Уэлч Рональд. Рыцарь-крестоносец

   Фехтование считалось в то время опасным и грубым уделом сильных мужчин, способных без устали махать мечом. Но в понимании греков фехтование приравнивалось к искусству – гармоничному и художественному сочетанию положений тела, выверенных во времени быстрых, точных ударов и выпадов, – искусству, постигаемому долгими тренировками и опытом, нанести удар противнику с учетом веса последнего, застать его врасплох, предварительно открыв для себя его слабые стороны. В Филиппе грек нашел прекрасного ученика, с лету перенимавшего опыт своего наставника, готового проводить в тренировках целые дни и даже месяцы, и это молодое рвение не раз вызывало улыбку старика, смешно приподнимавшую кончики его усов.
   К тому же Филипп был необычайно силен и вынослив для своих лет. Он часто практиковался с Джосселином, и в последнее время, когда он осознал свою силу, его удары стали еще более точными и сокрушающими.
   В предстоящем поединке, результат которого поторопился предсказать Джосселин, конечно, нужно учитывать и другие обстоятельства, ведь это будет настоящий смертельный бой, а не учебная тренировка. И у этого поединка совсем иная психология и тактика, но главным союзником Филиппа станет жара. Сражаться при полном вооружении, в кольчуге и шлеме – тяжело в любое время суток и в любой сезон. А под знойным солнцем Леванта нашлось бы немного рыцарей, способных биться часами, и то лишь благодаря строгим тренировкам и привычке к жаркому климату. Де Ножент в Святой земле был новичок, да и перенесенное длительное путешествие не могло не ослабить его. Во дворце от Филиппа не ускользнула склонность де Ножента к полноте, и он с улыбкой вспоминал его постоянно потеющее лицо. Десять минут орудования мечом превратят тело рыцаря в настоящее желе в собственном соку, и силы его иссякнут.
   Кузены договорились встретиться за дневной трапезой в доме сира Фулька.
   Когда молодые люди пришли, сир Хьюго д'Юбиньи был уже там – он разговаривал со своим шурином, а точнее, с удовольствием слушал его рассуждения, поскольку сир Фульк любил поговорить, желая поставить всех в известность о том, что он думает по тому или иному поводу. Лицо сира Фулька Грандмеснила со временем приобрело кирпично-красный цвет, а сам он стал немного грузноват; волосяной покров на его голове давно уже поредел, и лоб плавно переходил в лысый череп, который достойный мессир имел привычку поглаживать во время разговора. У него существовало собственное мнение по любому вопросу, а поскольку он плохо переносил зной Леванта и от этого страдал одышкой, то говорил отрывочными фразами, из-за чего у плохо знавших его собеседников складывалось мнение о нем как о раздражительном старике, постоянно находящемся в дурном расположении духа.
   На самом же деле сир Фульк был очень добрым и очаровательным человеком, который с трудом воспринимал новые идеи и приспосабливался к переменам, происходящим в его жизни, и поэтому частенько выказывал сожаление о том, что молодежь, забывая старые традиции и манеры, увлекается новомодными веяниями.
   – Где это вы, двое, были? – гаркнул он, едва молодые люди показались на пороге. – Вы опоздали, Джосселин!
   Джосселин, уже немного обретя спокойствие и вернувшись к своим модным манерам, поднял брови в вежливом удивлении.
   – Мне кажется, я не припоминаю, чтобы вы жаловались на мои опоздания к трапезе, отец, – сказал он. – Наоборот, это вам всегда приходилось напоминать об этом.
   – Что ж, значит, я изменился! – раздраженно прошипел сир Фульк. – Я брал в ваше отсутствие уроки у сира Хьюго. Он всегда чертовски пунктуален. Очень полезная привычка!
   Мессир Фульк придирчиво осмотрел одежду Джосселина. В душе он очень гордился своим сыном, но никогда в жизни не осмелился бы обнаружить перед другими свои чувства.
   – Что это у тебя? – строго спросил он, указывая на надушенный платок, который Джосселин продолжал держать в руках.
   Джосселин протянул отцу кусок шелка, подмигнув Филиппу. Ему нравилось подшучивать над отцом, а сир Фульк, в свою очередь, всегда оправдывал его ожидания.
   Сир Фульк понюхал платок, взглянул на Джосселина, потом снова понюхал, снова посмотрел на сына – на этот раз глаза его метали молнии.
   – Фу! – вскричал он. – Духи! Понюхай, Хьюго, только осторожно, чтобы тебя не вырвало. Духи! Что я тебе говорил? Полнейший упадок! Страна катится ко всем чертям! Вот, полюбуйся, перед тобой будущее Иерусалимского королевства. Воняет, как хорек или публичная девка! Мой отец дал бы мне пинка под зад и вышвырнул из комнаты, если бы я явился к нему в таком виде!
   Сир Хьюго осторожно поднес к своему тонкому аристократическому носу платок, протянутый ему шурином, и улыбнулся Джосселину.
   – Очень приятный запах, – сказал он, и все застыли в предчувствии взрыва: сир Фульк не заставил себя ждать.
   – Что?! – заорал достопочтенный мессир. – Хьюго, ты, должно быть, совсем потерял голову!
   – Но ведь запах действительно приятный, Фульк. По крайней мере, намного приятнее этой ужасной вони на улицах.
   – Да, дядя, – сказал Филипп, – разве вы не думаете, что большинство эпидемий в Иерусалиме, чума, например, происходят из-за грязи и дурных запахов?
   – Ерунда, мой мальчик! Запахи не могут быть причиной болезней, – не сдавался сир Фульк. – Более того, из них даже можно извлечь пользу. Когда начинает особенно дурно пахнуть, можно сказать наверняка, что начинается самая жара.
   – Но арабский врач, который останавливался в Бланш-Гарде в прошлом году, сказал, что именно запахи стали причиной чумы, – настаивал Филипп.
   – Вздор! Арабских врачей все время посещают самые нелепые идеи! Я видел одного такого. И знаете, что мне заявил этот нахальный мусульманин? – Сир Фульк помахал рукой перед лицом Филиппа. – Он сказал мне, что самое лучшее лекарство от рубленых ран – это чистые бинты и свежий воздух. И это он заявил мне, а ведь я был ранен несчетное количество раз! Всем известно, что нужно как можно туже перевязать рану, чтобы туда не поступал воздух, и потом ждать, пока не свернется кровь и гной не выйдет сам собой. А если этого не произойдет, значит, у тебя порченая кровь, и тогда тебе конец.
   Сир Фульк поднялся и крикнул слуге, чтобы тот узнал, готов ли обед.
   Затем он буркнул что-то вроде извинения гостям и вышел из комнаты с недовольным видом.
   Посередине трапезы молодые люди выложили новости о ссоре Филиппа и предстоящем поединке. Сир Хьюго выслушал эту историю спокойно, как и можно было от него ожидать. Сир Фульк, конечно, сразу же заволновался.
   – Де Ножент? – переспросил он. – Никогда не слышал об этом человеке!
   – А ты и не мог, отец, – отозвался Джосселин. – Он только сегодня появился в Иерусалиме. Приплыл из Нормандии.
   – Так я и думал! – торжествующе воскликнул сир Фульк. – Я как раз говорил тебе утром об этом, Хьюго. Очень похоже на этих подонков, удирающих сюда с Запада. Никчемные подлецы, по крайней мере, большинство из них. Ты должен помешать этому. Мы не можем позволить, чтобы бедные мальчики, как Филипп, подставляли свои шеи под ножи этих головорезов.
   Сир Хьюго покачал головой.
   – Думаю, Филипп сам может о себе позаботиться, Фульк.
   – О, я совсем не хочу сказать, что мальчик беззащитен, – сказал сир Фульк с достоинством. – Но ведь настоящий бой – это совсем не то, что упражнения на мечах. Вот что я имел в виду.
   – Рано или поздно ему придется начинать. Когда и где, Филипп? – спросил барон.
   – Около купальни Силоам. За час до заката.
   – Мне знакомо это место. Мы будем там.
   Филипп всегда старался уснуть в самое жаркое время суток. Но сегодня он был слишком возбужден и, хотя все-таки прилег, все равно около двух часов проворочался на постели, так и не заснув. Потом явился Джосселин, чтобы помочь ему одеться перед поединком.
   Льювеллин предусмотрел все детали. Его спокойствие и отношение к предстоящему поединку как к обычному делу помогли Филиппу взять себя в руки. Немного успокоился и Джосселин, который нервно слонялся по комнате, перекладывая с места на место оружие и то и дело высказывая собственные умозаключения пессимистического характера.
   Филипп скинул с себя обычную одежду, и Льювеллин помог ему натянуть тяжелый гамбизон^[37] – толстое стеганое нижнее белье. Нельзя было придумать более непрактичной одежды для такого жаркого климата, но ни один рыцарь тех дней не мог позволить себе роскоши сражаться без нее. Лишь облачившись в гамбизон, можно было надевать короткую нижнюю кольчугу, доходящую до талии, понизу туго затягивающуюся ремнем и состоящую из длинных рядов колечек, скрепленных вместе. Без такой плотной рубахи стальные кольца кольчуги будут натирать потную кожу, к тому же гамбизон служил дополнительной защитой, смягчающей удары меча или копья.
   Итак, окинув Филиппа с ног до головы критическим взглядом, Льювеллин удовлетворенно кивнул и протянул ему самую необходимую и самую дорогую часть вооружения рыцаря – плотно прилегающую рубаху из очень тонкой кожи, на которой ровными рядами были нашиты сотни стальных колец, в два слоя перекрывающих друг друга и разделенных широкой полосой кожи, чтобы кольца лежали гладко. Для прочности кольца были скованы друг с другом. Такую рубаху-кольчугу, недавнее и очень дорогостоящее изобретение, могли позволить себе далеко не все рыцари и оруженосцы. Но сир Хьюго не жалел денег на вооружение сына. Верхняя кольчуга доходила до колен, а рукава спускались ниже запястий, частично покрывая ладони, словно латная перчатка, чтобы во время боя меч не скользил в руке.
   На голову и шею натягивался капюшон из таких же колец, что и кольчуга, но прежде Льювеллин надел на голову Филиппа маленькую кожаную шапочку, служившую смягчающей прокладкой и дополнительной защитой от удара меча. Когда Филипп почувствовал, что шапочка плотно прилегла к голове, Льювеллин закрепил ее тонким ремешком на темени. Открыв сундук, в котором хранились мелкие принадлежности вооружения Филиппа, он достал оттуда еще несколько тоненьких ремешков и, опустившись на колени, привязал подол кольчуги к ногам Филиппа, а потом такими же ремешками перетянул ему запястья, но не очень туго, чтобы не сдерживать свободу движений руки.
   Теперь лицо Филиппа обрамляли края капюшона, а все его тело было защищено плотными рядами колец кольчуги.
   – Хорошо, Льювеллин! Давай плащ.
   Крестоносцы уже давно на собственном опыте убедились, что драться в кольчуге под палящим солнцем Востока было невыносимо жарко, и они переняли турецкую традицию надевать сверху тонкую белую ткань, отражающую лучи солнца, – попросту говоря, белый плащ без рукавов, ниспадающий до колен свободными складками. Поверх плаща вокруг талии застегивался широкий пояс из толстой прочной кожи, и этой детали также уделялось немало внимания.
   – Теперь меч, Льювеллин, – сказал Филипп.
   Джосселин протянул руку, взял меч и стал осматривать лезвие.
   – Когда ты его точил в последний раз? – спросил он. У Льювеллина от возмущения перехватило дыхание: неужели он мог отпустить своего хозяина на поединок, предварительно не заточив хорошенько его меч? Обычно это занятие занимало несколько часов.
   Кажется, Джосселин был склонен считать, что он единственный из всех хорошо разбирался в том, что касалось подготовки к поединку. Вытащив из ножен меч, он внимательно осмотрел сверкающую поверхность трехфутового отполированного и сверкающего на солнце клинка, утолщенного у крестообразной рукояти и хорошо заостренного на конце, – Филипп, у которого были собственные взгляды на искусство боя, придавал большое значение этой последней детали.
   Джосселин провел подушечкой пальца по кромке лезвия.
   – Хорошо наточен, – признал он.
   – Ну конечно! – раздраженно воскликнул Филипп. – Не выставляйся, Джосселин. – Он чувствовал, как внутри него нарастает напряжение.
   Джосселин метнул на него быстрый взгляд, но мудро промолчал и принялся помогать Льювеллину пристегивать слева к поясу тяжелые кожаные ножны, пока Филипп любовался кинжалом, подаренным ему Юсуфом аль-Хафизом. Кинжал мог пригодиться в рукопашном бою, тем более что им можно было без труда перерезать кожаные ремешки, если вдруг понадобится быстро освободится от тяжелой одежды.
   – Я понесу ваш шлем, мой господин, – сказал Льювеллин: все рыцари обычно надевали тяжелый стальной шлем только перед самым сражением.
   – Теперь дайте мне щит, – сказал Филипп.
   Форма щита, как и кольчуги, недавно изменилась.
   Щиты стали меньше – треугольной формы – изготавливаемые из хорошо обработанной древесины, покрытой толстым слоем кожи. Щит подвешивался на ремне, идущем через плечо, и можно было не опасаться, что во время атаки он упадет на землю. На его обратной стороне имелась скоба для руки, и такое приспособление могло пригодиться, если рука устанет.
   Теперь Филипп был при полном вооружении, если не считать шлема. На лицевой стороне щита и спереди плаща оказалась нарисована эмблема, изображающая черного ястреба. Как и многие рыцари, сир Хьюго позаботился об отличительных знаках, поскольку в сражении лицо обычно скрывалось под непроницаемым забралом шлема. С этих простых эмблем только начиналась сложная система геральдики, но в то время она была еще мало разработана. Существовало единственное правило при выборе эмблемы: никто не мог присваивать себе символ, уже использованный ранее другим рыцарем.
   Лошади были готовы, и сир Хьюго с сиром Фульком находились уже в седле, когда появились Джосселин и Филипп.
   – Ты в порядке, мой мальчик? – прокричал сир Фульк.
   – Конечно, – немного торопливо отозвался Филипп. Но тут же поправился и более спокойно добавил. – Да, дядя, все в порядке, спасибо.
   Он чувствовал на себе пристальный взгляд отца, но не решился посмотреть на него, лишь краем глаза заметив слабую улыбку на обычно бесстрастном лице.
   Они поехали вдоль вымощенных камнем аллей старого города, мимо беленых стен домов, поднимающихся ввысь по обеим сторонам улиц.
   Силоамские ворота находились в южной стене города, возле площади Храма и королевского дворца. Филипп выбрал тот же маршрут, которым он шел во дворец утром. В этот час на улицах оставалось мало народа. Люди, стекающиеся из окрестных сел на городские рынки, теперь либо разъехались, либо уже собирались восвояси: все ворота Иерусалима закрывались с закатом солнца, и никто не мог покинуть город без особого на то разрешения.
   Когда всадники подъехали к скотному рынку у Силоамских ворот, там было уже почти пусто. Животных убрали в загоны и рядом сидели лишь несколько торговцев, обсуждая результаты закончившегося рыночного дня.
   Часовые отсалютовали Филиппу, въезжающему с отцом в ворота, и всадники устремились вниз по дороге сквозь поток людей, движущийся по направлению к Долине Ада^[38].
   Купальня Силоам находилась в полумиле от города: уютное местечко, укрытое от солнца нависающими над водой берегами, заросшими густой травой. Это было излюбленное место для омовений, а также разрешения личных конфликтов и всяческих споров, и Филиппу уже не раз удавалось видеть дерущихся здесь противников.
   Филипп пустил своего коня во весь опор вниз по склону холма, не потому, что особенно торопился, – он знал, что они будут на месте вовремя, – но скорее чтобы снять нарастающее в его душе напряжение. Спустившись, он попридержал лошадь, чтобы дать возможность остальным догнать его, и через несколько минут они подъезжали к условленному месту, где возле купальни росло несколько деревьев.
   – Ого! Да здесь уже целая толпа! – заметил сир Фульк, спешиваясь.
   Он не ошибся. Их уже поджидало несколько сотен человек, собравшихся, чтобы получить удовольствие от зрелища предстоящего поединка. В Иерусалим по случаю собрания знати съехалось немало рыцарей и баронов, и весть о ссоре Филиппа с де Ножентом разнеслась по городу с чрезвычайной быстротой.
   Филипп спешился и смотрел, как Льювеллин привязывает его скакуна. Джосселин уже успел поздороваться со своими знакомыми, присутствовавшими в толпе, и сразу же принялся заключать пари на исход поединка. Снова Филипп ощутил неприятное волнение и, неловко шагнув, оступился, едва не упав в лужу грязи.
   – Надеюсь, ты знаешь, что делать, Филипп? – тихо спросил его отец. – Пусть первым начнет де Ножент. Он быстро вымотается по такой жаре.
   – Спасибо, отец, я об этом подумал, – ответил Филипп. – Он уже здесь?
   – Вон там.
   – Боже, он даже не надел плащ! – в удивлении воскликнул Филипп.
   – Так все делают на Западе. Ничего, скоро он переймет эту традицию. – Сир Хьюго помедлил и добавил: – Если останется жив.
   Льювеллин похлопал своего хозяина по плечу.
   – Ваш шлем, мой господин.
   Он подал ему шлем, и Филипп надел его на голову.
   Шлемы тех времен смотрелись довольно некрасиво: неуклюжей формы с плоским верхом, они были на редкость тяжелы и громоздки. Спереди имелись прорези для глаз и маленькие дырочки для дыхания.
   Почувствовав на плечах тяжесть стали, Филипп на мгновение зажмурился. Вдруг наступила темнота, непривычная для уставших от яркого солнца глаз: пестрая толпа, голубое небо, красоты предзакатной природы – все вдруг исчезло, и он очутился в маленьком черном мирке, темном и тихом. Филипп почти ничего не слышал, снаружи доносилось только какое-то невнятное бормотание.
   Покрутив несколько раз шлем, чтобы щели для глаз оказались на нужном месте, он подал сигнал Льювеллину, и тот закрепил шлем ремнями. Теперь его голова была защищена тройным слоем – кожаной шапочкой, капюшоном из колец и тяжелым шлемом из закаленной стали.
   Джосселин прокричал ему в правое ухо:
   – Готов, Филипп?
   Филипп кивнул и вытащил меч, а Льювеллин сразу же отцепил ножны: теперь они стали не нужны и могли лишь мешать в сражении, путаясь под ногами и сдерживая движения рыцаря.
   Филипп немного постоял на месте, прилаживая поудобнее щит, а Льювеллин в это время проверял ремень на его плече. Затем он отступил назад, и на середину образовавшегося круга вышел де Ножент, направляясь прямо к Филиппу. В воздухе повисла тишина. Толпа застыла в ожидании, с видом знатоков посматривая на двух вооруженных людей в бесстрастных масках стальных шлемов, неуклюже передвигающихся в круге, позвякивая кольчугами.
   Теперь, когда наступил момент начала битвы, Филипп почувствовал, как внутреннее напряжение спало. Он знал, что как только сделает первое движение, то забудет обо всем на свете, кроме сражения, и волнение улетучится. Филипп также отдавал себе отчет, что преимущество было на его стороне: лучшее, чем у противника, вооружение, привычка к жаркому климату, меньший вес и, следовательно, большая легкость в движениях. Он ощущал приятную тяжесть меча, изготовленного самыми лучшими мастерами-оружейниками.
   Все искусство изготовления мечей заключалось в точном расчете баланса, чтобы тяжелое лезвие поднималось без лишних усилий, а при ударе опускалось на противника всей своей массой.
   Противники сошлись в центре круга, пронзая друг друга взглядами сквозь узкие прорези шлемов, прикрываясь щитами и готовясь нанести первый удар; под тяжестью доспехов, в основном громоздких шлемов, их колени слегка подгибались.
   Де Ножент решительно сделал шаг вперед. Правая рука взметнулась вверх, в воздухе угрожающе сверкнуло лезвие и, рассекая воздух, со страшной силой понеслось вниз.
   Филипп искусно уклонился от удара, отступив вправо, – слева скользнул меч, не задев плеча Филиппа. По толпе пронесся возбужденный вскрик: никто не ожидал от Филиппа такой ловкости. Этого не ожидал и де Ножент, и уж совсем не мог предвидеть молниеносной контратаки со стороны этого зеленого юнца.
   Филипп, слегка качнувшись, ступил вперед правой ногой и, сместившись немного в сторону, сделал резкий выпад, направляя меч в горло де Ножента.
   Де Ножент поспешно выставил щит, но было слишком поздно. Острое лезвие достало его шею, со свистом рассекло кольчугу, но до конца не пробило. Де Ножент, шатаясь, отступил назад.
   Вновь над озером раздались возбужденные крики. Среди собравшихся было немало воинов, способных оценить настоящее мастерство фехтования, и, надо отдать Филиппу должное, он показал всем, что довольно искусно владел мечом.
   Де Ножент быстро пришел в себя. В конце концов, он был опытным воином, закаленным в сражениях, к тому же очень уверенным в своих силах. Он лишь разозлился на себя, что пропустил выпад, и на зеленого мальчишку, выставившего его на посмешище. Нет, он пробьет оборону этого безусого юнца и в считанные минуты собьет с него спесь. В Нормандии ему приходилось иметь дело с более сильными и опытными противниками. За три минуты он нанес Филиппу целый град сокрушающей силы ударов. Конечно, он не мог рассчитывать на то, что пробьет прочную броню Филиппа, но тяжелый удар по плечу мог сломать кость, а по шлему – оглушить противника.
   Филипп без труда противостоял его натиску. Он ловко увертывался от ударов, отступая вправо или влево, отражал выпады щитом или подставлял меч. И на каждый выпад противника он отвечал не менее мощным ударом. Не все удары, конечно, достигали цели, поскольку де Ножент уже оценил быструю реакцию противника и его манеру контратаковать, но они так или иначе сбивали ритм его атаки, заставляя двигаться быстрее привычного. Кроме того, в груди де Ножента все больше закипала ярость, вызванная этими молниеносными контр-выпадами со всех сторон сразу, постоянно застающими его врасплох, а ярость – плохой помощник в поединке.
   Вдруг де Ножент остановился. Филипп, заметив это, на всякий случай отступил назад. Даже сквозь шлем он слышал тяжелое дыхание соперника и понял, что он начинает уставать. Теперь и ему самому становилось невыносимо жарко: он чувствовал, как вспотело тело под гамбизоном, а от нагревшегося на солнце шлема по лицу катились крупные ручьи едкого пота, застилавшего глаза. «Нет, я не стану обращать внимание на мелкие неприятности. И потом, Де Ножент, наверное, тоже заливается потом, – подумал Филипп, глядя на его грузное тело, – и, несомненно, тоже очень устал».
   Кольчуга уже тяжелым камнем давила на плечи и грудь нормандца. Тяжелый, изнурительный путь в Иерусалим унес немало физических сил де Ножента.
   Действительно, чтобы удерживать в руках щит и непрерывно махать мечом, нужно было обладать недюжинной силой. Долго продержаться в таких условиях мог только взрослый, выносливый мужчина.
   Но нормандец имел мужественный и упорный характер. Передохнув несколько секунд, он снова бросился в атаку. Опустив изо всех сил меч на щит соперника, он увидел, как лезвие оставило глубокий след на его кожаной поверхности. Затем отступил влево и снова занес меч. Филипп снова ушел от удара и повернулся лицом к де Ноженту, будучи почти уверен, что исход битвы у него в руках. Через несколько секунд он уже сможет принять на себя инициативу и начать основную атаку.
   В четвертый раз за последнюю минуту Филипп поднял щит, уверенно и с легкостью отражая лезвие меча. И вдруг он понял свою ошибку: он повернулся лицом прямо к солнцу, и предзакатные лучи на мгновение ослепили его.
   Заморгав, он отвернулся и помотал головой. И в это время сильнейший удар пришелся прямо по центру его шлема. В уши Филиппа врезался звон металла. Шлем сбился на сторону, и глаза юноши застлала кровавая пелена; колени его подогнулись.
   Филипп, чудом удержавшись на ногах, поспешил поднять щит, инстинктивно уворачиваясь от следующего удара. На какую-то долю секунды он увидел опускающийся прямо на него меч де Ножента. Клинок скользнул по краю щита; тело Филиппа содрогнулось, но сильные ноги удержали его, и он лишь отступил назад, все еще заслоняясь щитом.
   В отчаянном порыве Филипп сделал выпад в сторону де Ножента – удар пришелся по щиту и был довольно слаб, но этим ударом Филипп выиграл время, отдалив на мгновение следующую атаку противника. Тяжело дыша, он сделал шаг влево. Голова юноши раскалывалась, а кровь пульсировала с такой силой, будто несколько молотков размеренно били его по вискам, но главного он добился: он не был ранен, продолжал держаться на ногах, и солнце, солнце теперь светило сбоку и не слепило глаза.
   Наступила пауза. Последняя отчаянная, яростная атака лишила де Ножента сил. Собрав в кулак волю, он истратил весь оставшийся запас энергии на эту атаку и теперь, тяжело и прерывисто дыша, чувствовал неимоверную тяжесть в усталых членах и едва мог передвигаться. Из груди его вырвался хриплый стон. Услышав этот изможденный стон, Филипп понял, пришла пора действовать, и бросился в атаку.
   Нельзя было сказать, что Филипп сильно устал. Ему было жарко – да, но он уже давно привык к жаре. На мгновение у него даже появилось непреодолимое желание стереть с лица пот, застилающий глаза, катящийся по переносице, но, сознавая, что это невозможно, он лишь ухмыльнулся своему бессилию.