают. Мы рассчитываем, дорогой м. Пушкин, что ваше остроумие все нам оживит. Потом вы будете у нас ужинать, и тогда я вас хорошенько поблагодарю. Если хотите, мама приготовит для вас домино».
Это единственная дошедшая до нас записка графини Долли к Пушкину. Белокурой графине Долли, амбасадерше, как ее дружественно прозвали в их кружке, было тогда 26 лет. Она считалась одной из самых красивых женщин Петербурга. Когда появилась темноволосая Натали Пушкина, которая была на восемь лет моложе, Долли и с ней выдерживала сравнение. Графиня была не только красивая, но и умная, образованная женщина, такая же сердечная, как и мать. Обе они обладали даром крепко удерживать около себя поклонников и превращать их в друзей.
Когда в начале 1830 года Вяземский поступил на службу в Министерство государственных имуществ и очень скучал среди чуждого ему петербургского света, он сразу оценил приветливость Элизы Хитрово и ее дочери и писал жене в Москву:
«Элиза предобрая и превнимательная, ссужает меня книгами и газетами и всегда рада оказать услугу. Тоже и посланница, с которой мне ловко и коротко, как будто мы век вековали вместе. Вообще петербургские дамы так холодны, так чопорны, что право не нарадуешься, когда найдешь на них непохожих. А к тому же посланница и красавица и одна из царствующих дам в здешнем обществе и по моде, и по месту, и по дому, следовательно простодушие ее имеет еще больше цены. Как Пушкин не был влюблен в нее, он такой Аристократ в любви. Или боялся inceste [35]?» (26 апреля 1830 г.).
Кто знает, быть может, Пушкин и был влюблен в эту царствующую даму. Легенда говорит, что был.
Как-то раз, разговаривая со своим другом Нащокиным о силе воли, Пушкин стал утверждать, что при желании можно удержаться от обморока, и рассказал об одном случае из собственной жизни. Нащокин тем наивным языком, которым и письма писал, пересказал его Бартеневу:
«Была молодая дама, стоявшая на высокой степени придворного и светского значения. Муж ее был гораздо старше ее, но она была безукоризненна в общем мнении любящего сплетни и интриги света… Эта блистательная, безукоризненная дама, наконец, поддалась обаянию поэта и назначила ему свидание в своем доме. Вечером Пушкину удалось пробраться в ее великолепный дворец. По условию, он лег под диван в гостиной и должен был дожидаться ее приезда домой… После долгих ожиданий он слышит, подъехала карета. В доме засуетились. Два лакея внесли канделябры и осветили гостиную. Вошла хозяйка в сопровождении какой-то фрейлины. Они возвращались из театра или из дворца. Через несколько минут фрейлина уехала. Хозяйка осталась одна. «Ты тут?!», и Пушкин был перед нею. Они перешли в спальню. Дверь была заперта, густые, роскошные гардины задернуты… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец, Пушкин как-то случайно подошел к окну, отдернул занавеску и с ужасом видит, что уже рассвело. Он наскоро оделся. Смущенная хозяйка ведет его к стеклянным дверям выхода, люди уже встали, топят печки. У самых дверей они встретили дворецкого, итальянца. Эта встреча так поразила хозяйку, что ей стало дурно. Она была готова упасть в обморок, но Пушкин крепко сжал ее руку, умоляя ее отложить обморок до другого времени, а теперь выпустить его, как для него, так и для нее самой.
Женщина преодолела себя. Она позвала свою служанку, старую чопорную француженку, ловкую в таких случаях. Француженка свела Пушкина вниз прямо в комнаты мужа. Тот еще спал. Шум шагов его разбудил. Он спросил: «Кто здесь?» – Это я, – ответила ловкая наперсница и провела Пушкина в сени, откуда он свободно вышел».
Записав эту историю, сходную с приключениями в «Пиковой даме», Бартенев на полях отметил, что это была графиня Долли.
Во время путешествия в Оренбург Пушкин, разговаривая с женой казанского профессора Фукса о силе воли, передал очень сходную историю.
Австрийский посол, граф Фикельмон, с большой снисходительностью относился к тому культу, которым окружали в его доме Пушкина. Он понимал, во всяком случае, признавал его гениальность. Между поэтом и дипломатом установились очень хорошие отношения. Пушкин постоянно брал у посла книги и газеты, расспрашивал его об европейских событиях, за которыми пристально следил.
Позже, когда Пушкин уже был отцом семейства, граф Фикельмон раз, уезжая в отпуск, заехал к Пушкину проститься. Не застав его дома, он оставил ему два томика Гейне по-французски и записку: «Вот два томика контрабанды, которые гр. Фикельмон имеет честь поднести г. Пушкину и которые он просит принять на память вместо визитной карточки» (27 апреля 1835 г.).
В марте 1830 года Пушкин вдруг оторвался от всех развлечений Петербурга и бросился в Москву. До него оттуда дошли две вести – поощрительный привет от Гончаровой-матери и слух о том, какой успех имела Таша на балах и празднествах, устроенных по случаю приезда Царя.
Как отнеслась графиня Долли к внезапному отъезду Пушкина, мы не знаем. Но мать ее, Элизу Хитрово, он очень огорчил, хотя она, как и все его друзья, знала, что Пушкин давно сватается к Таше Гончаровой. Элиза писала ему вдогонку длинные, кротко-укоризненные письма, тревожилась за него, воображала, что он болен, что с ним что-то случилось в дороге, умоляла его писать ей:
«Несмотря на то, что я с вами кротка, безобидна, покорна, а я знаю, что вы всего этого терпеть не можете, все-таки изредка давайте мне знать, что получили мои письма. Увидя Ваш почерк, я сразу просияю. Я буду говорить с Вами о большом свете, об иностранной литературе, о возможной перемене министерства во Франции, – увы, я около всех источников, но только не около источника счастья».
«Я должна Вам сказать, что позавчера вечером я была чрезвычайно обрадована. В. к. Михаил пришел провести с нами вечер. Увидя Ваш портрет, вернее Ваши портреты, он мне сказал: «Знаете, я никогда не видал Пушкина вблизи. У меня было сильное предубеждение против него, но теперь у меня большое желание познакомиться и поговорить с ним подольше». Под конец он попросил у меня «Полтаву». Как я люблю, чтобы Вас любили» (18 марта 1830 г.).
В это время Пушкин из Москвы писал Вяземскому:
«Если ты можешь влюбить в себя Елизу, то сделай мне эту божескую милость. Я сохранил свою Целомудренность, оставя в руках ее не плащ, а рубашку (справься у княгини Мещерской), а она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи» (вторая половина марта 1830 г.).
Отъезд Пушкина почему-то обеспокоил Царя. Вернувшись из Москвы, Николай встретил у Императрицы Жуковского и его расспрашивал, зачем Пушкин уехал в Москву:
«Какая его муха укусила?»
Жуковский ответил, что не знает, зачем. Николай был недоволен также тем, что другой приятель Жуковского переехал из Москвы в Петербург, и прибавил:
«Один сумасшедший уехал, а другой приехал».
Вяземский, сообщая об этом жене со слов Жуковского, пояснил: «Впечатления Государя обо мне даны ему Бенкендорфом» (4 марта 1830, г.).
По-видимому, настроение Царя отразилось и на шефе жандармов. Бенкендорф послал Пушкину очередной нагоняй за самовольный отъезд из Петербурга:
«К крайнему моему изумлению услышал я, что Вы внезапно рассудили уехать в Москву, не предупредив меня… Поступок сей принуждает меня Вас просить об уведомлении меня, какие причины заставили Вас изменить данному мне слову? Я вменяю себе в обязанность Вас уведомить, что все неприятности, коим Вы можете подвергнуться, должны Вами быть приписаны собственному Вашему поведению» (17 марта 1830 г.).
Пушкин ответил своей жандармской няньке добродушно-шутливым светским письмом:
«В 1826 году получил я от Государя Императора позволение жить в Москве,а на следующий год от Вашего Высокопревосходительства дозволение приехать в Петербург. С тех пор я каждую зимупроводил в Москве, осень в деревне… В Москву намеревался приехать еще в начале зимы, и, встретив Вас однажды на гулянии, на вопрос Вашего Высокопревосходительства, что намерен я делать? имел я счастие о том Вас уведомить. Вы даже изволили мне заметить: Vous etes toujours sur les grands chemins» [36] (21 марта 1830 г.).
Намек на то, что он не держит слова, конечно, задел его. Но не мог он, задумав жениться, ссориться с шефом жандармов. Будущая теща требовала, чтобы он выяснил свои отношения с правительством. Дворянам полагалось служить или жить доходами с именья. Пушкин ни того, ни другого не делал. Гончаровы с недоуменьем смотрели на этого странного жениха. Его знала вся Россия, знал, даже как будто жаловал, Царь. Но со службы он был исключен, не было у него ни капитала, ни собственных крепостных. Не было ничего, кроме стихов. Из рода он был хорошего, а по положению только сочинитель.
В семье Гончаровых его так и величали. Может быть, и очаровательная Таша его когда-нибудь так назвала. Пушкин хорошо знал эту среду дворян, беспечных, малообразованных, полуразоренных, но полных претензий. Он понимал, что в их глазах сочинитель немного лучше, чем учитель. Понимал он также, что и мать тянет с ответом, надеясь, что подвернется жених посолиднее. Все это он знал и все же каждый день ездил на Никитскую в одноэтажный деревянный дом, с тремя окнами на улицу, где все было неряшливо и скупо, где старались не оставлять его ни к завтраку, ни к обеду, чтобы не ставить лишнего прибора. Ездил все чаще, связывал себя все больше, влюблялся все крепче.
У Пушкина бывали очередные любимые изречения, которые он твердил, как припев. В полосу жениховства таким припевом было изреченье Монтеня – вне проторенных дорог нет счастья. (Il n'est de bonheur que sur les voies communes.)
Он уверял себя и других, что женится, чтобы найти счастье на проторенной дороге, чтобы зажить как все. Но есть что-то странное, неладное, не Пушкинское в его женитьбе, в этом стремлении добиться руки девушки, которая ничем не показала ему, что она его любит, что он ей нравится.
Он и сам это чувствовал. В глубине души копошилась надежда, что кто-то или что-то отведет его от этого брака. В Страстную субботу написал он Н. И. Гончаровой-матери странное письмо, где подчеркнул свою материальную необеспеченность, разницу лет, свои сомнения в чувствах молодой девушки и в собственной пригодности к семейной жизни. Точно ему хотелось, чтобы ему отказали:
«Ваша дочь может привязаться ко мне только в силу привычки, после долгой близости. Я могу надеяться, что в конце концов я заслужу ее расположение, но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться. Если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом доказательство только ее спокойного, сердечного равнодушия. Но сохранит ли она это спокойствие, когда будет окружена восторгами, поклонением, соблазнами? Ей будут говорить, что только несчастная судьба помешала ей заключить союз более равный, более достойный, более блестящий… Не начнет ли она тогда раскаиваться? Не будет ли смотреть на меня, как на помеху, как на обманщика и похитителя? Не стану ли я ей тогда противен? Бог свидетель, что я готов умереть за нее, но умереть, чтобы оставить ее блестящей вдовой, свободной выбрать нового мужа – это адская мысль».
Странно читать такие предсказания в письме влюбленного жениха. Пушкин, который говорил, что он был влюблен во всех хорошеньких женщин, конечно, был влюблен в Ташу. Она была больше, чем хорошенькая. Она была красавица. Лучше, чем кто-нибудь, знал он, какой грозной разрушительной силой может быть женская красота, какая опасность может таиться в женской улыбке.
«Поговорим о моем состоянии. Я этому не придаю значения, и мне моего состояния до сих пор хватало. Но хватит ли, когда я женюсь? Ни за что на свете я не потерплю, чтобы моя жена терпела какие бы то ни было лишения, чтобы она не могла появляться там, где она призвана блистать и веселиться. Она имеет право это требовать. Чтобы ее удовлетворить, я готов пожертвовать всеми своими вкусами, всеми увлеченьями, пожертвовать для нее жизнью свободной и полной приключений. А все-таки не будет ли она роптать, если ее положение в обществе не будет таким блестящим, как она этого заслуживает и как я хотел бы. Вот что меня тревожит, и я в страхе, что Вы найдете мою тревогу основательной. Есть еще одно опасение, которое я не могу доверить бумаге» (5 апреля 1830 г.).
Это был намек на его неблагонадежную политическую репутацию. Но Н. И. Гончарова решила, что пора спустить с рук хоть одну из трех дочерей, и не испугалась письма Пушкина. На следующий день, в Пасхальное воскресенье, его предложение было принято. Официальную помолвку отложили до ответа от Бенкендорфа, которому Пушкин написал по настоянию Гончаровой. В этом письме есть, тоже несвойственная ему, неловкость, даже неуклюжесть.
«Я очень смущен, что вынужден обращаться к властям по делу исключительно личному. Но меня к этому вынуждает мое положение и тот интерес, который Вы мне проявляете… Я должен жениться на м-ль Гончаровой, которую Вы, вероятно, видели в Москве… Мне делают два возражения – мое имущественное состояние и мое положение по отношению к правительству. Относительно состояния, я мог ответить, что у меня его достаточно, благодаря Его Величеству, который дал мне возможность честно жить моим трудом. Что же касается моего положения, то я не могу скрыть, что оно и ложное и неопределенное… М-м Гончарова боится выдавать дочь за человека, который имел бы несчастие не пользоваться доверием Императора. Мое счастье зависит от одного благосклонного слова Того, к кому я уже испытываю бесконечную благодарность» (16 апреля 1830 г.).
Покончив с навязанной ему и очень для него неприятной необходимостью говорить с шефом жандармов о своих личных, семейных делах, Пушкин переходит к «Годунову». Вернувшись в свою литературную вотчину, он сразу становится самим собой, говорит своим голосом. В третий раз просит он Царя разрешить ему напечатать трагедию и заодно отвечает на сделанные ему раньше замечания. Нечасто в письме поэта, обращенном к монарху, да еще в письме, которое посылалось через шефа политической полиции, можно услыхать такую спокойную писательскую уверенность, что верховным судьей своих произведений может быть только сам автор.
«Два или три места привлекли Его (Царя. – А. Т.-В.) внимание, потому что в них как будто бы содержится намек на недавние события, – писал Пушкин. – Я перечел их недавно и сомневаюсь, чтобы им можно было давать такое толкование. Все смуты похожи одна на другую. Драматический автор не может отвечать за слова, которые он вкладывает в уста своих исторических персонажей. Он должен заставлять их говорить сообразно с известным их характером. Поэтому следует обращать внимание также на общий дух, в котором задуман весь труд, на общее впечатление, которое он производит.
Моя трагедия произведение добросовестное, и я по совести не могу вычеркнуть из нее то, что мне представляется существенным» (16 апреля 1830 г.).
Письмо кончается просьбой: «Обстоятельства, в которых я сейчас нахожусь, меня торопят, и я умоляю Его Величество развязать мне руки и разрешить мне напечатать трагедию так, как я ее понимаю».
Разрешение издать «Бориса Годунова», который пять лет уже лежал в рукописи, было наконец дано. Пушкин так обрадовался, что написал Плетневу:
«Милый! победа! Царь позволил мне напечатать Годуновав первобытной красоте… Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Ал. Пушкину, являясь перед Россией с Борисом Годуновым, заговорить о Фаддее Булгарине? Кажется не прилично» (начало мая, 1830 г., Москва).
Относительно брака ответ тоже был милостивый. Бенкендорф писал, что Царь «принял с благосклонным удовольствием известие о браке, который Вы предполагаете заключить», он уверен, что Пушкин «позаботится о счастьи такой любезной и интересной женщины, как Гончарова». На главный, самый щекотливый вопрос, Бенкендорф отозвался лицемерным недоумением:
«Что касается лично Вашего положения по отношению к правительству, то я считаю, что оно вполне отвечает Вашим интересам. Не может быть в нем ничего ни ложного, ни сомнительного, если только Вы сами не сделаете его таковым. Его Величество, с чисто отеческим к Вам попечением, соблаговолил мне, ген. Бенкендорфу, не шефу жандармов, а человеку, которому благоугодно Ему оказать доверие, наблюдать за Вами и давать Вам руководящие советы. Никогда, никакой полиции не было приказано наблюдать за Вами» (28 апреля 1830 г.).
Это была наглая ложь, но Пушкин этого не знал, а мать невесты ответ шефа жандармов удовлетворил. 6 мая состоялось формальное обручение Александра Пушкина с Натальей Гончаровой. Что испытывала молодая девушка, мы не знаем, но чувства жениха Пушкин тогда же описал. В его черновиках есть русский набросок, помеченный как перевод с французского. Вряд ли можно сомневаться, что это совсем не перевод, а описание его собственных переживаний:
Н. И. Гончарова была женщина грубая, необузданная, распущенная. Дети трепетали перед ней. Взрослых дочерей она при чужих награждала пощечинами, что, впрочем, делалось во многих семьях до самой эмансипации. «В самом строгом монастыре молодых послушниц не держали в таком слепом повиновении, как сестер Гончаровых, – пишет в своих воспоминаниях А. П. Арапова, дочь H. H. Пушкиной от второго брака. – Если случалось, что одну из них призывали к Наталье Ивановне в неурочное время, то сердце замирало в тревожном опасении и язык шептал молитву».
Детей было шестеро, три сына и три дочери – Екатерина (1809), Александра (1811) и Наталья (1812). Когда девочек начали вывозить, ссоры между дедушкой и матерью усилились, так как ни он, ни она не хотели тратиться на наряды бедных барышень. Они выезжали в старых, несвежих платьях, в сношенных туфлях, на которых дырки замазывались мелом. Мать очень хотела поскорее выдать их замуж, но ее взбалмошный характер отпугивал женихов.
Первым серьезным претендентом был Пушкин. Но и с ним Гончарова-мать несколько раз так ссорилась, что, казалось, свадьбе не бывать. Младший брат, Сергей Гончаров, который был ближе других к семье поэта, рассказывал Бартеневу, что у Пушкина бывали частые размолвки с его матерью, «п. ч. Пушкину случалось проговариваться о проявлениях благочестия и об Имп. Александре I, а у Наталии Ивановны была особая молельня, и она про покойного Императора выражалась не иначе, как с благоговением».
Судя по письмам Пушкина, размолвки происходили не столько из-за религиозных или монархических расхождений, сколько просто из-за денег и из-за самодурства Гончаровой.
Первое полусогласие Пушкин получил еще весной 1829 года. Перед отъездом в Арзрум он послал графа Ф. Толстого просить руки шестнадцатилетней Таши. Вот как год спустя, в письме к матери невесты, он описал свои чувства:
«Когда я ее увидел впервые, ее красота еще едва была замечена в свете; я полюбил ее; голова моя кружилась, я просил ее руки. Ваш ответ, хотя и неопределенный, на мгновение опьянил меня. В ту же ночь я уехал в армию. Если вы спросите меня зачем, я скажу, что и сам не знаю. Невольная тревога гнала меня прочь из Москвы. Я не вынес бы в ней ни вашего присутствия, ни ее» (5 апреля 1830 г.).
Это мгновенное опьянение отразилось гораздо непосредственнее в письме, написанном тоже по-французски, сразу после первого сватовства. Во всей богатой коллекции писем Пушкина нет ни одного такого беспорядочного и слащавого. Даже стиль изменил писателю. Трудно понять, был ли он пьян от любви, или просто на радостях напился с Федором Толстым и в нетрезвом виде написал письмо:
«Я должен был бы написать Вам стоя на коленях и обливаясь слезами благодарности теперь, когда Толстой принес мне Ваш ответ. Ваш ответ не есть отказ, Вы позволяете мне надеяться. Если я все-таки ропщу, если доля печали и горечи примешивается к чувству счастья, не обвиняйте меня в неблагодарности. Я понимаю осторожность и нежность матери. Но не осудите нетерпение сердца больного и опьяненного счастьем» (1 мая 1829 г.).
В тот же день он уехал на Кавказ. Веселое, полное приключений путешествие длилось четыре с половиной месяца. Вернувшись в Москву, Пушкин, если верить Сергею Гончарову, сразу явился к ним.
«Было утро. Мать еще спала. Дети сидели в столовой за чаем. Вдруг стук на крыльце, и вслед за тем в столовую влетает из прихожей галоша. Это Пушкин, торопливо раздевающийся. Войдя, он спросил про Наталью Николаевну. За ней пошли, но она не смела выйти, не спросившись матери».
Пушкин позже в письме к Н. И. Гончаровой иначе описал этот приезд:
«Сколько терзаний ожидало меня при возвращении. Ваше молчание, ваша холодность, небрежный, невнимательный прием м-ль Н. У меня не хватило мужества объясниться. Я уехал в Петербург с убитой душой. Я чувствовал, что был смешон. В первый раз в жизни я был робок, а в мужчине моих лет робость не может понравиться молодой девушке в возрасте Вашей дочери» (5 апреля 1830 г.).
Таша, как звали в семье младшую дочь, которую позже в свете будут звать Натали, была настолько равнодушна к своему поклоннику, что даже забыла об его приезде и позже рассказывала биографам, что поэт прямо с Кавказа проехал в Петербург, не побывав у них.
Пушкин решил, что его ставки биты. Он опять попытался получить разрешение уехать за границу.
«Пока я не женат и не на службе, я хотел бы совершить путешествие во Францию и Италию. Если же это не будет разрешено, я прошу оказать мне милость и разрешить посетить Китай, куда отправляется специальная дипломатическая миссия» (7 января 1830 г.).
Ответ Бенкендорфа звучит насмешливо: «Государь не соблагоизволил разрешить Вам посетить чужие края, полагая, что это внесет расстройство в Ваши личные дела и оторвет Вас от Ваших занятий» (17 января 1830 г.).
Делать было нечего. Пришлось остаться в Петербурге, где Пушкину, в сущности, не так уж плохо жилось. Приятелей у него было много, знакомых еще больше. По словам Н. М. Смирнова, хотя «одна четверть общества по-прежнему считала Пушкина вольнодумцем, три четверти носили Пушкина на руках».
Дельвиг был еще жив. Пушкин постоянно с ним виделся, помогал ему редактировать «Литературную Газету», для которой и сам охотно давал стихи и статьи. Он писал восьмую главу «Онегина». Написал великолепные стансы – «Брожу ли я вдоль улиц шумных», – настроение которых так резко отличалось от его тогдашней веселой, привольной жизни. Это был его последний холостой, светский сезон, и Пушкин точно спешил насладиться им, ухаживал, танцевал, постоянно бывал и на больших балах, и на более интимных дневных и вечерних приемах.
В той тетради, № 2382, куда вписал он первый черновой текст «Путешествия в Арзрум», Пушкин, вероятно, около нового, 1830 года набросал список домов, куда ему надо было заехать с визитом или оставить карточку. Там все его близкие друзья – Дельвиги, Карамзины, Хитрово, граф Ланжерон, Вяземские, – там же и дипломаты, послы австрийский, французский, испанский, посланники неаполитанский, саксонский. Возможно, что к этой зиме 1829/30 года относится записочка от графини Долли Фикельмон, показывающая, что Пушкин был не только незаменимым собеседником в салоне Элизы Хитрово и ее дочери, где обсуждались речи французских министров, статьи Сент-Бёва, романы Бальзака и стихи Гюго, но и веселым участником их забав.
Жена австрийского посла звала Пушкина на маскарад. Маскарады были любимым развлечением светских людей, включая Николая I, который очень забавлялся, когда его интриговали, когда к нему подходило грациозное и таинственное домино. Если из-под черной полумаски виднелся нежный подбородок, блестели задорные молодые глаза, то Царь был не прочь, как тогда говорили, завязать интрижку. Конечно, под большим секретом.
«Решено, – писала Пушкину графиня Долли, – завтра вечером мы устраиваем нашу маскарадную экспедицию. – В девять часов соберемся у мамы. Приходите в черном домино и с черной маской. – Вашей кареты нам не нужно, но ваш слуга нам понадобится, – наших сразу узнают. Мы рассчитываем, дорогой м. Пушкин, что ваше остроумие все нам оживит. Потом вы будете у нас ужинать, и тогда я вас хорошенько поблагодарю. Если хотите, мама приготовит для вас домино».
Это единственная дошедшая до нас записка графини Долли к Пушкину. Белокурой графине Долли, амбасадерше, как ее дружественно прозвали в их кружке, было тогда 26 лет. Она считалась одной из самых красивых женщин Петербурга. Когда появилась темноволосая Натали Пушкина, которая была на восемь лет моложе, Долли и с ней выдерживала сравнение. Графиня была не только красивая, но и умная, образованная женщина, такая же сердечная, как и мать. Обе они обладали даром крепко удерживать около себя поклонников и превращать их в друзей.
Когда в начале 1830 года Вяземский поступил на службу в Министерство государственных имуществ и очень скучал среди чуждого ему петербургского света, он сразу оценил приветливость Элизы Хитрово и ее дочери и писал жене в Москву:
«Элиза предобрая и превнимательная, ссужает меня книгами и газетами и всегда рада оказать услугу. Тоже и посланница, с которой мне ловко и коротко, как будто мы век вековали вместе. Вообще петербургские дамы так холодны, так чопорны, что право не нарадуешься, когда найдешь на них непохожих. А к тому же посланница и красавица и одна из царствующих дам в здешнем обществе и по моде, и по месту, и по дому, следовательно простодушие ее имеет еще больше цены. Как Пушкин не был влюблен в нее, он такой Аристократ в любви. Или боялся inceste [35]?» (26 апреля 1830 г.).
Кто знает, быть может, Пушкин и был влюблен в эту царствующую даму. Легенда говорит, что был.
Как-то раз, разговаривая со своим другом Нащокиным о силе воли, Пушкин стал утверждать, что при желании можно удержаться от обморока, и рассказал об одном случае из собственной жизни. Нащокин тем наивным языком, которым и письма писал, пересказал его Бартеневу:
«Была молодая дама, стоявшая на высокой степени придворного и светского значения. Муж ее был гораздо старше ее, но она была безукоризненна в общем мнении любящего сплетни и интриги света… Эта блистательная, безукоризненная дама, наконец, поддалась обаянию поэта и назначила ему свидание в своем доме. Вечером Пушкину удалось пробраться в ее великолепный дворец. По условию, он лег под диван в гостиной и должен был дожидаться ее приезда домой… После долгих ожиданий он слышит, подъехала карета. В доме засуетились. Два лакея внесли канделябры и осветили гостиную. Вошла хозяйка в сопровождении какой-то фрейлины. Они возвращались из театра или из дворца. Через несколько минут фрейлина уехала. Хозяйка осталась одна. «Ты тут?!», и Пушкин был перед нею. Они перешли в спальню. Дверь была заперта, густые, роскошные гардины задернуты… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец, Пушкин как-то случайно подошел к окну, отдернул занавеску и с ужасом видит, что уже рассвело. Он наскоро оделся. Смущенная хозяйка ведет его к стеклянным дверям выхода, люди уже встали, топят печки. У самых дверей они встретили дворецкого, итальянца. Эта встреча так поразила хозяйку, что ей стало дурно. Она была готова упасть в обморок, но Пушкин крепко сжал ее руку, умоляя ее отложить обморок до другого времени, а теперь выпустить его, как для него, так и для нее самой.
Женщина преодолела себя. Она позвала свою служанку, старую чопорную француженку, ловкую в таких случаях. Француженка свела Пушкина вниз прямо в комнаты мужа. Тот еще спал. Шум шагов его разбудил. Он спросил: «Кто здесь?» – Это я, – ответила ловкая наперсница и провела Пушкина в сени, откуда он свободно вышел».
Записав эту историю, сходную с приключениями в «Пиковой даме», Бартенев на полях отметил, что это была графиня Долли.
Во время путешествия в Оренбург Пушкин, разговаривая с женой казанского профессора Фукса о силе воли, передал очень сходную историю.
Австрийский посол, граф Фикельмон, с большой снисходительностью относился к тому культу, которым окружали в его доме Пушкина. Он понимал, во всяком случае, признавал его гениальность. Между поэтом и дипломатом установились очень хорошие отношения. Пушкин постоянно брал у посла книги и газеты, расспрашивал его об европейских событиях, за которыми пристально следил.
Позже, когда Пушкин уже был отцом семейства, граф Фикельмон раз, уезжая в отпуск, заехал к Пушкину проститься. Не застав его дома, он оставил ему два томика Гейне по-французски и записку: «Вот два томика контрабанды, которые гр. Фикельмон имеет честь поднести г. Пушкину и которые он просит принять на память вместо визитной карточки» (27 апреля 1835 г.).
В марте 1830 года Пушкин вдруг оторвался от всех развлечений Петербурга и бросился в Москву. До него оттуда дошли две вести – поощрительный привет от Гончаровой-матери и слух о том, какой успех имела Таша на балах и празднествах, устроенных по случаю приезда Царя.
Как отнеслась графиня Долли к внезапному отъезду Пушкина, мы не знаем. Но мать ее, Элизу Хитрово, он очень огорчил, хотя она, как и все его друзья, знала, что Пушкин давно сватается к Таше Гончаровой. Элиза писала ему вдогонку длинные, кротко-укоризненные письма, тревожилась за него, воображала, что он болен, что с ним что-то случилось в дороге, умоляла его писать ей:
«Несмотря на то, что я с вами кротка, безобидна, покорна, а я знаю, что вы всего этого терпеть не можете, все-таки изредка давайте мне знать, что получили мои письма. Увидя Ваш почерк, я сразу просияю. Я буду говорить с Вами о большом свете, об иностранной литературе, о возможной перемене министерства во Франции, – увы, я около всех источников, но только не около источника счастья».
«Я должна Вам сказать, что позавчера вечером я была чрезвычайно обрадована. В. к. Михаил пришел провести с нами вечер. Увидя Ваш портрет, вернее Ваши портреты, он мне сказал: «Знаете, я никогда не видал Пушкина вблизи. У меня было сильное предубеждение против него, но теперь у меня большое желание познакомиться и поговорить с ним подольше». Под конец он попросил у меня «Полтаву». Как я люблю, чтобы Вас любили» (18 марта 1830 г.).
В это время Пушкин из Москвы писал Вяземскому:
«Если ты можешь влюбить в себя Елизу, то сделай мне эту божескую милость. Я сохранил свою Целомудренность, оставя в руках ее не плащ, а рубашку (справься у княгини Мещерской), а она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи» (вторая половина марта 1830 г.).
Отъезд Пушкина почему-то обеспокоил Царя. Вернувшись из Москвы, Николай встретил у Императрицы Жуковского и его расспрашивал, зачем Пушкин уехал в Москву:
«Какая его муха укусила?»
Жуковский ответил, что не знает, зачем. Николай был недоволен также тем, что другой приятель Жуковского переехал из Москвы в Петербург, и прибавил:
«Один сумасшедший уехал, а другой приехал».
Вяземский, сообщая об этом жене со слов Жуковского, пояснил: «Впечатления Государя обо мне даны ему Бенкендорфом» (4 марта 1830, г.).
По-видимому, настроение Царя отразилось и на шефе жандармов. Бенкендорф послал Пушкину очередной нагоняй за самовольный отъезд из Петербурга:
«К крайнему моему изумлению услышал я, что Вы внезапно рассудили уехать в Москву, не предупредив меня… Поступок сей принуждает меня Вас просить об уведомлении меня, какие причины заставили Вас изменить данному мне слову? Я вменяю себе в обязанность Вас уведомить, что все неприятности, коим Вы можете подвергнуться, должны Вами быть приписаны собственному Вашему поведению» (17 марта 1830 г.).
Пушкин ответил своей жандармской няньке добродушно-шутливым светским письмом:
«В 1826 году получил я от Государя Императора позволение жить в Москве,а на следующий год от Вашего Высокопревосходительства дозволение приехать в Петербург. С тех пор я каждую зимупроводил в Москве, осень в деревне… В Москву намеревался приехать еще в начале зимы, и, встретив Вас однажды на гулянии, на вопрос Вашего Высокопревосходительства, что намерен я делать? имел я счастие о том Вас уведомить. Вы даже изволили мне заметить: Vous etes toujours sur les grands chemins» [36] (21 марта 1830 г.).
Намек на то, что он не держит слова, конечно, задел его. Но не мог он, задумав жениться, ссориться с шефом жандармов. Будущая теща требовала, чтобы он выяснил свои отношения с правительством. Дворянам полагалось служить или жить доходами с именья. Пушкин ни того, ни другого не делал. Гончаровы с недоуменьем смотрели на этого странного жениха. Его знала вся Россия, знал, даже как будто жаловал, Царь. Но со службы он был исключен, не было у него ни капитала, ни собственных крепостных. Не было ничего, кроме стихов. Из рода он был хорошего, а по положению только сочинитель.
В семье Гончаровых его так и величали. Может быть, и очаровательная Таша его когда-нибудь так назвала. Пушкин хорошо знал эту среду дворян, беспечных, малообразованных, полуразоренных, но полных претензий. Он понимал, что в их глазах сочинитель немного лучше, чем учитель. Понимал он также, что и мать тянет с ответом, надеясь, что подвернется жених посолиднее. Все это он знал и все же каждый день ездил на Никитскую в одноэтажный деревянный дом, с тремя окнами на улицу, где все было неряшливо и скупо, где старались не оставлять его ни к завтраку, ни к обеду, чтобы не ставить лишнего прибора. Ездил все чаще, связывал себя все больше, влюблялся все крепче.
У Пушкина бывали очередные любимые изречения, которые он твердил, как припев. В полосу жениховства таким припевом было изреченье Монтеня – вне проторенных дорог нет счастья. (Il n'est de bonheur que sur les voies communes.)
Он уверял себя и других, что женится, чтобы найти счастье на проторенной дороге, чтобы зажить как все. Но есть что-то странное, неладное, не Пушкинское в его женитьбе, в этом стремлении добиться руки девушки, которая ничем не показала ему, что она его любит, что он ей нравится.
Он и сам это чувствовал. В глубине души копошилась надежда, что кто-то или что-то отведет его от этого брака. В Страстную субботу написал он Н. И. Гончаровой-матери странное письмо, где подчеркнул свою материальную необеспеченность, разницу лет, свои сомнения в чувствах молодой девушки и в собственной пригодности к семейной жизни. Точно ему хотелось, чтобы ему отказали:
«Ваша дочь может привязаться ко мне только в силу привычки, после долгой близости. Я могу надеяться, что в конце концов я заслужу ее расположение, но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться. Если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом доказательство только ее спокойного, сердечного равнодушия. Но сохранит ли она это спокойствие, когда будет окружена восторгами, поклонением, соблазнами? Ей будут говорить, что только несчастная судьба помешала ей заключить союз более равный, более достойный, более блестящий… Не начнет ли она тогда раскаиваться? Не будет ли смотреть на меня, как на помеху, как на обманщика и похитителя? Не стану ли я ей тогда противен? Бог свидетель, что я готов умереть за нее, но умереть, чтобы оставить ее блестящей вдовой, свободной выбрать нового мужа – это адская мысль».
Странно читать такие предсказания в письме влюбленного жениха. Пушкин, который говорил, что он был влюблен во всех хорошеньких женщин, конечно, был влюблен в Ташу. Она была больше, чем хорошенькая. Она была красавица. Лучше, чем кто-нибудь, знал он, какой грозной разрушительной силой может быть женская красота, какая опасность может таиться в женской улыбке.
«Поговорим о моем состоянии. Я этому не придаю значения, и мне моего состояния до сих пор хватало. Но хватит ли, когда я женюсь? Ни за что на свете я не потерплю, чтобы моя жена терпела какие бы то ни было лишения, чтобы она не могла появляться там, где она призвана блистать и веселиться. Она имеет право это требовать. Чтобы ее удовлетворить, я готов пожертвовать всеми своими вкусами, всеми увлеченьями, пожертвовать для нее жизнью свободной и полной приключений. А все-таки не будет ли она роптать, если ее положение в обществе не будет таким блестящим, как она этого заслуживает и как я хотел бы. Вот что меня тревожит, и я в страхе, что Вы найдете мою тревогу основательной. Есть еще одно опасение, которое я не могу доверить бумаге» (5 апреля 1830 г.).
Это был намек на его неблагонадежную политическую репутацию. Но Н. И. Гончарова решила, что пора спустить с рук хоть одну из трех дочерей, и не испугалась письма Пушкина. На следующий день, в Пасхальное воскресенье, его предложение было принято. Официальную помолвку отложили до ответа от Бенкендорфа, которому Пушкин написал по настоянию Гончаровой. В этом письме есть, тоже несвойственная ему, неловкость, даже неуклюжесть.
«Я очень смущен, что вынужден обращаться к властям по делу исключительно личному. Но меня к этому вынуждает мое положение и тот интерес, который Вы мне проявляете… Я должен жениться на м-ль Гончаровой, которую Вы, вероятно, видели в Москве… Мне делают два возражения – мое имущественное состояние и мое положение по отношению к правительству. Относительно состояния, я мог ответить, что у меня его достаточно, благодаря Его Величеству, который дал мне возможность честно жить моим трудом. Что же касается моего положения, то я не могу скрыть, что оно и ложное и неопределенное… М-м Гончарова боится выдавать дочь за человека, который имел бы несчастие не пользоваться доверием Императора. Мое счастье зависит от одного благосклонного слова Того, к кому я уже испытываю бесконечную благодарность» (16 апреля 1830 г.).
Покончив с навязанной ему и очень для него неприятной необходимостью говорить с шефом жандармов о своих личных, семейных делах, Пушкин переходит к «Годунову». Вернувшись в свою литературную вотчину, он сразу становится самим собой, говорит своим голосом. В третий раз просит он Царя разрешить ему напечатать трагедию и заодно отвечает на сделанные ему раньше замечания. Нечасто в письме поэта, обращенном к монарху, да еще в письме, которое посылалось через шефа политической полиции, можно услыхать такую спокойную писательскую уверенность, что верховным судьей своих произведений может быть только сам автор.
«Два или три места привлекли Его (Царя. – А. Т.-В.) внимание, потому что в них как будто бы содержится намек на недавние события, – писал Пушкин. – Я перечел их недавно и сомневаюсь, чтобы им можно было давать такое толкование. Все смуты похожи одна на другую. Драматический автор не может отвечать за слова, которые он вкладывает в уста своих исторических персонажей. Он должен заставлять их говорить сообразно с известным их характером. Поэтому следует обращать внимание также на общий дух, в котором задуман весь труд, на общее впечатление, которое он производит.
Моя трагедия произведение добросовестное, и я по совести не могу вычеркнуть из нее то, что мне представляется существенным» (16 апреля 1830 г.).
Письмо кончается просьбой: «Обстоятельства, в которых я сейчас нахожусь, меня торопят, и я умоляю Его Величество развязать мне руки и разрешить мне напечатать трагедию так, как я ее понимаю».
Разрешение издать «Бориса Годунова», который пять лет уже лежал в рукописи, было наконец дано. Пушкин так обрадовался, что написал Плетневу:
«Милый! победа! Царь позволил мне напечатать Годуновав первобытной красоте… Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Ал. Пушкину, являясь перед Россией с Борисом Годуновым, заговорить о Фаддее Булгарине? Кажется не прилично» (начало мая, 1830 г., Москва).
Относительно брака ответ тоже был милостивый. Бенкендорф писал, что Царь «принял с благосклонным удовольствием известие о браке, который Вы предполагаете заключить», он уверен, что Пушкин «позаботится о счастьи такой любезной и интересной женщины, как Гончарова». На главный, самый щекотливый вопрос, Бенкендорф отозвался лицемерным недоумением:
«Что касается лично Вашего положения по отношению к правительству, то я считаю, что оно вполне отвечает Вашим интересам. Не может быть в нем ничего ни ложного, ни сомнительного, если только Вы сами не сделаете его таковым. Его Величество, с чисто отеческим к Вам попечением, соблаговолил мне, ген. Бенкендорфу, не шефу жандармов, а человеку, которому благоугодно Ему оказать доверие, наблюдать за Вами и давать Вам руководящие советы. Никогда, никакой полиции не было приказано наблюдать за Вами» (28 апреля 1830 г.).
Это была наглая ложь, но Пушкин этого не знал, а мать невесты ответ шефа жандармов удовлетворил. 6 мая состоялось формальное обручение Александра Пушкина с Натальей Гончаровой. Что испытывала молодая девушка, мы не знаем, но чувства жениха Пушкин тогда же описал. В его черновиках есть русский набросок, помеченный как перевод с французского. Вряд ли можно сомневаться, что это совсем не перевод, а описание его собственных переживаний: