Уэлдон Фэй. Сердца и судьбы

   – Эвелин… – говорит Хелен.
   – Очень болит голова, – говорит Эвелин. – Как-то странно болит. В одной точке мысли очень ясные, а вокруг туман. Мне лучше отойти, чтобы не отбрасывать тени. Не горюй из-за Нелл. Она вернется.
   Она улыбается дочери, не видит мужа, точно слепая, пытается поднять руку – и не может. Пытается повернуть голову – и не может, и, недоуменно глядя перед собой, умирает. Хелен понимает. Не потому что голова склоняется еще ниже, чем она уже склонилась, а потому что свет в глазах гаснет, словно его выключили. Даже веки не сомкнулись. И опускает их Джон Лалли, хотя Бог свидетель, он столько написал в своей жизни мертвых глаз, что мог бы давно привыкнуть к такому зрелищу.
   Врач говорит, что за последние сутки у Эвелин, вероятно, было два кровоизлияния в мозг, может быть, три, и последнее оказалось роковым.
   Хелен, как ни поразительно, сохраняет спокойствие: ей кажется, что, умерев, Эвелин просто сделала то, что хотела сделать. Тело послушно подчинилось воле. Она горюет, но в горе вплетается неясное счастье, словно подарок ей от Эвелин – ощущение, что жизнь начинается, а не кончается, видение настоящего, которое складывается по-новому. Но в этом настоящем Хелен необдуманно рассказывает Джону Лалли про сон Эвелин. Рассудок его жены, отвечает он, видимо, уже был в значительной степени потерян и, кстати, если это не дурацкая шутка и Хелен действительно хочет снова выйти за Клиффорда, убийцу его внучки, то для него она мертва, как и его жена. Ну, правда, он был выбит из колеи. Но мы-то с вами, читатель, знаем, что это был не сон, что Эвелин посетило видение, какие порой ниспосылаются хорошим людям перед смертью, и что она прожила ровно столько, чтобы поведать о нем Хелен, чтобы хоть так искупить все те многие случаи, когда она обманывала ожидания дочери. Не обманывать ожидания наших детей, читатель, практически невозможно. Ведь и наши родители обманывали наши ожидания.
   Мне очень бы хотелось рассказать, как совесть мучила Джона Лалли за его обращение с женой, пока она была жива, но я не могу. Он обычно называл ее – в тех редких случаях, когда вспоминал о ней, – «эта дура набитая». Что же, подобная честность и последовательность тоже чего-то да стоят. Во всяком случае, это ничуть не хуже, чем слушать, как, едва потеряв свою половину, вдовец (вдова) расписывает доброту, несравненность и высочайшие душевные качества покойника (покойницы), хотя совсем недавно вы своими ушами слышали, с каким ожесточением они поносили друг друга. Лучше стараться не говорить дурно о живых, чем говорить о мертвых только хорошее. Ведь наше собственное время так коротко!

ПОХОРОНЫ

   До чего же кинорежиссеры любят похороны! До чего же часто мы созерцаем их на экране – зияющую могилу, сирое кладбище, разбредшиеся кучки провожающих – у всех вид унылый, озябший и насупленный, точно им страшно не хотелось сниматься в этом эпизоде. Так и слышишь голос режиссера: «Начали! Нет, Морин (или Ру, или Генри, или Венди, или еще как-нибудь), стоп! Бога ради! В шестой раз повторяю: ты кидаешь горсть земли, а не ссыпаешь ее. Повторяем – и чем быстрее справимся, тем раньше сможем все разойтись по домам». И ветер хлещет по ногам притворно скорбящих, укоряя их за то, как подобное – даже подобное! – даже сама смерть кромсается, пережевывается, выплевывается во имя сюжета, прибыли и творческих прозрений. И все равно, как редко хоть что-то воссоздается – скрипучая томительность происходящего, жуткая тайна гроба, отвратительная судьба человеческих останков: тот, кого мы знали или любили, превращен в ничто, кончен, исчез… Теряющийся в ветре напутственный голос священника, ощущение тщеты – о да, у могилы наша жизнерадостность достигает низшей точки отлива: как быстро проходят поколения, и без всякой пользы, без видимой цели. Стоит ли жить, намекает разверстая могила, если смерть проглатывает все? Мы даже утрачиваем ощущение будущего, забываем, что Земля продолжает вращаться, и вода вновь поднимается с приливом, устремляется к верхней точке… Какому режиссеру дано передать такое?
   Разумеется, камера крайне редко хотя бы пытается уловить сущность кремационного зала. Что там способно поразить глаз? Банальнейшее помещение, словно сбывшаяся мещанская мечта пятидесятых, пластмассовые цветы, тягучая музыка, изливаемая радиолой, универсальный священник, гроб, исчезающий на катках за сходящимися половинами занавеса, точно в кинозале – и даже не в пылающую печь, а на склад в штабель. И чей пепел вы в конце концов получите? Ваш? Да кто этому верит! И какое это имеет значение. А никакого. Священник бормочет (двадцать служб в день!), плутает в фактах, путает усопшего, его вероисповедание, но старается как может. Сойдет! Быстрое, рациональное, убогое избавление от покойника: в смерти мы все заурядны. Пусть так.
   Эвелин кремировали. Джон Лалли присутствовать не пожелал. Хелен, сказал он, должна выбрать, кто там будет – он или Клиффорд. Она выбрала Клиффорда, потому что он никогда не причинял ее матери никакого зла. Напротив, Клиффорд избавил дом Эвелин от сырости, герметизировал ее крышу и опосредствованно снабжал мясными обрезками для приготовления многих превосходных рагу. На похороны явилось немало обитателей Нижнего Яблокова: Эвелин любили и жалели, а ее преданность нестерпимому мужу уважали. К тому же стало известно, что там будет Клиффорд. Клиффорд Вексфорд, душа «Леонардо», вундеркинд и публицист – короче говоря, знаменитость: у него теперь была собственная ежемесячная телепрограмма на Би-Би-Си-2 «Ориентируйтесь в Искусстве», и хотя мало кто из них смотрел ее, слышали про нее многие. (Нет, я уверена, в крематорий их привела не только эта причина, однако от их деревни до крематория путь был не близкий, а явились они туда в необычном числе.) Отто и Синтия Вексфорды приехали, чтобы поддержать Хелен. Теперь они заменят ей родителей – ведь ее мать умерла, а отец, после того как они узнали о его поведении, в их глазах еще хуже, чем умер. Клиффорд был на удивление всепрощающ.
   – Как художник, он не различает жизнь и смерть, – сказал он. – В этом суть его творчества.
   – То есть он сумасшедший, – сказал Отто.
   – Наполовину, – сказал Клиффорд.
   – Бедняжечка Хелен, – сказала Синтия. А затем с той внезапной интуитивностью, которая возникала словно ниоткуда и всегда производила впечатление на ее близких, задумчиво добавила: – Полагаю, теперь, после смерти матери, она будет лучше с тобой справляться.
   – Со мной незачем справляться, – возразил Клиффорд. – Я ведь самый покладистый человек в мире.
   Но он засмеялся, он все-таки знал, что это неправда.
   – Как Бог, – сказала Синтия. На похороны она надела сногсшибательный черный костюм и шляпку с красной-красной розой. На Хелен был старый плащ, в котором она была в тот вечер, когда познакомилась с Клиффордом. Она его не выбросила. Сама не зная почему. Как не знала, почему теперь почувствовала, что должна его надеть на похороны матери. И ведь плащ не так уж нравился Эвелин. Но он словно воплощал бунт и любовь, а это, решила она, отвечало случаю. Она чувствовала, что мать ее благословляет.
   Как бы то ни было, Отто и Синтия простили ей все, что требовало прощения – ужас развода, споры из-за Нелл, – а ведь в те дни она, Хелен, вероятно, выглядела настоящей злодейкой. Сейчас она могла себе это представить. Но потом, после авиакатастрофы, они были так потрясены, так горевали о Нелл, так переживали роль Клиффорда в случившемся – и не только ее, но и его упрямую решимость винить Хелен уже после того, как надобность в этом отпала, – что начали сочувствовать ей, а Джон Лалли занял в их глазах место людоеда. И было очень удобно сгребать на него дерьмо, если вы извините подобное выражение, читатель. Должна сказать, я и сама испытываю такое искушение. Ведь сгребать-то дерьмо необходимо! Хелен любит Клиффорда – я изо всех сил тщусь его полюбить. Он любит ее, что облегчает дело. Они родители Нелл. Если мы любим Нелл, то должны всячески стараться полюбить и ее мать, и ее отца – ведь для того, чтобы любить себя, мы должны привести в порядок свое отношение к родителям. Ненавидя одного из них или обоих, мы ненавидим половину себя или целиком, а это ничего хорошего нам не приносит.

НА ДАЛЬНЕЙ ФЕРМЕ

   Так вот: ниспосланное Эвелин видение было более или менее точным. Крошка Нелл резвилась в солнечных лучах на зеленых лугах Дальней фермы. Ферма-то ферма, но Клайв и Полли, ее владельцы, были больше преступниками, чем фермерами, эмигрантами из лондонского Ист-Энда. И ферма служила приютом и перевалочным пунктом для беглецов и ценных предметов, а не для коров, молока, сливок и яблонь. Не была она и самым чистым местом в мире, а представления Полли о приготовлении завтраков, обедов и ужинов ограничивалось тушеной фасолью на подгоревших хлебцах, или – еще лучше – изобилием лососины с шампанским, или любой едой и питьем, которые не доставляли никаких хлопот. Тем не менее в сердце своем Полли ощущала себя деревенской девушкой, и хотя почти все двадцать акров Дальней фермы либо не обрабатывались, либо уступались соседним фермерам для выпаса скота, она сажала у стен амбаров и сараев, в которых хранилось краденое, а в дальнейшем было налажено изготовление ЛСД и кокаина, очень красивые вьющиеся растения, а когда они оказывались при деньгах, отправлялась в местный садовый центр и высаживала цветы уже в бутонах. Как воровской притон ферма, хотя и заросла, выглядела много живописнее, чем в более суровые дни, когда там сеяли и доили.
   Но, читатель, мне кажется, я забежала вперед. Вот что произошло, когда Нелл была обнаружена в дальнем уголке фургона, когда ранним утром он прибыл на ферму со своей долей плодов Величайшего Похищения Антиквариата В Нашем Веке (так, во всяком случае, окрестила это ограбление пресса, хотя, строго говоря, после «Веке» следовало бы добавить «по сей день», поскольку до конца его оставалось еще двадцать пять лет). Клайв, и Бино, и Полли, и Рейди выволокли из фургона книжный шкаф работы Чиппендейла – очень небрежно, навеки лишив его кусочка бесценной инкрустации, – а затем восемь милых английских пейзажей (Рембрандты и Ван Гоги были оставлены висеть на стенах – найти приют для краденых шедевров очень трудно, их ведь сразу можно узнать), а затем пару массивных серебряных канделябров XVII века – и в дальнем углу взглядам открылась худенькая крошка, чумазая крошка, спящая крошка, лысенькая крошка Нелл.
   Они помогли ей выбраться на солнце. А теперь – что они сделают? Читатель, откровенно говоря, мне страшно подумать, что могло произойти. Если вы преступник, то свидетеля вашего преступления логичнее всего заставить замолчать навек.
   Но Нелл поглядела вокруг: на озаренные восходящим солнцем старые камни, на клематис повсюду, на белую кошку Полли, потягивающуюся в теплых солнечных лучах, и сказала:
   – Как здесь красиво! (И, поверьте, читатель, в сравнении с Истлейкский центром, так оно и было!) – И Клайв, и Полли, и Бино, и Рейди, все улыбнулись. Стоило им улыбнуться, грозившая ей опасность уменьшилась.
   – Выкупать тебя надо, вот что! – сказала Полли, и как только Нелл была выкупана, опасность стала еще меньше.
   Затем она разделила с ними завтрак из пшеничных хлопьев фирмы «Уитабикс» со сливками (сливки брались на соседней ферме), а после этого что им было делать? Только оставить ее себе.
   Нелл рассказывала, как убежала от злых собак, но они не могли поверить, что у кого-то хватило подлости натравить собак на ребенка. Она сказала, что ее зовут Эллен Рут, но Полли и Рейди такое имя не понравилось. Полли сказала, что ее самое любимое имя – Нелл, и ее стали называть «Нелл». Полли отличалась редкостным экстрасенсорным восприятием: она предсказывала судьбу по чаинкам, умела бросать гадальные кости и видела привидения. Быть может, она и правда обладала телепатическими свойствами: что ни говорите, но просто поразительно, как она предпочла «Нелл» всем другим именам.
   Полли была смешливой, крупной, золотоволосой и вспыльчивой молодой женщиной. Рейди была маленькой, худенькой, задумчивой, ленивой. Клайв был высоким и гибким, Бино высоким и толстым. Никому из них еще не исполнилось тридцати. Все верили, что следующее же преступление их обогатит, и можно будет уехать в Рио-де-Жанейро или в другое столь же экзотическое место и жить там всем вместе в роскоши. Но почему-то это у них никак не получалось, и они продолжали жить на Дальней ферме.
   Волосы Нелл быстро отросли, а ее личико расцвело от счастья и довольства. Они увидели, что она очень хорошенькая. Она взяла карандаш и нарисовала кошку Полли, по-настоящему хорошо, и они почувствовали гордость за нее. Она не зря была внучкой Джона Лалли. Хотя, к счастью, унаследовала только его талант, а не трудный характер.
   – Лучше оставим ее у нас, – сказал Клайв Полли. – Выдадим за свою, пошлем в школу, вступим в Ассоциацию учителей и родителей, и все такое прочее. Вольемся в местную жизнь.
   – Я – и вдруг мать! – в изумлении сказала Полли. Это беззаботное создание придерживалось о себе низкого мнения, страдала занижением самооценки, как сказал бы психолог. Почему-то она никогда не верила, что у нее может быть настоящий брак, настоящий муж, а тем более – настоящий ребенок. И вот к своим 28-ми годам она достигла именно того, чего ожидала от жизни. (Примерно в этом возрасте мы убеждаемся, что наш взгляд на себя достаточно верен – или у нас было достаточно лет, чтобы сделать его таким.) Но тут же добавила: – А почему бы и нет? Во всяком случае, не придется беременеть и портить себе фигуру!
   Что было странно, поскольку никакой фигуры у нее не было. Но молодые женщины, принимающие большие дозы ЛСД (это была середина семидесятых, самый разгар увлечения ЛСД) – или даже небольшие, вроде бы действительно утрачивают связь с реальностью. Они видят мир таким, каким хотят его видеть, а не таким, каков он на самом деле. Если им благоугодно верить, будто в буфете имеется еда, они не идут ее покупать, имеется она там или нет. Если восемь часов, когда надо укладывать Нелл, наступают не ко времени, значит стрелки показывают семь, Полли голову прозакладывает! Что же, в подобном воспитании есть свои преимущества – веселая беззаботность, «ну и подумаешь!», как жизненная позиция – а также и свои оборотные стороны. Очень рано нужда учит заботиться не только о себе самой, но и о родителях – каким-то образом раздобывать деньги на еду и самой идти в лавку, как ты ни мала; самой ложиться спать, через сколько бы бесчувственных тел тебе ни пришлось при этом перелезть, и засыпать под одурманивающую музыку, а не под сказку. Дети любят порядок, надежность и рутину, а если их им не обеспечивают, то стараются сами создавать их для себя. У Нелл это получалось неплохо.
   В деревенской школе лишних вопросов не задавали – если бы количество учащихся сократилось еще на одного ребенка, школу могли вообще закрыть, и при виде Нелл директорские глаза даже заблестели от радости. Про метрику каким-то образом забыли, и крошка Нелл Бичи, дочка Клайва и Полли пошла во второй класс. Естественно, что Полли так и не вступила в Ассоциацию учителей и родителей. Все как-то времени урвать не удавалось – таким потоком шли через ферму краденые вещи в середине увлекавшихся антиквариатом семидесятых годов.
   – Мебели, смотри, не трогай.

 
У тебя игрушки есть,
А хорошенькие глазки пусть по сторонам не смотрят;
Если взрослые играют,
Шепчутся между собой,
 

   Значит время, когда детям надо глохнуть и неметь, – пела Полли на мотив «Семь девчонок на заднем сиденье целуются-милуются с Фредом…», развлекая и просвещая крошку Нелл, пока купала ее в большой белой ванне на львиных лапах, или убаюкивала, уложив в высокую железную кровать с мягким продавленным матрасом и одеялами, пусть пыльными и тонкими, но зато в большом количестве – ведь они были очень полезны, чтобы укутывать мебель, предохраняя ее от повреждений и пряча частности от любопытных глаз. Нелл внимательно следила за Полли, опять обретая доверчивость и выучивая новые правила. Здесь еду давали как придется, и никогда вовремя, но если хотелось есть, ее можно было достать самой из буфета или из холодильника, и никто не шлепал тебя, не бранил и не грозился. Если ты хотела идти в школу в носочках, то должна была отыскать их сама, потому что никто за тебя этого не сделает, и постирать их, если они нужны тебе чистенькие. Ну и хорошо, вот только идти в школу в мокрых носочках было не так уж приятно. Но ведь всегда можно снова убежать, если произойдет что-то такое, что ей очень не понравится. Один раз это удалось. Удастся и во второй.
   – Ну, улыбнись же, – упрашивала Полли. – Давай-давай, это ведь шутка! – И не подозревала, что возможность не улыбаться была для Нелл почти роскошью. Но вскоре она перестала нуждаться в упрашиваниях – она улыбалась всем, не в борьбе за выживание, а потому что ей так хотелось, бегала вприпрыжку, когда могла бы идти не торопясь (всегда хороший признак) и вовсе перестала помышлять о побеге. Это был родной дом. Она задумывалась над тем, кто ее настоящие родители, но знала, что спрашивать ни о чем нельзя. На Дальней ферме вопросов не любили. Требовалось просто быть, принимать все как есть. В душе у нее прятались грустинки, и порой она теребила их, точно так же, как раскачивала языком свои молочные зубки, что было и глупо, поскольку это вызывало боль, и разумно, поскольку они сильнее расшатывались, а чем скорее они выпадали, тем было лучше: хотя грызть яблоки на время становилось труднее, зато уже росли новые, крепкие, белые, большие. Вот была Роза, которая мочилась в кровати: она по ней скучала, и как же теперь Роза без нее? Был мужчина и две женщины, все в морщинах, в странном, большом, сумрачном месте – она помнила, как поджаривала хлеб в огне. Она поджаривала хлеб для Полли и Клайва, а иногда и для их друзей, если те не исчезали до завтрака. (Она собирала пустые винные бутылки, аккуратно составляла их и говорила с большой серьезностью: «Тринадцать! Боже ты мой!» – и все смеялись.) Думать долго об огне она избегала: в ее мыслях он внезапно вырывался из-под контроля, и был везде – ревущая гремящая стена, позади которой исчезли трое таких хороших старичков. А до всего этого было что-то вроде нежного пения, от которого она начинала чувствовать себя сразу и грустной и счастливой, но знала твердо, что оно-то и было самым хорошим. Там был ее настоящий дом, давным-давно, далеко-далеко, и она его потеряла навсегда, а где-то внизу сверкало море, а небосвод изгибался вверху, и ветер дул ей в лицо, и все было таким красивым! Наверное, это был рай, думала она.
   А теперь – чтение, письмо, арифметика, подружки, болтовня и игры в школе. Открытие заново мира безмятежного, но полного событий. Вначале она была застенчивой, тихой и послушной.
   – Какая умница! – сказала мисс Пейн, ее учительница, Полли. – Она делает вам честь! – И Полли просияла.
   Со временем она, естественно, стала проказливее и бойчее. Но не скверной, не членом стаи, никогда не присоединялась к мучителям и не позволяла мучить себя – миротворица, с которой хотели дружить все. Учиться было интересно и совсем нетрудно, и она понимала, что это дорога, ведущая вперед. У нее был портативный радиоприемничек, нет, не дешевый, вовсе нет, а из фургона – его ей подарил кто-то из друзей Клайва, и порой она слушала разные беседы и старалась их понять, разобраться в том, что происходит в большом мире далеко отсюда, и вот это было совсем не легко! А когда уставала, то переключалась на эстрадную программу и слушала песни. Телевизора на Дальней ферме не было – не из принципа, а потому что прием из-за холмов вокруг никуда не годился – одни помехи. Так что она читала, и болтала, и бегала вприпрыжку, и рисовала, и опять была счастливой.
   Ради Нелл Клайву и Полли прощалось очень многое. Если они сумели произвести на свет такого милого ребенка, то и сами не могли быть совсем уж скверными. А она была еще и талантлива. Когда ей было 9, нарисовала картинку на картонке от пачки «Уитабикса» на конкурс и заняла первое место среди «До десяти лет».
   Ну вот, опять мы забегаем вперед. Это ведь еще в будущем, чтобы было что предвкушать. А пока, читатель, оставим Нелл спокойно расти в безопасности и безмятежности на Дальней ферме, пусть о ней заботятся довольно-таки безалаберно.

ТЯЖЕЛЫЕ НОЧИ

   Давайте вернемся к Артуру Хокни, которого в последний раз мы видели в ту ночь, когда он сидел с сыном Хелен, а она не вернулась домой. Артуру Хокни доводилось проводить много тяжелых ночей, это само собой разумеется. Такова уж судьба сыщика, работающего для страховых компаний. Он чуть было не замерз насмерть в Антарктике рядом с обломками разбившегося самолета, почти до смерти испугался акул на коралловом рифе, о который пропорол днище танкер, чуть с ума не сошел от пыток, которым его подвергли бандиты, похитившие Шергара, но если бы вы его спросили, какая ночь в его жизни была самой тяжелой (кроме ночи после гибели его родителей), он бы ответил просто: ночь, когда я сидел с сыном Хелен Корнбрук, а она не вернулась домой.
   Вот что может сделать с человеком любовь без взаимности! Знала ли Хелен, что Артур ее любит? Вероятно, хотя он и словом не обмолвился. Отношения между ними были абсолютно профессиональными – она наняла Артура разыскивать Нелл. И все-таки (кроме, конечно, адвоката, ведущего ваш бракоразводный процесс!) всегда полезно, чтобы те, кого вы нанимаете, были в вас влюблены. Они берут меньше, а работают усерднее, хотя, бесспорно, они иногда внезапно – и словно бы беспричинно – отказываются дальше на вас работать.
   И, бесспорно, для него это было как гром с ясного неба: все годы, пока она и Артур считали Нелл погибшей, Хелен не скупилась на жестокие и злые слова по адресу Клиффорда. Если вы потеряли любовь мужчины, пусть даже из-за собственной неверности, только естественно упражняться в презрении и ненависти к нему, чтобы как-то затушевать всю серьезность своей потери. Спасти лицо и приглушить горе – вот по моему убеждению цель, которая заставляет разведенных с такой ядовитой злобой обрушиваться друг на друга, к большому огорчению своих друзей, которых это шокирует. И Хелен не составляла исключения, а Артур, как ни тонко он разбирался в повадках преступников, в психологии людей, обманывающих, лгущих, убивающих ради выгоды и карьеры, ничего не знал о женском сердце. Как может женщина, которая сегодня ненавидит и поносит мужчину, завтра любить его и восхищаться им? Поразительно!
   В тот вечер, когда Артур навестил Хелен, чтобы сообщить, как продвигаются поиски Нелл, и узнал, что ее второй муж, Саймон, в отъезде, внезапно зазвонил телефон, и Клиффорд пригласил Хелен поужинать, он никак не ждал, что она ответит «да». Он никак не ждал, что она попросит его посидеть с ее сыном и, уж конечно, что он тоже ответит «да».
   Он не ждал, что она уйдет на всю ночь. Он не ждал, что час за часом в нем будут расти неизбывное горе, гнев и ревность; он не ожидал мучительной боли в груди, которую он было принял за начало болезни, а потом понял, что у него разбилось сердце. И чувствовал он себя не только несчастным, но к тому же еще и дураком. Поистине это была самая тяжелая ночь в его жизни. А потом, когда стало ясно, что Хелен решила снова выйти замуж за Клиффорда, выйти замуж за человека, который причинил ей столько горя, он поклялся бросить поиски Нелл Вексфорд и больше не прикасаться к особой папке «пропавшая девочка».
   И все же. И все же. Забудь Клиффорда, забудь Хелен, забудь собственные чувства – и останется не раскрытая тайна, а в природе Артура была заложена потребность разгадывать тайны. И однажды, подчинившись внезапному импульсу, он снова навестил миссис Блоттон. Прошло уже три года с тех пор, как ей выплатили 2 миллиона страховки. Более четырех лет со времени авиакатастрофы, в которой якобы погибли ее муж и крошка Нелл. Достаточный срок, решил Артур Хокни, чтобы Эрик Блоттон счел, что может без опасений воскреснуть – если с самого начала таково было его намерение.
   Миссис Блоттон жила в том же самом безопасном домике на том же самом обсаженном деревьями пригородном шоссе (номер его был аж 208), в котором обитала до того, как на нее свалилось нежданное богатство. Одета она была, поклялся бы Артур, в ту же самую твидовую юбку и в тот же самый тонкий красный джемпер, которые он видел на ней четыре года назад. Она осталась такой же худой, некрасивой и нервной – и как прежде он не мог решить, нервничает ли она от сознания своей вины, или потому, что он, Артур, такой черный.
   – Опять вы! – сказала она, но впустила его в свою прибранную убогую гостиную. – Что вам нужно? Мой муж умер и не воскреснет. И даже, останься он жив, зачем бы он вернулся ко мне?
   – Из-за денег, – ответил Артур.
   Она засмеялась жиденьким дребезжащим смехом.
   – Что да, то да, – сказала она. – Если деньги способны поднять человека из могилы, то Эрик Блоттон восстал бы из мертвых. Да только от них мало что осталось. Я об этом позаботилась. Я их жертвую. Понемножку, чтобы растянуть подольше. Такое у меня теперь занятие. Есть хоть ради чего из дома выходить.
   – У вас доброе сердце, – сказал он.
   Этим он ей угодил. Она предложила ему чашку чая.
   – Вы, черные! – сказала она. – Прибираете страну к рукам. Повсюду вы, куда ни глянь. По всей этой улице. Что же, ко всему привыкаешь.