Страница:
Вот чем объяснялось, что на рассвете крошку Нелл нашли бродящей у шоссе. От шока она почти лишилась речи. От нее удалось добиться только нескольких английских слов – насколько можно было судить, ее постигла ретроспективная амнезия. Предстояло разобраться в обломках пяти машин – трех французских и двух английских. Сколько людей находилось в каждой и почему они оказались в этот миг в семидесяти милях к югу от Шербура на туристической трассе, установить оказалось трудно. Представитель английского консульства вполне естественно предположил, что девочка ехала в одной из английских машин. Она звала по-английски свою мамочку и плакала, бедная крошка, но не смогла назвать ни своей фамилии, ни адреса или хотя бы описать, где она живет. Говорила она как трехлетняя – сначала ее даже приняли за умственно отсталую. И никто не явился, чтобы ее востребовать.
– Я упала с неба, – сказала она вдруг почти с гордостью, когда ее в энный раз спрашивали, откуда и как она попала туда, где ее нашли, ну и, конечно, спрашивающие ничего не поняли. В отличие от вас, дорогой читатель. Она же действительно упала с неба. А вот ретроспективную амнезию они определили правильно. Нелл, к счастью, полностью забыла и пожар в замке, и дорожную катастрофу, и Марту, и милорда, и миледи. Но теперь вокруг нее говорили по-английски, и благодаря этому ее сознание вернулось в более отдаленное прошлое, и она вспомнила некоторые подробности той своей жизни.
– Я хочу увидеть Таффина, – сказала она.
– Таффина?
– Таффин мой котенок.
Ну что бы там ни было, но она вне всяких сомнений англичанка.
Вот так случилось, что Нелл отправили на родину в Англию, благодаря совместной любезности английского консульства и Национального общества защиты детей от жестокого обращения, и на время поместили в распределительный центр Управления народного образования центрального Лондона. Она пополнила число беспризорных и бесприютных детей, которых наше хаотическое и многослойное общество вышвыривает из себя. Много детей пропадает, и отыскать их не удается, и это – великая трагедия, пожалуй, самая страшная из всех возможных. Некоторых находят – таких, кого словно бы никто не хватился. А что станется с девочкой без родителей, которые ее оберегали бы, без семьи, которая направляла бы ее, затерявшуюся в мире нищих, беспомощных и угнетенных? Мы увидим!
ВЫЖЖЕННЫЙ СЛЕД
СЮРПРИЗ! СЮРПРИЗ!
ГУСИ СЕРЫЕ, ДОМОЙ!
ТАК УЖ ПОЛУЧИЛОСЬ!.
– Я упала с неба, – сказала она вдруг почти с гордостью, когда ее в энный раз спрашивали, откуда и как она попала туда, где ее нашли, ну и, конечно, спрашивающие ничего не поняли. В отличие от вас, дорогой читатель. Она же действительно упала с неба. А вот ретроспективную амнезию они определили правильно. Нелл, к счастью, полностью забыла и пожар в замке, и дорожную катастрофу, и Марту, и милорда, и миледи. Но теперь вокруг нее говорили по-английски, и благодаря этому ее сознание вернулось в более отдаленное прошлое, и она вспомнила некоторые подробности той своей жизни.
– Я хочу увидеть Таффина, – сказала она.
– Таффина?
– Таффин мой котенок.
Ну что бы там ни было, но она вне всяких сомнений англичанка.
Вот так случилось, что Нелл отправили на родину в Англию, благодаря совместной любезности английского консульства и Национального общества защиты детей от жестокого обращения, и на время поместили в распределительный центр Управления народного образования центрального Лондона. Она пополнила число беспризорных и бесприютных детей, которых наше хаотическое и многослойное общество вышвыривает из себя. Много детей пропадает, и отыскать их не удается, и это – великая трагедия, пожалуй, самая страшная из всех возможных. Некоторых находят – таких, кого словно бы никто не хватился. А что станется с девочкой без родителей, которые ее оберегали бы, без семьи, которая направляла бы ее, затерявшуюся в мире нищих, беспомощных и угнетенных? Мы увидим!
ВЫЖЖЕННЫЙ СЛЕД
«Почтенные милорд и миледи из Шербура» – эти шесть слов привели Артура Хокни в жаркий сентябрьский день в кабинет начальника полиции указанного города, и он сидел там, наводя справки о подобной паре. Богатые, титулованные, бездетные до последних двух лет – или, может быть, неожиданно переехавшие сюда откуда-то еще? Но начальник полиции не мог вспомнить никого похожего.
– Вряд ли это может быть знатный род де Труатов! – сказал он, ведя пальцем по списку избирателей, и засмеялся.
– А почему? – спросил Артур. – Если они богаты, если титулованы, как вы сказали, то?..
– Так ведь они в мафусаиловых летах и не из тех, кто думает об усыновлении или удочерении, – сказал начальник полиции.
– И все же… – не отступал Артур.
– Да и помимо всего прочего, – сказал начальник полиции, – их нет в живых.
– Нет в живых?
– Замок сгорел дотла всего несколько недель назад. Не говоря уж о милорде, миледи и престарелой служанке. Окрестные жители поговаривают, что это устроил дьявол – наслал гром с ясного неба. Но, как вы знаете, лето было очень жаркое, а старики небрежны, эти же сверх всего пили много доброго красного вина. Я человек здравомыслящий, мсье Хокни, и не думаю, что сатанинское вмешательство будет наиболее правдоподобным объяснением пожара в обветшавшем замке и гибели живших в нем стариков.
Артур не стал говорить, что наиболее правдоподобные объяснения странных происшествий но его опыту редко оказываются верными, и отправился на пепелище.
Место это показалось ему на редкость угрюмым, оно было проникнуто той неясной печалью, которая так часто кажется отзвуком разыгравшейся трагедии, но к ней примешивалось еще нечто – ощущение темной угрозы, чего-то жуткого, не доведенного до конца. Его пробрала дрожь. Странно! С ним уже бывало так – в местах, где рвались бомбы террористов, или рушились мосты, или лайнеры напарывались на рифы с большой потерей человеческих жизней, но не там, где все ограничивалось маломасштабной домашней бедой. Артур побродил по пожарищу, ковыряя палкой в пепле, золе и углях, и наткнулся на ярко-желтую ленту – такими завязывают волосы детям.
– Ого! – сказал Артур, нагнулся поднять ее, и в этот миг луч солнца пробился сквозь угрюмые деревья и озарил место, где он стоял. Словно кто-то улыбнулся, в воздухе затанцевали золотые пылинки. Мимо пролетела бабочка. Артур воспрянул духом. Только всего и потребовалось. Теперь он твердо знал две вещи: что Нелл действительно побывала здесь и что она жива. Луч угас, вновь все стало угрюмым, и вернулось ощущение угрозы, и Артур ушел.
Дальнейшие поиски в Париже и Шербуре ни к чему не привели. Нелл вновь исчезла. И ему уже не верилось, что она когда-нибудь снова отыщется. Он рекомендовал авиакомпании ЗАРА закрыть дело: если Блоттон все-таки появится, чтобы забрать свое богатство, то, что от этой суммы осталось, вряд ли окупит хлопоты по ее востребованию. Да и вообще Блоттон в любую минуту может получить по заслугам или же уже получил. Если его не прикончит рак легких, так без сомнения это возьмет на себя кто-нибудь из его приятелей-преступников. Как-никак он вращался в очень и очень темных сферах.
– Вряд ли это может быть знатный род де Труатов! – сказал он, ведя пальцем по списку избирателей, и засмеялся.
– А почему? – спросил Артур. – Если они богаты, если титулованы, как вы сказали, то?..
– Так ведь они в мафусаиловых летах и не из тех, кто думает об усыновлении или удочерении, – сказал начальник полиции.
– И все же… – не отступал Артур.
– Да и помимо всего прочего, – сказал начальник полиции, – их нет в живых.
– Нет в живых?
– Замок сгорел дотла всего несколько недель назад. Не говоря уж о милорде, миледи и престарелой служанке. Окрестные жители поговаривают, что это устроил дьявол – наслал гром с ясного неба. Но, как вы знаете, лето было очень жаркое, а старики небрежны, эти же сверх всего пили много доброго красного вина. Я человек здравомыслящий, мсье Хокни, и не думаю, что сатанинское вмешательство будет наиболее правдоподобным объяснением пожара в обветшавшем замке и гибели живших в нем стариков.
Артур не стал говорить, что наиболее правдоподобные объяснения странных происшествий но его опыту редко оказываются верными, и отправился на пепелище.
Место это показалось ему на редкость угрюмым, оно было проникнуто той неясной печалью, которая так часто кажется отзвуком разыгравшейся трагедии, но к ней примешивалось еще нечто – ощущение темной угрозы, чего-то жуткого, не доведенного до конца. Его пробрала дрожь. Странно! С ним уже бывало так – в местах, где рвались бомбы террористов, или рушились мосты, или лайнеры напарывались на рифы с большой потерей человеческих жизней, но не там, где все ограничивалось маломасштабной домашней бедой. Артур побродил по пожарищу, ковыряя палкой в пепле, золе и углях, и наткнулся на ярко-желтую ленту – такими завязывают волосы детям.
– Ого! – сказал Артур, нагнулся поднять ее, и в этот миг луч солнца пробился сквозь угрюмые деревья и озарил место, где он стоял. Словно кто-то улыбнулся, в воздухе затанцевали золотые пылинки. Мимо пролетела бабочка. Артур воспрянул духом. Только всего и потребовалось. Теперь он твердо знал две вещи: что Нелл действительно побывала здесь и что она жива. Луч угас, вновь все стало угрюмым, и вернулось ощущение угрозы, и Артур ушел.
Дальнейшие поиски в Париже и Шербуре ни к чему не привели. Нелл вновь исчезла. И ему уже не верилось, что она когда-нибудь снова отыщется. Он рекомендовал авиакомпании ЗАРА закрыть дело: если Блоттон все-таки появится, чтобы забрать свое богатство, то, что от этой суммы осталось, вряд ли окупит хлопоты по ее востребованию. Да и вообще Блоттон в любую минуту может получить по заслугам или же уже получил. Если его не прикончит рак легких, так без сомнения это возьмет на себя кто-нибудь из его приятелей-преступников. Как-никак он вращался в очень и очень темных сферах.
СЮРПРИЗ! СЮРПРИЗ!
Читатель, вы ненавидите сюрпризы? Я ненавижу. Я люблю знать, что будет дальше – при одной только мысли, что в день моего рождения мне сделают сюрприз и явятся с поздравлениями, меня мороз дерет по коже. Ведь наверняка я буду в самом затрапезном своем платье, а голова и вовсе неделю не мыта. Клиффорду в день, когда ему исполнился сорок один год, устроила сюрприз Анджи Уэлбрук – позвонила ему по телефону, и он никакого удовольствия не испытал. Не явился этот телефонный звонок приятным сюрпризом и для Элизы О'Малли, хорошенькой ирландской романистки, которая в это время состояла при Клиффорде и верила – торопыжка! – что держит его на крючке крепко. То есть Клиффорд все время говорил о том, как ему хотелось бы иметь детей, и Элиза усмотрела в этом доказательство, что матерью их он видит ее, – а это, конечно, подразумевало брак. Элиза отказалась от литературной карьеры в Дублине, чтобы быть с Клиффордом в Женеве.
Вторым сюрпризом для Клиффорда явился седой волос, который он в этот самый день обнаружил в своей густой белокурой шевелюре, бывшей в те дни его фирменной маркой, – волосы его нынче белее снега, что естественно, но все еще густы (и он, на мой взгляд, сейчас не менее привлекателен, чем был тогда. Но с другой стороны, мы ведь все мало-помалу стареем, включая и меня). Пока шестидесятые годы сменялись семидесятыми, Клиффорд приблизился к своему сорокалетию, и миновал его, и перепугался, и отчаянно отбивался от того, чтобы стать уже немолодым (потому-то он все время и говорил о детях. Мужчинам вынь да положь бессмертие, не мытьем, так катаньем), и единственный седой волос, жесткий, спиральный, безжизненный, положения не облегчил. А потом звонок Анджи.
Клиффорд и Элиза лежали в кровати. Клиффорд протянул мускулистую руку к трубке. Он щеголял бронзовым загаром с красноватым отливом, а его руки покрывал густой золотистый пушок. Нет, просто поразительно! Элизе стоило взглянуть на эти руки, как она содрогнулась от сладкого волнения и ощущения греха. Загар был такой международно-элитный и цивилизованный, пушок – такой первобытный! Элиза была католичкой – и уже целую вечность не бывала на исповеди, и тем более не писала романов. Она приступила было к одному – про любовь – и показала Клиффорду, но он только засмеялся и сказал: «Нет уж, Элиза! Пиши о том, что знаешь». И она его отложила. Элиза настояла, чтобы простыни на кровати были белые, чистейшего хлопка. На них она чувствовала себя не такой грешной. А кроме того, ее огненно-рыжие волосы и чистые синие глаза гляделись особенно выгодно на белом фоне и придавали ей, как она считала, хрупкий, а главное, подвенечный вид. Но довольно об Элизе, читатель, нужное представление вы уже получили: девочка сочетает в себе невинность с идиотичностью.
А вот что Анджи потребовалось сказать Клиффорду по телефону:
– Милый, папочка умер. Да, я очень потрясена. Хотя в последнее время он впал в маразм. И я теперь владею контрольным пакетом акций «Леонардо».
– Анджи, деточка, – осторожно сказал Клиффорд. – Мне кажется, это не вполне соответствует истине.
– Соответствует, милый, – сказала Анджи, – потому что я купила акции старика Ларри Пэтта и Сильвестра Стейнберга. Ты ведь знаешь, что последние года два я с Сильвестром?
– Что-то слышал.
И слышал, и испытал удивление, смешанное с облегчением. Сильвестр Стейнберг принадлежал к тем критикам, которые, умело используя журналы, посвященные проблемам искусства и собственные эрудированные эссе, манипулируют рынком произведений искусства. Действовал он в основном из Нью-Йорка. Такие люди работают очень просто, хотя и скрытно. Покупают полотно никому не известного художника за, скажем, двести фунтов, а к концу года с помощью своей критики создают такой интерес к данному художнику, поднимают такой ажиотаж вокруг его творчества, что любой образчик этого последнего идет не меньше, чем за две тысячи фунтов. А через пять лет – за двадцать тысяч фунтов. И так далее в той же прогрессии. Счастливчик художник, думаете вы, и попадаете пальцем в небо. Если он (или в редчайшем случае она) получит двадцать пять процентов суммы, за которую пойдет его картина, то тогда он поистине счастливчик. Ну а от прибыли, которую она приносит, переходя из рук в руки после этого, ему, разумеется, не обламывается ничего. В этом заключалась одна из причин, почему Джон Лалли, отец Хелен, пребывал в такой непреходящей ярости на Клиффорда Вексфорда. К тому же Клиффорд не гнушался и сам манипулировать рынком. Восемь лучших творений Лалли вернулись в лондонские подвалы «Леонардо» дожидаться того дня, когда будут стоить целое состояние. Женевским стенам Клиффорда они никакой пользы не принесли – швейцарцы прониклись к ним отвращением, как и те богатые космополиты, которые заглядывали в тамошнюю галерею. Им нравились фамилии, им уже известные, от Рембрандта до Пикассо и основные вехи между ними. Но не второстепенные или более поздние.
Мне следует поторопиться и сказать в защиту Клиффорда, что во всяком случае его собственный вкус – настоящий и не опирается на денежное выражение успеха. Он знает, когда картина хороша, а даже в Мире Искусства то, что истинно хорошо, каким-то образом выдерживает искус и поднимается на поверхность над всей грязной пеной интриг и подтасовок. Однако Джон Лалли хотел, чтобы его картины висели в галереях, а не хранились в запасниках. Он хотел, чтобы на них смотрели. Надежду разбогатеть с их помощью он давно оставил. Какая горечь! Если бы творчество и деньги можно было отделить друг от друга! Но это невозможно, хотя бы потому, что каждый художник, пишет ли он (она) картины, романы, стихи или музыку, создает нечто там, где прежде не было ничего, и тем самым обеспечивает занятие и доходы многим другим людям. Как преступник держит на своих возмущенных плечах целую орду полицейских, социологов, судей, начальников тюрем, тюремных надзирателей, чиновников тюремного ведомства, журналистов, радио– и телекомментаторов, филантропических обществ, министров внутренних дел и так далее – каковые все зависят от его способности совершить преступный акт, точно таким же образом каждый акт художественного творчества поддерживает издателей, критиков, библиотеки, галереи, театры, концертные залы, актеров, печатников, багетчиков, музыкантов, капельдинеров, уборщиц, академии, советы по искусствам, организаторов международного культурного обмена, всякого рода администраторов, министров культуры и так далее – и груз выглядит непомерным, а вознаграждение поразительно мизерным, общество же убеждено, что творить художники должны даром (или получать за свой труд ровно столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду и создавать все новые и новые произведения), во имя абстрактной любви к форме, красоте, Искусству – о, Искусство! – а те, кто паразитирует на них, будут получать огромное жалованье, пользоваться заметно большим уважением… нестерпимо! Ну просто нестерпимо. Или, во всяком случае, так виделось Джону Лалли (как, признаюсь, видится и мне). Но хватит долдонить про искусство и около. Вернемся к жизни Анджи с тех пор, как мы видели ее в последний раз, и к ее телефонному разговору с Клиффордом. Собственно говоря, Клиффорд знал, что Анджи женщина бессовестная и опасная и что ее телефонный звонок чреват неприятностями, но все равно ему было невыносимо скучно.
– Вы с Сильвестром вступили в брак? – спросил Клиффорд небрежно, а Элиза в постели рядом с ним вся напряглась: вот слушаешь телефонный разговор и чувствуешь, что теперь вся твоя жизнь переменится, причем не к лучшему.
– Милый Клиффорд, – сказала Анджи, – ты же знаешь, что выйду я только за тебя.
– Весьма польщен, – сказал Клиффорд.
– А ты точно так же относишься ко мне, – сказала Анджи, – иначе почему ты до сих пор не женат?
– Просто не повстречал ту, единственную, – ответил он, изо всех сил стараясь поддерживать шутливый тон. Бедной Элизе было не очень-то приятно услышать подобное, но хуже того: глядя на Элизу, лежащую рядом, с волосами, тщательно растрепанными в огненное облако, застенчивую и одновременно укоряющую, Клиффорд испытал прилив раздражения против себя и Элизы. Что она делает в его постели? Где Хелен? Что произошло между ним и Хелен столько лет назад, что довело его вот до этого? Это она должна была бы лежать в этой постели, причем законной, супружеской постели.
– Клиффорд, – сказала Анджи, – ты меня слышишь?
– Да.
– Я так и думала, – сказала Анджи. – Давай встретимся в «Кларидже» в четверг. Второй завтрак?
Или, может быть, первый? У меня все еще зарезервирован там номер. Помнишь?
Клиффорд помнил. И еще он помнил, что Анджи всегда была вестницей всяких пакостей, касавшихся Хелен, – вбивала клинья, чтобы разорвать их брак.
– А как Хелен? Совсем омещанилась, как я слышала. Но ведь она всегда была серостью.
– Я не знаю, как она, – ответил Клиффорд правдиво. – А почему бы тебе не приехать в Женеву и не повидаться со мной здесь?
– Потому что ты наверняка там с какой-нибудь дурехой, и она будет путаться под ногами, – сказала Анджи. Чтобы позвонить ему, она облеклась в кремовое шелковое неглиже. Стоило оно 799 фунтов по причинам, известным дому мод, его сотворившему, но уж никак не мне. Но оно придавало ей уверенности. А вам бы не придало? (Мне бы придало.) Может быть, на взгляд миллионерши эти 799 фунтов были истрачены не зря.
– К тому же, – сказала Анджи, – теперь, когда у меня на руках все эти акции «Леонардо», я жутко занята. Пожалуй, разумнее будет закрыть женевский филиал. По-моему, он свое отслужил, а по-твоему? Ты завалил рынок своими занудными Старыми Мастерами, и Швейцария в них захлебывается. Они начинают падать в цене. Нет, Клиффорд, современное искусство, вот где самое веселье! Видел бы ты, что вытворяет Сильвестр!
– Предпочту обойтись.
Ее отец умер. Почему-то она ощущала, что имеет право на самое веселье, а веселье для нее подразумевало возможность пакостить Клиффорду. И потому в четверг он был в «Кларидже», а Элиза в слезах находилась на пути в Дублин.
– Не то чтобы ты мне надоела, Элиза, – сказал Клиффорд. – Кому может надоесть такое нежное и юное создание, как ты? Просто, по-моему, все подошло к естественному концу, а по-твоему?
Вторым сюрпризом для Клиффорда явился седой волос, который он в этот самый день обнаружил в своей густой белокурой шевелюре, бывшей в те дни его фирменной маркой, – волосы его нынче белее снега, что естественно, но все еще густы (и он, на мой взгляд, сейчас не менее привлекателен, чем был тогда. Но с другой стороны, мы ведь все мало-помалу стареем, включая и меня). Пока шестидесятые годы сменялись семидесятыми, Клиффорд приблизился к своему сорокалетию, и миновал его, и перепугался, и отчаянно отбивался от того, чтобы стать уже немолодым (потому-то он все время и говорил о детях. Мужчинам вынь да положь бессмертие, не мытьем, так катаньем), и единственный седой волос, жесткий, спиральный, безжизненный, положения не облегчил. А потом звонок Анджи.
Клиффорд и Элиза лежали в кровати. Клиффорд протянул мускулистую руку к трубке. Он щеголял бронзовым загаром с красноватым отливом, а его руки покрывал густой золотистый пушок. Нет, просто поразительно! Элизе стоило взглянуть на эти руки, как она содрогнулась от сладкого волнения и ощущения греха. Загар был такой международно-элитный и цивилизованный, пушок – такой первобытный! Элиза была католичкой – и уже целую вечность не бывала на исповеди, и тем более не писала романов. Она приступила было к одному – про любовь – и показала Клиффорду, но он только засмеялся и сказал: «Нет уж, Элиза! Пиши о том, что знаешь». И она его отложила. Элиза настояла, чтобы простыни на кровати были белые, чистейшего хлопка. На них она чувствовала себя не такой грешной. А кроме того, ее огненно-рыжие волосы и чистые синие глаза гляделись особенно выгодно на белом фоне и придавали ей, как она считала, хрупкий, а главное, подвенечный вид. Но довольно об Элизе, читатель, нужное представление вы уже получили: девочка сочетает в себе невинность с идиотичностью.
А вот что Анджи потребовалось сказать Клиффорду по телефону:
– Милый, папочка умер. Да, я очень потрясена. Хотя в последнее время он впал в маразм. И я теперь владею контрольным пакетом акций «Леонардо».
– Анджи, деточка, – осторожно сказал Клиффорд. – Мне кажется, это не вполне соответствует истине.
– Соответствует, милый, – сказала Анджи, – потому что я купила акции старика Ларри Пэтта и Сильвестра Стейнберга. Ты ведь знаешь, что последние года два я с Сильвестром?
– Что-то слышал.
И слышал, и испытал удивление, смешанное с облегчением. Сильвестр Стейнберг принадлежал к тем критикам, которые, умело используя журналы, посвященные проблемам искусства и собственные эрудированные эссе, манипулируют рынком произведений искусства. Действовал он в основном из Нью-Йорка. Такие люди работают очень просто, хотя и скрытно. Покупают полотно никому не известного художника за, скажем, двести фунтов, а к концу года с помощью своей критики создают такой интерес к данному художнику, поднимают такой ажиотаж вокруг его творчества, что любой образчик этого последнего идет не меньше, чем за две тысячи фунтов. А через пять лет – за двадцать тысяч фунтов. И так далее в той же прогрессии. Счастливчик художник, думаете вы, и попадаете пальцем в небо. Если он (или в редчайшем случае она) получит двадцать пять процентов суммы, за которую пойдет его картина, то тогда он поистине счастливчик. Ну а от прибыли, которую она приносит, переходя из рук в руки после этого, ему, разумеется, не обламывается ничего. В этом заключалась одна из причин, почему Джон Лалли, отец Хелен, пребывал в такой непреходящей ярости на Клиффорда Вексфорда. К тому же Клиффорд не гнушался и сам манипулировать рынком. Восемь лучших творений Лалли вернулись в лондонские подвалы «Леонардо» дожидаться того дня, когда будут стоить целое состояние. Женевским стенам Клиффорда они никакой пользы не принесли – швейцарцы прониклись к ним отвращением, как и те богатые космополиты, которые заглядывали в тамошнюю галерею. Им нравились фамилии, им уже известные, от Рембрандта до Пикассо и основные вехи между ними. Но не второстепенные или более поздние.
Мне следует поторопиться и сказать в защиту Клиффорда, что во всяком случае его собственный вкус – настоящий и не опирается на денежное выражение успеха. Он знает, когда картина хороша, а даже в Мире Искусства то, что истинно хорошо, каким-то образом выдерживает искус и поднимается на поверхность над всей грязной пеной интриг и подтасовок. Однако Джон Лалли хотел, чтобы его картины висели в галереях, а не хранились в запасниках. Он хотел, чтобы на них смотрели. Надежду разбогатеть с их помощью он давно оставил. Какая горечь! Если бы творчество и деньги можно было отделить друг от друга! Но это невозможно, хотя бы потому, что каждый художник, пишет ли он (она) картины, романы, стихи или музыку, создает нечто там, где прежде не было ничего, и тем самым обеспечивает занятие и доходы многим другим людям. Как преступник держит на своих возмущенных плечах целую орду полицейских, социологов, судей, начальников тюрем, тюремных надзирателей, чиновников тюремного ведомства, журналистов, радио– и телекомментаторов, филантропических обществ, министров внутренних дел и так далее – каковые все зависят от его способности совершить преступный акт, точно таким же образом каждый акт художественного творчества поддерживает издателей, критиков, библиотеки, галереи, театры, концертные залы, актеров, печатников, багетчиков, музыкантов, капельдинеров, уборщиц, академии, советы по искусствам, организаторов международного культурного обмена, всякого рода администраторов, министров культуры и так далее – и груз выглядит непомерным, а вознаграждение поразительно мизерным, общество же убеждено, что творить художники должны даром (или получать за свой труд ровно столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду и создавать все новые и новые произведения), во имя абстрактной любви к форме, красоте, Искусству – о, Искусство! – а те, кто паразитирует на них, будут получать огромное жалованье, пользоваться заметно большим уважением… нестерпимо! Ну просто нестерпимо. Или, во всяком случае, так виделось Джону Лалли (как, признаюсь, видится и мне). Но хватит долдонить про искусство и около. Вернемся к жизни Анджи с тех пор, как мы видели ее в последний раз, и к ее телефонному разговору с Клиффордом. Собственно говоря, Клиффорд знал, что Анджи женщина бессовестная и опасная и что ее телефонный звонок чреват неприятностями, но все равно ему было невыносимо скучно.
– Вы с Сильвестром вступили в брак? – спросил Клиффорд небрежно, а Элиза в постели рядом с ним вся напряглась: вот слушаешь телефонный разговор и чувствуешь, что теперь вся твоя жизнь переменится, причем не к лучшему.
– Милый Клиффорд, – сказала Анджи, – ты же знаешь, что выйду я только за тебя.
– Весьма польщен, – сказал Клиффорд.
– А ты точно так же относишься ко мне, – сказала Анджи, – иначе почему ты до сих пор не женат?
– Просто не повстречал ту, единственную, – ответил он, изо всех сил стараясь поддерживать шутливый тон. Бедной Элизе было не очень-то приятно услышать подобное, но хуже того: глядя на Элизу, лежащую рядом, с волосами, тщательно растрепанными в огненное облако, застенчивую и одновременно укоряющую, Клиффорд испытал прилив раздражения против себя и Элизы. Что она делает в его постели? Где Хелен? Что произошло между ним и Хелен столько лет назад, что довело его вот до этого? Это она должна была бы лежать в этой постели, причем законной, супружеской постели.
– Клиффорд, – сказала Анджи, – ты меня слышишь?
– Да.
– Я так и думала, – сказала Анджи. – Давай встретимся в «Кларидже» в четверг. Второй завтрак?
Или, может быть, первый? У меня все еще зарезервирован там номер. Помнишь?
Клиффорд помнил. И еще он помнил, что Анджи всегда была вестницей всяких пакостей, касавшихся Хелен, – вбивала клинья, чтобы разорвать их брак.
– А как Хелен? Совсем омещанилась, как я слышала. Но ведь она всегда была серостью.
– Я не знаю, как она, – ответил Клиффорд правдиво. – А почему бы тебе не приехать в Женеву и не повидаться со мной здесь?
– Потому что ты наверняка там с какой-нибудь дурехой, и она будет путаться под ногами, – сказала Анджи. Чтобы позвонить ему, она облеклась в кремовое шелковое неглиже. Стоило оно 799 фунтов по причинам, известным дому мод, его сотворившему, но уж никак не мне. Но оно придавало ей уверенности. А вам бы не придало? (Мне бы придало.) Может быть, на взгляд миллионерши эти 799 фунтов были истрачены не зря.
– К тому же, – сказала Анджи, – теперь, когда у меня на руках все эти акции «Леонардо», я жутко занята. Пожалуй, разумнее будет закрыть женевский филиал. По-моему, он свое отслужил, а по-твоему? Ты завалил рынок своими занудными Старыми Мастерами, и Швейцария в них захлебывается. Они начинают падать в цене. Нет, Клиффорд, современное искусство, вот где самое веселье! Видел бы ты, что вытворяет Сильвестр!
– Предпочту обойтись.
Ее отец умер. Почему-то она ощущала, что имеет право на самое веселье, а веселье для нее подразумевало возможность пакостить Клиффорду. И потому в четверг он был в «Кларидже», а Элиза в слезах находилась на пути в Дублин.
– Не то чтобы ты мне надоела, Элиза, – сказал Клиффорд. – Кому может надоесть такое нежное и юное создание, как ты? Просто, по-моему, все подошло к естественному концу, а по-твоему?
ГУСИ СЕРЫЕ, ДОМОЙ!
Те из нас, кто был внимателен, не могли не заметить, как Клиффорд во имя любви дарит женщинам в своей жизни только горе и разочарование – и хотя вы, возможно, считаете, что им, этим женщинам, так и надо, во всяком случае сам Клиффорд тоже несчастен. Уделите ему чуточку сочувствия! Клиффорд словно втянут в какую-то космическую игру «передай пакетик», и пакетик передается по кругу, но в нем сокрыт не золотой самородочек радости, и тихости, и прочности, на которые надеются все, а пузырек самых обычных слез. Музыка обрывается, пакетик в руках у вас, падает на пол красивая оберточная бумага, но почему-то больше ничего в ней нет, и тут снова раздается музыка – и Гарри, которого любите вы, теперь любит Саманту, которая любит Питера, который любит Гарри, ну вы же знаете, как это бывает! – и полный слез пакетик передается по кругу.
Клиффорд договорился позавтракать с Анджи Уэлбрук в «Кларидже» в четверг. То есть она предложила встретиться там в половине десятого. В семидесятых было модно проводить деловые встречи за первым завтраком в отеле – словно в доказательство своей занятости и деловитости, хотя реальный завтрак чаще оставался чисто символическим, а кофе, который удавалось выжать из ночной смены, как раз сдававшей дежурство, обычно оказывался холодным и сваренным накануне. Клиффорд прилетел из Женевы утром в среду и день провел в правлении, совещаясь и за телефоном. Его худшие ожидания оправдались: Анджи бесспорно обрела теперь большое влияние как акционер и не собиралась довольствоваться дивидендами, а намерена была активно поставить под сомнение вкус и суждения директоров «Леонардо». Только этого не хватало! Лондонская галерея наконец-то обрела прибыльное равновесие между современными художниками и Старыми Мастерами, практически не связываясь с промежуточными художниками: импрессионистами, прерафаэлитами, сюрреалистами и прочими. Вот разумность такой политики, предположительно, Анджи и хотела подвергнуть критике – не без оснований, поскольку спрос на художников этого промежуточного периода непрерывно рос. Однако она была противницей обычая «Леонардо» устраивать чрезвычайно престижные – хотя не всегда доходные – выставки. Правление во главе с Клиффордом считало, что финансовые протори с лихвой компенсируются сохранением репутации «Леонардо» как практически бескорыстной служительницы общества, строго блюдущей свою честь, и что выставки необходимо сохранить.
Кроме того, Клиффорд пил чай у сэра Ларри Пэтта, который ныне жил среди пыльной роскоши в Олбени. Да, сэр Ларри продал свои акции Анджи. А почему его это интересует? Сэр Ларри запивал сандвичи с огурцами виски, а не чаем. За год до этого Ровена, его супруга, порвала с ним ради молодого человека, который ей в сыновья годится.
– Крайне сожалею, – сказал Клиффорд.
– И я сожалею, – сказал сэр Ларри, – но удивлен был даже больше. Мне казалось, Ровена предвкушает нашу жизнь, когда я удалюсь от дел, но я ошибся. Видимо, я совершенно ее не знал. А какого мнения о ней были вы?
– Я слишком мало ее знал, – сказал Клиффорд.
– А она мне говорила другое, – сказал сэр Ларри Пэтт. – В последние дни, перед тем как покинуть меня, она стала очень словоохотливой.
Вот таким образом Клиффорд полностью уяснил, почему сэр Ларри Пэтт продал свои акции Анджи – для того, чтобы по мере силы-возможности насолить Клиффорду, который провел немало по-юношески приятных дневных часов в постели с леди Ровеной.
Клиффорд доел свой сандвич с огурцами и простился. Улыбки, рукопожатие. Тут в комнату вошла пышнотелая блондинка в пронзительно алом пальто с латунными пуговицами, держа в руке продуктовую сумку от «Харродса», и чмокнула сэра Ларри в старческую херувимскую щечку. Он просиял. Она сказала Клиффорду «здрасьте, как поживаете» на театрально-простонародный манер и прошла в спальню. Клиффорд подумал, что, пожалуй, сэр Ларри отлично устроился. Вина пала на Ровену, все удовольствие досталось Ларри. Достаточно банальные брачные штучки, когда развода ищут оба. Клиффорд почувствовал себя мелким козырем в их игре, одураченным и задетым, а вовсе не виноватым.
Затем Клиффорд установил, что Сильвестр Стейнберг действительно живет с Анджи. Справку эту он получил от Гейри, бывшего любовника Сильвестра, ныне пребывавшего в Школе художеств.
– Сильвестр любит картины больше, чем любит кого-либо из нас, – сказал Гейри печально и кротко. С другой стороны, он был печален и кроток по натуре. – Его заводит Мир Искусства, а не люди. А Анджи варится в том же котле, ведь верно? Если бы у жука-рогача висел на стене Энди Уорол, Сильвестр любил бы жука-рогача.
Эти слова подтвердили то, чего Клиффорд особенно опасался: что Анджи, хоть, возможно, она и жила с Сильвестром, но вряд ли получала от своих с ним отношений эмоциональное или сексуальное удовлетворение, а посему защитой от Анджи они послужить не могли.
Тогда Клиффорд отправился к себе в особнячок на Орм-стрит – превосходное капиталовложение, вполне оправдывавшее плату супружеской паре, которая поддерживала особнячок в порядке все годы, пока он жил в Женеве, не допуская в его стены ни сырости, ни грабителей – и задумался над тем, чем занять вечер. Ему хотелось поужинать с какой-нибудь обаятельной и красивой женщиной, произвести на нее неизгладимое впечатление собственным обаянием и красотой и, быть может, узнать ее поближе на протяжении ночи, дабы, свидевшись с Анджи в половине десятого на следующее утро, он мог еще надежнее занять позицию «бери, что дают, а то и этого не получишь!». Он знал, что это наиболее оптимальный боевой настрой, когда имеешь дело с женщинами, как в сфере эмоций, так и в деловой сфере – и чем искреннее при этом ты сам, тем лучше.
Клиффорд пролистал свою адресную книгу, но все было не то, ни одна не подходила. В ежедневнике у него был номер Хелен: каждый год он переписывал его в новый. По желтой прессе он следил за последними подробностями связи Саймона Корнбрука с писачкой Салли Агнес Сен-Сир. Он твердил себе, что так Хелен и надо. Пусть-ка хлебнет публичных унижений – он же испил их из-за развода. Хелен, кто своей непреклонностью навлекла смерть на его единственное дитя, на Нелл. Бедная крошка Нелл с синими такими доверчивыми глазками и ясным умом. Впрочем, теперь он видел, что и сам в какой-то мере нес за случившееся некую долю ответственности. Он не желал идти в одной нравственной упряжке с сэром Ларри Пэттом. Хелен любила Нелл, а не просто хотела завладеть ею назло ему, этого он больше отрицать не мог. И снял телефонную трубку. И набрал номер.
Ответила Хелен, мелодичным прежним голосом:
– Я слушаю.
– Это Клиффорд. Я подумал, если вечер у тебя свободен, не поужинать ли нам где-нибудь?
Наступила пауза. В течение этой паузы Хелен повернулась и посоветовалась с Артуром Хокни, но Клиффорду не было суждено узнать этого.
– С радостью, – сказала Хелен.
Клиффорд договорился позавтракать с Анджи Уэлбрук в «Кларидже» в четверг. То есть она предложила встретиться там в половине десятого. В семидесятых было модно проводить деловые встречи за первым завтраком в отеле – словно в доказательство своей занятости и деловитости, хотя реальный завтрак чаще оставался чисто символическим, а кофе, который удавалось выжать из ночной смены, как раз сдававшей дежурство, обычно оказывался холодным и сваренным накануне. Клиффорд прилетел из Женевы утром в среду и день провел в правлении, совещаясь и за телефоном. Его худшие ожидания оправдались: Анджи бесспорно обрела теперь большое влияние как акционер и не собиралась довольствоваться дивидендами, а намерена была активно поставить под сомнение вкус и суждения директоров «Леонардо». Только этого не хватало! Лондонская галерея наконец-то обрела прибыльное равновесие между современными художниками и Старыми Мастерами, практически не связываясь с промежуточными художниками: импрессионистами, прерафаэлитами, сюрреалистами и прочими. Вот разумность такой политики, предположительно, Анджи и хотела подвергнуть критике – не без оснований, поскольку спрос на художников этого промежуточного периода непрерывно рос. Однако она была противницей обычая «Леонардо» устраивать чрезвычайно престижные – хотя не всегда доходные – выставки. Правление во главе с Клиффордом считало, что финансовые протори с лихвой компенсируются сохранением репутации «Леонардо» как практически бескорыстной служительницы общества, строго блюдущей свою честь, и что выставки необходимо сохранить.
Кроме того, Клиффорд пил чай у сэра Ларри Пэтта, который ныне жил среди пыльной роскоши в Олбени. Да, сэр Ларри продал свои акции Анджи. А почему его это интересует? Сэр Ларри запивал сандвичи с огурцами виски, а не чаем. За год до этого Ровена, его супруга, порвала с ним ради молодого человека, который ей в сыновья годится.
– Крайне сожалею, – сказал Клиффорд.
– И я сожалею, – сказал сэр Ларри, – но удивлен был даже больше. Мне казалось, Ровена предвкушает нашу жизнь, когда я удалюсь от дел, но я ошибся. Видимо, я совершенно ее не знал. А какого мнения о ней были вы?
– Я слишком мало ее знал, – сказал Клиффорд.
– А она мне говорила другое, – сказал сэр Ларри Пэтт. – В последние дни, перед тем как покинуть меня, она стала очень словоохотливой.
Вот таким образом Клиффорд полностью уяснил, почему сэр Ларри Пэтт продал свои акции Анджи – для того, чтобы по мере силы-возможности насолить Клиффорду, который провел немало по-юношески приятных дневных часов в постели с леди Ровеной.
Клиффорд доел свой сандвич с огурцами и простился. Улыбки, рукопожатие. Тут в комнату вошла пышнотелая блондинка в пронзительно алом пальто с латунными пуговицами, держа в руке продуктовую сумку от «Харродса», и чмокнула сэра Ларри в старческую херувимскую щечку. Он просиял. Она сказала Клиффорду «здрасьте, как поживаете» на театрально-простонародный манер и прошла в спальню. Клиффорд подумал, что, пожалуй, сэр Ларри отлично устроился. Вина пала на Ровену, все удовольствие досталось Ларри. Достаточно банальные брачные штучки, когда развода ищут оба. Клиффорд почувствовал себя мелким козырем в их игре, одураченным и задетым, а вовсе не виноватым.
Затем Клиффорд установил, что Сильвестр Стейнберг действительно живет с Анджи. Справку эту он получил от Гейри, бывшего любовника Сильвестра, ныне пребывавшего в Школе художеств.
– Сильвестр любит картины больше, чем любит кого-либо из нас, – сказал Гейри печально и кротко. С другой стороны, он был печален и кроток по натуре. – Его заводит Мир Искусства, а не люди. А Анджи варится в том же котле, ведь верно? Если бы у жука-рогача висел на стене Энди Уорол, Сильвестр любил бы жука-рогача.
Эти слова подтвердили то, чего Клиффорд особенно опасался: что Анджи, хоть, возможно, она и жила с Сильвестром, но вряд ли получала от своих с ним отношений эмоциональное или сексуальное удовлетворение, а посему защитой от Анджи они послужить не могли.
Тогда Клиффорд отправился к себе в особнячок на Орм-стрит – превосходное капиталовложение, вполне оправдывавшее плату супружеской паре, которая поддерживала особнячок в порядке все годы, пока он жил в Женеве, не допуская в его стены ни сырости, ни грабителей – и задумался над тем, чем занять вечер. Ему хотелось поужинать с какой-нибудь обаятельной и красивой женщиной, произвести на нее неизгладимое впечатление собственным обаянием и красотой и, быть может, узнать ее поближе на протяжении ночи, дабы, свидевшись с Анджи в половине десятого на следующее утро, он мог еще надежнее занять позицию «бери, что дают, а то и этого не получишь!». Он знал, что это наиболее оптимальный боевой настрой, когда имеешь дело с женщинами, как в сфере эмоций, так и в деловой сфере – и чем искреннее при этом ты сам, тем лучше.
Клиффорд пролистал свою адресную книгу, но все было не то, ни одна не подходила. В ежедневнике у него был номер Хелен: каждый год он переписывал его в новый. По желтой прессе он следил за последними подробностями связи Саймона Корнбрука с писачкой Салли Агнес Сен-Сир. Он твердил себе, что так Хелен и надо. Пусть-ка хлебнет публичных унижений – он же испил их из-за развода. Хелен, кто своей непреклонностью навлекла смерть на его единственное дитя, на Нелл. Бедная крошка Нелл с синими такими доверчивыми глазками и ясным умом. Впрочем, теперь он видел, что и сам в какой-то мере нес за случившееся некую долю ответственности. Он не желал идти в одной нравственной упряжке с сэром Ларри Пэттом. Хелен любила Нелл, а не просто хотела завладеть ею назло ему, этого он больше отрицать не мог. И снял телефонную трубку. И набрал номер.
Ответила Хелен, мелодичным прежним голосом:
– Я слушаю.
– Это Клиффорд. Я подумал, если вечер у тебя свободен, не поужинать ли нам где-нибудь?
Наступила пауза. В течение этой паузы Хелен повернулась и посоветовалась с Артуром Хокни, но Клиффорду не было суждено узнать этого.
– С радостью, – сказала Хелен.
ТАК УЖ ПОЛУЧИЛОСЬ!.
Читатель, вы знаете, что в реальной жизни постоянно происходят самые странные совпадения. Ваша сестра и жена вашего сына справляют день рождения в один и тот же день; вы совершенно случайно встречаете на улице подругу, с которой давно потеряли всякую связь, – и в тот же день получаете от нее письмо; жена вашего начальника родилась в доме, где живете вы, – ну и все такое прочее. Писателю использовать совпадение в романе или рассказе – дурной тон, но я надеюсь, вы меня извините и допустите, что в тот самый момент, когда Клиффорд звонит Хелен и приглашает ее поужинать, она вполне может беседовать с Артуром Хокни, с которым видится крайне редко, поскольку в жизни так случиться может – и постоянно случается! А эта моя повесть старательно копирует жизнь, и потому-то иногда, вероятно, представляется неправдоподобной – вот спросите себя, ведь верно, что правда еще более невероятна, чем выдумка? Разве заголовки в газете, которую вы разворачиваете каждое утро, не кричат о самых нежданных и непостижимых событиях? И разве в вашей собственной жизни события не скучиваются? То ничего месяцами или даже годами не происходит, а затем все разом обрушивается на вас, радуя или ужасая, это уж зависит от обстоятельств. Во всяком случае, у меня бывает именно так, а писатели в этом плане ничем от читателей не отличаются.
Ну да хорошо. Что за вечер для всех! Представьте себе, что происходит дома у Хелен. Семь часов. Она уложила четырехлетнего Эдварда спать и теперь, наконец, может уделить Артуру Хокни все свое внимание. Он в Лондоне проездом – позвонил Хелен из Хитроу, а она настояла, чтобы он ее навестил: Саймон в Токио, освещает политическую конференцию, и Салли Агнес Сен-Сир тоже в Токио. На Хелен шелковое платье кремового цвета, очень простого покроя, она опускается в бледно-зеленое кресло и кажется такой прелестной и такой беззащитной, что Артур Хокни внезапно ощущает себя одним из тех преступников, преследовать которых – его профессия, и понимает, каким властным может быть искушение перерезать у кого-то тормозные тяги или подлить яду ему в коктейль, при условии, что этот кто-то – Саймон Корнбрук. А точнее, всякий, из-за кого Хелен несчастна. Ведь Артур не понимает, что Хелен стоит только щелкнуть красивыми пальцами, и Саймон тотчас примчится, что если Саймон и компрометирует себя с Салли Агнес, то для того лишь, чтобы вернуть себе любящее внимание Хелен. Но она не станет, она не может щелкать своими красивыми пальцами! Во всяком случае, пока не нашлась Нелл, пока на ее браке с Клиффордом не поставлен окончательный крест, она ни на йоту не поддастся. Артур вопреки своей интуиции, своему умению обращаться с женщинами, своими легкими и бодрящими отношениями с ними, оказывается неискушенным, если не сказать невинным мужчиной, когда речь идет о сердечных делах, не говоря уж о совести. Вот он сидит черный, глянцевито-эбеновый, налитый силой и несколько широковатый для бледно-зеленого кресла, еле вмещающего его мускулистый торс (Саймон тонкокостен: тяжеловес интеллектуально, но легковес физически, и весь дом, включая мебель, отражает это), и слушает, а Хелен говорит:
Ну да хорошо. Что за вечер для всех! Представьте себе, что происходит дома у Хелен. Семь часов. Она уложила четырехлетнего Эдварда спать и теперь, наконец, может уделить Артуру Хокни все свое внимание. Он в Лондоне проездом – позвонил Хелен из Хитроу, а она настояла, чтобы он ее навестил: Саймон в Токио, освещает политическую конференцию, и Салли Агнес Сен-Сир тоже в Токио. На Хелен шелковое платье кремового цвета, очень простого покроя, она опускается в бледно-зеленое кресло и кажется такой прелестной и такой беззащитной, что Артур Хокни внезапно ощущает себя одним из тех преступников, преследовать которых – его профессия, и понимает, каким властным может быть искушение перерезать у кого-то тормозные тяги или подлить яду ему в коктейль, при условии, что этот кто-то – Саймон Корнбрук. А точнее, всякий, из-за кого Хелен несчастна. Ведь Артур не понимает, что Хелен стоит только щелкнуть красивыми пальцами, и Саймон тотчас примчится, что если Саймон и компрометирует себя с Салли Агнес, то для того лишь, чтобы вернуть себе любящее внимание Хелен. Но она не станет, она не может щелкать своими красивыми пальцами! Во всяком случае, пока не нашлась Нелл, пока на ее браке с Клиффордом не поставлен окончательный крест, она ни на йоту не поддастся. Артур вопреки своей интуиции, своему умению обращаться с женщинами, своими легкими и бодрящими отношениями с ними, оказывается неискушенным, если не сказать невинным мужчиной, когда речь идет о сердечных делах, не говоря уж о совести. Вот он сидит черный, глянцевито-эбеновый, налитый силой и несколько широковатый для бледно-зеленого кресла, еле вмещающего его мускулистый торс (Саймон тонкокостен: тяжеловес интеллектуально, но легковес физически, и весь дом, включая мебель, отражает это), и слушает, а Хелен говорит: