Страница:
Король все еще продолжал говорить, давая наставления юному рыцарю.
– Пусть примером вам станет герцог Годфруа Буйонский, образец рыцарской чести. Сражайтесь на стороне христианской церкви и святой правды. Боритесь до последней капли крови со всеми неверными; храните верность своему господину, не оскверняйте ложью свои уста, держите данное вами слово, и да будете во все времена поборником правды, восстающим против зла и несправедливости.
Ги потрепал Филиппа по плечу и произнес несколько ободряющих слов, что сделало Филиппа его другом и почитателем на всю жизнь. Потом он сделал ему знак встать сбоку от него и повторил церемонию с двумя другими оруженосцами.
– Теперь, сеньоры, – просто сказал он, – вернемся к высокому собранию. Филипп, сегодня ты будешь сидеть за моим креслом.
Филипп покраснел до корней волос и низко поклонился. Король оказал ему высшую честь, и он вошел в залу собраний вслед за статной и величавой фигурой Ги де Лузиньяна.
Властительная знать Иерусалимского королевства рассаживалась за длинными столами, стоящими посреди залы. Рядом с королем, во главе стола, расположились высшие сановники, разложив перед собой свертки пергамента и документы с огромными печатями.
Филиппу еще ни разу не доводилось присутствовать на собраниях рыцарства, и поначалу он с огромным интересом наблюдал за происходящим, хотя в первый час обсуждений не произошло ничего особенно интересного.
Сначала королевские сановники приступили к обсуждению текущих дел: налоги и сборы с населения; споры о вооружении и отличительных знаках, поскольку оказалось, что два рыцаря избрали одинаковые символы; длинные ученые диспуты о титулах и праве землевладения и общие рассуждения о правах торговли в королевстве венецианских и генуэзских купцов.
Без сомнения, все эти вопросы имели огромное значение, но Филиппу скоро стало нестерпимо скучно. Ворочаясь на неудобном жестком стуле, он незаметно двигал его в сторону, чтобы укрыться от солнечных лучей, врывающихся в узкие окна дворца. Оглянувшись вокруг, он понял, что был не единственным скучающим здесь человеком: несколько баронов задремали, многие перешептывались друг с другом.
Наконец наступила пауза, и король, отодвинув свое кресло, поднялся. Этого момента все и ждали. Сразу же в зале повисла тишина, и головы всех повернулись к стоящему во главе стола едва ли не самому красивому мужу королевства.
Ги де Лузиньян вкратце обрисовал военное положение королевства, заострив внимание присутствующих на последних маневрах турок. Даже абсолютно лишенный воображения человек мог безошибочно угадать, в каком положении оказалось государство. Иерусалимское королевство находилось в большой опасности; в любой момент на христианские земли мог обрушиться поток турок-завоевателей, что могло привести к полному уничтожению государства. Когда король завершил свою речь, на лице его появилось взволнованное и вместе с тем удрученное выражение.
– Мы должны обсудить наши планы на будущее, сеньоры, – сказал он. – Будем ли мы ждать, пока Саладин начнет войну? Конечно, он может и не решиться на военные действия, поскольку мы не настолько беззащитны, чтобы не оказать никакого сопротивления. Наши крепости неприступны, мы охраняем все дороги королевства, ведущие через горы. Язычники могут не пойти на такой риск, не будучи уверенными в том, что в их руках находятся основные и жизненно важные пути сообщения. И все же существует вероятность того, что они могут начать наступление. Итак, стоит ли нам ждать нападения, или мы нападем первыми?
Он сел, ожидая ответа баронов. Разгорелись жаркие споры: высокое собрание раскололось на две группы, придерживающиеся прямо противоположных взглядов. К первой из них принадлежали Рено де Шатильон и оба Великих Магистра монашеско-рыцарских орденов, выступающие за быстрые военные действия, направленные против сарацин. Рено разразился прочувствованной речью, подкрепляемой криками и ударами кулаком по столу. Государство должно действовать быстро, атаковать, немедленно атаковать. Все, что нужно, это любым способом предотвратить наступление мусульман.
Но и оппозиция была сильна. Ее составляли в основном аристократы-пулланы. В их жилах текла смешанная кровь; они владели богатыми поместьями и относились к туркам без фанатичной ненависти военно-духовных орденов и рыцарей, недавно прибывших с Запада. К тому же в их планы не входило рисковать своими землями, в какой бы то ни было войне.
Филипп внимательно прислушивался к дебатам. Он хорошо знал аргументы обеих сторон. В Бланш-Гарде за столом во время трапезы в кругу гостей ему не раз приходилось слышать подобные речи, и почти в тех же самых выражениях.
Ги де Лузиньян также прислушивался к разговорам с напряженным вниманием, кивая головой на каждую брошенную за столом фразу. Но все бароны прекрасно знали, что согласительный кивок еще не знак одобрения и что король не поддержит ни одну из сторон до вынесения определенного решения, поскольку за благородной внешностью мессира Ги, за его утонченными манерами и притягательным обаянием скрывался крайне нерешительный характер. Он всегда соглашался с последним из говорящих, каждый раз меняя свои взгляды.
Сир Хьюго не сказал ни слова во время обсуждения. Накручивая на палец черные кольца заостренной бородки, он безразлично слушал выступления ораторов. Филипп, однако, заметил, что отец посматривает на короля с каким-то беспокойством. Он знал, что сир Хьюго придерживается определенных и неизменных взглядов по этому вопросу и, зная подверженность короля чужому влиянию, боится, что страна будет втянута в убийственную и бессмысленную войну.
Несмотря на высокий потолок и открытые настежь окна в зале царила удушающая жара. Взволнованные бароны устали, вымотались в долгих и бесплодных разговорах и готовы были на все махнуть рукой. Сир Хьюго, выждав время, решил, что пора вступить в спор. Он поднялся со своего стула, высокий, спокойный, и взоры собравшихся с надеждой устремились к нему. В зале не было ни одного человека, который бы не уважал сира Хьюго д'Юбиньи. Большинство присутствующих баронов погрязли в интригах, диктуемых амбициозной жадностью, неукротимой ревностью к славе и высокому положению других, и в силу этих причин, естественно, не могли прийти к общему решению. Вся их энергия уходила на заговоры и вынашивание коварных планов друг против друга, тем самым, ослабляя власть в Латинском королевстве, что, в свою очередь, могло обернуться гибелью для государства. Но сир Хьюго пользовался славой землевладельца, стоящего в стороне от всех этих склок, а интриганы всегда испытывают невольное уважение к человеку, который отказывается пачкать руки грязными делишками.
Встав, сир Хьюго не спешил начинать свою речь. Окинув взглядом смотрящие на него с ожиданием лица, он повернулся к королю. Барон собирался говорить именно с ним – человеком, от которого зависело, каким будет окончательное решение собрания.
– Я не могу полностью согласиться ни с одним из выступавших здесь, – начал он. – Вне всякого сомнения, мы должны сражаться против иноверцев, оберегая Святой город, защищая Гроб Господень. И это наша основная цель, иначе не было бы нужды в существовании самого королевства Иерусалимского. И однажды нам придется уничтожить последователей ислама, в противном случае они прикончат нас.
Рено де Шатильон торжествующе стукнул кулаком по столу; оба Великих Магистра согласно кивнули. Многие владетели земель сомнительно хмыкнули и зашептались, но сир Хьюго поднял руку, призывая к тишине. Все замолчали. Удивительно, но это удалось сиру Хьюго без всякого труда, такова была сила влияния его личности, доблестного и честного рыцаря.
– Но сейчас не время начинать войну, – продолжит он свою речь. – У нас нет ни людей, ни денег. Я считаю, что и Саладин сейчас не заинтересован в войне с нами. Власть его шатка, и у него много противников. Один решительный отпор с нашей стороны – и… турки снова утратят свое единство, погрязнув во внутриусобной мелкой борьбе за власть. Конечно, если такие люди, как сир Рено, вынудят его, он немедленно начнет священную войну, развернув знамя ислама[41].
Многие присутствующие согласно склонили головы. Разумность этих доводов не подлежала сомнению. Даже Шатильон прислушивался к словам сира Хьюго с вежливым вниманием.
– Нам нужно время, – говорил сир Хьюго. – Мы должны воззвать к Римской курии[42], к папе, чтобы он объявил еще один крестовый поход. Нам нужны люди и деньги. Как только прибудут новые крестоносцы, осиянные борьбой за веру, мы начнем атаку. И целью нашей станет Дамаск. Когда Дамаск окажется в наших руках, мы перережем туркам главную артерию и разорвем их территорию на две части. Тогда, и только тогда, мы закрепим наше господство на этой земле и сможем править здесь, не опасаясь нападения, веками.
Сир Хьюго сел на место все с тем же неторопливым достоинством, с каким и поднялся, и на лице его не дрогнул ни один мускул. Филипп посмотрел на отца, и из груди его вырвался вздох – почему он не может вести себя так же, вместо того, чтобы выбалтывать все, что придет ему в голову, сдерживать так же свои чувства, вместо того, чтобы малейшую смену настроений выносить на всеобщее обозрение?
Сир Хьюго выполнил свою задачу – ему удалось полностью убедить короля в своей правоте. Больше никто не желал брать слова. Все очень устали, к тому же собрание длилось уже не один час, и каждый успел высказать свое мнение. Война не будет объявлена. Было решено немедленно отправить послов в христианские страны Запада для сбора денег и подготовки нового крестового похода.
По дороге домой у сира Фулька, который почти все время молчал во время собрания, открылся поток красноречия.
– Конечно, ты абсолютно прав, – трубил он почти в самое ухо сиру Хьюго. – Но де Шатильон ни за что не угомонится. Уж я-то знаю этого молодчика. Он только того и ждет, чтобы расквитаться с проклятыми иноверцами за то, что те долгие годы держали его в плену.
– Я согласен с тобой, Фульк, – только и вымолвил сир Хьюго.
– Сидит в своем Кераке, – продолжал сир Фульк, – словно ястреб, поджидающий цаплю в камышах. Прямо на пересечении караванных маршрутов. Как ты думаешь, удастся ему склонить короля на свою сторону? – Сир Фульк презрительно рассмеялся. – Ставлю лучшую лошадь в моих конюшнях в Монгиссарде против твоей новой кольчуги.
– Я не стану с тобой спорить, Фульк, – ответил сир Хьюго. – Ты совершенно прав. Но все же Рено может хотя бы на время затаиться – и у нас появится шанс.
Этим вечером на ужин к ним пришел Жильбер д'Эссейли, и сир Хьюго все время внимательно наблюдал за ним. К облегчению Филиппа, юноша прошел проверку и сразу же после трапезы принес оммаж сиру Хьюго как своему сюзерену.
Жильберу не терпелось осмотреть все знаменитые здания и места Святого города, и Филипп взял на себя роль гида. Они направились к церкви Гроба Господня[43], восстановленной крестоносцами спустя многие лета после взятия Иерусалима, и Жильбер увидел маленькое сооружение во славу Христа.
Рядом с церковью располагалось огромное здание, в котором размещался госпиталь Святого Иоанна, где монахи-госпитальеры каждый день раздавали еду и милостыню пилигримам. Жильбер с интересом наблюдал эту церемонию, потрясенный до глубины души щедростью госпитальеров, говорящей об огромном богатстве ордена.
Потом Филипп повел Жильбера по узким улочкам города с высокими безликими стенами и стреловидными арками домов по направлению к району старого Храма, рассказывая о том, что предшествовало Храму сегодняшнему[44] – одной из диковин древнего мира, разрушенной римлянами. Теперь в том районе почти ничего не осталось, за исключением Храма на скале и мечети, построенной турками.
На следующее утро, перед тем как солнце встало над горизонтом, они выехали из Иосафатских ворот[45] и направили лошадей вниз по дороге, в долину Кедрон[46], раскинувшуюся по обоим берегам небольшого ручья, а потом поднялись по склону холма и остановились у маленького сада на самой его вершине.
– Что это? – спросил Жильбер Филиппа, когда они спешились.
– Гефсиманский сад[47], – ответил Филипп.
С широко раскрытыми от удивления глазами Жильбер прошелся по саду, осторожно прикасаясь пальцами к узловатым стволам древних вязов, которые, как гласила легенда, стояли здесь еще со времен роковой еврейской пасхи[48].
– Куда дальше? – спросил Жильбер, когда они снова оказались в седлах.
– На Масличную гору[49]. Оттуда открывается чудесный вид.
Филипп был прав. Жильбер был вынужден позже признать, что это самый чудесный пейзаж, каким ему когда-либо приходилось любоваться, поскольку, возможно, ни с какого другого места не открывалось такого прелестного вида на землю, которая, по воле судьбы, должна была стать его пристанищем.
Прямо под ними лежал древний город, распластанный, как на карте, по холмам Иудеи, окруженный кольцом мрачных стен и башен, – островок бурлящей жизни среди диких и безлюдных гор и долин. С безоблачного неба солнце разливало палящие лучи на запекшуюся от зноя землю, почти лишенную растительности, сверкающую желтизной, доходящей до коричневости; на зыбкие пески и раскаленные добела обломки окрестных скал.
– Посмотри туда, – сказал Филипп. Жильбер, повернувшись спиной к Иерусалиму, проследил направление руки Филиппа, указывающей на восток.
Рельеф оврагов и холмов тянулся до самого Иордана; на самом горизонте Жильбер разглядел узкую полосу Мертвого моря и розоватые горы Моаба, сияющие в лучах солнца, за которыми желтела пустыня.
– Да, по-своему это прекрасно, – пробормотал Жильбер. – Но мне думается, это самая жестокая страна, которую я когда-либо видел.
– Жестокая! – воскликнул Филипп, с удивлением посмотрев на своего приятеля.
– Ты родился здесь, поэтому и не замечаешь, – заметил Жильбер. – Но во всем этом нет ничего успокаивающего, ничего мягкого, – он махнул рукой по направлению к желтым холмам, блестящим на солнце. – Иерусалим пугает меня, Филипп. Он напоминает мне дикого зверя, готовящегося к прыжку.
Филипп посмотрел на город, потом перевел взгляд на Жильбера. И на память ему пришли слова старого пилигрима, рассказывавшего ему про Англию: мягкий, умиротворяющий пейзаж, снега, неведомые здесь, зелень, вскрывающая весной эти самые снега. Возможно, Жильбер прав. Таких слов нельзя, невозможно было сказать об Иерусалиме.
Филипп, пришпорив коня, начал спускаться по крутому склону к ручью Кедрон. Он все еще продолжал думать о сказанном Жильбером даже тогда, когда они оказались у северных стен Иерусалима и въехали в город через ворота Цветов. Что ж, решил он про себя, все равно он не может ничего с этим поделать. Левант был его домом. Наверное, приятно жить в стране зеленых полей и лесов – такой, как Англия, но его судьба здесь.
На улицы города уже высыпали стайки нищих, когда четырьмя днями позже сир Хьюго с сыном и слугами покидали Иерусалим, отправляясь домой, в Бланш-Гарде. Один из нищих подбежал к лошади Филиппа и протянул к нему свои изъязвленные ладони. Одеяние нищего представляло собой грязные лохмотья, дряблая кожа обтягивала костлявое тело, а лицо было покрыто глубокими морщинами. Филипп отшатнулся от него в порыве инстинктивного отвращения, но все же, достав из кошелька монетку, бросил ее нищему.
Другой нищий, увидев это, перебежал улицу и уцепился за ногу Филиппа хищными узловатыми пальцами.
– Подайте из любви к Богу, мой господин, – завыл он. – Что-нибудь подайте ради Бога!
Филипп поморщился и, отвернувшись, хотел уже продолжать свой путь, как нищий тут же перешел от умоляющих жалоб к злобным крикам, осыпая Филиппа дождем грубой брани и проклятий. Льювеллин, едущий сзади Филиппа, нагнувшись, ловко хлестнул плетью по лицу нищего, будто ножом разорвав смуглую кожу. Нищий упал на землю с воплем раненого зверя.
– Оставь в покое этого несчастного! – прокричал Филипп, охваченный внезапным гневом. – Может статься, когда-нибудь и ты будешь побираться на улице! – Он швырнул еще одну монетку – она со звоном упала рядом со скорчившейся на земле фигурой – и со вздохом облегчения, миновав башню Давида, поскакал вперед.
Дальше они поехали обычным размеренным шагом. Им некуда было спешить. Самое жаркое время суток всадники провели в тени деревьев, а на ночлег расположились в маленькой придорожной гостинице. Наконец после полудня наступил момент, которого ждал Филипп. Всадники поднялись вверх по холму, и когда они достигли вершины, их взорам предстал Бланш-Гарде, раскинувший свои домишки, а в отдалении и замок посреди широкой долины. Филипп вытянул вперед руку с хлыстом, указывая Жильберу на белые, с плоскими крышами домики городка, на вьющийся по равнине ручей, на зеленую гладь болот и высокие посеревшие от времени стены огромного замка.
Над воротами развевалось знамя д'Юбиньи; приглядевшись, Филипп увидел сияющий в лучах солнца шлем часового. Издалека донеслись родные звуки трубы, и в глубине широкого двора засуетились крошечные черные фигурки обитателей замка. Всадников узнали. Обитателям замка давно была известна быстрая на расправу рука сира Хьюго, и барона нужно было встретить должным образом, со всеми подобающими церемониями. А главное, стол должен быть готов.
Жильбер в это время рассматривал свой новый дом с нескрываемым интересом.
– Какой большой замок, – с уважением, не без оттенка восхищения пробормотал он.
– Но не идет ни в какое сравнение с крепостями на севере, – заметил Филипп. – Я никогда не видел Крэк, огромный замок, принадлежащий госпитальерам в Ливанских горах, но мой отец бывал там не один раз. И, несмотря на амбиции барона, Бланш-Гарде можно уместить там целиком, да и то он бы затерялся в одной из комнат!
Жильбер помотал головой и расхохотался.
– Да нет же, Филипп совершенно прав, – подтвердил его слова сир Хьюго.
– В королевстве есть несколько поистине огромных крепостей. Бланш-Гарде построен уже много лет назад и, можно сказать, немного устарел. Наш замок кажется совсем крошечным по сравнению с Сафитой, Бофором или крепостью Керак в Моабе, принадлежащей Рено. Ты сам когда-нибудь все это увидишь.
С этого дня для Жильбера началась новая жизнь. Он скоро перенял местные обычаи в манере одеваться, в еде, в организации дня. Он регулярно принимал ванну, спал на мягкой постели, оценил по достоинству вкус восточных фруктов, и теперь ему любопытно было узнать, что сказали бы его родственники в далекой Нормандии в Эссейли, если бы они хоть одним глазком могли увидеть ту роскошь и комфорт, к которым он уже успел привыкнуть.
Но это была всего лишь одна сторона медали. Скоро он познакомился и с другой.
Жильбер узнал, что жизнь рыцаря в Святой земле проходила в основном или в сражениях, или приготовлениях к следующей кампании. В королевстве вот уже несколько лет царило видимое спокойствие, но он не мог без содрогания слушать рассказы Филиппа о последнем нападении сарацин[50], когда со стороны Египта пришла огромная армия и в Бланш-Гарде закрыли ворота и постоянно ожидали атаки врагов, которой, к счастью, удалось избежать: христиане нанесли удар первыми и застали мусульман врасплох у Монгиссарда, разгромив их армию и уничтожив всех, до последнего неверного.
Год, проведенный в Бланш-Гарде, выдался на редкость удачным. Оглядываясь назад, в прошлое, Филипп думал, что этот год стал самым счастливым из всех, проведенных в Леванте. В первый раз в жизни ему не было одиноко – он обрел друга. Теперь с ним всегда был Жильбер, и они вместе практиковались на мечах и копьях во дворе замка под пристальным надзором сира Хьюго, или выезжали с соколами на охоту в окрестностях крепости, или наносили визиты соседям и принимали у себя бесчисленных гостей.
Филипп постепенно очень привязался к Жильберу. Иногда его, правда, раздражала медлительность друга, но скоро он обнаружил, что Жильбер далеко не глуп, и Филипп принял его таким, как он есть. Он нашел в нем верного и надежного товарища, может быть, немного пессимистичного и склонного видеть во всем темную сторону, но поскольку Филипп сам иногда бывал излишне оптимистичен, то этот союз как нельзя более пошел ему на пользу. И реальный, земной Жильбер, несмотря на восточные одежды, которые в скором времени пришлись ему по вкусу, все еще оставался таким же тощим и неуклюжим, с такими же длинными руками и ногами, как и в первый день его встречи с Филиппом. В этом он не менялся. Но стоило Жильберу сесть на коня, как он вдруг весь преображался до неузнаваемости. Во всей его фигуре появлялось столько легкости и грации – просто прирожденный, великолепный наездник, инстинктивно чувствующий лошадь.
Правда, Жильбер всегда понимал и признавал, что до Филиппа ему далеко.
За минувший год Филипп возмужал и из подающего надежды оруженосца и молодого рыцаря превратился в настоящего воина, мощного, сильного бойца, которого знатоки считали одним из самых искусных фехтовальщиков на мечах на всех рыцарских турнирах королевства. Возможно, он не был пока первым из лучших, но уже выиграл зимний турнир в Аскалоне, а на Рождество был побит противником только в финальном поединке сильнейших рыцарей Иерусалима.
В Леванте миновала короткая, неприветливая зима; весной голые холмы покрылись ковром цветов, воздух наполнился бодрящей свежестью, и несколько недель христиане наслаждались самым прекрасным из всех времен года в Святой земле.
Но впереди еще оставались длинные, утомительные месяцы восточного лета. Скоро солнце убило своим зноем цветы на прежде зеленых холмах. Воздух утратил свежесть и душной бестелесной массой заполнил пространство между горбатыми холмами и расстилающимися у их подножия равнинами.
Земля, опаленная зноем беспощадного солнца, приобрела коричневатый оттенок, скованная серебристым кольцом сияющих гор. С юга поднимались облака черной пыли, несомые горячим ветром Хамсин[51]. Любое движение, когда дул Хамсин, – а это время занимало до пятидесяти летних дней, – доставляло человеку мучения, а уж путешествия и поездки верхом становились просто невыносимой пыткой: зной, пыль и докучливые насекомые.
– Пусть примером вам станет герцог Годфруа Буйонский, образец рыцарской чести. Сражайтесь на стороне христианской церкви и святой правды. Боритесь до последней капли крови со всеми неверными; храните верность своему господину, не оскверняйте ложью свои уста, держите данное вами слово, и да будете во все времена поборником правды, восстающим против зла и несправедливости.
Ги потрепал Филиппа по плечу и произнес несколько ободряющих слов, что сделало Филиппа его другом и почитателем на всю жизнь. Потом он сделал ему знак встать сбоку от него и повторил церемонию с двумя другими оруженосцами.
– Теперь, сеньоры, – просто сказал он, – вернемся к высокому собранию. Филипп, сегодня ты будешь сидеть за моим креслом.
Филипп покраснел до корней волос и низко поклонился. Король оказал ему высшую честь, и он вошел в залу собраний вслед за статной и величавой фигурой Ги де Лузиньяна.
Властительная знать Иерусалимского королевства рассаживалась за длинными столами, стоящими посреди залы. Рядом с королем, во главе стола, расположились высшие сановники, разложив перед собой свертки пергамента и документы с огромными печатями.
Филиппу еще ни разу не доводилось присутствовать на собраниях рыцарства, и поначалу он с огромным интересом наблюдал за происходящим, хотя в первый час обсуждений не произошло ничего особенно интересного.
Сначала королевские сановники приступили к обсуждению текущих дел: налоги и сборы с населения; споры о вооружении и отличительных знаках, поскольку оказалось, что два рыцаря избрали одинаковые символы; длинные ученые диспуты о титулах и праве землевладения и общие рассуждения о правах торговли в королевстве венецианских и генуэзских купцов.
Без сомнения, все эти вопросы имели огромное значение, но Филиппу скоро стало нестерпимо скучно. Ворочаясь на неудобном жестком стуле, он незаметно двигал его в сторону, чтобы укрыться от солнечных лучей, врывающихся в узкие окна дворца. Оглянувшись вокруг, он понял, что был не единственным скучающим здесь человеком: несколько баронов задремали, многие перешептывались друг с другом.
Наконец наступила пауза, и король, отодвинув свое кресло, поднялся. Этого момента все и ждали. Сразу же в зале повисла тишина, и головы всех повернулись к стоящему во главе стола едва ли не самому красивому мужу королевства.
Ги де Лузиньян вкратце обрисовал военное положение королевства, заострив внимание присутствующих на последних маневрах турок. Даже абсолютно лишенный воображения человек мог безошибочно угадать, в каком положении оказалось государство. Иерусалимское королевство находилось в большой опасности; в любой момент на христианские земли мог обрушиться поток турок-завоевателей, что могло привести к полному уничтожению государства. Когда король завершил свою речь, на лице его появилось взволнованное и вместе с тем удрученное выражение.
– Мы должны обсудить наши планы на будущее, сеньоры, – сказал он. – Будем ли мы ждать, пока Саладин начнет войну? Конечно, он может и не решиться на военные действия, поскольку мы не настолько беззащитны, чтобы не оказать никакого сопротивления. Наши крепости неприступны, мы охраняем все дороги королевства, ведущие через горы. Язычники могут не пойти на такой риск, не будучи уверенными в том, что в их руках находятся основные и жизненно важные пути сообщения. И все же существует вероятность того, что они могут начать наступление. Итак, стоит ли нам ждать нападения, или мы нападем первыми?
Он сел, ожидая ответа баронов. Разгорелись жаркие споры: высокое собрание раскололось на две группы, придерживающиеся прямо противоположных взглядов. К первой из них принадлежали Рено де Шатильон и оба Великих Магистра монашеско-рыцарских орденов, выступающие за быстрые военные действия, направленные против сарацин. Рено разразился прочувствованной речью, подкрепляемой криками и ударами кулаком по столу. Государство должно действовать быстро, атаковать, немедленно атаковать. Все, что нужно, это любым способом предотвратить наступление мусульман.
Но и оппозиция была сильна. Ее составляли в основном аристократы-пулланы. В их жилах текла смешанная кровь; они владели богатыми поместьями и относились к туркам без фанатичной ненависти военно-духовных орденов и рыцарей, недавно прибывших с Запада. К тому же в их планы не входило рисковать своими землями, в какой бы то ни было войне.
Филипп внимательно прислушивался к дебатам. Он хорошо знал аргументы обеих сторон. В Бланш-Гарде за столом во время трапезы в кругу гостей ему не раз приходилось слышать подобные речи, и почти в тех же самых выражениях.
Ги де Лузиньян также прислушивался к разговорам с напряженным вниманием, кивая головой на каждую брошенную за столом фразу. Но все бароны прекрасно знали, что согласительный кивок еще не знак одобрения и что король не поддержит ни одну из сторон до вынесения определенного решения, поскольку за благородной внешностью мессира Ги, за его утонченными манерами и притягательным обаянием скрывался крайне нерешительный характер. Он всегда соглашался с последним из говорящих, каждый раз меняя свои взгляды.
Сир Хьюго не сказал ни слова во время обсуждения. Накручивая на палец черные кольца заостренной бородки, он безразлично слушал выступления ораторов. Филипп, однако, заметил, что отец посматривает на короля с каким-то беспокойством. Он знал, что сир Хьюго придерживается определенных и неизменных взглядов по этому вопросу и, зная подверженность короля чужому влиянию, боится, что страна будет втянута в убийственную и бессмысленную войну.
Несмотря на высокий потолок и открытые настежь окна в зале царила удушающая жара. Взволнованные бароны устали, вымотались в долгих и бесплодных разговорах и готовы были на все махнуть рукой. Сир Хьюго, выждав время, решил, что пора вступить в спор. Он поднялся со своего стула, высокий, спокойный, и взоры собравшихся с надеждой устремились к нему. В зале не было ни одного человека, который бы не уважал сира Хьюго д'Юбиньи. Большинство присутствующих баронов погрязли в интригах, диктуемых амбициозной жадностью, неукротимой ревностью к славе и высокому положению других, и в силу этих причин, естественно, не могли прийти к общему решению. Вся их энергия уходила на заговоры и вынашивание коварных планов друг против друга, тем самым, ослабляя власть в Латинском королевстве, что, в свою очередь, могло обернуться гибелью для государства. Но сир Хьюго пользовался славой землевладельца, стоящего в стороне от всех этих склок, а интриганы всегда испытывают невольное уважение к человеку, который отказывается пачкать руки грязными делишками.
Встав, сир Хьюго не спешил начинать свою речь. Окинув взглядом смотрящие на него с ожиданием лица, он повернулся к королю. Барон собирался говорить именно с ним – человеком, от которого зависело, каким будет окончательное решение собрания.
– Я не могу полностью согласиться ни с одним из выступавших здесь, – начал он. – Вне всякого сомнения, мы должны сражаться против иноверцев, оберегая Святой город, защищая Гроб Господень. И это наша основная цель, иначе не было бы нужды в существовании самого королевства Иерусалимского. И однажды нам придется уничтожить последователей ислама, в противном случае они прикончат нас.
Рено де Шатильон торжествующе стукнул кулаком по столу; оба Великих Магистра согласно кивнули. Многие владетели земель сомнительно хмыкнули и зашептались, но сир Хьюго поднял руку, призывая к тишине. Все замолчали. Удивительно, но это удалось сиру Хьюго без всякого труда, такова была сила влияния его личности, доблестного и честного рыцаря.
– Но сейчас не время начинать войну, – продолжит он свою речь. – У нас нет ни людей, ни денег. Я считаю, что и Саладин сейчас не заинтересован в войне с нами. Власть его шатка, и у него много противников. Один решительный отпор с нашей стороны – и… турки снова утратят свое единство, погрязнув во внутриусобной мелкой борьбе за власть. Конечно, если такие люди, как сир Рено, вынудят его, он немедленно начнет священную войну, развернув знамя ислама[41].
Многие присутствующие согласно склонили головы. Разумность этих доводов не подлежала сомнению. Даже Шатильон прислушивался к словам сира Хьюго с вежливым вниманием.
– Нам нужно время, – говорил сир Хьюго. – Мы должны воззвать к Римской курии[42], к папе, чтобы он объявил еще один крестовый поход. Нам нужны люди и деньги. Как только прибудут новые крестоносцы, осиянные борьбой за веру, мы начнем атаку. И целью нашей станет Дамаск. Когда Дамаск окажется в наших руках, мы перережем туркам главную артерию и разорвем их территорию на две части. Тогда, и только тогда, мы закрепим наше господство на этой земле и сможем править здесь, не опасаясь нападения, веками.
Сир Хьюго сел на место все с тем же неторопливым достоинством, с каким и поднялся, и на лице его не дрогнул ни один мускул. Филипп посмотрел на отца, и из груди его вырвался вздох – почему он не может вести себя так же, вместо того, чтобы выбалтывать все, что придет ему в голову, сдерживать так же свои чувства, вместо того, чтобы малейшую смену настроений выносить на всеобщее обозрение?
Сир Хьюго выполнил свою задачу – ему удалось полностью убедить короля в своей правоте. Больше никто не желал брать слова. Все очень устали, к тому же собрание длилось уже не один час, и каждый успел высказать свое мнение. Война не будет объявлена. Было решено немедленно отправить послов в христианские страны Запада для сбора денег и подготовки нового крестового похода.
По дороге домой у сира Фулька, который почти все время молчал во время собрания, открылся поток красноречия.
– Конечно, ты абсолютно прав, – трубил он почти в самое ухо сиру Хьюго. – Но де Шатильон ни за что не угомонится. Уж я-то знаю этого молодчика. Он только того и ждет, чтобы расквитаться с проклятыми иноверцами за то, что те долгие годы держали его в плену.
– Я согласен с тобой, Фульк, – только и вымолвил сир Хьюго.
– Сидит в своем Кераке, – продолжал сир Фульк, – словно ястреб, поджидающий цаплю в камышах. Прямо на пересечении караванных маршрутов. Как ты думаешь, удастся ему склонить короля на свою сторону? – Сир Фульк презрительно рассмеялся. – Ставлю лучшую лошадь в моих конюшнях в Монгиссарде против твоей новой кольчуги.
– Я не стану с тобой спорить, Фульк, – ответил сир Хьюго. – Ты совершенно прав. Но все же Рено может хотя бы на время затаиться – и у нас появится шанс.
Этим вечером на ужин к ним пришел Жильбер д'Эссейли, и сир Хьюго все время внимательно наблюдал за ним. К облегчению Филиппа, юноша прошел проверку и сразу же после трапезы принес оммаж сиру Хьюго как своему сюзерену.
Жильберу не терпелось осмотреть все знаменитые здания и места Святого города, и Филипп взял на себя роль гида. Они направились к церкви Гроба Господня[43], восстановленной крестоносцами спустя многие лета после взятия Иерусалима, и Жильбер увидел маленькое сооружение во славу Христа.
Рядом с церковью располагалось огромное здание, в котором размещался госпиталь Святого Иоанна, где монахи-госпитальеры каждый день раздавали еду и милостыню пилигримам. Жильбер с интересом наблюдал эту церемонию, потрясенный до глубины души щедростью госпитальеров, говорящей об огромном богатстве ордена.
Потом Филипп повел Жильбера по узким улочкам города с высокими безликими стенами и стреловидными арками домов по направлению к району старого Храма, рассказывая о том, что предшествовало Храму сегодняшнему[44] – одной из диковин древнего мира, разрушенной римлянами. Теперь в том районе почти ничего не осталось, за исключением Храма на скале и мечети, построенной турками.
На следующее утро, перед тем как солнце встало над горизонтом, они выехали из Иосафатских ворот[45] и направили лошадей вниз по дороге, в долину Кедрон[46], раскинувшуюся по обоим берегам небольшого ручья, а потом поднялись по склону холма и остановились у маленького сада на самой его вершине.
– Что это? – спросил Жильбер Филиппа, когда они спешились.
– Гефсиманский сад[47], – ответил Филипп.
С широко раскрытыми от удивления глазами Жильбер прошелся по саду, осторожно прикасаясь пальцами к узловатым стволам древних вязов, которые, как гласила легенда, стояли здесь еще со времен роковой еврейской пасхи[48].
– Куда дальше? – спросил Жильбер, когда они снова оказались в седлах.
– На Масличную гору[49]. Оттуда открывается чудесный вид.
Филипп был прав. Жильбер был вынужден позже признать, что это самый чудесный пейзаж, каким ему когда-либо приходилось любоваться, поскольку, возможно, ни с какого другого места не открывалось такого прелестного вида на землю, которая, по воле судьбы, должна была стать его пристанищем.
Прямо под ними лежал древний город, распластанный, как на карте, по холмам Иудеи, окруженный кольцом мрачных стен и башен, – островок бурлящей жизни среди диких и безлюдных гор и долин. С безоблачного неба солнце разливало палящие лучи на запекшуюся от зноя землю, почти лишенную растительности, сверкающую желтизной, доходящей до коричневости; на зыбкие пески и раскаленные добела обломки окрестных скал.
– Посмотри туда, – сказал Филипп. Жильбер, повернувшись спиной к Иерусалиму, проследил направление руки Филиппа, указывающей на восток.
Рельеф оврагов и холмов тянулся до самого Иордана; на самом горизонте Жильбер разглядел узкую полосу Мертвого моря и розоватые горы Моаба, сияющие в лучах солнца, за которыми желтела пустыня.
– Да, по-своему это прекрасно, – пробормотал Жильбер. – Но мне думается, это самая жестокая страна, которую я когда-либо видел.
– Жестокая! – воскликнул Филипп, с удивлением посмотрев на своего приятеля.
– Ты родился здесь, поэтому и не замечаешь, – заметил Жильбер. – Но во всем этом нет ничего успокаивающего, ничего мягкого, – он махнул рукой по направлению к желтым холмам, блестящим на солнце. – Иерусалим пугает меня, Филипп. Он напоминает мне дикого зверя, готовящегося к прыжку.
Филипп посмотрел на город, потом перевел взгляд на Жильбера. И на память ему пришли слова старого пилигрима, рассказывавшего ему про Англию: мягкий, умиротворяющий пейзаж, снега, неведомые здесь, зелень, вскрывающая весной эти самые снега. Возможно, Жильбер прав. Таких слов нельзя, невозможно было сказать об Иерусалиме.
Филипп, пришпорив коня, начал спускаться по крутому склону к ручью Кедрон. Он все еще продолжал думать о сказанном Жильбером даже тогда, когда они оказались у северных стен Иерусалима и въехали в город через ворота Цветов. Что ж, решил он про себя, все равно он не может ничего с этим поделать. Левант был его домом. Наверное, приятно жить в стране зеленых полей и лесов – такой, как Англия, но его судьба здесь.
На улицы города уже высыпали стайки нищих, когда четырьмя днями позже сир Хьюго с сыном и слугами покидали Иерусалим, отправляясь домой, в Бланш-Гарде. Один из нищих подбежал к лошади Филиппа и протянул к нему свои изъязвленные ладони. Одеяние нищего представляло собой грязные лохмотья, дряблая кожа обтягивала костлявое тело, а лицо было покрыто глубокими морщинами. Филипп отшатнулся от него в порыве инстинктивного отвращения, но все же, достав из кошелька монетку, бросил ее нищему.
Другой нищий, увидев это, перебежал улицу и уцепился за ногу Филиппа хищными узловатыми пальцами.
– Подайте из любви к Богу, мой господин, – завыл он. – Что-нибудь подайте ради Бога!
Филипп поморщился и, отвернувшись, хотел уже продолжать свой путь, как нищий тут же перешел от умоляющих жалоб к злобным крикам, осыпая Филиппа дождем грубой брани и проклятий. Льювеллин, едущий сзади Филиппа, нагнувшись, ловко хлестнул плетью по лицу нищего, будто ножом разорвав смуглую кожу. Нищий упал на землю с воплем раненого зверя.
– Оставь в покое этого несчастного! – прокричал Филипп, охваченный внезапным гневом. – Может статься, когда-нибудь и ты будешь побираться на улице! – Он швырнул еще одну монетку – она со звоном упала рядом со скорчившейся на земле фигурой – и со вздохом облегчения, миновав башню Давида, поскакал вперед.
Дальше они поехали обычным размеренным шагом. Им некуда было спешить. Самое жаркое время суток всадники провели в тени деревьев, а на ночлег расположились в маленькой придорожной гостинице. Наконец после полудня наступил момент, которого ждал Филипп. Всадники поднялись вверх по холму, и когда они достигли вершины, их взорам предстал Бланш-Гарде, раскинувший свои домишки, а в отдалении и замок посреди широкой долины. Филипп вытянул вперед руку с хлыстом, указывая Жильберу на белые, с плоскими крышами домики городка, на вьющийся по равнине ручей, на зеленую гладь болот и высокие посеревшие от времени стены огромного замка.
Над воротами развевалось знамя д'Юбиньи; приглядевшись, Филипп увидел сияющий в лучах солнца шлем часового. Издалека донеслись родные звуки трубы, и в глубине широкого двора засуетились крошечные черные фигурки обитателей замка. Всадников узнали. Обитателям замка давно была известна быстрая на расправу рука сира Хьюго, и барона нужно было встретить должным образом, со всеми подобающими церемониями. А главное, стол должен быть готов.
Жильбер в это время рассматривал свой новый дом с нескрываемым интересом.
– Какой большой замок, – с уважением, не без оттенка восхищения пробормотал он.
– Но не идет ни в какое сравнение с крепостями на севере, – заметил Филипп. – Я никогда не видел Крэк, огромный замок, принадлежащий госпитальерам в Ливанских горах, но мой отец бывал там не один раз. И, несмотря на амбиции барона, Бланш-Гарде можно уместить там целиком, да и то он бы затерялся в одной из комнат!
Жильбер помотал головой и расхохотался.
– Да нет же, Филипп совершенно прав, – подтвердил его слова сир Хьюго.
– В королевстве есть несколько поистине огромных крепостей. Бланш-Гарде построен уже много лет назад и, можно сказать, немного устарел. Наш замок кажется совсем крошечным по сравнению с Сафитой, Бофором или крепостью Керак в Моабе, принадлежащей Рено. Ты сам когда-нибудь все это увидишь.
С этого дня для Жильбера началась новая жизнь. Он скоро перенял местные обычаи в манере одеваться, в еде, в организации дня. Он регулярно принимал ванну, спал на мягкой постели, оценил по достоинству вкус восточных фруктов, и теперь ему любопытно было узнать, что сказали бы его родственники в далекой Нормандии в Эссейли, если бы они хоть одним глазком могли увидеть ту роскошь и комфорт, к которым он уже успел привыкнуть.
Но это была всего лишь одна сторона медали. Скоро он познакомился и с другой.
Жильбер узнал, что жизнь рыцаря в Святой земле проходила в основном или в сражениях, или приготовлениях к следующей кампании. В королевстве вот уже несколько лет царило видимое спокойствие, но он не мог без содрогания слушать рассказы Филиппа о последнем нападении сарацин[50], когда со стороны Египта пришла огромная армия и в Бланш-Гарде закрыли ворота и постоянно ожидали атаки врагов, которой, к счастью, удалось избежать: христиане нанесли удар первыми и застали мусульман врасплох у Монгиссарда, разгромив их армию и уничтожив всех, до последнего неверного.
Год, проведенный в Бланш-Гарде, выдался на редкость удачным. Оглядываясь назад, в прошлое, Филипп думал, что этот год стал самым счастливым из всех, проведенных в Леванте. В первый раз в жизни ему не было одиноко – он обрел друга. Теперь с ним всегда был Жильбер, и они вместе практиковались на мечах и копьях во дворе замка под пристальным надзором сира Хьюго, или выезжали с соколами на охоту в окрестностях крепости, или наносили визиты соседям и принимали у себя бесчисленных гостей.
Филипп постепенно очень привязался к Жильберу. Иногда его, правда, раздражала медлительность друга, но скоро он обнаружил, что Жильбер далеко не глуп, и Филипп принял его таким, как он есть. Он нашел в нем верного и надежного товарища, может быть, немного пессимистичного и склонного видеть во всем темную сторону, но поскольку Филипп сам иногда бывал излишне оптимистичен, то этот союз как нельзя более пошел ему на пользу. И реальный, земной Жильбер, несмотря на восточные одежды, которые в скором времени пришлись ему по вкусу, все еще оставался таким же тощим и неуклюжим, с такими же длинными руками и ногами, как и в первый день его встречи с Филиппом. В этом он не менялся. Но стоило Жильберу сесть на коня, как он вдруг весь преображался до неузнаваемости. Во всей его фигуре появлялось столько легкости и грации – просто прирожденный, великолепный наездник, инстинктивно чувствующий лошадь.
Правда, Жильбер всегда понимал и признавал, что до Филиппа ему далеко.
За минувший год Филипп возмужал и из подающего надежды оруженосца и молодого рыцаря превратился в настоящего воина, мощного, сильного бойца, которого знатоки считали одним из самых искусных фехтовальщиков на мечах на всех рыцарских турнирах королевства. Возможно, он не был пока первым из лучших, но уже выиграл зимний турнир в Аскалоне, а на Рождество был побит противником только в финальном поединке сильнейших рыцарей Иерусалима.
В Леванте миновала короткая, неприветливая зима; весной голые холмы покрылись ковром цветов, воздух наполнился бодрящей свежестью, и несколько недель христиане наслаждались самым прекрасным из всех времен года в Святой земле.
Но впереди еще оставались длинные, утомительные месяцы восточного лета. Скоро солнце убило своим зноем цветы на прежде зеленых холмах. Воздух утратил свежесть и душной бестелесной массой заполнил пространство между горбатыми холмами и расстилающимися у их подножия равнинами.
Земля, опаленная зноем беспощадного солнца, приобрела коричневатый оттенок, скованная серебристым кольцом сияющих гор. С юга поднимались облака черной пыли, несомые горячим ветром Хамсин[51]. Любое движение, когда дул Хамсин, – а это время занимало до пятидесяти летних дней, – доставляло человеку мучения, а уж путешествия и поездки верхом становились просто невыносимой пыткой: зной, пыль и докучливые насекомые.