Страница:
Новоиспеченный сэр и его леди сидели после второго завтрака, безутешно глядя на пылающие толстые поленья в их камине, он стискивал зубы от боли в позвоночнике, она – от боли в боку, так как на днях, мчась верхом за сворой во время лисьей травли, упала с лошади и сломала четыре ребра. Последний крик хирургии в подобных случаях – не накладывать гипс и не бинтовать грудную клетку, чтобы ребра страдальцев не срослись слишком туго, что в дальнейшем препятствовало бы правильному глубокому дыханию, необходимому для ведения здоровой подвижной жизни. Когда Синтия делала движение, она чувствовала, как сломанные концы костей трутся друг о друга. Зазвонил телефон. Анджи Уэлбрук, коллега Клиффорда, возможно, они ее помнят. Они ее не помнили, но из вежливости не стали этого говорить. Она неподалеку, она напросилась на ужин. Они вздохнули и пригласили ее.
– Какое очаровательное место, – ахала Анджи. – Типично, типично английское. Но дом… он не слишком ли велик, если вас только двое?
– Мы здесь жили и здесь умрем, – угрюмо сказал Отто.
– Ах, пожалуйста! – умоляюще произнесла Синтия, которая ненавидела разговоры о старости, и уж тем более о смерти. Если ее не замечать, думала Синтия, она уйдет.
– А счета за отопление! – сетовала Анджи, которая ни разу в жизни толком не заглянула ни в единый счет за отопление, и принудила их согласиться, что счета эти просто возмутительны. Джонни приготовил преотличный французский луковый суп. В этот день слуги были выходные. Раз приобретенное кулинарное мастерство – как и некоторые другие – человек никогда не утрачивает. Во время войны Отто с его помощью некоторое время содержал в Париже ресторанчик: перевалочный пункт для экипажей английских военных самолетов, сбитых над Францией и спасенных Сопротивлением, – для специалистов, которые были нужны их Родине. Лучший луковый суп в Париже служил прекрасной крышей.
– А для чего вы держите лошадей, раз вам обоим нельзя ездить верхом?
– Мне можно, – сказала Синтия, – и я буду снова ездить, как только у меня срастутся ребра! – Но голос у нее замер. А вдруг она не будет? Лошади ведь такие высокие. Почему-то расстояние между ней в седле и землей с каждым годом словно увеличивалось.
– Постоянное пребывание на воздухе очень вредно для кожи, – сказала Анджи, и Синтия, не слишком сочувственно глядя на иссушенное солнцем лицо этой относительно молодой женщины, вынуждена была согласиться. Почему же она не пользуется эмульсиями? (Если бы она знала, чем только не пользовалась Анджи. Бедная Анджи. Скверная, скверная Анджи!)
– По-настоящему дом этот бывает полон только на Рождество, – сказал Отто, – когда сюда приезжают Клиффорд, Хелен и их трое детей. Как-то нелепо содержать такое огромное количество помещений ради одной недели в году.
– Вовсе нет, – возразила Синтия. – Дома для того и существуют.
«Клиффорд, Хелен и их трое детей». В этом было что-то такое прочное, такое постоянное! Сосущая пустота, которая всегда таилась в сердце Анджи и заставляет меня повторять «бедная Анджи!», внезапно заполнилась завистью, ядовитой злобой и ненавистью. Почему не Клиффорд, Анджи и их трое детей?! Она прокляла свою мать, своего отца, свою судьбу. Если ей не суждено созидать, она будет разрушать.
– Да и в любом случае, даже если бы мы хотели, а мы не хотим, все равно продать его мы не можем, – сказала Синтия. – Кому? Чтобы его превратили в компьютерный центр или водную лечебницу, срубили бы деревья и бульдозерами выкорчевали мой прекрасный сад, чтобы выкопать бассейн?
– Я куплю, – сказала Анджи весело. – Мне нужен уютный дом, когда я бываю тут. Я сохраню его таким, какой он сейчас. Я в восторге от него. Кусочек Старой Англии! И на Рождество вы сможете по-прежнему все приезжать сюда: вы двое, Клиффорд, Хелен и трое детей.
– Не купите, – сказал сэр Отто шокированно. – Нам придется запросить по крайней мере четверть миллиона.
– Четверть миллиона! – произнесла Анджи удивленно. – Я и подумать не могу, чтобы заплатить менее чем вдвое больше этой суммы. На открытом рынке он стоит по меньшей мере полмиллиона, уж поверьте мне.
Синтия повернулась к Отто.
– Мы могли бы купить такую уютную квартирку в Найтсбридже, – сказала она. – И мне больше не придется носить зеленые резиновые сапожки.
– Но я думал, тебе нравится…
– Только ради тебя, милый…
– Но я же только ради тебя…
Ложь, сплошная ложь, но они умели делать друг друга счастливыми. Поступали, как им хотелось, и притворялись, что поступают так, только ради… Даже изменяла она ему лишь для того, чтобы заверить его, что ее еще желают другие мужчины и, следовательно, она желанна. Во всяком случае, так ей было приятней смотреть на ситуацию.
– Ну, полмиллиона, это, пожалуй, чуть многовато, – сказала Анджи.
– Мне кажется, полмиллиона, – сказал Отто, – вполне нормально, учитывая, что мы можем обо всем договориться напрямую и избавить вас от расходов на посредников…
На том и порешили, и Анджи купила Вексфорд-Холл. Это будет большим сюрпризом для Клиффорда, Хелен и троих детей. Их ждут еще сюрпризы, думала Анджи, и препоганые.
ТАК-ТО ЛУЧШЕ
ПОДКАПЫВАНИЕ
ЕЩЕ ПОДКОП
ИСТИННО ЖУТКИЙ СКАНДАЛ
ВНОВЬ ОДНА
– Какое очаровательное место, – ахала Анджи. – Типично, типично английское. Но дом… он не слишком ли велик, если вас только двое?
– Мы здесь жили и здесь умрем, – угрюмо сказал Отто.
– Ах, пожалуйста! – умоляюще произнесла Синтия, которая ненавидела разговоры о старости, и уж тем более о смерти. Если ее не замечать, думала Синтия, она уйдет.
– А счета за отопление! – сетовала Анджи, которая ни разу в жизни толком не заглянула ни в единый счет за отопление, и принудила их согласиться, что счета эти просто возмутительны. Джонни приготовил преотличный французский луковый суп. В этот день слуги были выходные. Раз приобретенное кулинарное мастерство – как и некоторые другие – человек никогда не утрачивает. Во время войны Отто с его помощью некоторое время содержал в Париже ресторанчик: перевалочный пункт для экипажей английских военных самолетов, сбитых над Францией и спасенных Сопротивлением, – для специалистов, которые были нужны их Родине. Лучший луковый суп в Париже служил прекрасной крышей.
– А для чего вы держите лошадей, раз вам обоим нельзя ездить верхом?
– Мне можно, – сказала Синтия, – и я буду снова ездить, как только у меня срастутся ребра! – Но голос у нее замер. А вдруг она не будет? Лошади ведь такие высокие. Почему-то расстояние между ней в седле и землей с каждым годом словно увеличивалось.
– Постоянное пребывание на воздухе очень вредно для кожи, – сказала Анджи, и Синтия, не слишком сочувственно глядя на иссушенное солнцем лицо этой относительно молодой женщины, вынуждена была согласиться. Почему же она не пользуется эмульсиями? (Если бы она знала, чем только не пользовалась Анджи. Бедная Анджи. Скверная, скверная Анджи!)
– По-настоящему дом этот бывает полон только на Рождество, – сказал Отто, – когда сюда приезжают Клиффорд, Хелен и их трое детей. Как-то нелепо содержать такое огромное количество помещений ради одной недели в году.
– Вовсе нет, – возразила Синтия. – Дома для того и существуют.
«Клиффорд, Хелен и их трое детей». В этом было что-то такое прочное, такое постоянное! Сосущая пустота, которая всегда таилась в сердце Анджи и заставляет меня повторять «бедная Анджи!», внезапно заполнилась завистью, ядовитой злобой и ненавистью. Почему не Клиффорд, Анджи и их трое детей?! Она прокляла свою мать, своего отца, свою судьбу. Если ей не суждено созидать, она будет разрушать.
– Да и в любом случае, даже если бы мы хотели, а мы не хотим, все равно продать его мы не можем, – сказала Синтия. – Кому? Чтобы его превратили в компьютерный центр или водную лечебницу, срубили бы деревья и бульдозерами выкорчевали мой прекрасный сад, чтобы выкопать бассейн?
– Я куплю, – сказала Анджи весело. – Мне нужен уютный дом, когда я бываю тут. Я сохраню его таким, какой он сейчас. Я в восторге от него. Кусочек Старой Англии! И на Рождество вы сможете по-прежнему все приезжать сюда: вы двое, Клиффорд, Хелен и трое детей.
– Не купите, – сказал сэр Отто шокированно. – Нам придется запросить по крайней мере четверть миллиона.
– Четверть миллиона! – произнесла Анджи удивленно. – Я и подумать не могу, чтобы заплатить менее чем вдвое больше этой суммы. На открытом рынке он стоит по меньшей мере полмиллиона, уж поверьте мне.
Синтия повернулась к Отто.
– Мы могли бы купить такую уютную квартирку в Найтсбридже, – сказала она. – И мне больше не придется носить зеленые резиновые сапожки.
– Но я думал, тебе нравится…
– Только ради тебя, милый…
– Но я же только ради тебя…
Ложь, сплошная ложь, но они умели делать друг друга счастливыми. Поступали, как им хотелось, и притворялись, что поступают так, только ради… Даже изменяла она ему лишь для того, чтобы заверить его, что ее еще желают другие мужчины и, следовательно, она желанна. Во всяком случае, так ей было приятней смотреть на ситуацию.
– Ну, полмиллиона, это, пожалуй, чуть многовато, – сказала Анджи.
– Мне кажется, полмиллиона, – сказал Отто, – вполне нормально, учитывая, что мы можем обо всем договориться напрямую и избавить вас от расходов на посредников…
На том и порешили, и Анджи купила Вексфорд-Холл. Это будет большим сюрпризом для Клиффорда, Хелен и троих детей. Их ждут еще сюрпризы, думала Анджи, и препоганые.
ТАК-ТО ЛУЧШЕ
Анджи посетила Джона и Марджери Лалли, приехав к ним домой в «Яблоневый коттедж». Жизнь этой пары текла очень недурно. У Марджери была привычка улыбаться, как у Эвелин – плакать.
«Ты ведешь себя смешно, Джон», – говорила она, когда он поднимал бучу. «Ну и характерец!» – восклицала она, словно бы храня полное спокойствие, пока он вопиял в бешенстве. «Джон, не может быть, что ты имеешь в виду меня. Видимо, ты имеешь в виду себя», – говорила она, когда он осыпал ее бранью.
Он пытался сотнями способов взять над ней верх, но у него ничего не выходило. Если он с ней не разговаривал, она как будто не замечала этого, приглашала ту или иную соседку выпить кофейку и болтала с ними. Она планировала что-нибудь и обязательно включала его, но если он не появлялся или запаздывал, просто отправлялась без него. Она говорила о своих чувствах, а о его – никогда. Она выкинула всю старенькую мебель Эвелин и обставила дом подлинно старинными, хорошо отреставрированными вещами – все ручки на месте, полоски стекляруса не укладываются для сохранности на дно ящика, чтобы вскоре навсегда исчезнуть под всяким хламом. Она избавилась от медных кастрюль и прорубила окно, так что теперь в коттедж лились снопы солнечных лучей. Она обновила кухню и все принадлежности в ней за сумму, которая потрясла деревню. В конце каждого сезона она отсылала свою одежду в Оксфордский комитет помощи голодающим и покупала новую. Она составила каталог работ Джона. Она понимала его трудности как художника и не уставала это повторять. Она сама вышивала – выставляла свои работы в музее Виктории и Альберта и обладала кое-какой репутацией в этой весьма, как сама подчеркивала, второстепенной области, – однако работала, только когда работал Джон. А когда он кончал, она тотчас откладывала вышивку, чтобы все внимание посвятить мужу.
О, она была чудесная жена. Он ее недостоин, говорили все. Учтите, однако, что у нее был свой источник дохода. Что облегчало ее положение. Ей не приходилось просить у него денег.
Теперь он редко заходил в трактир. Ему нравилось общество жены, ее неизменная улыбка. В постель она ложилась первая и делала вид, что спит. Если он ее будил, она просыпалась охотно и с радостью. Если не будил – продолжала спать дальше. Идеально! Он начал думать, что его творчество страдает. Он начал писать солнце над исчерненной тенями водой и тыквы в кухне. Он прикидывал, позволяет ли ей возраст завести ребенка. Она сказала, что позволяет. И они усердно пытались.
Она заставила Джона встретиться с Хелен на выставке в новой Хеймаркетской галерее. Но, правда, не с Клиффордом! Хелен пришла. Он даже не мог толком вспомнить, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор. Она вложила руку в его руку, и он не воспротивился, ощущая забытое тепло.
– По-моему, я бывал не в себе, – сказал он. Это было извинение, которое она приняла. Но Марджери ей сказать было нечего, хотя та казалась достаточно милой. Ей следовало бы испытывать благодарность, но она ее не испытывала.
– Радуйся, что у него есть она, – сказал Клиффорд. – Это снимает с тебя груз дочеринства. И погоди: увидишь, как изменятся его картины.
Он послал Джонни сфотографировать последние картины в инфракрасном свете, когда «Яблоневый коттедж» спал, и заметил перемену – не в стиле, но в содержании. Картины, думал Клиффорд, стали хуже, но коммерчески привлекательней. Ну в чем-то проигрываешь, в чем-то выигрываешь, и, возможно, наступает момент, которого он ждал. Галерея Тейта вот-вот готова была купить полотно Лалли за 8 тысяч фунтов. Недурно. Но переговоры еще не завершились.
Хелен узнала, что Марджери беременна, и заплакала. И продолжала плакать.
– Ужасно, – говорила она. – Эдвард, и Маркус, и Макс будут старше своей тетки. Это противоестественно.
– Но ведь может родиться мальчик, – сказал Клиффорд. – Их дядя.
Такой вариант ей в голову не приходил, и она заплакала еще пуще. Только на самом-то деле совсем по другой причине. Она оплакивала бедную Эвелин, которая так и не обрела того, о чем мечтала. И умерла в убеждении, что обрести это было невозможно. Она плакала, потому что недоступное для Эвелин Марджери получила так легко и просто.
«Ты ведешь себя смешно, Джон», – говорила она, когда он поднимал бучу. «Ну и характерец!» – восклицала она, словно бы храня полное спокойствие, пока он вопиял в бешенстве. «Джон, не может быть, что ты имеешь в виду меня. Видимо, ты имеешь в виду себя», – говорила она, когда он осыпал ее бранью.
Он пытался сотнями способов взять над ней верх, но у него ничего не выходило. Если он с ней не разговаривал, она как будто не замечала этого, приглашала ту или иную соседку выпить кофейку и болтала с ними. Она планировала что-нибудь и обязательно включала его, но если он не появлялся или запаздывал, просто отправлялась без него. Она говорила о своих чувствах, а о его – никогда. Она выкинула всю старенькую мебель Эвелин и обставила дом подлинно старинными, хорошо отреставрированными вещами – все ручки на месте, полоски стекляруса не укладываются для сохранности на дно ящика, чтобы вскоре навсегда исчезнуть под всяким хламом. Она избавилась от медных кастрюль и прорубила окно, так что теперь в коттедж лились снопы солнечных лучей. Она обновила кухню и все принадлежности в ней за сумму, которая потрясла деревню. В конце каждого сезона она отсылала свою одежду в Оксфордский комитет помощи голодающим и покупала новую. Она составила каталог работ Джона. Она понимала его трудности как художника и не уставала это повторять. Она сама вышивала – выставляла свои работы в музее Виктории и Альберта и обладала кое-какой репутацией в этой весьма, как сама подчеркивала, второстепенной области, – однако работала, только когда работал Джон. А когда он кончал, она тотчас откладывала вышивку, чтобы все внимание посвятить мужу.
О, она была чудесная жена. Он ее недостоин, говорили все. Учтите, однако, что у нее был свой источник дохода. Что облегчало ее положение. Ей не приходилось просить у него денег.
Теперь он редко заходил в трактир. Ему нравилось общество жены, ее неизменная улыбка. В постель она ложилась первая и делала вид, что спит. Если он ее будил, она просыпалась охотно и с радостью. Если не будил – продолжала спать дальше. Идеально! Он начал думать, что его творчество страдает. Он начал писать солнце над исчерненной тенями водой и тыквы в кухне. Он прикидывал, позволяет ли ей возраст завести ребенка. Она сказала, что позволяет. И они усердно пытались.
Она заставила Джона встретиться с Хелен на выставке в новой Хеймаркетской галерее. Но, правда, не с Клиффордом! Хелен пришла. Он даже не мог толком вспомнить, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор. Она вложила руку в его руку, и он не воспротивился, ощущая забытое тепло.
– По-моему, я бывал не в себе, – сказал он. Это было извинение, которое она приняла. Но Марджери ей сказать было нечего, хотя та казалась достаточно милой. Ей следовало бы испытывать благодарность, но она ее не испытывала.
– Радуйся, что у него есть она, – сказал Клиффорд. – Это снимает с тебя груз дочеринства. И погоди: увидишь, как изменятся его картины.
Он послал Джонни сфотографировать последние картины в инфракрасном свете, когда «Яблоневый коттедж» спал, и заметил перемену – не в стиле, но в содержании. Картины, думал Клиффорд, стали хуже, но коммерчески привлекательней. Ну в чем-то проигрываешь, в чем-то выигрываешь, и, возможно, наступает момент, которого он ждал. Галерея Тейта вот-вот готова была купить полотно Лалли за 8 тысяч фунтов. Недурно. Но переговоры еще не завершились.
Хелен узнала, что Марджери беременна, и заплакала. И продолжала плакать.
– Ужасно, – говорила она. – Эдвард, и Маркус, и Макс будут старше своей тетки. Это противоестественно.
– Но ведь может родиться мальчик, – сказал Клиффорд. – Их дядя.
Такой вариант ей в голову не приходил, и она заплакала еще пуще. Только на самом-то деле совсем по другой причине. Она оплакивала бедную Эвелин, которая так и не обрела того, о чем мечтала. И умерла в убеждении, что обрести это было невозможно. Она плакала, потому что недоступное для Эвелин Марджери получила так легко и просто.
ПОДКАПЫВАНИЕ
В любом случае, позвольте вам сказать, едва Анджи обговорила покупку Вексфорд-Холла, она отправилась в воскресенье навестить Джона и Марджери в «Яблоневом коттедже». Джон был вежлив, учтив, трезв и гладко выбрит, а на Марджери был широкий рабочий халат. Она была беременна. Они беседовали за жареным барашком и домашним желе из красной смородины (заготовленного впрок Эвелин, последняя банка), а беседовали они о Клиффорде Вексфорде, как ни старалась Марджери переменить тему.
– Ну, естественно же, – сказала Анджи, – ваш контракт с «Леонардо» для вас необязателен. Столь вопиющее покушение на свободу торговли. Мы можем обратиться в Европейский суд. Ведь этот контракт, в сущности, разрешает вам писать всего три полотна в год, что поддерживает высокую цену на уже существующие полотна, но другие извлекают из этого куда больше выгоды, чем вы. Вся прибыль достается галерее, а не вам. Какой ежегодный аванс вы получаете?
– Две тысячи в год. Анджи захохотала.
– Гроши, – сказала она. – Чистейшей воды эксплуатация.
– Но, конечно, пишу я не три полотна в год, а гораздо больше, – сказал Джон Лалли. – Просто остальные я на рынок не поставляю.
– Он их составляет в сарайчике для велосипеда, – сказала Марджери.
– Я умираю от желания их увидеть, – сказала Анджи.
Джон Лалли сказал, что как-нибудь в другой раз – ступеньки сломаны, дорожку развезло, освещение скверное. Анджи сказала, что однажды была в одной компании с Клиффордом Вексфордом. И он рассказывал, как Джон Лалли много лет назад вломился в спальню к нему с Хелен. И как он сшиб художника с ног. Черная зависть, сказала Анджи, только и всего: Клиффорд из тех, кто жаждал быть художником-творцом и не смог. Анджи просто удивляется, как Джон Лалли не воспрепятствовал ему второй раз жениться на своей дочери. Как будто одного раза было мало.
– Она мне не дочь, – сказал Джон Лалли. – Она убила мою жену.
– Джон, Джон… – начала Марджери предостерегающе.
– Ты меня не джонджонь! – сказал Джон в былом стиле.
– Былой стиль, Джон, – сказала Марджери, и он прикусил язык.
После того что произошло с Нелл, сказала Анджи. Конечно, Хелен была тогда моей подругой. И ей приходилось видеться с девочкой у меня, когда Клиффорд чинил все эти препятствия. Если бы не Клиффорд, сказала Анджи без обиняков, Нелл была бы сейчас жива. Клиффорду сходит с рук буквально все, а Джон Лалли сидит, сложа руки, и просто ему потакает, хотя ради не одного лишь Джона Лалли, но каждого еще живого, еще дышащего, страдающего эксплуатируемого художника в мире, этому надо положить конец. Нельзя ли ей, Анджи, заглянуть в сарайчик для велосипеда?
Она, Анджи, берет только десять процентов как владелица галереи и оговаривает в договоре, что при каждой дальнейшей перепродаже художник получает двадцать процентов общей прибыли.
Джон Лалли повел Анджи в велосипедный сарайчик. Смотрите на меня, как на вашего друга, сказала она. Мы затаскаем «Леонардо» по судам. Пусть свет увидит, какие они там поклонники искусства! И затаскаем, сказал Джон Лалли, и затаскаем.
Марджери сказала Джону Лалли, что Анджи вряд ли может быть кому-нибудь другом, но против своего нового обыкновения он и слушать не захотел.
– Ну, естественно же, – сказала Анджи, – ваш контракт с «Леонардо» для вас необязателен. Столь вопиющее покушение на свободу торговли. Мы можем обратиться в Европейский суд. Ведь этот контракт, в сущности, разрешает вам писать всего три полотна в год, что поддерживает высокую цену на уже существующие полотна, но другие извлекают из этого куда больше выгоды, чем вы. Вся прибыль достается галерее, а не вам. Какой ежегодный аванс вы получаете?
– Две тысячи в год. Анджи захохотала.
– Гроши, – сказала она. – Чистейшей воды эксплуатация.
– Но, конечно, пишу я не три полотна в год, а гораздо больше, – сказал Джон Лалли. – Просто остальные я на рынок не поставляю.
– Он их составляет в сарайчике для велосипеда, – сказала Марджери.
– Я умираю от желания их увидеть, – сказала Анджи.
Джон Лалли сказал, что как-нибудь в другой раз – ступеньки сломаны, дорожку развезло, освещение скверное. Анджи сказала, что однажды была в одной компании с Клиффордом Вексфордом. И он рассказывал, как Джон Лалли много лет назад вломился в спальню к нему с Хелен. И как он сшиб художника с ног. Черная зависть, сказала Анджи, только и всего: Клиффорд из тех, кто жаждал быть художником-творцом и не смог. Анджи просто удивляется, как Джон Лалли не воспрепятствовал ему второй раз жениться на своей дочери. Как будто одного раза было мало.
– Она мне не дочь, – сказал Джон Лалли. – Она убила мою жену.
– Джон, Джон… – начала Марджери предостерегающе.
– Ты меня не джонджонь! – сказал Джон в былом стиле.
– Былой стиль, Джон, – сказала Марджери, и он прикусил язык.
После того что произошло с Нелл, сказала Анджи. Конечно, Хелен была тогда моей подругой. И ей приходилось видеться с девочкой у меня, когда Клиффорд чинил все эти препятствия. Если бы не Клиффорд, сказала Анджи без обиняков, Нелл была бы сейчас жива. Клиффорду сходит с рук буквально все, а Джон Лалли сидит, сложа руки, и просто ему потакает, хотя ради не одного лишь Джона Лалли, но каждого еще живого, еще дышащего, страдающего эксплуатируемого художника в мире, этому надо положить конец. Нельзя ли ей, Анджи, заглянуть в сарайчик для велосипеда?
Она, Анджи, берет только десять процентов как владелица галереи и оговаривает в договоре, что при каждой дальнейшей перепродаже художник получает двадцать процентов общей прибыли.
Джон Лалли повел Анджи в велосипедный сарайчик. Смотрите на меня, как на вашего друга, сказала она. Мы затаскаем «Леонардо» по судам. Пусть свет увидит, какие они там поклонники искусства! И затаскаем, сказал Джон Лалли, и затаскаем.
Марджери сказала Джону Лалли, что Анджи вряд ли может быть кому-нибудь другом, но против своего нового обыкновения он и слушать не захотел.
ЕЩЕ ПОДКОП
Анджи завтракала с Саймоном Корнбруком в «Дорчестере» и упомянула, что у Клиффорда давняя связь с одной из сотрудниц «Леонардо». Ее имя Фанни. Началось еще в женевские дни Клиффорда и с перебоями продолжается до сих пор. Саймон Корнбрук воздержался от того, чтобы сообщить услышанное Хелен, своей экс-жене. Причин симпатизировать Клиффорду у него не было, но он не хотел причинять страданий своей экс-жене. Да-да, на свете имеются истинно порядочные люди, уверяю вас.
Анджи позвонила Клиффорду и договорилась встретиться с ним за ранним завтраком в «Кларидже».
– Как, опять? Нет, – сказал Клиффорд.
– Ну еще разок, – сказала Анджи. – Абсолютно безопасно. Для нас это давно позади.
– Может быть, для тебя, – сказал Клиффорд. – Но не для меня.
Он приехал в «Кларидж», а на Анджи был белый шелковый костюм, который мерцал, словно светясь изнутри – пусть к самой Анджи это и не относилось, – и был перехвачен очень даже шикарной сверкающей цепочкой, которую вполне могли усеивать стразы, хотя Клиффорд сильно подозревал, что это были алмазы, причем отнюдь не промышленные. Когда вашему вниманию предлагают такой пояс вместе с возможностью расстегнуть его, так почему бы не воспользоваться случаем, чтобы посмотреть, как он заискрится, падая на пол. И Клиффорд воспользовался.
– Не понимаю, как ты можешь терпеть под своей крышей Саймона Корнбрука, – спросила Анджи, пылевой смерч из Южной Африки, в безопасных глубинах уютной латунной кровати, в какие «Кларидж» укладывает своих клиентов.
– Хелен говорит, что мы цивилизованные люди.
– Еще бы ей не говорить! Почему, собственно, близнецы так на него похожи?
И ведь Анджи еще только начала!
Анджи позвонила Клиффорду и договорилась встретиться с ним за ранним завтраком в «Кларидже».
– Как, опять? Нет, – сказал Клиффорд.
– Ну еще разок, – сказала Анджи. – Абсолютно безопасно. Для нас это давно позади.
– Может быть, для тебя, – сказал Клиффорд. – Но не для меня.
Он приехал в «Кларидж», а на Анджи был белый шелковый костюм, который мерцал, словно светясь изнутри – пусть к самой Анджи это и не относилось, – и был перехвачен очень даже шикарной сверкающей цепочкой, которую вполне могли усеивать стразы, хотя Клиффорд сильно подозревал, что это были алмазы, причем отнюдь не промышленные. Когда вашему вниманию предлагают такой пояс вместе с возможностью расстегнуть его, так почему бы не воспользоваться случаем, чтобы посмотреть, как он заискрится, падая на пол. И Клиффорд воспользовался.
– Не понимаю, как ты можешь терпеть под своей крышей Саймона Корнбрука, – спросила Анджи, пылевой смерч из Южной Африки, в безопасных глубинах уютной латунной кровати, в какие «Кларидж» укладывает своих клиентов.
– Хелен говорит, что мы цивилизованные люди.
– Еще бы ей не говорить! Почему, собственно, близнецы так на него похожи?
И ведь Анджи еще только начала!
ИСТИННО ЖУТКИЙ СКАНДАЛ
Читатель, Анджи забеременела от Клиффорда Вексфорда. Преднамеренно. Она выбрала самое подходящее время. Удача ей улыбнулась, как она часто улыбается нехорошим людям. Дьявол словно бы и правда содействует своим присным. Анджи было 42, не тот возраст, когда беременеют с места в карьер, стоит алмазному поясу соскользнуть с белого шелкового платья на пол апартаментов для новобрачных в отеле «Кларидж». Но она таки забеременела, как и намеревалась. (Это же какое нахальство надо иметь, читатель, – заказать апартаменты для новобрачных! Что же, полагаю, никуда не денешься, и приходится признать, что такая бесстыжесть заслуживает некоторого успеха.) Естественно, она планировала не просто родить от Клиффорда ребенка, которого хотела, потому что любила Клиффорда – да, искренне его любила: ведь способность любить свойственна нехорошим людям, как и хорошим, – но использовать свою беременность в качестве рычага, чтобы понудить его к браку с ней, едва он разведется с Хелен.
Так вот, на протяжении этих судьбоносных часов в «Кларидже», когда была зачата Барбара, Анджи внушила Клиффорду мысль, будто сыновья Хелен, близнецы Маркус и Макс, вовсе не его, а Саймона Корнбрука. Клиффорд уже четыре года должен был приспосабливаться к буйным близнецам, которые воспитывались по новейшей беззапретной системе в доме, где он, кроме того, принимал своих богатых и чопорных клиентов. Он смирялся, потому что так хотела Хелен, но едва ему была внушена вышеупомянутая мысль, избавиться от нее оказалось крайне трудно: близнецы – не его! Хелен изменила один раз, значит, должна была изменить снова. И, конечно, забеременеть от свое-го экс-мужа, потому что ей его жаль, и она чувствует себя виноватой перед ним за прежнее. Именно тот безнадежный идиотизм, на который способна Хелен. И подсунуть их ему, Клиффорду… о да, совершенно в ее духе!
Из «Клариджа» Клиффорд отправился домой. И отправился, могу упомянуть, с чистой совестью. Он не любил Анджи, читатель, она ему даже не нравилась, хотя что-то в нем, безусловно, на нее отзывалось, и потому он внутренне не считал, что изменил жене, нет, ни чуточки. Жену он застал в солнечном внутреннем дворике, уютно расположившейся перед вторым завтраком за рюмкой вина со своим экс-мужем Саймоном под разноцветными кашпо с пышными цветами.
Это было последней каплей.
– А-а! – сказал он им обоим, – вот, значит, что происходит, пока я тружусь! Какой же я был дурак! Потаскуха (это уже одной Хелен) подсунула мне своих ублюдков!
И так далее, включая множество всякого визгливого вздора о том, как Хелен не только пригласила Саймона на рождественский обед, но и как Саймон нарезал индейку, за которую платил он, Клиффорд. Напрасно Саймон указывал, что Хелен уговорила его приехать на Рождество только ради маленького Эдварда (ее сына от Саймона, благопристойно и законно зачатого в узах брака) и что Клиффорд буквально принудил его нарезать индейку – нет и нет! Или что сейчас они встретились, чтобы обсудить, в какую школу отдать Эдварда. Нет и нет! И бесполезно Хелен было объяснять и отрицать и в слезах настаивать на своей невиновности и любви к Клиффорду. Нет и нет!
И вот тогда Саймон упомянул то, о чем узнал ранее из уст Анджи: что Клиффорд состоит в длительной связи с Фанни, уж кто бы говорил! Так оно и было. Правда, Клиффорд не воспринимал это как связь или даже отношения. Фанни была просто женщиной, с которой он совокуплялся, когда они поздно задерживались у него в кабинете, не в состоянии окончательно решить, подлинник ли это или подделка, а секс проясняет голову – а если бедная Фанни и была безнадежно и навечно влюблена в него, Клиффорда, то давно уже научилась молчать об этом. (Хотя, читатель, не исключено, что она его ненавидела той интимной покорной ненавистью, которой некоторые женщины ненавидят мужчин, веря, что любят их. Безусловно, Фанни в подобных случаях испытывала необоримое желание располосовать ногтями широкую белокурую спину Клиффорда, но, конечно, не могла себе этого позволить. Женатых мужчин никоим образом метить нельзя.)
– Если и так, – сказал Клиффорд, – то только потому, что меня до этого довела моя жена. Вот и сейчас, вы ее послушайте – визжит и несет всякую чушь.
От этих слов Хелен опомнилась. Она разом перестала плакать и распинаться в своей невиновности.
– Ты знаешь, что виноват, – сказала она Клиффорду, – и только поэтому ведешь себя так. (Разумеется, она была права.) И более того: твое поведение простить нельзя. Я разведусь с тобой из-за невозможности совместного проживания. Вот и все.
– В таком случае убирайся из моего дома, – сказал Клиффорд, вдруг став ледяным и ненавидя ее, потому что теперь она поступила непростительно и заговорила о том, отчего ему стало по-настоящему страшно. Развод! И в присутствии свидетеля, так что это обретало весомость, тем более раз свидетелем был Саймон.
И знаете, что сделала Хелен? Она нашла в себе мужество восстать на Клиффорда и сказала:
– Нет! Уйдешь ты!
И в ее праведном гневе была такая сила, что вопреки себе он подчинился. Клиффорд подчинился, читатель. Клиффорд ушел. Как часто несчастные жены покоряются ощущению, будто их дом принадлежит мужу и порвать с ним она может, лишь потеряв все, что у нее есть, тогда как на самом-то деле, дом принадлежит ей, и если кому-нибудь надо уйти, то ему. И если она скажет это достаточно громко и ясно, и если он достаточно виноват, то он уйдет.
Естественно, Клиффорд намеревался уйти только на неделю или около того, чтобы проучить Хелен. Пусть-ка почувствует, как сильно она его любит. Пусть-ка смиренно попросит его вернуться, попросит прощения за прежние проступки. Чтобы они вновь обрели счастье, а их любовь очистится, станет богаче, вернее. Чтобы ему больше никогда не пришлось спать с Фанни, а с Анджи так и не видеться вовсе…
Но, читатель, все вышло не так. Как же, дожидайся!
Так вот, на протяжении этих судьбоносных часов в «Кларидже», когда была зачата Барбара, Анджи внушила Клиффорду мысль, будто сыновья Хелен, близнецы Маркус и Макс, вовсе не его, а Саймона Корнбрука. Клиффорд уже четыре года должен был приспосабливаться к буйным близнецам, которые воспитывались по новейшей беззапретной системе в доме, где он, кроме того, принимал своих богатых и чопорных клиентов. Он смирялся, потому что так хотела Хелен, но едва ему была внушена вышеупомянутая мысль, избавиться от нее оказалось крайне трудно: близнецы – не его! Хелен изменила один раз, значит, должна была изменить снова. И, конечно, забеременеть от свое-го экс-мужа, потому что ей его жаль, и она чувствует себя виноватой перед ним за прежнее. Именно тот безнадежный идиотизм, на который способна Хелен. И подсунуть их ему, Клиффорду… о да, совершенно в ее духе!
Из «Клариджа» Клиффорд отправился домой. И отправился, могу упомянуть, с чистой совестью. Он не любил Анджи, читатель, она ему даже не нравилась, хотя что-то в нем, безусловно, на нее отзывалось, и потому он внутренне не считал, что изменил жене, нет, ни чуточки. Жену он застал в солнечном внутреннем дворике, уютно расположившейся перед вторым завтраком за рюмкой вина со своим экс-мужем Саймоном под разноцветными кашпо с пышными цветами.
Это было последней каплей.
– А-а! – сказал он им обоим, – вот, значит, что происходит, пока я тружусь! Какой же я был дурак! Потаскуха (это уже одной Хелен) подсунула мне своих ублюдков!
И так далее, включая множество всякого визгливого вздора о том, как Хелен не только пригласила Саймона на рождественский обед, но и как Саймон нарезал индейку, за которую платил он, Клиффорд. Напрасно Саймон указывал, что Хелен уговорила его приехать на Рождество только ради маленького Эдварда (ее сына от Саймона, благопристойно и законно зачатого в узах брака) и что Клиффорд буквально принудил его нарезать индейку – нет и нет! Или что сейчас они встретились, чтобы обсудить, в какую школу отдать Эдварда. Нет и нет! И бесполезно Хелен было объяснять и отрицать и в слезах настаивать на своей невиновности и любви к Клиффорду. Нет и нет!
И вот тогда Саймон упомянул то, о чем узнал ранее из уст Анджи: что Клиффорд состоит в длительной связи с Фанни, уж кто бы говорил! Так оно и было. Правда, Клиффорд не воспринимал это как связь или даже отношения. Фанни была просто женщиной, с которой он совокуплялся, когда они поздно задерживались у него в кабинете, не в состоянии окончательно решить, подлинник ли это или подделка, а секс проясняет голову – а если бедная Фанни и была безнадежно и навечно влюблена в него, Клиффорда, то давно уже научилась молчать об этом. (Хотя, читатель, не исключено, что она его ненавидела той интимной покорной ненавистью, которой некоторые женщины ненавидят мужчин, веря, что любят их. Безусловно, Фанни в подобных случаях испытывала необоримое желание располосовать ногтями широкую белокурую спину Клиффорда, но, конечно, не могла себе этого позволить. Женатых мужчин никоим образом метить нельзя.)
– Если и так, – сказал Клиффорд, – то только потому, что меня до этого довела моя жена. Вот и сейчас, вы ее послушайте – визжит и несет всякую чушь.
От этих слов Хелен опомнилась. Она разом перестала плакать и распинаться в своей невиновности.
– Ты знаешь, что виноват, – сказала она Клиффорду, – и только поэтому ведешь себя так. (Разумеется, она была права.) И более того: твое поведение простить нельзя. Я разведусь с тобой из-за невозможности совместного проживания. Вот и все.
– В таком случае убирайся из моего дома, – сказал Клиффорд, вдруг став ледяным и ненавидя ее, потому что теперь она поступила непростительно и заговорила о том, отчего ему стало по-настоящему страшно. Развод! И в присутствии свидетеля, так что это обретало весомость, тем более раз свидетелем был Саймон.
И знаете, что сделала Хелен? Она нашла в себе мужество восстать на Клиффорда и сказала:
– Нет! Уйдешь ты!
И в ее праведном гневе была такая сила, что вопреки себе он подчинился. Клиффорд подчинился, читатель. Клиффорд ушел. Как часто несчастные жены покоряются ощущению, будто их дом принадлежит мужу и порвать с ним она может, лишь потеряв все, что у нее есть, тогда как на самом-то деле, дом принадлежит ей, и если кому-нибудь надо уйти, то ему. И если она скажет это достаточно громко и ясно, и если он достаточно виноват, то он уйдет.
Естественно, Клиффорд намеревался уйти только на неделю или около того, чтобы проучить Хелен. Пусть-ка почувствует, как сильно она его любит. Пусть-ка смиренно попросит его вернуться, попросит прощения за прежние проступки. Чтобы они вновь обрели счастье, а их любовь очистится, станет богаче, вернее. Чтобы ему больше никогда не пришлось спать с Фанни, а с Анджи так и не видеться вовсе…
Но, читатель, все вышло не так. Как же, дожидайся!
ВНОВЬ ОДНА
Клиффорд перебрался из своего с Хелен дома в роскошную квартиру в Мейфэре, которую «Леонардо» держала наготове для именитых клиентов – таких, кто говорит о редчайшем Рембрандте, внезапно выставленном на продажу: «Мне нравится. Беру!» Но он привык к роскоши и не находил в ней компенсации за утрату семейной жизни. Ему не хватало не только жены, но, как ни странно, и жутких близнецов. Он понял, что совершенно неважно, если на его обоях ручного тиснения появляются следы жирных пальцев, что дети своими приставаниями не дают ему спокойно послушать «Фигаро». Просто обои нужны самые простые, моющиеся, а оперу следует ставить (негромко!), когда их уложат спать. Клиффорд ведь по-настоящему не считал, будто близнецы не его, а Саймона: ему стало ясно, что он предпочел временно уверовать в свои упреки, так как был виноват, ревновал и понимал это. И вообще он не собирался столь сильно расстраивать Хелен. Он вдруг осознал, что должен, если действительно любит ее по-настоящему, отказаться от своей привычки соблазнять женщин для того лишь, чтобы потом со всей жестокостью их отвергнуть. К чему, как он теперь со стыдом сообразил, его привычка, собственно, и сводилась.
Он увидел все это на протяжении шести тягостных недель, пока ждал, что Хелен позвонит, и извинится, и они помирятся, но она не звонила и не звонила; а он не привык, чтобы отвергали его, и был совершенно ошеломлен. У него появилось время, чтобы подумать: всю свою взрослую жизнь он всегда был так занят, что времени на размышления у него не оставалось. Даже в отпуске он не просто отдыхал, а завязывал новые полезные знакомства, показывался на элитарных лыжных склонах, на элитарных виллах; и уж во всяком случае мог щегольнуть самым лучшим загаром в Лондоне раньше всех в сезоне! О, пустое тщеславие! О, суета сует! Теперь-то он все понял. Он любит Хелен, он любит свой семейный очаг, своих детей. Только это и важно. (Да, люди способны изменяться, читатель, правда способны!)
– Нет, – сказала Хелен. – Нет. Я серьезно. Я хочу развода, Клиффорд. Всему есть предел. И с меня достаточно.
Она не поддавалась ни на какие уговоры. Она даже не хотела его видеть. С нее достаточно, узнавал он через друзей, быть покладистой, чуткой, сверхженственной – короче говоря, мазохисткой. И хуже того, Отто и Синтия, родители Клиффорда, которые, непонятно зачем, продали свой чудесный загородный дом и теперь пытались приспособиться к квартирке из тех, что слывут идеальными для пожилых пар, и в процессе приспособления постарели на десять лет, казалось, были на стороне его жены.
– Ты эгоистичен, эгоцентричен, себялюбив и нещепетилен, – сказала ему его мать. Его собственная мать! Правда, она сама была очень тогда несчастна. Сделайте три шага в челсийской квартире, и вы упретесь в стену. Она из-за этого чувствовала себя старухой. Она тосковала по своему обширному, такому изящному дому, ныне проданному – и что на них нашло? – Анджи. Что толку от всех этих денег в банке? Хотя сэр Отто словно бы чувствовал себя недурно, шныряя то в Министерство обороны, то из него, отправляясь ненадолго в Штаты в сопровождении Джонни, хотя когда она заглядывала в его паспорт (единственно ей известный), то не обнаруживала в нем ни въездного штампа, ни выездного.
Тем временем Анджи хлопотливо превращала дом, которому по праву надлежало быть родовым домом Клиффорда, в загородный аукционный зал, которому предстояло получить название «Оттолайн» и служить для перепродажи редких и прекрасных произведений искусства. Деревья были срублены, сад выкорчеван бульдозерами, а в оранжерее поместился плавательный бассейн с подогревом. «Оттолайн» конкурировал с «Леонардо», что не приносило «Леонардо» никакой пользы. «Сотби», «Кристи» и «Леонардо» на протяжении десятилетий контролировали продажу с аукциона предметов искусства, неплохо ладя между собой, но теперь в их заповедный круг, толкаясь локтями, вторгались чужаки. О чем думает Анджи? Она же как-никак все еще входит в число директоров «Леонардо»! Она гадит в собственном гнезде! И в гнезде Клиффорда заодно. Его родовой дом!
До чего же сентиментальным становился Клиффорд…
Читатель, мы с вами знаем точно, о чем думала Анджи. Она обносила Клиффорда терновой изгородью, чтобы стать его спасительницей. На протяжении одного-единственного дня, когда Клиффорд был на пределе уныния, она сказала ему три вещи. Она увезла его в Оксфорд, и они поплыли по речке в плоскодонке. Клиффорд прекрасно отталкивался шестом от дна и выглядел все еще великолепно – сильным и красивым. Анджи сидела спиной к солнцу в шляпе с широкими мягкими полями и против обыкновения выглядела вполне сносно.
– Разумеется, по европейским законам твой контракт с Джоном Лалли гроша ломаного не стоит. Неотъемлемое человеческое право художника писать, когда и как он считает нужным, а ты противозаконно ему препятствуешь. Он подает на тебя жалобу в Международный арбитраж. Да, это я ему посоветовала. Он укроется под крылом моей «Оттолайн», когда сбросит путы «Леонардо».
Картины Лалли, читатель, теперь стоили немалые доли миллионов, а не какие-то десятки тысяч. (Вот как много умелые профессиональные манипуляции могут сделать для художника!) Если бы теперь Джон Лалли начал писать картину за картиной для «Оттолайн», деньги, которые «Леонардо» заработала в тощие годы (так во всяком случае представлялось им), теперь, в тучные годы, достались бы «Оттолайн» и Анджи. Не воображайте, что хотя бы Джон Лалли получил солидную их долю, вопреки всем обещаниям Анджи. «Первоначальная покупка», – сказала она. А это относилось только к будущим картинам, но не к уже написанным. Только он этого не сообразил. Как она и рассчитала. Жареного барашка и красносмородиновое желе Эвелин он запивал большим количеством красного испанского вина. Она, разумеется, только губы омочила.
Он увидел все это на протяжении шести тягостных недель, пока ждал, что Хелен позвонит, и извинится, и они помирятся, но она не звонила и не звонила; а он не привык, чтобы отвергали его, и был совершенно ошеломлен. У него появилось время, чтобы подумать: всю свою взрослую жизнь он всегда был так занят, что времени на размышления у него не оставалось. Даже в отпуске он не просто отдыхал, а завязывал новые полезные знакомства, показывался на элитарных лыжных склонах, на элитарных виллах; и уж во всяком случае мог щегольнуть самым лучшим загаром в Лондоне раньше всех в сезоне! О, пустое тщеславие! О, суета сует! Теперь-то он все понял. Он любит Хелен, он любит свой семейный очаг, своих детей. Только это и важно. (Да, люди способны изменяться, читатель, правда способны!)
– Нет, – сказала Хелен. – Нет. Я серьезно. Я хочу развода, Клиффорд. Всему есть предел. И с меня достаточно.
Она не поддавалась ни на какие уговоры. Она даже не хотела его видеть. С нее достаточно, узнавал он через друзей, быть покладистой, чуткой, сверхженственной – короче говоря, мазохисткой. И хуже того, Отто и Синтия, родители Клиффорда, которые, непонятно зачем, продали свой чудесный загородный дом и теперь пытались приспособиться к квартирке из тех, что слывут идеальными для пожилых пар, и в процессе приспособления постарели на десять лет, казалось, были на стороне его жены.
– Ты эгоистичен, эгоцентричен, себялюбив и нещепетилен, – сказала ему его мать. Его собственная мать! Правда, она сама была очень тогда несчастна. Сделайте три шага в челсийской квартире, и вы упретесь в стену. Она из-за этого чувствовала себя старухой. Она тосковала по своему обширному, такому изящному дому, ныне проданному – и что на них нашло? – Анджи. Что толку от всех этих денег в банке? Хотя сэр Отто словно бы чувствовал себя недурно, шныряя то в Министерство обороны, то из него, отправляясь ненадолго в Штаты в сопровождении Джонни, хотя когда она заглядывала в его паспорт (единственно ей известный), то не обнаруживала в нем ни въездного штампа, ни выездного.
Тем временем Анджи хлопотливо превращала дом, которому по праву надлежало быть родовым домом Клиффорда, в загородный аукционный зал, которому предстояло получить название «Оттолайн» и служить для перепродажи редких и прекрасных произведений искусства. Деревья были срублены, сад выкорчеван бульдозерами, а в оранжерее поместился плавательный бассейн с подогревом. «Оттолайн» конкурировал с «Леонардо», что не приносило «Леонардо» никакой пользы. «Сотби», «Кристи» и «Леонардо» на протяжении десятилетий контролировали продажу с аукциона предметов искусства, неплохо ладя между собой, но теперь в их заповедный круг, толкаясь локтями, вторгались чужаки. О чем думает Анджи? Она же как-никак все еще входит в число директоров «Леонардо»! Она гадит в собственном гнезде! И в гнезде Клиффорда заодно. Его родовой дом!
До чего же сентиментальным становился Клиффорд…
Читатель, мы с вами знаем точно, о чем думала Анджи. Она обносила Клиффорда терновой изгородью, чтобы стать его спасительницей. На протяжении одного-единственного дня, когда Клиффорд был на пределе уныния, она сказала ему три вещи. Она увезла его в Оксфорд, и они поплыли по речке в плоскодонке. Клиффорд прекрасно отталкивался шестом от дна и выглядел все еще великолепно – сильным и красивым. Анджи сидела спиной к солнцу в шляпе с широкими мягкими полями и против обыкновения выглядела вполне сносно.
– Разумеется, по европейским законам твой контракт с Джоном Лалли гроша ломаного не стоит. Неотъемлемое человеческое право художника писать, когда и как он считает нужным, а ты противозаконно ему препятствуешь. Он подает на тебя жалобу в Международный арбитраж. Да, это я ему посоветовала. Он укроется под крылом моей «Оттолайн», когда сбросит путы «Леонардо».
Картины Лалли, читатель, теперь стоили немалые доли миллионов, а не какие-то десятки тысяч. (Вот как много умелые профессиональные манипуляции могут сделать для художника!) Если бы теперь Джон Лалли начал писать картину за картиной для «Оттолайн», деньги, которые «Леонардо» заработала в тощие годы (так во всяком случае представлялось им), теперь, в тучные годы, достались бы «Оттолайн» и Анджи. Не воображайте, что хотя бы Джон Лалли получил солидную их долю, вопреки всем обещаниям Анджи. «Первоначальная покупка», – сказала она. А это относилось только к будущим картинам, но не к уже написанным. Только он этого не сообразил. Как она и рассчитала. Жареного барашка и красносмородиновое желе Эвелин он запивал большим количеством красного испанского вина. Она, разумеется, только губы омочила.