Страница:
вооружиться карандашом и повсюду на стенах писать какие угодно
оригинальные высказывания. Драма оказывает на нас сильное воздействие, но
это, на мой взгляд, слишком объективный метод воздействия, она не может
по-настоящему влиять на общество, а ведь именно такова, мне думается,
задача цивилизации - расширять круг человеческих интересов, добиваться
истинного взаимопонимания между людьми. Если сопоставить произведения
биографического и автобиографического характера с романом, то на первый
взгляд - следует это признать - роман проигрывает. Вы можете сказать: к
чему нам все эти плоды писательского воображения, эти вымышленные,
иллюзорные существа, мнения, поступки, когда есть книги о подлинных
событиях, об истинных происшествиях, о реальных людях? И в ответ услышите:
"Да, но, по сути дела, это далеко не так". Ведь именно из-за того, что
биографическое произведение описывает подлинных людей и подлинные события,
из-за того, что оно стремится затронуть вопросы, которым суждено еще долго
волновать читателя, и рассчитывает на интерес современников, переживших
героя, именно поэтому такое произведение не может быть по-настоящему
ценным и правдивым. Оно совершенно искажает истину и делает это самым
опасным способом - замалчивая ее. Представьте себе Гладстона - какая это,
наверное, была могучая, необычная, удивительная натура, и вспомните "Жизнь
Гладстона" лорда Морли, этот холодный, величественный портрет. Жизни там
нет и в помине, это скорее набальзамированные останки: ни чувств, ни
переживаний, ни страстей, внутренности - и те аккуратно удалены. Во всех
биографических произведениях есть что-то от некролога, какой-то холод и
почтительность; что же касается автобиографии, то хотя человеку дано
раскрыть душу тысячами всевозможных путей, подчас неосознанно, никому не
дано разобраться в самом себе и познать самого себя. Этот жанр если и
удается, то лишь хвастунам и лжецам по природе, всяким вашим челлини и
казановам, которые взирают на себя со стороны с неподдельным восхищением.
Кроме того, роману неведомы ни крайняя скованность автобиографии, ни
связывающая по рукам и по ногам ответственность биографа. Роман -
произведение свободное, независимое. Его персонажи придуманы, созданы
воображением, и их можно описывать, не утаивая своих мыслей. Поскольку вы
их сами придумали, вы знаете, что они никак не воспрепятствуют полету
вашей творческой фантазии, и они выходят гораздо убедительнее, чем
подлинные люди и события. Успех и неуспех романа зависят от того,
усомнится ли читатель в его жизненной правде или поверит в нее. А в
исторических, биографических произведениях. Синих книгах и других вещах
подобного рода единственная правда, какую можно найти, - это сухие факты.
Теперь вы знаете требования, которые я предъявляю к роману: он должен
быть посредником между различными слоями общества, проводником идей
взаимопонимания, методом самопознания, кодексом морали, он должен служить
для обмена мнениями, быть творцом добрых обычаев, критиковать законы и
институты, социальные догмы и идеи. Роман должен стать домашней
исповедальней, просвещать, ронять зерна, из которых развивается
плодотворное стремление познать самого себя. Позвольте мне здесь высказать
свою точку зрения с предельной ясностью. Я вовсе не хочу сказать, что
романист должен взять на себя задачи какого-то учителя, проповедника с
пером в руке и наставлять людей, во что им верить и как поступать. Роман -
это не новая разновидность амвона, да и человечество уже не на том уровне,
когда над людьми властвуют проповеди и догмы. Но писатель станет самым
всесильным из художников, ведь ему предстоит давать советы, создавать
образцы, обсуждать, анализировать, внушать и всесторонне освещать то, что
поистине прекрасно. Он будет не поучать, а убеждать, призывать, доказывать
и объяснять. Высказав свою точку зрения, я подвел вас к требованию,
которое сейчас изложу: романисту должна быть предоставлена полная свобода
выбора темы, жизненного явления и литературных приемов; или, если я вправе
выступать от имени других писателей, вернее было бы сказать, что мы не
предъявляем требований, а сообщаем о своих намерениях. Мы приложим все
силы, чтобы всесторонне и правдиво показывать жизнь. Мы намерены заняться
проблемами общества, религии, политики. Мы не можем воссоздавать образы
людей, не располагая этой свободой, этим неограниченным полем
деятельности. Какой смысл писать о людях, если нельзя беспрепятственно
обсуждать религиозные верования и институты, влияющие на эти верования
или, наоборот, не умеющие оказать на них влияния. Какой толк изображать
любовь, верность, измены, размолвки, если нельзя остановить взгляд на
различиях темперамента и природных свойствах человека, на глубоких
страстях и страданиях, что порождают столько бурь в жизни людей. Мы
займемся всеми этими проблемами, и, чтобы преградить путь развитию
воинствующего романа, понадобятся куда более серьезные препятствия, чем
недовольство провинциальных библиотекарей, осуждение со стороны некоторых
влиятельных персон, издевательские шуточки одной газеты и упорное молчание
другой. Мы будем писать обо всем. О делах, о финансах, о политике, о
неравенстве, о претенциозности, о приличиях, о нарушении приличий, и мы
добьемся того, что всяческое притворство и нескончаемый обман будут
сметены с лица земли чистым и свежим ветром наших разоблачений. Мы будем
писать о возможностях, которые не используют, о красоте, которую не
замечают, писать обо всем этом, пока перед людьми не откроются
бесчисленные пути к новой жизни. Мы обратимся к юным, любознательным,
исполненным надежд с призывом бороться против рутины, спеси и
осторожности. И жизнь сойдет на страницы романа еще до того, как будет
достигнута наша цель.
Из книги "Англичанин смотрит на мир", 1914.
(Статья написана на основе газетного интервью 1911 года.)
Пер. - Н.Явно
У меня есть мечта, одна из самых несбыточных в моей жизни, -
превратиться в нарисованного на фреске языческого бога и жить себе
беззаботно на потолке. В воображении я увенчиваю свое чело, как это
подобает божеству, звездами, или виноградной лозой, или же нимбом из
электрических лампочек (смотря по настроению) и облекаюсь в простые
одежды, которые не стесняют движений и так подходят к мягкому климату тех
сказочных стран. Людей я себе подбираю тоже по настроению; они нежатся
рядом со мной на облаках и всегда по-своему обаятельны, вернее сказать,
бесконечно обаятельны. Часто мне составляет компанию Г.К.Честертон, вихрь
красок, радостный образ в соответствующем наряде и с увенчанным челом. И я
должен сказать, что, когда он рядом, потолок просто светится весельем. У
нас вволю октябрьского пива, мы потягиваем его из тяжелых кружек и горячо
спорим о Гордости (это - слабое место Честертона) и о природе божества. У
нас есть орел, который следит за нами, как за Прометеем, и время от
времени заботливо пускает в ход обеззараженный клюв - этого требуют
правила гигиены, ведь мы совсем не двигаемся и нам грозит увеличение
печени... Честертон со мною бывает часто, Беллок - никогда. Беллок
вызывает у меня безграничное восхищение, но с каким-то постоянным
упорством я преграждаю ему путь в великолепный мир своих грез. Изображения
Беллока нигде на потолке не видно, ни в одном самом далеком углу. И
все-таки небесный живописец каким-то удивительным образом (по невежеству
не могу судить, каким именно, в тонкостях живописи я разбираюсь плохо)
заставляет угадывать тень Беллока на фреске. Где он? Вон там, где особенно
выпукло легли мазки или где слабое свечение окружает великолепную фигуру
Честертона? Не знаю. Но от взора тонкого наблюдателя, когда он посмотрит
вверх, не укроется то удивительное обстоятельство, что Беллок здесь -
здесь, и все же далеко, у себя, на другом небе, которое, несомненно,
империалисту с Парк Лейн представляется прибежищем сатаны. Там Беллок
царит...
Но на самом деле мне не доводилось встречаться с Честертоном в
заоблачных высях, и нам отпущено судьбой лишь жалкое подобие того
нескончаемого досуга, проводимого в отвлеченных беседах, каким я
наслаждаюсь на воображаемых росписях. Я живу в мире непрерывных и
неотложных дел, где подчас царят беспорядок и суета. Дела наваливаются на
нас со всех сторон, нас подгоняют, торопят, мы ведем борьбу с
противниками, размахиваем кулаками и с трудом урываем минуту, чтобы
спокойно подумать и поговорить. И я не могу тратить время на бесконечные
потасовки с Честертоном и Беллоком из-за формы и содержания. Есть много
других, для кого мне следует поберечь кулаки. Можно расточать время в
покое и на досуге, а в борьбе дорога каждая минута.
Во многих отношениях мы похожи друг на друга и если в чем-то
расходимся, то это не закономерные, а случайные расхождения; просто мы
говорим по-разному и у нас разные взгляды. Я всегда и любыми средствами
буду отстаивать свои взгляды на человеческое мышление и свою манеру
изложения, которая мне кажется убедительной и свободной, но Беллок,
Честертон и я уже вполне взрослые люди с установившимися взглядами, мы
теперь не станем менять свой язык и учиться новому; у нас разные дороги, а
потому нам приходится перекликаться через разделяющие нас пропасти. Те
двое заявляют, что, по их мнению, социализм не нужен народу, а я хочу
больше всего на свете, чтобы народ жил при социализме. И мы будем теперь
повторять это до конца своих дней. Но в действительности цели, к которым
мы все трое стремимся, очень сходны. Наши разные дороги идут в одном
направлении. Я утверждаю, что лучшей жизни для всего общества, неуклонного
развития и прогресса всего человечества можно добиться, создав условия для
самого полного и свободного развития отдельной человеческой личности. Нам
всем троим одинаково ненавистен, и в этом мы единодушны, вид людей,
раздувшихся от суетного богатства, безответственности и власти, - судьба
поступает с ними так же жестоко и нелепо, как мальчишки, надувающие
лягушек; нас всех троих возмущает, что до сих пор не решены проблемы,
которые принижают и калечат человеческую жизнь с самого рождения, обрекают
на голод и издевательства огромные массы людей. Мы ратуем за счастливую
жизнь для всех без исключения, за то, чтобы все люди были здоровыми и
обеспеченными, чтобы они были свободны и наслаждались своей деятельностью
в обществе, чтобы они шли по жизни, как дети, собирающие в поле цветы. Мы
все трое хотим, чтобы люди владели не чем-то отвлеченным, а тем, что им
непосредственно нужно, чтобы, как говорит Честертон, сын в семье
достраивал дом, который начал его отец, чтобы человек гордился плодами,
которые он взрастил у себя в саду. И я согласен с Честертоном, что главное
в жизни - отдавать всего себя, отдавать все свои силы ближнему из любви и
чувства товарищества.
Но здесь у нас с ним расхождения не во взглядах; скорее, я не согласен
с тем, как он их высказывает. Делиться с ближним, но делать это без души
недостойно. "Поставить угощение" он считает проявлением благородства, а я
этого не выношу, по-моему, это - безмерное издевательство и опошление
прекрасного обычая: приберегать лучший кусок для богом посланного гостя.
Так "угощать" - значит совершать обыкновенную сделку, да еще дурного
пошиба, совсем в духе наших времен. Подумайте сами. Двое на время ушли из
дому и решили выпить, они завернули в какое-то общественное место, где
спиртное (слегка разбавив его из соображений личной выгоды) продают всем,
кому угодно. (Как ужасно, что в жизни встречается подобное бездушие и
продажность!) И Джонс неожиданно широким жестом швыряет два пенса или
девять пенсов (одному богу известно, как они добыты), не спросив о
состоянии кармана и не подумав о самолюбии Брауна. Что до меня, то уж
лучше бы монету бросили мне за шиворот. Если бы Джонс любовно и
сочувственно постарался узнать, в чем у Брауна нужда, какая жажда его
мучит, и с умом и толком выбрал бы необходимое питье, чтобы эту жажду
утолить, - вот это было бы другое дело; а когда просто так "угощают", и
делают подарки, и развлекают, то в этом проявляется лишь чванливость и
равнодушие, как у горланящих петухов, недомыслие и жестокость, присущие
ничтожной и торгашеской забаве, порочной в самой своей сути, - игре в
покер; и мне странно даже подумать, что Честертон воздает хвалу такому
обычаю.
Но это я говорю так, между делом. Честертон и Беллок, подобно
социалистам, считают, что мир сегодня совсем не таков, каким они хотят его
видеть. Они тоже находят причину этого в том, что у нас не приведены в
систему отношения собственности. Они придерживаются того же мнения, что и
обычный средний человек в наши дни (чье кредо, мне думается, изложено
Честертоном довольно беспристрастно, хоть он и упустил кое-что весьма
важное). Отношения собственности можно привести в систему согласованными
действиями и отчасти изменениями в законодательстве. Землей и всеми
крупнейшими предприятиями должно владеть государство, и если не владеть
ими, то по крайней мере управлять, контролировать их, ограничивать и
перераспределять. Наши разногласия сводятся всего-навсего к вопросу о
больших или меньших размерах собственности. Я не понимаю, как Беллок и
Честертон могут выступать против сильного государства, ведь в нем
единственная возможность обуздать чудовищное порождение собственнического
мира - крупных и влиятельных собственников. Государство должно быть
сложным по своей системе и достаточно сильным, чтоб совладать с ними.
Государство или плутократы - в сущности, другой практической альтернативы
в наши дни не существует. Или мы создаем возможность для крупных
авантюристов-банкиров, для растущего капитала и его прессы
беспрепятственно войти в сговор и, по сути дела, править на земле; или мы
стоим в стороне, не требуя превентивного законодательства, предоставив
вещам идти своим чередом, как сейчас, пока все само по себе не устроится;
или же мы должны создать коллективную организацию, достаточно сильную,
чтобы охранять гражданские свободы простого человека, которому в один
прекрасный день предстоит зажить счастливой жизнью. Пока что мы выступаем
вместе. Если Беллок и Честертон не социалисты, они все-таки и не
антисоциалисты. Если они заявляют, что ратуют за организованное
христианское государство (а это, собственно, семь десятых того, о чем
мечтают социалисты), тогда перед лицом наших общих опасных и сильных
врагов - авантюристического капитала, враждебного нам: империализма,
низменных устремлений, низменных взглядов и обычных предрассудков и
невежества - мне не к чему затевать с ними ссору из-за политики, пока они
не вынуждают меня к ссоре. Их организованное христианское государство
гораздо ближе к организованному государству, каким я его себе представляю,
чем к нынешней плутократии. Наступит такой день, когда наши идеалы вступят
в борьбу, и это будет жестокая схватка, но бороться сейчас - это значит
помогать врагу. Когда мы добьемся своих общих целей, тогда и только тогда
мы будем вправе позволить себе разногласия. Я никогда не допускал мысли,
что в нашей стране и в мое время социалистическая партия может надеяться
создать свое правительство; сейчас я верю в такую возможность еще меньше,
чем когда бы то ни было. Не знаю, питает ли кто-либо из моих
коллег-фабианцев столь радужные надежды. Если нет, тогда при условии, что
их политическая платформа не просто брюзжание, им следует подумать о
временном политическом союзе между членами парламента - социалистами и той
некапиталистической частью либеральной партии, от имени которой выступают
Честертон и Беллок. Вечная оппозиция - весьма недостойная политическая
платформа, и человек, который, принимая участие в политической,
деятельности, не желает брать на себя никаких ответственных задач, если не
будут приняты его собственные формулировки, - просто отступник, жертва
дурного примера ирландцев, и он не способен принести пользу ни одному
истинно демократическому институту...
Я снова отвлекаюсь, как видите, но, надеюсь, мысль моя ясна. Как ни
различны наши взгляды, Беллок и Честертон с социалистами по одну и ту же
сторону пропасти, которая разверзлась сейчас в области политической и
социальной. И мы и они на страже интересов, прямо противоположных
интересам нынешнего общества и государства. Для нас, социалистов, политика
- дело второстепенное. Наша первостепенная задача - не навязывать, а
разъяснить и привить простому человеку, об интересах которого и печется
Честертон, мысль, что он хозяин в своем государстве, что он должен служить
государству, а государство - ему. Мы хотим облагораживать, а вовсе не
оскорблять чувство собственности. Будь на то моя воля, я бы начал с
уличных перекрестков и трамваев, я бы сорвал эти омерзительные и лживые
таблички, на которых стоит МСЛ [муниципальный совет Лондона], и вместо них
повесил бы такие: "Этот трамвай, эта улица принадлежат жителям Лондона".
Станут ли Честертон или Беллок возражать против этого? Допустим, что
Честертон прав и что у простого человека есть свои взгляды, в которых его
невозможно переубедить, и притом взгляды эти враждебны нашим, - что же,
каким-то из наших идеалов суждено погибнуть. Но мы прилагаем все усилия и
делаем все, что можем. А что делают Честертон и Беллок? Пусть наш идеал
будущего в чем-то оправдан, а в чем-то необоснован, но разве они стремятся
создать какой-то лучший идеал? Предложат ли они свою Утопию, и как они
собираются ею управлять? Если они будут отстаивать только благородные
старые истины, что человек должен быть свободным, что он имеет право
действовать по своему разумению и так далее, они не окажут настоящей
поддержки простому человеку. Все эти красивые слова без дальнейшего
разъяснения вполне на руку мистеру Рокфеллеру, который проявляет
естественную человеческую заботу о своем достоянии, и фабриканту, который
борется против контроля, мешающего ему у себя на фабрике выжимать все соки
из женщин и детей. На днях я купил в книжном киоске брошюру одного
австралийского еврея, искажающую идеи социализма и полную необоснованных
доводов против него; эту брошюру издали поборники Единого налога с
бескорыстной, по-видимому, целью освободить землю от помещика самым
простым способом, то есть смешивая с грязью всякого, кто стремится к этой
же цели, но не считает Генри Джорджа царем и богом; я знаю социалистов,
которые с пеной у рта доказывают, что если кто-то поет не "Красный флаг",
а другую песню и позволяет себе усомниться в деловом опыте Карла Маркса,
то с ним нельзя иметь ничего общего. Но ведь нет причин к тому, чтобы
Честертон и Беллок, люди незаурядные, были столь же непримиримы. Когда мы
ведем беседы на потолочной фреске или на званом обеде, где веселье
несколько напоминает наши заоблачные выси, Честертон и я, Беллок и я -
противники, и наша вражда не затухает, но в борьбе против человеческого
себялюбия и ограниченности, за лучшие, более справедливые законы мы -
братья или по крайней мере сводные братья.
Согласен, Честертон не социалист. Но, если спросить, чью сторону он
принимает, нашу или владельца Элибэнка, или сэра Хью Балла, или любого
другого капиталиста-либерала, стоящего за свободную торговлю, или
землевладельца, на чьей он стороне? На политической арене нельзя сидеть на
двух стульях, ибо лишь одна партия или группа партий может победить.
И, возвращаясь ненадолго к вопросу о новой Утопии, я жду ее от
Честертона. От человека его масштабов можно требовать большего, чем просто
критика без полезных выводов. Ему нет оправдания, когда он пытается вести
спор, оседлав чужого конька, используя чужие Утопии. Я призываю его
соблюдать правила игры. Я делаю все, что могу, дабы показать, что
счастливая и свободная жизнь отдельного человека возможна лишь при таком
общественном строе, который избавит мир от жестокого владычества тупых,
упрямых, напористых, бесчестных стяжателей, чей размах пока что немного
сдерживает лишь низменная алчность их жен и сыновей. И тут недостаточно
сказать, что никто из них не "выставляет угощения" и что простые, добрые
люди при случае вправе поколотить свою жену и детей так просто, любя, и
что они не потерпят проповедей мистера Сиднея Уэбба.
Из книги "Англичанин смотрит на мир", 1914.
Пер. - Р.Померанцева
Чтобы читатель должным образом оценил роман "Война в воздухе", я хочу
предварить его несколькими словами. "Война в воздухе" стоит в одном ряду с
такими написанными мной в разные годы произведениями, как "Освобожденный
мир" и "Когда спящий проснется". Романы эти обычно называют
"научно-фантастическими", или "романами о будущем", но удачнее было бы
определить их как "фантазии о возможном". Автор обращается к тому, что уже
наметилось в реальности, и показывает, как велики могут быть последствия
этих явлений, когда они разовьются.
Я хочу напомнить читателю, что "Война в воздухе" написана в тысяча
девятьсот седьмом году и начала печататься главами в "Пэлл-Мэлл мэгэзин" с
января тысяча девятьсот восьмого года. Иными словами, еще до появления
самолетов и дирижаблей. Блерио перелетел Ла-Манш только в июле тысяча
девятьсот девятого года, а цеппелин переживал тогда еще пору своего
детства.
Читатель не без улыбки сопоставит догадки и представления автора с
достигнутыми ныне успехами.
И все же мне хочется думать, что книга эта не устарела. Она писалась не
для того, чтобы доказать возможность полетов, и не затем, чтоб объяснить,
как именно люди будут летать. Главная ее мысль состоит в другом, и опыт
последующих лет скорее усилил, чем ослабил ее. Я хотел показать, что
летающие машины в корне изменят характер войны: она будет идти не на линии
фронта, а на огромных территориях. Ни одна сторона - будь то победитель
или побежденный - не будет застрахована от страшных разрушений, и
поскольку разрушительные силы неизмеримо возрастут, возрастет также и
общая неуверенность. Поэтому "Война в воздухе" кончается не победой одной
из сторон, а гибелью социального строя. Все, что случилось в мире после
написания этой "фантазии о возможном", только укрепило меня в прежнем
мнении. После недавней поездки в Россию, впечатления о которой я изложил в
книге "Россия во мгле", я перечел свой выдуманный рассказ о крахе
цивилизации, не выдержавшей напряжения современной войны - таков конец
"Войны в воздухе", - и поднялся в собственных глазах. В тысяча девятьсот
седьмом году, читая эту главу, многие от души смеялись и объявляли ее не
чем иным, как плодом расстроенного воображения писателя-фантаста. Такой ли
уж смешной она кажется вам сегодня?
И еще я прошу читателя помнить эту дату - тысяча девятьсот седьмой год,
- когда он будет читать о принце Карле Альберте и графе фон Винтерфельде.
За семь лет до мировой войны ее тень уже нависла над нашим лучезарным
миром и была вполне различима для глаза писателя-фантаста и всякого, кто
наделен здравым смыслом. Катастрофа надвигалась на нас при дневном свете.
Но каждый считал, что кто-то другой должен остановить ее, прежде чем она
разразится. За этой катастрофой последовали другие. Постоянное
обесценивание валюты, сокращение производства, упадок просвещения в Европе
достигли такого предела, что теперь несомненны для каждого разумного
человека. Национальные распри и империалистическое соперничество влекут
целые народы навстречу гибели. Этот процесс протекает с той же
очевидностью, с какой назревали военные события в годы написания книги
"Война в воздухе".
Неужто мы и сейчас поручим свою судьбу кому-то другому?
По книге "История мистера Полли" и "Война в воздухе",
Одемс-пресс. (Дата не обозначена.)
Пер. - Н.Явно
Cher Maitre [дорогой мэтр (франц.)], Вы творите для всего мира, и весь
мир поздравляет Вас в этот день по случаю радостного события - Вашего
восьмидесятилетия. Вам исполнилось восемьдесят лет, и все же, когда я
посетил Вас на днях, чтобы лично засвидетельствовать свое почтение, и
увидел Вас, как всегда, улыбающегося, любезного, внимательного,
оживленного, мне показалось, что годы Вас не коснулись. И в самом деле,
что могут годы поделать с Вами, когда Вы уже и сейчас бессмертны! На время
Вы поселились здесь, на прекрасной земле Франции, но Вам уготовано место
среди великой плеяды писателей, которые уже обитают в Элизиуме и
обращаются к молодежи с юношеским пылом и ко всем остальным с неугасающей
мудростью - к ныне живущим и к грядущим поколениям на много веков вперед!
Миллионы еще не родившихся читателей, став взрослыми, найдут в Вас
освободителя, тонкого собеседника, самого близкого друга. Мы, Ваши
современники, только первые из тех последователей, кто будет с любовью и
уважением произносить Ваше имя.
Мы, писатели Англии, не сплоченный отряд, а скорее разбросанные по
стране одиночки: у нас нет академии, объединяющей нас, нет признанного
всеми руководителя, и, должно быть, совсем случайно мне выпало счастье,
оригинальные высказывания. Драма оказывает на нас сильное воздействие, но
это, на мой взгляд, слишком объективный метод воздействия, она не может
по-настоящему влиять на общество, а ведь именно такова, мне думается,
задача цивилизации - расширять круг человеческих интересов, добиваться
истинного взаимопонимания между людьми. Если сопоставить произведения
биографического и автобиографического характера с романом, то на первый
взгляд - следует это признать - роман проигрывает. Вы можете сказать: к
чему нам все эти плоды писательского воображения, эти вымышленные,
иллюзорные существа, мнения, поступки, когда есть книги о подлинных
событиях, об истинных происшествиях, о реальных людях? И в ответ услышите:
"Да, но, по сути дела, это далеко не так". Ведь именно из-за того, что
биографическое произведение описывает подлинных людей и подлинные события,
из-за того, что оно стремится затронуть вопросы, которым суждено еще долго
волновать читателя, и рассчитывает на интерес современников, переживших
героя, именно поэтому такое произведение не может быть по-настоящему
ценным и правдивым. Оно совершенно искажает истину и делает это самым
опасным способом - замалчивая ее. Представьте себе Гладстона - какая это,
наверное, была могучая, необычная, удивительная натура, и вспомните "Жизнь
Гладстона" лорда Морли, этот холодный, величественный портрет. Жизни там
нет и в помине, это скорее набальзамированные останки: ни чувств, ни
переживаний, ни страстей, внутренности - и те аккуратно удалены. Во всех
биографических произведениях есть что-то от некролога, какой-то холод и
почтительность; что же касается автобиографии, то хотя человеку дано
раскрыть душу тысячами всевозможных путей, подчас неосознанно, никому не
дано разобраться в самом себе и познать самого себя. Этот жанр если и
удается, то лишь хвастунам и лжецам по природе, всяким вашим челлини и
казановам, которые взирают на себя со стороны с неподдельным восхищением.
Кроме того, роману неведомы ни крайняя скованность автобиографии, ни
связывающая по рукам и по ногам ответственность биографа. Роман -
произведение свободное, независимое. Его персонажи придуманы, созданы
воображением, и их можно описывать, не утаивая своих мыслей. Поскольку вы
их сами придумали, вы знаете, что они никак не воспрепятствуют полету
вашей творческой фантазии, и они выходят гораздо убедительнее, чем
подлинные люди и события. Успех и неуспех романа зависят от того,
усомнится ли читатель в его жизненной правде или поверит в нее. А в
исторических, биографических произведениях. Синих книгах и других вещах
подобного рода единственная правда, какую можно найти, - это сухие факты.
Теперь вы знаете требования, которые я предъявляю к роману: он должен
быть посредником между различными слоями общества, проводником идей
взаимопонимания, методом самопознания, кодексом морали, он должен служить
для обмена мнениями, быть творцом добрых обычаев, критиковать законы и
институты, социальные догмы и идеи. Роман должен стать домашней
исповедальней, просвещать, ронять зерна, из которых развивается
плодотворное стремление познать самого себя. Позвольте мне здесь высказать
свою точку зрения с предельной ясностью. Я вовсе не хочу сказать, что
романист должен взять на себя задачи какого-то учителя, проповедника с
пером в руке и наставлять людей, во что им верить и как поступать. Роман -
это не новая разновидность амвона, да и человечество уже не на том уровне,
когда над людьми властвуют проповеди и догмы. Но писатель станет самым
всесильным из художников, ведь ему предстоит давать советы, создавать
образцы, обсуждать, анализировать, внушать и всесторонне освещать то, что
поистине прекрасно. Он будет не поучать, а убеждать, призывать, доказывать
и объяснять. Высказав свою точку зрения, я подвел вас к требованию,
которое сейчас изложу: романисту должна быть предоставлена полная свобода
выбора темы, жизненного явления и литературных приемов; или, если я вправе
выступать от имени других писателей, вернее было бы сказать, что мы не
предъявляем требований, а сообщаем о своих намерениях. Мы приложим все
силы, чтобы всесторонне и правдиво показывать жизнь. Мы намерены заняться
проблемами общества, религии, политики. Мы не можем воссоздавать образы
людей, не располагая этой свободой, этим неограниченным полем
деятельности. Какой смысл писать о людях, если нельзя беспрепятственно
обсуждать религиозные верования и институты, влияющие на эти верования
или, наоборот, не умеющие оказать на них влияния. Какой толк изображать
любовь, верность, измены, размолвки, если нельзя остановить взгляд на
различиях темперамента и природных свойствах человека, на глубоких
страстях и страданиях, что порождают столько бурь в жизни людей. Мы
займемся всеми этими проблемами, и, чтобы преградить путь развитию
воинствующего романа, понадобятся куда более серьезные препятствия, чем
недовольство провинциальных библиотекарей, осуждение со стороны некоторых
влиятельных персон, издевательские шуточки одной газеты и упорное молчание
другой. Мы будем писать обо всем. О делах, о финансах, о политике, о
неравенстве, о претенциозности, о приличиях, о нарушении приличий, и мы
добьемся того, что всяческое притворство и нескончаемый обман будут
сметены с лица земли чистым и свежим ветром наших разоблачений. Мы будем
писать о возможностях, которые не используют, о красоте, которую не
замечают, писать обо всем этом, пока перед людьми не откроются
бесчисленные пути к новой жизни. Мы обратимся к юным, любознательным,
исполненным надежд с призывом бороться против рутины, спеси и
осторожности. И жизнь сойдет на страницы романа еще до того, как будет
достигнута наша цель.
Из книги "Англичанин смотрит на мир", 1914.
(Статья написана на основе газетного интервью 1911 года.)
Пер. - Н.Явно
У меня есть мечта, одна из самых несбыточных в моей жизни, -
превратиться в нарисованного на фреске языческого бога и жить себе
беззаботно на потолке. В воображении я увенчиваю свое чело, как это
подобает божеству, звездами, или виноградной лозой, или же нимбом из
электрических лампочек (смотря по настроению) и облекаюсь в простые
одежды, которые не стесняют движений и так подходят к мягкому климату тех
сказочных стран. Людей я себе подбираю тоже по настроению; они нежатся
рядом со мной на облаках и всегда по-своему обаятельны, вернее сказать,
бесконечно обаятельны. Часто мне составляет компанию Г.К.Честертон, вихрь
красок, радостный образ в соответствующем наряде и с увенчанным челом. И я
должен сказать, что, когда он рядом, потолок просто светится весельем. У
нас вволю октябрьского пива, мы потягиваем его из тяжелых кружек и горячо
спорим о Гордости (это - слабое место Честертона) и о природе божества. У
нас есть орел, который следит за нами, как за Прометеем, и время от
времени заботливо пускает в ход обеззараженный клюв - этого требуют
правила гигиены, ведь мы совсем не двигаемся и нам грозит увеличение
печени... Честертон со мною бывает часто, Беллок - никогда. Беллок
вызывает у меня безграничное восхищение, но с каким-то постоянным
упорством я преграждаю ему путь в великолепный мир своих грез. Изображения
Беллока нигде на потолке не видно, ни в одном самом далеком углу. И
все-таки небесный живописец каким-то удивительным образом (по невежеству
не могу судить, каким именно, в тонкостях живописи я разбираюсь плохо)
заставляет угадывать тень Беллока на фреске. Где он? Вон там, где особенно
выпукло легли мазки или где слабое свечение окружает великолепную фигуру
Честертона? Не знаю. Но от взора тонкого наблюдателя, когда он посмотрит
вверх, не укроется то удивительное обстоятельство, что Беллок здесь -
здесь, и все же далеко, у себя, на другом небе, которое, несомненно,
империалисту с Парк Лейн представляется прибежищем сатаны. Там Беллок
царит...
Но на самом деле мне не доводилось встречаться с Честертоном в
заоблачных высях, и нам отпущено судьбой лишь жалкое подобие того
нескончаемого досуга, проводимого в отвлеченных беседах, каким я
наслаждаюсь на воображаемых росписях. Я живу в мире непрерывных и
неотложных дел, где подчас царят беспорядок и суета. Дела наваливаются на
нас со всех сторон, нас подгоняют, торопят, мы ведем борьбу с
противниками, размахиваем кулаками и с трудом урываем минуту, чтобы
спокойно подумать и поговорить. И я не могу тратить время на бесконечные
потасовки с Честертоном и Беллоком из-за формы и содержания. Есть много
других, для кого мне следует поберечь кулаки. Можно расточать время в
покое и на досуге, а в борьбе дорога каждая минута.
Во многих отношениях мы похожи друг на друга и если в чем-то
расходимся, то это не закономерные, а случайные расхождения; просто мы
говорим по-разному и у нас разные взгляды. Я всегда и любыми средствами
буду отстаивать свои взгляды на человеческое мышление и свою манеру
изложения, которая мне кажется убедительной и свободной, но Беллок,
Честертон и я уже вполне взрослые люди с установившимися взглядами, мы
теперь не станем менять свой язык и учиться новому; у нас разные дороги, а
потому нам приходится перекликаться через разделяющие нас пропасти. Те
двое заявляют, что, по их мнению, социализм не нужен народу, а я хочу
больше всего на свете, чтобы народ жил при социализме. И мы будем теперь
повторять это до конца своих дней. Но в действительности цели, к которым
мы все трое стремимся, очень сходны. Наши разные дороги идут в одном
направлении. Я утверждаю, что лучшей жизни для всего общества, неуклонного
развития и прогресса всего человечества можно добиться, создав условия для
самого полного и свободного развития отдельной человеческой личности. Нам
всем троим одинаково ненавистен, и в этом мы единодушны, вид людей,
раздувшихся от суетного богатства, безответственности и власти, - судьба
поступает с ними так же жестоко и нелепо, как мальчишки, надувающие
лягушек; нас всех троих возмущает, что до сих пор не решены проблемы,
которые принижают и калечат человеческую жизнь с самого рождения, обрекают
на голод и издевательства огромные массы людей. Мы ратуем за счастливую
жизнь для всех без исключения, за то, чтобы все люди были здоровыми и
обеспеченными, чтобы они были свободны и наслаждались своей деятельностью
в обществе, чтобы они шли по жизни, как дети, собирающие в поле цветы. Мы
все трое хотим, чтобы люди владели не чем-то отвлеченным, а тем, что им
непосредственно нужно, чтобы, как говорит Честертон, сын в семье
достраивал дом, который начал его отец, чтобы человек гордился плодами,
которые он взрастил у себя в саду. И я согласен с Честертоном, что главное
в жизни - отдавать всего себя, отдавать все свои силы ближнему из любви и
чувства товарищества.
Но здесь у нас с ним расхождения не во взглядах; скорее, я не согласен
с тем, как он их высказывает. Делиться с ближним, но делать это без души
недостойно. "Поставить угощение" он считает проявлением благородства, а я
этого не выношу, по-моему, это - безмерное издевательство и опошление
прекрасного обычая: приберегать лучший кусок для богом посланного гостя.
Так "угощать" - значит совершать обыкновенную сделку, да еще дурного
пошиба, совсем в духе наших времен. Подумайте сами. Двое на время ушли из
дому и решили выпить, они завернули в какое-то общественное место, где
спиртное (слегка разбавив его из соображений личной выгоды) продают всем,
кому угодно. (Как ужасно, что в жизни встречается подобное бездушие и
продажность!) И Джонс неожиданно широким жестом швыряет два пенса или
девять пенсов (одному богу известно, как они добыты), не спросив о
состоянии кармана и не подумав о самолюбии Брауна. Что до меня, то уж
лучше бы монету бросили мне за шиворот. Если бы Джонс любовно и
сочувственно постарался узнать, в чем у Брауна нужда, какая жажда его
мучит, и с умом и толком выбрал бы необходимое питье, чтобы эту жажду
утолить, - вот это было бы другое дело; а когда просто так "угощают", и
делают подарки, и развлекают, то в этом проявляется лишь чванливость и
равнодушие, как у горланящих петухов, недомыслие и жестокость, присущие
ничтожной и торгашеской забаве, порочной в самой своей сути, - игре в
покер; и мне странно даже подумать, что Честертон воздает хвалу такому
обычаю.
Но это я говорю так, между делом. Честертон и Беллок, подобно
социалистам, считают, что мир сегодня совсем не таков, каким они хотят его
видеть. Они тоже находят причину этого в том, что у нас не приведены в
систему отношения собственности. Они придерживаются того же мнения, что и
обычный средний человек в наши дни (чье кредо, мне думается, изложено
Честертоном довольно беспристрастно, хоть он и упустил кое-что весьма
важное). Отношения собственности можно привести в систему согласованными
действиями и отчасти изменениями в законодательстве. Землей и всеми
крупнейшими предприятиями должно владеть государство, и если не владеть
ими, то по крайней мере управлять, контролировать их, ограничивать и
перераспределять. Наши разногласия сводятся всего-навсего к вопросу о
больших или меньших размерах собственности. Я не понимаю, как Беллок и
Честертон могут выступать против сильного государства, ведь в нем
единственная возможность обуздать чудовищное порождение собственнического
мира - крупных и влиятельных собственников. Государство должно быть
сложным по своей системе и достаточно сильным, чтоб совладать с ними.
Государство или плутократы - в сущности, другой практической альтернативы
в наши дни не существует. Или мы создаем возможность для крупных
авантюристов-банкиров, для растущего капитала и его прессы
беспрепятственно войти в сговор и, по сути дела, править на земле; или мы
стоим в стороне, не требуя превентивного законодательства, предоставив
вещам идти своим чередом, как сейчас, пока все само по себе не устроится;
или же мы должны создать коллективную организацию, достаточно сильную,
чтобы охранять гражданские свободы простого человека, которому в один
прекрасный день предстоит зажить счастливой жизнью. Пока что мы выступаем
вместе. Если Беллок и Честертон не социалисты, они все-таки и не
антисоциалисты. Если они заявляют, что ратуют за организованное
христианское государство (а это, собственно, семь десятых того, о чем
мечтают социалисты), тогда перед лицом наших общих опасных и сильных
врагов - авантюристического капитала, враждебного нам: империализма,
низменных устремлений, низменных взглядов и обычных предрассудков и
невежества - мне не к чему затевать с ними ссору из-за политики, пока они
не вынуждают меня к ссоре. Их организованное христианское государство
гораздо ближе к организованному государству, каким я его себе представляю,
чем к нынешней плутократии. Наступит такой день, когда наши идеалы вступят
в борьбу, и это будет жестокая схватка, но бороться сейчас - это значит
помогать врагу. Когда мы добьемся своих общих целей, тогда и только тогда
мы будем вправе позволить себе разногласия. Я никогда не допускал мысли,
что в нашей стране и в мое время социалистическая партия может надеяться
создать свое правительство; сейчас я верю в такую возможность еще меньше,
чем когда бы то ни было. Не знаю, питает ли кто-либо из моих
коллег-фабианцев столь радужные надежды. Если нет, тогда при условии, что
их политическая платформа не просто брюзжание, им следует подумать о
временном политическом союзе между членами парламента - социалистами и той
некапиталистической частью либеральной партии, от имени которой выступают
Честертон и Беллок. Вечная оппозиция - весьма недостойная политическая
платформа, и человек, который, принимая участие в политической,
деятельности, не желает брать на себя никаких ответственных задач, если не
будут приняты его собственные формулировки, - просто отступник, жертва
дурного примера ирландцев, и он не способен принести пользу ни одному
истинно демократическому институту...
Я снова отвлекаюсь, как видите, но, надеюсь, мысль моя ясна. Как ни
различны наши взгляды, Беллок и Честертон с социалистами по одну и ту же
сторону пропасти, которая разверзлась сейчас в области политической и
социальной. И мы и они на страже интересов, прямо противоположных
интересам нынешнего общества и государства. Для нас, социалистов, политика
- дело второстепенное. Наша первостепенная задача - не навязывать, а
разъяснить и привить простому человеку, об интересах которого и печется
Честертон, мысль, что он хозяин в своем государстве, что он должен служить
государству, а государство - ему. Мы хотим облагораживать, а вовсе не
оскорблять чувство собственности. Будь на то моя воля, я бы начал с
уличных перекрестков и трамваев, я бы сорвал эти омерзительные и лживые
таблички, на которых стоит МСЛ [муниципальный совет Лондона], и вместо них
повесил бы такие: "Этот трамвай, эта улица принадлежат жителям Лондона".
Станут ли Честертон или Беллок возражать против этого? Допустим, что
Честертон прав и что у простого человека есть свои взгляды, в которых его
невозможно переубедить, и притом взгляды эти враждебны нашим, - что же,
каким-то из наших идеалов суждено погибнуть. Но мы прилагаем все усилия и
делаем все, что можем. А что делают Честертон и Беллок? Пусть наш идеал
будущего в чем-то оправдан, а в чем-то необоснован, но разве они стремятся
создать какой-то лучший идеал? Предложат ли они свою Утопию, и как они
собираются ею управлять? Если они будут отстаивать только благородные
старые истины, что человек должен быть свободным, что он имеет право
действовать по своему разумению и так далее, они не окажут настоящей
поддержки простому человеку. Все эти красивые слова без дальнейшего
разъяснения вполне на руку мистеру Рокфеллеру, который проявляет
естественную человеческую заботу о своем достоянии, и фабриканту, который
борется против контроля, мешающего ему у себя на фабрике выжимать все соки
из женщин и детей. На днях я купил в книжном киоске брошюру одного
австралийского еврея, искажающую идеи социализма и полную необоснованных
доводов против него; эту брошюру издали поборники Единого налога с
бескорыстной, по-видимому, целью освободить землю от помещика самым
простым способом, то есть смешивая с грязью всякого, кто стремится к этой
же цели, но не считает Генри Джорджа царем и богом; я знаю социалистов,
которые с пеной у рта доказывают, что если кто-то поет не "Красный флаг",
а другую песню и позволяет себе усомниться в деловом опыте Карла Маркса,
то с ним нельзя иметь ничего общего. Но ведь нет причин к тому, чтобы
Честертон и Беллок, люди незаурядные, были столь же непримиримы. Когда мы
ведем беседы на потолочной фреске или на званом обеде, где веселье
несколько напоминает наши заоблачные выси, Честертон и я, Беллок и я -
противники, и наша вражда не затухает, но в борьбе против человеческого
себялюбия и ограниченности, за лучшие, более справедливые законы мы -
братья или по крайней мере сводные братья.
Согласен, Честертон не социалист. Но, если спросить, чью сторону он
принимает, нашу или владельца Элибэнка, или сэра Хью Балла, или любого
другого капиталиста-либерала, стоящего за свободную торговлю, или
землевладельца, на чьей он стороне? На политической арене нельзя сидеть на
двух стульях, ибо лишь одна партия или группа партий может победить.
И, возвращаясь ненадолго к вопросу о новой Утопии, я жду ее от
Честертона. От человека его масштабов можно требовать большего, чем просто
критика без полезных выводов. Ему нет оправдания, когда он пытается вести
спор, оседлав чужого конька, используя чужие Утопии. Я призываю его
соблюдать правила игры. Я делаю все, что могу, дабы показать, что
счастливая и свободная жизнь отдельного человека возможна лишь при таком
общественном строе, который избавит мир от жестокого владычества тупых,
упрямых, напористых, бесчестных стяжателей, чей размах пока что немного
сдерживает лишь низменная алчность их жен и сыновей. И тут недостаточно
сказать, что никто из них не "выставляет угощения" и что простые, добрые
люди при случае вправе поколотить свою жену и детей так просто, любя, и
что они не потерпят проповедей мистера Сиднея Уэбба.
Из книги "Англичанин смотрит на мир", 1914.
Пер. - Р.Померанцева
Чтобы читатель должным образом оценил роман "Война в воздухе", я хочу
предварить его несколькими словами. "Война в воздухе" стоит в одном ряду с
такими написанными мной в разные годы произведениями, как "Освобожденный
мир" и "Когда спящий проснется". Романы эти обычно называют
"научно-фантастическими", или "романами о будущем", но удачнее было бы
определить их как "фантазии о возможном". Автор обращается к тому, что уже
наметилось в реальности, и показывает, как велики могут быть последствия
этих явлений, когда они разовьются.
Я хочу напомнить читателю, что "Война в воздухе" написана в тысяча
девятьсот седьмом году и начала печататься главами в "Пэлл-Мэлл мэгэзин" с
января тысяча девятьсот восьмого года. Иными словами, еще до появления
самолетов и дирижаблей. Блерио перелетел Ла-Манш только в июле тысяча
девятьсот девятого года, а цеппелин переживал тогда еще пору своего
детства.
Читатель не без улыбки сопоставит догадки и представления автора с
достигнутыми ныне успехами.
И все же мне хочется думать, что книга эта не устарела. Она писалась не
для того, чтобы доказать возможность полетов, и не затем, чтоб объяснить,
как именно люди будут летать. Главная ее мысль состоит в другом, и опыт
последующих лет скорее усилил, чем ослабил ее. Я хотел показать, что
летающие машины в корне изменят характер войны: она будет идти не на линии
фронта, а на огромных территориях. Ни одна сторона - будь то победитель
или побежденный - не будет застрахована от страшных разрушений, и
поскольку разрушительные силы неизмеримо возрастут, возрастет также и
общая неуверенность. Поэтому "Война в воздухе" кончается не победой одной
из сторон, а гибелью социального строя. Все, что случилось в мире после
написания этой "фантазии о возможном", только укрепило меня в прежнем
мнении. После недавней поездки в Россию, впечатления о которой я изложил в
книге "Россия во мгле", я перечел свой выдуманный рассказ о крахе
цивилизации, не выдержавшей напряжения современной войны - таков конец
"Войны в воздухе", - и поднялся в собственных глазах. В тысяча девятьсот
седьмом году, читая эту главу, многие от души смеялись и объявляли ее не
чем иным, как плодом расстроенного воображения писателя-фантаста. Такой ли
уж смешной она кажется вам сегодня?
И еще я прошу читателя помнить эту дату - тысяча девятьсот седьмой год,
- когда он будет читать о принце Карле Альберте и графе фон Винтерфельде.
За семь лет до мировой войны ее тень уже нависла над нашим лучезарным
миром и была вполне различима для глаза писателя-фантаста и всякого, кто
наделен здравым смыслом. Катастрофа надвигалась на нас при дневном свете.
Но каждый считал, что кто-то другой должен остановить ее, прежде чем она
разразится. За этой катастрофой последовали другие. Постоянное
обесценивание валюты, сокращение производства, упадок просвещения в Европе
достигли такого предела, что теперь несомненны для каждого разумного
человека. Национальные распри и империалистическое соперничество влекут
целые народы навстречу гибели. Этот процесс протекает с той же
очевидностью, с какой назревали военные события в годы написания книги
"Война в воздухе".
Неужто мы и сейчас поручим свою судьбу кому-то другому?
По книге "История мистера Полли" и "Война в воздухе",
Одемс-пресс. (Дата не обозначена.)
Пер. - Н.Явно
Cher Maitre [дорогой мэтр (франц.)], Вы творите для всего мира, и весь
мир поздравляет Вас в этот день по случаю радостного события - Вашего
восьмидесятилетия. Вам исполнилось восемьдесят лет, и все же, когда я
посетил Вас на днях, чтобы лично засвидетельствовать свое почтение, и
увидел Вас, как всегда, улыбающегося, любезного, внимательного,
оживленного, мне показалось, что годы Вас не коснулись. И в самом деле,
что могут годы поделать с Вами, когда Вы уже и сейчас бессмертны! На время
Вы поселились здесь, на прекрасной земле Франции, но Вам уготовано место
среди великой плеяды писателей, которые уже обитают в Элизиуме и
обращаются к молодежи с юношеским пылом и ко всем остальным с неугасающей
мудростью - к ныне живущим и к грядущим поколениям на много веков вперед!
Миллионы еще не родившихся читателей, став взрослыми, найдут в Вас
освободителя, тонкого собеседника, самого близкого друга. Мы, Ваши
современники, только первые из тех последователей, кто будет с любовью и
уважением произносить Ваше имя.
Мы, писатели Англии, не сплоченный отряд, а скорее разбросанные по
стране одиночки: у нас нет академии, объединяющей нас, нет признанного
всеми руководителя, и, должно быть, совсем случайно мне выпало счастье,