-----------------------------------------------------------------------
"Собрание сочинений в 15-ти томах. Том 14".
М., "Правда", 1964 (Б-ка "Огонек").
OCR & spellcheck by HarryFan, 15 June 2001
-----------------------------------------------------------------------
Пер. - К.Чуковский
Мне сказали: "Напишите предисловие к русскому изданию ваших сочинений".
Я удивился и обрадовался. Признаться, мне и в голову не приходило, что
меня читают по-русски. И теперь, когда я приветствую своих нежданных
читателей, - не правда ли, мне простительна некоторая гордость? Английский
автор, выступающий перед читателями таких мастеров, как Толстой, Тургенев,
Достоевский, Мережковский, Максим Горький, имеет право слегка
возгордиться.
"Расскажите нам о себе", - попросили меня. Но чуть я принимаюсь за это
дело и пытаюсь рассказать русскому читателю, что я за человек, мне с
особенной силой приходит в голову, какая страшная разница между моим
народом и вашим; разница в общественном отношении и в политическом. Вряд
ли можно найти хоть одну общую черточку, хоть один клочок общей почвы, на
которой мы могли бы сговориться. Нет общего мерила, которым мы могли бы
мерить друг друга.
Когда я думаю о России, я представляю себе то, что я читал у Тургенева
и у друга моего Мориса Беринга. Я представляю себе страну, где зимы так
долги, а лето знойно и ярко; где тянутся вширь и вдаль пространства
небрежно возделанных полей; где деревенские улицы широки и грязны, а
деревянные дома раскрашены пестрыми красками; где много мужиков,
беззаботных и набожных, веселых и терпеливых; где много икон и бородатых
попов, где безлюдные плохие дороги тянутся по бесконечным равнинам и по
темным сосновым лесам. Не знаю, может быть, все это и не так; хотел бы я
знать, так ли.
А вы, в России, как представляете себе Англию? Должно быть, вам
мерещатся дымные фабричные трубы; города, кишащие рабочим людом; спутанные
линии рельсов, жужжание и грохот машин и мрачный промышленный дух,
обуявший собою всех и вся. Если так, это не моя Англия. Это север и
средняя полоса. Моя же Англия лежит к югу от Темзы. Там нет ни железа, ни
угля; там узкие, прекрасно возделанные поля, обсаженные дубами и вязами,
там густые заросли хмеля, как будто аллеи виноградников; там каменные и
кирпичные дома; опрятные деревушки, но мужики в этих деревушках не
хозяева, а наемники; там красивые старинные церкви и священники - часто
богатые люди; там обширные парки, и за ними ухаживают, как за садами; там
прекрасные старинные усадьбы зажиточных людей. Там я родился и провел всю
свою жизнь, - только на несколько лет отлучался в Лондон и немного
путешествовал. Там у меня тоже есть маленький домик с красной крышей,
площадкой для тенниса и небольшим цветником. Этот домик я выстроил сам. Он
стоит на берету, между двумя морскими курортами - Фолкстоном и Сэндгэтом,
расположенными почти рядом, и, когда летними вечерами я прогуливаюсь на
сон грядущий по маленькой террасе перед окнами моего кабинета, я вижу
вращающиеся огни маяков на дружественных берегах Франции, в девятнадцати
милях от меня.
Мне сейчас сорок два года, и я родился в том странном неопределенном
сословии, которое у нас в Англии называется средним классом. Я ни чуточки
не аристократ; дальше деда и бабки не помню никаких своих предков, да и о
тех я знаю весьма немного, так как они умерли до моего рождения. У моего
деда по матери был постоялый двор. Кроме того, он держал почтовых лошадей,
покуда не прошла железная дорога, а мой дед по отцу был старший садовник у
лорда де Лисли в Кенте. Он несколько раз менял свою профессию, и ему то
везло, то нет. Отец мой долгое время держал под Лондоном мелочную лавчонку
и пополнял свой бюджет игрою в крикет. В эту игру люди играют для
развлечения, но она бывает также и зрелищем, а за зрелища платят деньги.
Это породило игроков-профессионалов вроде моего отца. Со своей торговлей
он прогорел, и моя мать, которая до замужества была горничной, поступила
экономкой в богатую усадьбу.
Мне тогда было двенадцать лет. Меня тоже прочили в лавочники. Чуть мне
пошел тринадцатый год, я был взят из школы и поступил мальчиком в
аптекарский магазин, но не имел там удачи и должен был перейти в
мануфактурную лавку. Я пробыл там около года, но потом натолкнулся на
мысль, что у меня есть возможность добиться лучшего положения посредством
высшего образования, доступ к которому так легок у нас в Англии и с каждым
годом становится все легче. Таким образом, я принялся изо всех сил
заниматься, чтобы получить нужные мне права, которые дадут мне возможность
поступить в университет. Спустя некоторое время я и поступил в Новый
Лондонский университет, который так разросся и прославился теперь. Там я
получил ученую степень и разные знаки отличия, весьма, впрочем,
незначительные. Моим главным предметом была сравнительная анатомия, и
занимался я под руководством профессора Хаксли, о котором русские
читатели, без сомнения, знают. Первое русское имя, которое я научился
уважать, было имя биолога А.О.Ковалевского.
Добившись диплома, я пошел в учителя и стал преподавать биологию. Но
через два-три года бросил преподавание и занялся журнальной работой: в
Англии это гораздо прибыльнее, да и влечение к этому делу всегда у меня
было большое. Сначала я писал критические заметки, статьи и т.д., но потом
пристрастился к фантастическим рассказам, используя в них богатые
увлекательными возможностями идеи современной науки. На такие произведения
в Англии и в Америке Значительный спрос, и моя первая книга, "Машина
времени", вышедшая в 1895 году, привлекла изрядное внимание и вместе с
двумя последующими книгами, "Война миров" и "Человек-невидимка",
обеспечила мне популярность - как раз такую, что я без особого риска мог
целиком отдаться литературному труду.
Писательство - одна из нынешних форм авантюризма. Искатели приключений
прошлых веков ныне сделались бы писателями. Пускай хоть немного
посчастливится твоей книге - ну хоть так, как посчастливилось моим, - и в
Англии ты тотчас же превращаешься в человека достаточного, вдруг получаешь
возможность ехать куда хочешь, встречаться с кем хочешь. Все открыто и
доступно тебе. Вырываешься из тесного круга, в котором вертелся до тех
пор, и вдруг начинаешь сходиться и общаться с огромным количеством людей.
Ты, что называется, видишь свет. Философы и ученые, военные и политические
деятели, художники и всякого рода специалисты, богатые и знатные люди - к
ним ко всем у тебя дорога, и ты пользуешься ими, как вздумаешь. Вдруг
оказывается, что тебе уже незачем читать обо всем в газетах и в книгах, ты
все начинаешь узнавать из первых рук, подходишь к самым истокам
человеческих дел. Не забудьте, что Лондон не только столица королевства;
он также центр мировой империи и огромных мировых начинаний.
Быть художником - не значит ли это искать выражения для окружающих нас
вещей? Жизнь всегда была мне страшно любопытна, увлекала меня безумно,
наполняла меня образами и идеями, которые, я чувствовал, нужно было ей
возвращать. Я любил жизнь и теперь люблю ее все больше и больше. То время,
когда я был приказчиком или сидел в лакейской, тяжелая борьба моей ранней
юности - все это живо стоит у меня в памяти и по-своему освещает мне мой
дальнейший путь. Теперь у меня есть друзья и среди пэров и среди нищих, и
ко всем я простираю свое жадное любопытство и свои симпатии и ими, как
нитями паутины, связываю верхи и низы человечества. Эту широту моего
общественного положения я почитаю едва ли не самой счастливой моей
особенностью, а другая счастливая моя особенность та, что я человек
непритязательный, скромный, никому ничего не навязываю, преследую только
литературные цели, не мечтаю о том, чтобы играть роль в свете, и ни на что
не променяю я своей настоящей работы: наблюдать и писать, о чем хочу.
Почему я заговорил об этом? Потому что моя неустойчивость и мои
переходы от одного общественного положения к другому могут объяснить тот
утопический элемент, который был присущ моим первым произведениям.
Неустойчивые, неоседлые люди никогда не могут принять мир таким, каков он
есть; но теперь, когда я перестал быть бродягой, я перешел уже за предел
тех научно-фантастических идей, которые прежде были причиной моего успеха.
Правда, всего только месяц назад я держал корректуру новой фантастической
повести "Война в воздухе" - о летательных машинах и о мировой войне, но
такого рода вещи, повторяю, перестали поглощать все мое внимание. Чем
дальше, тем фантастичнее и ярче кажется мне реальная действительность.
Первая моя вещь в реалистическом роде появилась в 1900 году под названием
"Любовь и мистер Люишем", вторая вещь - "Киппс", посвященная изучению
приказчичьей души, вышла в 1905 году. В промежутке между ними мною был
создан ублюдок, помесь фантастики и реализма, - "Морская дева", где
любовь, как мучительная страсть, символизирована в образе сирены. Теперь я
заканчиваю сразу два романа, и оба, надеюсь, появятся сразу в будущем,
1909 году. Один называется "Тоно Бенге" и будет объемистее обычных
современных романов. В нем содержится попытка проследить карьеру одного
продавца патентованных медицинских средств, основавшего для их сбыта
особое промышленное товарищество, и таким образом выставить напоказ всю
нелепую, построенную на рекламе, торгашескую цивилизацию, средоточием
которой является все тот же Лондон. Не в пример моим прошлым романам,
которые, в сущности говоря, были всегда как бы монографиями, посвященными
одному персонажу, этот новый роман будет заключать в себе разнообразные
типы. Другой роман посвящен современному положению женщины; в нем
изображается развитие страсти в душе английской девушки новейшего типа -
лондонской студентки [речь идет о романе "Анна-Вероника"].
Начиная с 1900 года я написал еще третью серию книг, и серия эта
теперь, полагаю, закончена. Это мои социологические этюды; они были нужны
мне для моих романов. Я стал писать их почти случайно. Прежде чем
описывать жизнь тех или других личностей, мне понадобилось самому для
себя, так сказать, для своего собственного назидания изучить те условия
общественной жизни, в которых мы плаваем, как рыба в воде. Я написал книгу
под названием "Предвидения", которая, принимая мир как некую развивающуюся
систему, представляет собою попытку предсказать то, что может случиться
через сорок - пятьдесят лет. Еще я не окончил этой книги, а уже
почувствовал, что мне необходимо писать другую и представить прогресс мира
как воспитательный процесс; это я выполнил в книге "Создание
человечества". Эта книга привела меня к более общим вопросам, которые я
пытался решить в "Современной утопии". Но в то самое время, когда мною
писались эти книги, из них, как две боковые ветви, выросли два
фантастических романа: "Пища богов", где открытая учеными пища увеличивает
все предметы до гигантских размеров и таким образом изменяет масштаб всех
человеческих дел, и другой роман - "В дни кометы", где представлены все
последствия внезапного роста нравственных чувств в человечестве.
Я всегда был социалистом, еще со времен студенчества; но социалистом не
по Марксу, а скорее по Родбертусу, - и вот однажды меня соблазнила мысль:
взять все положения социализма, развить их по-своему до последней степени
и посмотреть, что из всего этого выйдет; так создались еще две мои книги -
"Новые миры вместо старых" и "Первое и последнее".
Русскому читателю нужно знать, что наш английский социализм во всех
отношениях отличается от американского и от континентального социализма.
Мы, англичане, парадоксальный народ - одновременно и прогрессивный и
страшно консервативный, охраняющий старые традиции; мы вечно изменяемся,
но без всякого драматизма; никогда мы не знали внезапных переворотов.
Со времен Норманского завоевания, 850 лет тому назад, у нас менялись
династии и церковные иерархии, но чтобы мы что-нибудь "свергли",
"опрокинули", "уничтожили", чтобы мы "начали все сызнова" - как это бывало
почти с каждой европейской нацией, - никогда. Революционная
социал-демократия континента не встречает отклика в широких кругах
английского народа. Тем не менее мы все гуще и плотнее насыщаемся
социализмом. Наш индивидуализм уступает место идеям общественной
организации. Мы парламентарны по природе и по своему социальному развитию,
в котором принимают участие все слои и все классы народа. Консерваторы,
либералы и отъявленные социалисты ходят друг к другу в гости и за десертом
обсуждают те уступки, которые они могут сделать один другому, - все в
равной степени не веря в какие-нибудь твердые, непоколебимые формулы и все
же молчаливо допуская страшную сложность и запутанность государственных и
общественных вопросов. Это чувство, скорее национальное, чем принадлежащее
лично мне, я надеюсь, будет замечено в моих социальных этюдах каждым
русским читателем.
Эти этюды писались с 1901 года. Они послужили, так сказать,
руководством для моих дальнейших писаний. Ими я как бы сказал себе: "Если
ты хочешь стать изобразителем современной жизни, вот как ты должен
поступать". Ведь у меня под ногами не было твердой почвы, вера отцов наших
давно перестала быть нашей верой. Мне оставалось либо определить и
выяснить свою собственную точку зрения, либо писать о жизни разбросанно,
бессвязно и неуверенно. Теперь, после этой теоретической работы, я,
кажется, имею некоторое право отдаться своему призванию и приняться за
изображение хоть небольшой части этого огромного, величавого зрелища
жизни, которое окружает меня и дает пищу моему наблюдению и опыту.
Иначе говоря, я надеюсь после всех приготовлений засесть наконец за
писание бытовых романов и отдаться этой работе на много лет.
Я столько распространяюсь о себе и вдаюсь в такие подробности вот
почему: ежели русские настолько добры, что читают меня и даже выпускают
теперь собрание моих сочинений, так пускай же они знают меня
по-настоящему, а не как-нибудь. Но, конечно, никто живее меня самого не
чувствует, от каких случайностей и превратностей опыта зависит
литературная работа. Что такое, в сущности, делаем мы все, мы, которые
думаем и пишем? Мы отнюдь не какая-то особая каста вдохновенных людей,
которые могут вещать о своих откровениях темному, непросвещенному миру. Мы
просто голоса разнообразных людей, и каждый из нас выражает то, что думает
и чувствует.
Многим из нас суждено прожить лишь одно мгновение - и потом исчезнуть
навсегда. Кое-что из подмеченного нами, кое-что из предсказанного нами,
может быть, и вспомнят потом, но кто это предсказал, кто подметил,
забудут, и потеряют из виду, и никогда уж не припомнят опять. Мы
рассказываем наши рассказы неведомым и безмолвным слушателям, и если мы им
даем наибольшую меру нашего чувства и ума, чего еще можно требовать от
нас? Наше дело - трудиться. А будет ли труд наш для немногих или для
многих, хорош ли он будет или плох, на много лет или на секунду - не все
ли это равно? Это касается только издателя и литературного критика.
1908
Пер. - Н.Снесарева
Не всем понравится эта книга, и не всем понравится ее автор. "Ну и
пусть", - как говорят мальчишки. Я мийкист и знаю, скоро появятся на свете
другие мийкисты. Для них и напечатана эта книга. Мистер Мийк очень
типичная и вместе с тем незаурядная личность - он выступает от имени
самого многочисленного класса современного общества и вместе с тем
выделяется из него, потому что способен выразить себя почти с предельной
полнотой. Кто любит не только книги, но и реальную жизнь, поймет, что я
хочу сказать. В наше время сотни тысяч людей всех классов берутся за перо
и оставляют на бумаге его следы, но далеко не у всех чернильные штрихи
сливаются в единое целое и оживают. Мистер Мийк иногда вытворяет своим
пером ужасающие вещи - есть в его книге страницы, которые отпугнут даже не
очень грамотного человека, - и все же он пишет. Тут сама жизнь, описанная
с откровенностью, присущей немногим. У него нет пошлости, свойственной
деланно тактичным и деланно благородным людям, и он испытывает
поразительно мало нежных чувств к самому мистеру Мийку. Поразительно мало,
на мой взгляд, принимая во внимание обстоятельства его жизни. Ему, без
всякого сомнения, присуща порой безыскусственная простота великого
художника слова. Год тому назад он принялся, и горд добавить - по моему
совету, изображать себя на бумаге, и вот он перед вами - его автопортрет,
удивительно удачно исполненный.
Мое знакомство с мистером Мийком началось по почте. Не помню, когда
именно он выделился из общей массы незнакомых докучливых людей, переписка
с которыми неизбежно отнимает часть жизни у всякого писателя, но,
помнится, я увидел в нем человека необычного и интересного еще до того,
как узнал как следует, какое положение он занимает в нашем обществе.
Несколько лет тому назад я непосредственно принял участие в
социалистическом движении, и его первые письма как-то были с этим связаны.
Он горячо ратовал за "единство социалистов", столь же возможное на этом
свете, как и единодушие богословов, - а потом, мне кажется, он рассказал о
себе и своих планах. Я очень хорошо помню: он предлагал литературные
проекты, все абсолютно не осуществимые. Он хотел написать книгу на
достаточно трудную тему - о нравственности - и романтическую повесть о
научном прогрессе. Я, разумеется, его отговаривал, и вряд ли достаточно
вежливо, потому что я бываю не очень-то вежлив с людьми, которые, не
обладая специальными знаниями в области естественных и общественных наук,
берутся за эти темы - по-своему простые, но требующие известной
подготовки. Может быть, тогда-то я ему сказал: "Писать надо не о том, чего
вы, естественно, знать не можете, - а о единственном, о чем люди вообще
имеют право писать, - о личном восприятии жизни. Вы чего только не видели,
чего только не испытали; я, как писатель, с радостью отдал бы за все это
левую руку. Попробуйте, напишите об этом!"
Свою просьбу я повторил более настойчиво, когда встретился с мистером
Мийком. Он пришел ко мне в солнечный праздничный день. Но мне не удалось
поговорить с ним обо всем так подробно, как мне бы хотелось, потому что
одновременно явился другой посетитель, не менее настоятельно требовавший
моего внимания. Мистер Мийк - откровенный художник, у него есть прямота
мудреца, и я без смущения признаюсь ему теперь, что тогда меня сильно
поразила и озадачила его внешность. На нем был плохо сшитый черный костюм,
сильно запыленный после путешествия, которое он совершил в этот день, был
он неловок, и что-то у него было с глазами - не знаю, как назвал бы это
окулист, - затемнение белка, что ли - и формы они были странной; невольно
подумалось: не слеп ли он? И он действительно слеп на один глаз, как я
впервые узнал из книги; он плохо видит, плохо ходит и не очень внятно
говорит. Держался он, как теоретически полагается джентльмену, но как ни
один настоящий джентльмен себя не ведет; он не смущался и не робел, но не
был самоуверен и груб. Не выказал ни приниженности, ни самомнения, говорил
просто, как и пишет обычно о вещах, не выходящих за пределы его понимания.
Он был одержим идеей "единства социалистов".
В двадцать седьмой главе вы найдете рассказ о его путешествии, большую
часть которого он совершил пешком, чтобы навестить меня. Это отчет о
незаметнейшем человеке, занятом самой неосуществимой задачей, и в то же
время это рассказ о невыразимо трогательной мечте. Представьте только -
вот он бредет по дороге, еле передвигая ноги, а мимо мчатся велосипедисты
и машины, все в бешеной погоне за праздничными увеселениями. Сначала он
побывал в Ашфорде и поговорил с несколькими социалистами в крошечной
комнатушке. Он рассказал мне, какие они хорошие. Затем он побывал в
Фолкстоуне, где живут два-три стойких социалиста, но не застал их,
встретил только одного из самых старых участников движения, после чего
посидел со мной за вторым завтраком и отправился в Дувр, где тоже отыскал
крошечную группу. Он сочувствует им, но настроен критически. Как я уже
сказал, его миссия была мечтой. Он призывал разрозненные группы к
объединению, а интересующихся и колеблющихся - к единодушию, дабы не
замедлило наступить Царство небесное. Прочитав книгу, вы лучше поймете его
нетерпение. Он посетил нас всех, преисполненный радужных видений, как,
верно, посещали апостолы только что воздвигнутые храмы. Какое имели
значение все эти утомительные мили, разделяющие нас? Что нам эти
учреждения, и традиции преуспеяния, и собственничество, на которых
зиждется окружающий мир? Разве мы, озаренные светом марксизма, не знаем,
что конец всему этому близок? Все отодвинется прочь, как занавес, и перед
нами откроется сцена, уже приготовленная для того, чтобы рабочий класс
показал нам поставленное им зрелище всеобщего братства и добродетели. Он
весь светился, несмотря на свою усталость. После завтрака мы сидели у меня
в саду, курили, смотрели на солнечное море и вели беседу о Золотом веке.
(Мы с вами, мистер Мийк, давно будем мертвы, и, боюсь, много наших
потомков замолкнут навсегда, так и не дождавшись Золотого века.) Наконец
он заявил, что ему пора идти. На прощание он как-то многозначительно, с
таинственным видом пожал мне руку (интересно, нет ли каких-нибудь
подпольных обществ, о которых мы и не подозреваем?) и, по-своему, я
уверен, преисполненный благодати божьей, ушел в огромный мир - исчезающая
вдали, запыленная фигура в черном.
Его поход не привел к каким-либо практическим результатам. Читатель
узнает - это был только эпизод в его жизни. Однако не пустой каприз
заставил его выйти в путь, а мечта, близкая всем, кто чего-нибудь да стоит
в наше время, и она будет значить для нас все больше, чем больше будет
развиваться человечество.
"Разве вы не видите, - говорит мечта, - мир еще далек от совершенства,
он полон тупости и жестокости, насилия и бедствий. Восстаньте и измените
его, измените, насколько в ваших силах". Мы не способны дать мало-мальски
достойный ответ на эти слова. Мийк совершает паломничества в Кент и
Суссекс, другие бубнят малопонятные лекции или излагают свои непродуманные
идеи в одной-двух книгах. Третьи организуют комитеты, мечутся из стороны в
сторону, ссорятся друг с другом. На алтаре этой мечты лежат довольно
странные и сомнительные жертвы. Не вдовьи лепты, а от души подаренные
рваные чулки от разных пар и преподнесенные от чистого сердца спицы от
старого зонтика...
Но меня сейчас интересует не мечта социалистов о Золотом веке, а мистер
Мийк как литератор. Я высоко ставлю автора этой книги. Впрочем, когда я
говорю о литературе, я расхожусь с мнением большинства; я пренебрегаю
красотами и изяществом стиля и слишком, может быть, упираю на отражение
жизни.
Больше всего мне нужно знать, что чувствуют люди, и проникнуть под
внешний покров заученного, сквозь инстинктивную защитную броню, в самую
сокровенную сущность человека. Я терпеть не могу всякую идеализацию и
всякую прикрытую идеализацию. Жизнь и без того осквернена сентиментальной
ложью. Я живу в эпоху, когда искреннее и глубокое проникновение в
человеческие эмоции, к которому я тяготею, встречает отпор и подавляется,
когда писателя призывают оставить свои попытки отражения действительности
какой она есть, а заняться изготовлением красивых картонных масок,
льстящих тщеславию глупцов и предусмотрительности трусов. Всякий, кто
хочет сказать правду о жизни, говорит ее на свой страх и риск, возвышая
голос среди хора хулителей. Сколько еще простоит свет, истеричные ханжи и
люди, искренне возмущенные прочитанным, будут, наверно, жестоко
обрушиваться с бранью и клеветой на всякого более или менее значительного
писателя. "Иными словами", - как говаривал Крамфер, - я сомневаюсь, что
новая библиотечная цензура, которой предстоит столько сделать для защиты
британского домашнего очага от любого рода идей, пропустит мистера Мийка.
Ведь за ним еще непристойная веселость "Любовных похождений", и "Я
отправляюсь ко всем чертям", и неуместная защита любителей пива. Не
слишком ли?
Имея перед глазами подлинную жизнь санитара, интересно поразмыслить,
какого же рода автобиография человека этой профессии их устроит. Она, без
сомнения, должна быть написана умной женщиной, из тех, что посещают
больных в своем приходе. В происхождении героя, разумеется, не будет
досадных отклонений от установленной нормы, в которых признается мистер
Мийк, а на место его ужасающего цинизма по адресу духовенства и бойскаутов
должна прийти твердая вера в то, что эти учреждения пребудут во веки
веков. С ранних лет он познает борьбу за кусок хлеба для своей овдовевшей
матери, а физические недостатки, превратившие его в санитара, станут
результатом героической попытки спасения во время пожара любимой собачки
какого-нибудь читателя "Спектейтора". Заполучив каталку, он станет
почтительным поклонником своих клиенток и порой невольно будет слышать их
разговоры. Он воспылает тайной и бесконечно трогательной страстью к
прекрасной больной девушке, своей постоянной пациентке, и она тоже
проникнется к нему великодушной симпатией, но тут появится на сцену ее
"Собрание сочинений в 15-ти томах. Том 14".
М., "Правда", 1964 (Б-ка "Огонек").
OCR & spellcheck by HarryFan, 15 June 2001
-----------------------------------------------------------------------
Пер. - К.Чуковский
Мне сказали: "Напишите предисловие к русскому изданию ваших сочинений".
Я удивился и обрадовался. Признаться, мне и в голову не приходило, что
меня читают по-русски. И теперь, когда я приветствую своих нежданных
читателей, - не правда ли, мне простительна некоторая гордость? Английский
автор, выступающий перед читателями таких мастеров, как Толстой, Тургенев,
Достоевский, Мережковский, Максим Горький, имеет право слегка
возгордиться.
"Расскажите нам о себе", - попросили меня. Но чуть я принимаюсь за это
дело и пытаюсь рассказать русскому читателю, что я за человек, мне с
особенной силой приходит в голову, какая страшная разница между моим
народом и вашим; разница в общественном отношении и в политическом. Вряд
ли можно найти хоть одну общую черточку, хоть один клочок общей почвы, на
которой мы могли бы сговориться. Нет общего мерила, которым мы могли бы
мерить друг друга.
Когда я думаю о России, я представляю себе то, что я читал у Тургенева
и у друга моего Мориса Беринга. Я представляю себе страну, где зимы так
долги, а лето знойно и ярко; где тянутся вширь и вдаль пространства
небрежно возделанных полей; где деревенские улицы широки и грязны, а
деревянные дома раскрашены пестрыми красками; где много мужиков,
беззаботных и набожных, веселых и терпеливых; где много икон и бородатых
попов, где безлюдные плохие дороги тянутся по бесконечным равнинам и по
темным сосновым лесам. Не знаю, может быть, все это и не так; хотел бы я
знать, так ли.
А вы, в России, как представляете себе Англию? Должно быть, вам
мерещатся дымные фабричные трубы; города, кишащие рабочим людом; спутанные
линии рельсов, жужжание и грохот машин и мрачный промышленный дух,
обуявший собою всех и вся. Если так, это не моя Англия. Это север и
средняя полоса. Моя же Англия лежит к югу от Темзы. Там нет ни железа, ни
угля; там узкие, прекрасно возделанные поля, обсаженные дубами и вязами,
там густые заросли хмеля, как будто аллеи виноградников; там каменные и
кирпичные дома; опрятные деревушки, но мужики в этих деревушках не
хозяева, а наемники; там красивые старинные церкви и священники - часто
богатые люди; там обширные парки, и за ними ухаживают, как за садами; там
прекрасные старинные усадьбы зажиточных людей. Там я родился и провел всю
свою жизнь, - только на несколько лет отлучался в Лондон и немного
путешествовал. Там у меня тоже есть маленький домик с красной крышей,
площадкой для тенниса и небольшим цветником. Этот домик я выстроил сам. Он
стоит на берету, между двумя морскими курортами - Фолкстоном и Сэндгэтом,
расположенными почти рядом, и, когда летними вечерами я прогуливаюсь на
сон грядущий по маленькой террасе перед окнами моего кабинета, я вижу
вращающиеся огни маяков на дружественных берегах Франции, в девятнадцати
милях от меня.
Мне сейчас сорок два года, и я родился в том странном неопределенном
сословии, которое у нас в Англии называется средним классом. Я ни чуточки
не аристократ; дальше деда и бабки не помню никаких своих предков, да и о
тех я знаю весьма немного, так как они умерли до моего рождения. У моего
деда по матери был постоялый двор. Кроме того, он держал почтовых лошадей,
покуда не прошла железная дорога, а мой дед по отцу был старший садовник у
лорда де Лисли в Кенте. Он несколько раз менял свою профессию, и ему то
везло, то нет. Отец мой долгое время держал под Лондоном мелочную лавчонку
и пополнял свой бюджет игрою в крикет. В эту игру люди играют для
развлечения, но она бывает также и зрелищем, а за зрелища платят деньги.
Это породило игроков-профессионалов вроде моего отца. Со своей торговлей
он прогорел, и моя мать, которая до замужества была горничной, поступила
экономкой в богатую усадьбу.
Мне тогда было двенадцать лет. Меня тоже прочили в лавочники. Чуть мне
пошел тринадцатый год, я был взят из школы и поступил мальчиком в
аптекарский магазин, но не имел там удачи и должен был перейти в
мануфактурную лавку. Я пробыл там около года, но потом натолкнулся на
мысль, что у меня есть возможность добиться лучшего положения посредством
высшего образования, доступ к которому так легок у нас в Англии и с каждым
годом становится все легче. Таким образом, я принялся изо всех сил
заниматься, чтобы получить нужные мне права, которые дадут мне возможность
поступить в университет. Спустя некоторое время я и поступил в Новый
Лондонский университет, который так разросся и прославился теперь. Там я
получил ученую степень и разные знаки отличия, весьма, впрочем,
незначительные. Моим главным предметом была сравнительная анатомия, и
занимался я под руководством профессора Хаксли, о котором русские
читатели, без сомнения, знают. Первое русское имя, которое я научился
уважать, было имя биолога А.О.Ковалевского.
Добившись диплома, я пошел в учителя и стал преподавать биологию. Но
через два-три года бросил преподавание и занялся журнальной работой: в
Англии это гораздо прибыльнее, да и влечение к этому делу всегда у меня
было большое. Сначала я писал критические заметки, статьи и т.д., но потом
пристрастился к фантастическим рассказам, используя в них богатые
увлекательными возможностями идеи современной науки. На такие произведения
в Англии и в Америке Значительный спрос, и моя первая книга, "Машина
времени", вышедшая в 1895 году, привлекла изрядное внимание и вместе с
двумя последующими книгами, "Война миров" и "Человек-невидимка",
обеспечила мне популярность - как раз такую, что я без особого риска мог
целиком отдаться литературному труду.
Писательство - одна из нынешних форм авантюризма. Искатели приключений
прошлых веков ныне сделались бы писателями. Пускай хоть немного
посчастливится твоей книге - ну хоть так, как посчастливилось моим, - и в
Англии ты тотчас же превращаешься в человека достаточного, вдруг получаешь
возможность ехать куда хочешь, встречаться с кем хочешь. Все открыто и
доступно тебе. Вырываешься из тесного круга, в котором вертелся до тех
пор, и вдруг начинаешь сходиться и общаться с огромным количеством людей.
Ты, что называется, видишь свет. Философы и ученые, военные и политические
деятели, художники и всякого рода специалисты, богатые и знатные люди - к
ним ко всем у тебя дорога, и ты пользуешься ими, как вздумаешь. Вдруг
оказывается, что тебе уже незачем читать обо всем в газетах и в книгах, ты
все начинаешь узнавать из первых рук, подходишь к самым истокам
человеческих дел. Не забудьте, что Лондон не только столица королевства;
он также центр мировой империи и огромных мировых начинаний.
Быть художником - не значит ли это искать выражения для окружающих нас
вещей? Жизнь всегда была мне страшно любопытна, увлекала меня безумно,
наполняла меня образами и идеями, которые, я чувствовал, нужно было ей
возвращать. Я любил жизнь и теперь люблю ее все больше и больше. То время,
когда я был приказчиком или сидел в лакейской, тяжелая борьба моей ранней
юности - все это живо стоит у меня в памяти и по-своему освещает мне мой
дальнейший путь. Теперь у меня есть друзья и среди пэров и среди нищих, и
ко всем я простираю свое жадное любопытство и свои симпатии и ими, как
нитями паутины, связываю верхи и низы человечества. Эту широту моего
общественного положения я почитаю едва ли не самой счастливой моей
особенностью, а другая счастливая моя особенность та, что я человек
непритязательный, скромный, никому ничего не навязываю, преследую только
литературные цели, не мечтаю о том, чтобы играть роль в свете, и ни на что
не променяю я своей настоящей работы: наблюдать и писать, о чем хочу.
Почему я заговорил об этом? Потому что моя неустойчивость и мои
переходы от одного общественного положения к другому могут объяснить тот
утопический элемент, который был присущ моим первым произведениям.
Неустойчивые, неоседлые люди никогда не могут принять мир таким, каков он
есть; но теперь, когда я перестал быть бродягой, я перешел уже за предел
тех научно-фантастических идей, которые прежде были причиной моего успеха.
Правда, всего только месяц назад я держал корректуру новой фантастической
повести "Война в воздухе" - о летательных машинах и о мировой войне, но
такого рода вещи, повторяю, перестали поглощать все мое внимание. Чем
дальше, тем фантастичнее и ярче кажется мне реальная действительность.
Первая моя вещь в реалистическом роде появилась в 1900 году под названием
"Любовь и мистер Люишем", вторая вещь - "Киппс", посвященная изучению
приказчичьей души, вышла в 1905 году. В промежутке между ними мною был
создан ублюдок, помесь фантастики и реализма, - "Морская дева", где
любовь, как мучительная страсть, символизирована в образе сирены. Теперь я
заканчиваю сразу два романа, и оба, надеюсь, появятся сразу в будущем,
1909 году. Один называется "Тоно Бенге" и будет объемистее обычных
современных романов. В нем содержится попытка проследить карьеру одного
продавца патентованных медицинских средств, основавшего для их сбыта
особое промышленное товарищество, и таким образом выставить напоказ всю
нелепую, построенную на рекламе, торгашескую цивилизацию, средоточием
которой является все тот же Лондон. Не в пример моим прошлым романам,
которые, в сущности говоря, были всегда как бы монографиями, посвященными
одному персонажу, этот новый роман будет заключать в себе разнообразные
типы. Другой роман посвящен современному положению женщины; в нем
изображается развитие страсти в душе английской девушки новейшего типа -
лондонской студентки [речь идет о романе "Анна-Вероника"].
Начиная с 1900 года я написал еще третью серию книг, и серия эта
теперь, полагаю, закончена. Это мои социологические этюды; они были нужны
мне для моих романов. Я стал писать их почти случайно. Прежде чем
описывать жизнь тех или других личностей, мне понадобилось самому для
себя, так сказать, для своего собственного назидания изучить те условия
общественной жизни, в которых мы плаваем, как рыба в воде. Я написал книгу
под названием "Предвидения", которая, принимая мир как некую развивающуюся
систему, представляет собою попытку предсказать то, что может случиться
через сорок - пятьдесят лет. Еще я не окончил этой книги, а уже
почувствовал, что мне необходимо писать другую и представить прогресс мира
как воспитательный процесс; это я выполнил в книге "Создание
человечества". Эта книга привела меня к более общим вопросам, которые я
пытался решить в "Современной утопии". Но в то самое время, когда мною
писались эти книги, из них, как две боковые ветви, выросли два
фантастических романа: "Пища богов", где открытая учеными пища увеличивает
все предметы до гигантских размеров и таким образом изменяет масштаб всех
человеческих дел, и другой роман - "В дни кометы", где представлены все
последствия внезапного роста нравственных чувств в человечестве.
Я всегда был социалистом, еще со времен студенчества; но социалистом не
по Марксу, а скорее по Родбертусу, - и вот однажды меня соблазнила мысль:
взять все положения социализма, развить их по-своему до последней степени
и посмотреть, что из всего этого выйдет; так создались еще две мои книги -
"Новые миры вместо старых" и "Первое и последнее".
Русскому читателю нужно знать, что наш английский социализм во всех
отношениях отличается от американского и от континентального социализма.
Мы, англичане, парадоксальный народ - одновременно и прогрессивный и
страшно консервативный, охраняющий старые традиции; мы вечно изменяемся,
но без всякого драматизма; никогда мы не знали внезапных переворотов.
Со времен Норманского завоевания, 850 лет тому назад, у нас менялись
династии и церковные иерархии, но чтобы мы что-нибудь "свергли",
"опрокинули", "уничтожили", чтобы мы "начали все сызнова" - как это бывало
почти с каждой европейской нацией, - никогда. Революционная
социал-демократия континента не встречает отклика в широких кругах
английского народа. Тем не менее мы все гуще и плотнее насыщаемся
социализмом. Наш индивидуализм уступает место идеям общественной
организации. Мы парламентарны по природе и по своему социальному развитию,
в котором принимают участие все слои и все классы народа. Консерваторы,
либералы и отъявленные социалисты ходят друг к другу в гости и за десертом
обсуждают те уступки, которые они могут сделать один другому, - все в
равной степени не веря в какие-нибудь твердые, непоколебимые формулы и все
же молчаливо допуская страшную сложность и запутанность государственных и
общественных вопросов. Это чувство, скорее национальное, чем принадлежащее
лично мне, я надеюсь, будет замечено в моих социальных этюдах каждым
русским читателем.
Эти этюды писались с 1901 года. Они послужили, так сказать,
руководством для моих дальнейших писаний. Ими я как бы сказал себе: "Если
ты хочешь стать изобразителем современной жизни, вот как ты должен
поступать". Ведь у меня под ногами не было твердой почвы, вера отцов наших
давно перестала быть нашей верой. Мне оставалось либо определить и
выяснить свою собственную точку зрения, либо писать о жизни разбросанно,
бессвязно и неуверенно. Теперь, после этой теоретической работы, я,
кажется, имею некоторое право отдаться своему призванию и приняться за
изображение хоть небольшой части этого огромного, величавого зрелища
жизни, которое окружает меня и дает пищу моему наблюдению и опыту.
Иначе говоря, я надеюсь после всех приготовлений засесть наконец за
писание бытовых романов и отдаться этой работе на много лет.
Я столько распространяюсь о себе и вдаюсь в такие подробности вот
почему: ежели русские настолько добры, что читают меня и даже выпускают
теперь собрание моих сочинений, так пускай же они знают меня
по-настоящему, а не как-нибудь. Но, конечно, никто живее меня самого не
чувствует, от каких случайностей и превратностей опыта зависит
литературная работа. Что такое, в сущности, делаем мы все, мы, которые
думаем и пишем? Мы отнюдь не какая-то особая каста вдохновенных людей,
которые могут вещать о своих откровениях темному, непросвещенному миру. Мы
просто голоса разнообразных людей, и каждый из нас выражает то, что думает
и чувствует.
Многим из нас суждено прожить лишь одно мгновение - и потом исчезнуть
навсегда. Кое-что из подмеченного нами, кое-что из предсказанного нами,
может быть, и вспомнят потом, но кто это предсказал, кто подметил,
забудут, и потеряют из виду, и никогда уж не припомнят опять. Мы
рассказываем наши рассказы неведомым и безмолвным слушателям, и если мы им
даем наибольшую меру нашего чувства и ума, чего еще можно требовать от
нас? Наше дело - трудиться. А будет ли труд наш для немногих или для
многих, хорош ли он будет или плох, на много лет или на секунду - не все
ли это равно? Это касается только издателя и литературного критика.
1908
Пер. - Н.Снесарева
Не всем понравится эта книга, и не всем понравится ее автор. "Ну и
пусть", - как говорят мальчишки. Я мийкист и знаю, скоро появятся на свете
другие мийкисты. Для них и напечатана эта книга. Мистер Мийк очень
типичная и вместе с тем незаурядная личность - он выступает от имени
самого многочисленного класса современного общества и вместе с тем
выделяется из него, потому что способен выразить себя почти с предельной
полнотой. Кто любит не только книги, но и реальную жизнь, поймет, что я
хочу сказать. В наше время сотни тысяч людей всех классов берутся за перо
и оставляют на бумаге его следы, но далеко не у всех чернильные штрихи
сливаются в единое целое и оживают. Мистер Мийк иногда вытворяет своим
пером ужасающие вещи - есть в его книге страницы, которые отпугнут даже не
очень грамотного человека, - и все же он пишет. Тут сама жизнь, описанная
с откровенностью, присущей немногим. У него нет пошлости, свойственной
деланно тактичным и деланно благородным людям, и он испытывает
поразительно мало нежных чувств к самому мистеру Мийку. Поразительно мало,
на мой взгляд, принимая во внимание обстоятельства его жизни. Ему, без
всякого сомнения, присуща порой безыскусственная простота великого
художника слова. Год тому назад он принялся, и горд добавить - по моему
совету, изображать себя на бумаге, и вот он перед вами - его автопортрет,
удивительно удачно исполненный.
Мое знакомство с мистером Мийком началось по почте. Не помню, когда
именно он выделился из общей массы незнакомых докучливых людей, переписка
с которыми неизбежно отнимает часть жизни у всякого писателя, но,
помнится, я увидел в нем человека необычного и интересного еще до того,
как узнал как следует, какое положение он занимает в нашем обществе.
Несколько лет тому назад я непосредственно принял участие в
социалистическом движении, и его первые письма как-то были с этим связаны.
Он горячо ратовал за "единство социалистов", столь же возможное на этом
свете, как и единодушие богословов, - а потом, мне кажется, он рассказал о
себе и своих планах. Я очень хорошо помню: он предлагал литературные
проекты, все абсолютно не осуществимые. Он хотел написать книгу на
достаточно трудную тему - о нравственности - и романтическую повесть о
научном прогрессе. Я, разумеется, его отговаривал, и вряд ли достаточно
вежливо, потому что я бываю не очень-то вежлив с людьми, которые, не
обладая специальными знаниями в области естественных и общественных наук,
берутся за эти темы - по-своему простые, но требующие известной
подготовки. Может быть, тогда-то я ему сказал: "Писать надо не о том, чего
вы, естественно, знать не можете, - а о единственном, о чем люди вообще
имеют право писать, - о личном восприятии жизни. Вы чего только не видели,
чего только не испытали; я, как писатель, с радостью отдал бы за все это
левую руку. Попробуйте, напишите об этом!"
Свою просьбу я повторил более настойчиво, когда встретился с мистером
Мийком. Он пришел ко мне в солнечный праздничный день. Но мне не удалось
поговорить с ним обо всем так подробно, как мне бы хотелось, потому что
одновременно явился другой посетитель, не менее настоятельно требовавший
моего внимания. Мистер Мийк - откровенный художник, у него есть прямота
мудреца, и я без смущения признаюсь ему теперь, что тогда меня сильно
поразила и озадачила его внешность. На нем был плохо сшитый черный костюм,
сильно запыленный после путешествия, которое он совершил в этот день, был
он неловок, и что-то у него было с глазами - не знаю, как назвал бы это
окулист, - затемнение белка, что ли - и формы они были странной; невольно
подумалось: не слеп ли он? И он действительно слеп на один глаз, как я
впервые узнал из книги; он плохо видит, плохо ходит и не очень внятно
говорит. Держался он, как теоретически полагается джентльмену, но как ни
один настоящий джентльмен себя не ведет; он не смущался и не робел, но не
был самоуверен и груб. Не выказал ни приниженности, ни самомнения, говорил
просто, как и пишет обычно о вещах, не выходящих за пределы его понимания.
Он был одержим идеей "единства социалистов".
В двадцать седьмой главе вы найдете рассказ о его путешествии, большую
часть которого он совершил пешком, чтобы навестить меня. Это отчет о
незаметнейшем человеке, занятом самой неосуществимой задачей, и в то же
время это рассказ о невыразимо трогательной мечте. Представьте только -
вот он бредет по дороге, еле передвигая ноги, а мимо мчатся велосипедисты
и машины, все в бешеной погоне за праздничными увеселениями. Сначала он
побывал в Ашфорде и поговорил с несколькими социалистами в крошечной
комнатушке. Он рассказал мне, какие они хорошие. Затем он побывал в
Фолкстоуне, где живут два-три стойких социалиста, но не застал их,
встретил только одного из самых старых участников движения, после чего
посидел со мной за вторым завтраком и отправился в Дувр, где тоже отыскал
крошечную группу. Он сочувствует им, но настроен критически. Как я уже
сказал, его миссия была мечтой. Он призывал разрозненные группы к
объединению, а интересующихся и колеблющихся - к единодушию, дабы не
замедлило наступить Царство небесное. Прочитав книгу, вы лучше поймете его
нетерпение. Он посетил нас всех, преисполненный радужных видений, как,
верно, посещали апостолы только что воздвигнутые храмы. Какое имели
значение все эти утомительные мили, разделяющие нас? Что нам эти
учреждения, и традиции преуспеяния, и собственничество, на которых
зиждется окружающий мир? Разве мы, озаренные светом марксизма, не знаем,
что конец всему этому близок? Все отодвинется прочь, как занавес, и перед
нами откроется сцена, уже приготовленная для того, чтобы рабочий класс
показал нам поставленное им зрелище всеобщего братства и добродетели. Он
весь светился, несмотря на свою усталость. После завтрака мы сидели у меня
в саду, курили, смотрели на солнечное море и вели беседу о Золотом веке.
(Мы с вами, мистер Мийк, давно будем мертвы, и, боюсь, много наших
потомков замолкнут навсегда, так и не дождавшись Золотого века.) Наконец
он заявил, что ему пора идти. На прощание он как-то многозначительно, с
таинственным видом пожал мне руку (интересно, нет ли каких-нибудь
подпольных обществ, о которых мы и не подозреваем?) и, по-своему, я
уверен, преисполненный благодати божьей, ушел в огромный мир - исчезающая
вдали, запыленная фигура в черном.
Его поход не привел к каким-либо практическим результатам. Читатель
узнает - это был только эпизод в его жизни. Однако не пустой каприз
заставил его выйти в путь, а мечта, близкая всем, кто чего-нибудь да стоит
в наше время, и она будет значить для нас все больше, чем больше будет
развиваться человечество.
"Разве вы не видите, - говорит мечта, - мир еще далек от совершенства,
он полон тупости и жестокости, насилия и бедствий. Восстаньте и измените
его, измените, насколько в ваших силах". Мы не способны дать мало-мальски
достойный ответ на эти слова. Мийк совершает паломничества в Кент и
Суссекс, другие бубнят малопонятные лекции или излагают свои непродуманные
идеи в одной-двух книгах. Третьи организуют комитеты, мечутся из стороны в
сторону, ссорятся друг с другом. На алтаре этой мечты лежат довольно
странные и сомнительные жертвы. Не вдовьи лепты, а от души подаренные
рваные чулки от разных пар и преподнесенные от чистого сердца спицы от
старого зонтика...
Но меня сейчас интересует не мечта социалистов о Золотом веке, а мистер
Мийк как литератор. Я высоко ставлю автора этой книги. Впрочем, когда я
говорю о литературе, я расхожусь с мнением большинства; я пренебрегаю
красотами и изяществом стиля и слишком, может быть, упираю на отражение
жизни.
Больше всего мне нужно знать, что чувствуют люди, и проникнуть под
внешний покров заученного, сквозь инстинктивную защитную броню, в самую
сокровенную сущность человека. Я терпеть не могу всякую идеализацию и
всякую прикрытую идеализацию. Жизнь и без того осквернена сентиментальной
ложью. Я живу в эпоху, когда искреннее и глубокое проникновение в
человеческие эмоции, к которому я тяготею, встречает отпор и подавляется,
когда писателя призывают оставить свои попытки отражения действительности
какой она есть, а заняться изготовлением красивых картонных масок,
льстящих тщеславию глупцов и предусмотрительности трусов. Всякий, кто
хочет сказать правду о жизни, говорит ее на свой страх и риск, возвышая
голос среди хора хулителей. Сколько еще простоит свет, истеричные ханжи и
люди, искренне возмущенные прочитанным, будут, наверно, жестоко
обрушиваться с бранью и клеветой на всякого более или менее значительного
писателя. "Иными словами", - как говаривал Крамфер, - я сомневаюсь, что
новая библиотечная цензура, которой предстоит столько сделать для защиты
британского домашнего очага от любого рода идей, пропустит мистера Мийка.
Ведь за ним еще непристойная веселость "Любовных похождений", и "Я
отправляюсь ко всем чертям", и неуместная защита любителей пива. Не
слишком ли?
Имея перед глазами подлинную жизнь санитара, интересно поразмыслить,
какого же рода автобиография человека этой профессии их устроит. Она, без
сомнения, должна быть написана умной женщиной, из тех, что посещают
больных в своем приходе. В происхождении героя, разумеется, не будет
досадных отклонений от установленной нормы, в которых признается мистер
Мийк, а на место его ужасающего цинизма по адресу духовенства и бойскаутов
должна прийти твердая вера в то, что эти учреждения пребудут во веки
веков. С ранних лет он познает борьбу за кусок хлеба для своей овдовевшей
матери, а физические недостатки, превратившие его в санитара, станут
результатом героической попытки спасения во время пожара любимой собачки
какого-нибудь читателя "Спектейтора". Заполучив каталку, он станет
почтительным поклонником своих клиенток и порой невольно будет слышать их
разговоры. Он воспылает тайной и бесконечно трогательной страстью к
прекрасной больной девушке, своей постоянной пациентке, и она тоже
проникнется к нему великодушной симпатией, но тут появится на сцену ее