Страница:
Я наконец обретаю голос, потому что это, ну, хуево это, брат.
— Эй, ты полегче, Чиззи… — говорю я. — Это неправильно.
— Я скажу те, что правильно, а что неправильно, детка, — говорит он, показывая на деваху. Она сидит, тихо всхлипывает, потирает ушибленную грудь. — Грязные потаскушки, которым, блядь, необходимо помыться! Вот это неправильно, да. Так вот ей и помывка, нах!
И он ссыт ей на волосы, грязной и затхлой пивной мочой, брат. А она даже не двигается и вообще ничего такого, просто сидит на месте и плачет. Она такая трогательная и жалкая, даже как будто и не человек, а так, не пойми чего, и я типа думаю, уж не таким ли и я кажусь со стороны, когда я, ну, реально обдолбанный и все такое? Одинокий спортсмен, весь в белом, пробегает мимо нас, смотрит, потом быстренько разворачивается и убегает прочь, не сбиваясь с ритма. Слышно, как парни со стройки кричат друг на друга. Да, Чиззи — та еще скотина, все это знают. Любому, кто бы сделал то, что сделал он… но Чиззи в свое время постарался. Заплатил свои долги обществу и все такое. Но мне прямо стыдно становится, что я вот с ним вроде как вместе. Нашел, с кем затусоваться, бля.
Меня словно пыльным мешком прибило. Выходит, что и я тоже — мерзкий ублюдок и все такое. Вот только нету у меня злобы… ну, злорадства какого-то, чтобы совсем уже было по-скотски. Как и у большинства людей в этом мире, моя мерзостность — она такая, типа, пассивная, что-то вроде мерзостности по недомыслию, не из-за того, что я делаю, а из-за того, что я вообще ничего не делаю, потому что на самом деле мне на всех наплевать, чтобы вмешиваться во что-то, ну, кроме разве что тех людей, которых я хорошо знаю. Чиззи, ну, он опасный псих, чтобы с ним водиться, но он был моим товарищем в тюрьме, и он дал мне наводку на скачках, и это тоже считается… потому что я повезу Али и Энди в Диснейленд, и все у нас будет хорошо, и это все — только благодаря Чиззи.
Мы с Чиззи уходим, идем через парк к выходу на Эббей-хилл, и прямиком — в паб. Глупая телка сидит на месте, глотает сопли, и я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на нее на прощание, потому что она уже там, где я сам когда-нибудь буду, брат, я это знаю, однажды Али меня бросит, и это будет конец… на самом деле она уже меня бросила, так что, может быть, вот оно… но нет, потому что у меня есть деньги, и я опять веду себя с ней, как надо, и у меня есть моя книга о Лейте, и мы собираемся в Диснейленд, брат…
Заходим в паб, и я типа говорю Чиззи, что он неправильно себя вел, а он отвечает:
— Не надо жалеть этих придурков. Вот в чем твоя проблема, Урод. Ты слишком добр к дуракам. Типы вроде тебя считают, что если каждый будет любить всех, блядь, несчастненьких и убогих, то все в результате будет хорошо, но так не бывает. И знаешь почему, детка? — Его лицо в нескольких дюймах от моего, но я все равно различаю с трудом. — Знаешь почему? Потому что они позволяют ссать себе на голову, вот почему. Запомни мои слова.
Меня чуток отпустило, и в кармане — солидная пачка бабла. Но что-то в лице Чиззи меня нервирует. На самом деле это никак не связано с тем, что он сказал или сделал с той женщиной, или еще с чем-то. Просто мне очень не нравится эта его манера, когда он вроде бы поднимает брови и пристально смотрит на тебя, а потом откидывает голову назад. И я уже знаю, что сейчас будет. Да и он тоже знает.
Я чиста с размаху бью его в морду и думаю, что промахнулся, потому что я ничего не почувствовал, но потом вижу, как у него кровь хлещет из носа, и слышу крики вокруг нас.
Чиззи закрывает лицо руками, потом поднимается, он стоит на ногах и берет в руки стакан, и пиво проливается. Я тоже встаю и все такое, и он замахивается на меня, но — мимо, и бармен орет на нас. Чиззи бросает стакан, но бармен визжит:
— ПОШЛИ ВОООН!
И я направляюсь на улицу, но останавливаюсь и думаю; я не собираюсь выходить вместе с Чиззи, ни за что, брат, без мазы, так что я останавливаюсь перед дверью и пропускаю его вперед. Когда он выходит, я захлопываю за ним дверь паба и закрываю ее на замок. Чиззи пинает дверь, рвется обратно, но уже подошли два бармена, и они открывают дверь и кричат, чтобы он убирался отсюда на хуй. Чиззи пытается прорваться внутрь, но один из барменов хватает его, и Чиззи дает ему в морду. Этот парень и Чиззи лупят друг друга, а другой парень хватает меня и вышвыривает вон. И вот уже вроде как мы с Чиззи вместе против парней из паба, что, типа, легко для этих молодцов, потому что Чиззи пьяный, а я пьяный и обдолбанный в ноль, так что я сейчас не в состоянии нормально драться. В общем, мы еще пару минут помахались, а потом бармены ушли внутрь, а мы с Чиззи остались расплющенными на тротуаре.
Мы поднимаемся и идем вдоль по улице, на некотором расстоянии друг от друга, но при этом кричим и материм друг друга на чем свет стоит. Потом мы типа миримся и пытаемся продолжить пить. Нас не обслуживают ни в одном пабе, кроме этого вшивого крысятника, куда любого пускают, будь ты хоть псих ненормальный, пьяный в жопу, избитый и весь в крови. На каком-то этапе я типа отрубаюсь, а когда прихожу в себя, я понимаю, что Чиззи уже рядом нет. Я встаю, иду к выходу — это где-то на Эббей-хилл, только я толком не понимаю где.
— АЛИСОН! А-ЛИ-СООООН… — слышу я чей-то крик, а маленькие дети, что играют на улице, смотрят на меня, ну, настороженно, и я поскальзываюсь, и падаю вниз с нескольких ступенек, и поднимаюсь, держась за перила. Крик доносится снова, и только тут до меня доходит, что это кричу я сам.
Я иду, шатаясь, вниз к Роззи Плейс, минуя большие красные дома на пути к улице Пасхи, и продолжаю кричать, как будто у меня два мозга: один думает, а другой кричит.
Две девчонки в топах с эмблемой «Хибсов» проходят мимо, и одна из них говорит:
— Заткнись, ты, придурок.
— Я собираюсь в Диснейленд, — говорю я им.
— Я думаю, ты уже там, дружок, — отвечает мне кто-то из них.
46. Афера № 18749
47. «…Вездесущие Чипсы…»
— Эй, ты полегче, Чиззи… — говорю я. — Это неправильно.
— Я скажу те, что правильно, а что неправильно, детка, — говорит он, показывая на деваху. Она сидит, тихо всхлипывает, потирает ушибленную грудь. — Грязные потаскушки, которым, блядь, необходимо помыться! Вот это неправильно, да. Так вот ей и помывка, нах!
И он ссыт ей на волосы, грязной и затхлой пивной мочой, брат. А она даже не двигается и вообще ничего такого, просто сидит на месте и плачет. Она такая трогательная и жалкая, даже как будто и не человек, а так, не пойми чего, и я типа думаю, уж не таким ли и я кажусь со стороны, когда я, ну, реально обдолбанный и все такое? Одинокий спортсмен, весь в белом, пробегает мимо нас, смотрит, потом быстренько разворачивается и убегает прочь, не сбиваясь с ритма. Слышно, как парни со стройки кричат друг на друга. Да, Чиззи — та еще скотина, все это знают. Любому, кто бы сделал то, что сделал он… но Чиззи в свое время постарался. Заплатил свои долги обществу и все такое. Но мне прямо стыдно становится, что я вот с ним вроде как вместе. Нашел, с кем затусоваться, бля.
Меня словно пыльным мешком прибило. Выходит, что и я тоже — мерзкий ублюдок и все такое. Вот только нету у меня злобы… ну, злорадства какого-то, чтобы совсем уже было по-скотски. Как и у большинства людей в этом мире, моя мерзостность — она такая, типа, пассивная, что-то вроде мерзостности по недомыслию, не из-за того, что я делаю, а из-за того, что я вообще ничего не делаю, потому что на самом деле мне на всех наплевать, чтобы вмешиваться во что-то, ну, кроме разве что тех людей, которых я хорошо знаю. Чиззи, ну, он опасный псих, чтобы с ним водиться, но он был моим товарищем в тюрьме, и он дал мне наводку на скачках, и это тоже считается… потому что я повезу Али и Энди в Диснейленд, и все у нас будет хорошо, и это все — только благодаря Чиззи.
Мы с Чиззи уходим, идем через парк к выходу на Эббей-хилл, и прямиком — в паб. Глупая телка сидит на месте, глотает сопли, и я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на нее на прощание, потому что она уже там, где я сам когда-нибудь буду, брат, я это знаю, однажды Али меня бросит, и это будет конец… на самом деле она уже меня бросила, так что, может быть, вот оно… но нет, потому что у меня есть деньги, и я опять веду себя с ней, как надо, и у меня есть моя книга о Лейте, и мы собираемся в Диснейленд, брат…
Заходим в паб, и я типа говорю Чиззи, что он неправильно себя вел, а он отвечает:
— Не надо жалеть этих придурков. Вот в чем твоя проблема, Урод. Ты слишком добр к дуракам. Типы вроде тебя считают, что если каждый будет любить всех, блядь, несчастненьких и убогих, то все в результате будет хорошо, но так не бывает. И знаешь почему, детка? — Его лицо в нескольких дюймах от моего, но я все равно различаю с трудом. — Знаешь почему? Потому что они позволяют ссать себе на голову, вот почему. Запомни мои слова.
Меня чуток отпустило, и в кармане — солидная пачка бабла. Но что-то в лице Чиззи меня нервирует. На самом деле это никак не связано с тем, что он сказал или сделал с той женщиной, или еще с чем-то. Просто мне очень не нравится эта его манера, когда он вроде бы поднимает брови и пристально смотрит на тебя, а потом откидывает голову назад. И я уже знаю, что сейчас будет. Да и он тоже знает.
Я чиста с размаху бью его в морду и думаю, что промахнулся, потому что я ничего не почувствовал, но потом вижу, как у него кровь хлещет из носа, и слышу крики вокруг нас.
Чиззи закрывает лицо руками, потом поднимается, он стоит на ногах и берет в руки стакан, и пиво проливается. Я тоже встаю и все такое, и он замахивается на меня, но — мимо, и бармен орет на нас. Чиззи бросает стакан, но бармен визжит:
— ПОШЛИ ВОООН!
И я направляюсь на улицу, но останавливаюсь и думаю; я не собираюсь выходить вместе с Чиззи, ни за что, брат, без мазы, так что я останавливаюсь перед дверью и пропускаю его вперед. Когда он выходит, я захлопываю за ним дверь паба и закрываю ее на замок. Чиззи пинает дверь, рвется обратно, но уже подошли два бармена, и они открывают дверь и кричат, чтобы он убирался отсюда на хуй. Чиззи пытается прорваться внутрь, но один из барменов хватает его, и Чиззи дает ему в морду. Этот парень и Чиззи лупят друг друга, а другой парень хватает меня и вышвыривает вон. И вот уже вроде как мы с Чиззи вместе против парней из паба, что, типа, легко для этих молодцов, потому что Чиззи пьяный, а я пьяный и обдолбанный в ноль, так что я сейчас не в состоянии нормально драться. В общем, мы еще пару минут помахались, а потом бармены ушли внутрь, а мы с Чиззи остались расплющенными на тротуаре.
Мы поднимаемся и идем вдоль по улице, на некотором расстоянии друг от друга, но при этом кричим и материм друг друга на чем свет стоит. Потом мы типа миримся и пытаемся продолжить пить. Нас не обслуживают ни в одном пабе, кроме этого вшивого крысятника, куда любого пускают, будь ты хоть псих ненормальный, пьяный в жопу, избитый и весь в крови. На каком-то этапе я типа отрубаюсь, а когда прихожу в себя, я понимаю, что Чиззи уже рядом нет. Я встаю, иду к выходу — это где-то на Эббей-хилл, только я толком не понимаю где.
— АЛИСОН! А-ЛИ-СООООН… — слышу я чей-то крик, а маленькие дети, что играют на улице, смотрят на меня, ну, настороженно, и я поскальзываюсь, и падаю вниз с нескольких ступенек, и поднимаюсь, держась за перила. Крик доносится снова, и только тут до меня доходит, что это кричу я сам.
Я иду, шатаясь, вниз к Роззи Плейс, минуя большие красные дома на пути к улице Пасхи, и продолжаю кричать, как будто у меня два мозга: один думает, а другой кричит.
Две девчонки в топах с эмблемой «Хибсов» проходят мимо, и одна из них говорит:
— Заткнись, ты, придурок.
— Я собираюсь в Диснейленд, — говорю я им.
— Я думаю, ты уже там, дружок, — отвечает мне кто-то из них.
46. Афера № 18749
Никки — просто богиня. Я наблюдал за ней; она знает, как играть людьми, как заставить их чувствовать себя особенными. Например, она не спрашивает тебя, хочешь ли ты курить, она говорит, «Может быть, вместе покурим?» Или: «А не выпить ли нам вина?» И вино всегда красное, никогда не белое. Это и отличает шикарную птичку от ужасной манчестерской смеси Файфа и Эссекса [12] с их пошлым белым вином. «А не попить ли нам чаю? Я сейчас сделаю», или «Я бы хотела послушать „Биттлз“. Вместе с тобой. Норвежский лес. Это было бы су-упер», или «А почему бы нам обоим не переодеться во что-то новое?»
В нашей финансовой афере она продвигается лучше меня, а я уже, честно сказать, начинаю слегка беспокоиться. Прогресса пока не видно. Но съемки идут хорошо, хотя вчера я удостоился сомнительной чести снимать Мики Форрестера, которому Ванда делает минет в лифте на Мартелло Корт. Брайан Куллен, старый приятель из Лейта, работает охранником в самой высокой башне Эдинбурга, то есть в Мартелло Корт, я про нее говорю, а не про тощий член Мики. Тем не менее на так мы разделались с братом номер четыре.
В общем, я весь издергался из-за этой аферы, но, к счастью, мои молитвы были услышаны, и мне звонит Скрил.
— Все в порядке, мой мальчик, — говорит он, а я пытаюсь не чихнуть, чтобы не пропала даром большая дорожка кокаина, которую я только что втянул. В последнее время у меня перманентный насморк. Хрен чего в себе удержишь. Когда я продуваю свой клюв, на платке остается больше, чем попадает в легкие. Мой нос уже никуда не годится, мне нужна трубка.
— Скрил. Я только что о тебе думал, дружище. Говорил себе: Скрил, мой кореш из Глазго, вот это парень. Никогда меня не подводил. Есть какие-то новости, а?
— Чем ты там обдолбался, Псих?
— А что, это настолько заметно? — хихикаю я. — Кокаин это. Лучший кокс. Я, видишь ли, заодно с Сатаной в разрушительном, медленном и дорогом путешествии в ад.
— Ага-ага. В общем, так. Телку, которая тебе нужна, зовут Ширли Дункан. Это такая жирная маленькая цыпочка, живет с мамой в Гованхилл. Парня нет. Тихоня. Они с подружками регулярно выпивают по пятницам после работы в «Баре № 1». То есть сегодня она там будет.
Вот это, я понимаю, мужик.
— Давай встретимся в шесть у Сэмми Доуса.
— Заметано!
Я прихожу на станцию, одетый в куртку и слаксы от Армани и тонкий свитер от Роналда Мортсона. Ботинки — Гуччи. К сожалению, я не смог найти в шкафу достойной пары носок, так что пришлось надеть белые спортивные Адидасы, фактурой слегка напоминающие полотенце. В общем, до поезда мне еше надо успеть забежать в галантерейный магазин на Уэйверли и прикупить нормальные носки, иначе я просто с ума сойду.
Я покупаю пару тонких темно-синих носков и подумываю о том, что можно было бы сохранить Адидасы для Скрила, но он может неправильно меня понять. Уже на вокзале, перед тем как сесть в поезд, я проверяю сообщения на мобиле. Рентой сообщает, что он вернулся в Шотландию. У парня, похоже, тяжелый случай клинической паранойи. Даже не сказал мне, где остановился, наверное, боится, что я проболтаюсь кому-нибудь из коллег Франсуа. Но скоро я это выясню.
Я звоню в «Малмэйсон» в Глазго, рассуждая примерно так: если я поселюсь в дорогой гостинице, это придаст мне дополнительный стимул к действию.
Сойдя с поезда и добравшись до Сэмми, я сразу же вижу Скрила. Он стоит у барной стойки. Я вдруг понимаю, что мы с ним не виделись уже почти четыре года. Я стараюсь не вздрагивать, когда он представляет меня парочке присутствующих тут же уиджи, как Психа.
— Псих, он ваще мировой мужик.
Уиджи. Если отобрать у них ножи и научить их правилам личной гигиены, из них получаются прекрасные домашние питомцы. Однако Скрил — на коне, он проделал большую работу, так что прямо сейчас я готов проглотить обиду и позволить ему доиграть свою роль. Пусть потешит свое самолюбие, тем более что от меня не убудет, а он мне еще может понадобиться.
— Ну ладно, а где эта крошка? — Я понижаю голос и начинаю петь, как в том мультике, кажется, «Герман и Валерьянка». — Я настроен на любо-оф-фь…
— Я даже знать ничего не хочу об афере, которую ты собираешься тут провернуть, хитрый ты крендель, — улыбается Скрил, что значит, что он очень хочет узнать, в чем дело. Чтобы успокоить его любопытственный зуд, я сую ему в карман конверт.
— Когда-нибудь я тебе все расскажу, но не сейчас, — говорю я резко, тоном, не терпящим возражений.
Мы выходим и направляемся под скучным дождиком через площадь Георга, в Торговый Город, как уиджи в шутку называют эту принаряженную часть своей ночлежки. Полисмен останавливает какого-то алкаша — за распитие спиртного — и велит ему убрать фляжку. Фигня какая-то. Если Глазго всерьез собирается действовать по схеме «пьянству — бой», им попросту придется посадить все население города в вагоны для перевозки скота и отвезти их всех в горы.
Я говорю об этом Скрилу, а он отвечает, что он бы зарезал меня, если бы я не был его приятелем.
Я отвечаю, что ничего другого и не ожидал.
Это классический «Бар № 1», такой может быть где угодно. И отсутствие своеобразия в таком заведении, кажется, уравнивает и всех клиентов. Это как демонстрационный зал ИКЕИ, куда одинокие бабы и мужики приходят выпить с коллегами по окончании рабочей недели в надежде найти кого-нибудь достаточно пьяного или озабоченного, чтобы пойти с ним домой и выебать. Или дать себя выебать. Я углядел кучу ужасных манчестерских девок с кошмарной химией на башке; больше, чем можно встретить в Арндейлском Центре в субботу.
Мы подходим к бару, Скрил показывает мне Ширли Дункан, после чего отбывает с беспечным напутствием:
— Удачи.
Ну ладно, привет, малышка. Я мог бы и сам догадаться, что это она. Она сидит с двумя подругами, одна из которых очень даже ничего, а другая чем-то похожа на поджарую гончую. Но моя девушка, моя Ширли — она если еще не страдает клиническим ожирением, то уже очень к тому близка. В чем я согласен с Рентоном, так это в том, что нет ничего отвратительнее жирной бабы. Это никак не простительно, это уже настоящее уродство, которое наводит на мысль о жадности и отсутствии самоконтроля, и, давайте уж скажем прямо, болезни психики. Это если говорить о женщинах; лишний вес у мужчины может служить показателем наличия характера и joie de vivre [13].
Я бы сказал, что ей около двадцати (хотя толстые молодые девчонки всегда кажутся старше своих лет — жир убивает все преимущества молодости), и одевает ее властная мамочка. «Это платье из дешевой материи в стиле ретро пятидесятых годов, которое я купила на барахолке, просто ужас как хорошо смотрится на тебе, детка». Я стою у стойки, попиваю себе потихонечку виски с колой, и тут как раз к стойке подходит подруга моей коровушки, та, что похожа на гончую. Я сверкаю ей улыбкой, она отвечает мне тем же, откидывает челку с глаз, на лице выражение натянутой скромности. Но эта старлеточка никого не обманет. Ей тоже нужен большой мужской половой хуй, как и всем бабам, несколько дюймов эрекции, которые засчитываются как дополнительные очки в этой великой игре под названием «Да, я живу, живу по-настоящему», в которую мы все играем.
— Здесь всегда так людно в такую рань, по пятницам? — спрашиваю я у нее, пока Стинг в колонках поет о том, как несладко приходится англичанину в Нью-Йорке.
— Ага, это ж Глазго, — отвечает она. — А ты откуда?
Ой, как же все просто. Ну почему мне нужна не она, а эта Большая Толстуха?!
— Да из Эдинбурга, приезжал по делам, уже собираюсь обратно, просто решил выпить слегка на дорожку. А ты только что с работы?
— Ага, совсем недавно пришла.
Я представляюсь этой девушке, которую зовут Эстель. Она предлагает угостить меня выпивкой. Я настаиваю на том, что угощаю я. Она говорит, что пришла с подругами, так что, поддерживая реноме истинного эдинбургского джентльмена, я покупаю выпивку на всех.
Девчонка явно под впечатлением, и вполне очевидно — из-за чего.
— Это ведь свитер от Рональда Мортсона? — спрашивает она, пробуя пальцами качество шести. Я лишь улыбаюсь, неопределенно подтверждая ее догадку. — Я так и знала! — Она бросает на меня оценивающий взгляд. Здесь молодые девчонки так на тебя смотрят, в Эдинбурге и Лондоне так на тебя смотрят тетки в два раза старше. Я из задрипанного Лейта, ох-ох-ох…
Когда я подхожу к их столу с напитками, выясняется, что они уже совсем тепленькие, даже Ширли Дункан. Эстель смотрит на меня и оборачивается к Мэрилин, третьей из присутствующих девушек.
— Она сейчас в настроении поохотиться, — подхихикивает она и кашляет, подавившись напитком.
— Что, не в то горло попало? — улыбаюсь я, ловя взгляд Ширли Дункан. Взгляд у нее, надо сказать, забитый, какой-то травмированный. Определенно она — самая страшненькая из всех трех.
— Странно, обычно у нее все выходит из горла, — смеется Мэрилин, и Эстель пихает ее локтем. Я стараюсь обуздать свои природные инстинкты, чтобы не нацелиться на Мэрилин, и даже Эстель сгодилась бы на крайняк, но дело есть дело.
Ширли выглядит очень смущенной. Да, в этой теплой компашке она явно случайный человек.
— А чем ты занимаешься, Саймон? — робко спрашивает она.
— Да пиаром. По большей части рекламой. Я недавно вернулся в Эдинбург из Лондона, раскрутить кое-какие проекты.
— А в какой области?
— Кино, телевидение, все в этом роде, — говорю я. В общем, сижу, как говорится, жую дерьмо, потом заказываю еще выпить, и прямо вижу, как прыщи на их лицах становятся все больше и краснее, по мере того как алкоголь проникает в организм, зажигая их, как маяки, а гормоны играют просто повсюду Да, это как тот рекламный щит в Вегасе, на котором написано: МНЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ЧЛЕН.
И я уже знаю то, что эта Эстель ебучая работала бы у меня на Кингз-Кросс просто за ужин, если б я ею занялся по полной программе. Да, есть такие стремные цыпочки, от них так и разит катастрофой, трудное детство и все такое… извращенец-папаша или, скажем, отчим… психическая травма на всю оставшуюся жизнь, рана, которую не залечишь, что-то вроде социальной экземы, вроде бы все и нормально, болезнь никак себя не проявляет, но она только и ждет момента, чтобы прорваться. Это — в глазах, такой гибельный признак болезни, болезненного стремления одаривать разрушительной любовью самую что ни на есть злую силу, все одаривать и одаривать — до тех пор, пока она тебя не поглотит. Такие штучки всю жизнь проводят под знаком жестокого обращения, они прямо сами на это напрашиваются, добровольные жертвы — они изначально были запрограммированы охотиться на следующего обидчика, так же яростно и безустанно, как хищники охотятся на них самих.
Ночь растекается над Клатти, и я отделяюсь от Эстель и Мэрилин, вместе с Ширли Дункан, к полному их изумлению, да и к ее изумлению — тоже. Она вся такая жирная и свежая, и я чувствую себя одновременно и коварным соблазнителем, и социальным работником, и вскоре мы уже целуемся и направляемся в сторону моего отеля. Она говорит: — Я всего один раз это делала…
Когда мы оказываемся в постели, я сжимаю зубы и думаю об афере. Я напряжен, как член. Мои руки скользят по ее тяжелым грудям, вверх-вниз — по этим отвислым штуковинам и по лунному пейзажу необъятной задницы. Я еще толком в нее не засунул, а она уже кончила. Замечательно. Вот, кстати, повод потренироваться в технике сдерживания оргазма. Я на миг замираю в притворном напряжении, выдаю тихий стон и совершаю спазматические толчки тазом, симулируя бурную эякуляцию.
Я понимаю, что вот сейчас я в первый раз в жизни сымитировал оргазм. Ощущения несколько странные, но я доволен.
И только когда наступает утро, я проникаюсь размерами своего самопожертвования и едва сдерживаю тошноту. Она вылезает из кровати и говорит:
— Мне пора, я сегодня с утра работаю.
— Что? — говорю я, слегка встревоженный. — Сегодня же «Рейнджеры» не играют. То есть сегодня они на выезде.
— Да нет, я уже не работаю на Иброксе [14]. На прошлой неделе уволилась. Теперь я работаю в турагентстве.
— Ты не…
— Все было так хорошо, Саймон. Я тебе позвоню! Все, я побежала, а то опоздаю. — И она уже за дверью, а я лежу, весь как будто оплеванный, изнасилованный жирной вонючей сучкой, и все — из-за этого придурка Скрила!
Я съедаю гостиничный завтрак, иду на Куин-стрит и звоню Скрилу на мобильный. Он весь — оскорбленная невинность, но этот скользкий чувак меня подставил, и я это знаю.
— Я не знал, брат, честное слово. Ну, да ты не расстраивайся, поболтайся с ней еще, а она, может, подскажет, кто еще там работает.
— Хм-м. — Я отключаюсь, очень надеясь, что у Никки дела продвигаются лучше, чем у меня.
В нашей финансовой афере она продвигается лучше меня, а я уже, честно сказать, начинаю слегка беспокоиться. Прогресса пока не видно. Но съемки идут хорошо, хотя вчера я удостоился сомнительной чести снимать Мики Форрестера, которому Ванда делает минет в лифте на Мартелло Корт. Брайан Куллен, старый приятель из Лейта, работает охранником в самой высокой башне Эдинбурга, то есть в Мартелло Корт, я про нее говорю, а не про тощий член Мики. Тем не менее на так мы разделались с братом номер четыре.
В общем, я весь издергался из-за этой аферы, но, к счастью, мои молитвы были услышаны, и мне звонит Скрил.
— Все в порядке, мой мальчик, — говорит он, а я пытаюсь не чихнуть, чтобы не пропала даром большая дорожка кокаина, которую я только что втянул. В последнее время у меня перманентный насморк. Хрен чего в себе удержишь. Когда я продуваю свой клюв, на платке остается больше, чем попадает в легкие. Мой нос уже никуда не годится, мне нужна трубка.
— Скрил. Я только что о тебе думал, дружище. Говорил себе: Скрил, мой кореш из Глазго, вот это парень. Никогда меня не подводил. Есть какие-то новости, а?
— Чем ты там обдолбался, Псих?
— А что, это настолько заметно? — хихикаю я. — Кокаин это. Лучший кокс. Я, видишь ли, заодно с Сатаной в разрушительном, медленном и дорогом путешествии в ад.
— Ага-ага. В общем, так. Телку, которая тебе нужна, зовут Ширли Дункан. Это такая жирная маленькая цыпочка, живет с мамой в Гованхилл. Парня нет. Тихоня. Они с подружками регулярно выпивают по пятницам после работы в «Баре № 1». То есть сегодня она там будет.
Вот это, я понимаю, мужик.
— Давай встретимся в шесть у Сэмми Доуса.
— Заметано!
Я прихожу на станцию, одетый в куртку и слаксы от Армани и тонкий свитер от Роналда Мортсона. Ботинки — Гуччи. К сожалению, я не смог найти в шкафу достойной пары носок, так что пришлось надеть белые спортивные Адидасы, фактурой слегка напоминающие полотенце. В общем, до поезда мне еше надо успеть забежать в галантерейный магазин на Уэйверли и прикупить нормальные носки, иначе я просто с ума сойду.
Я покупаю пару тонких темно-синих носков и подумываю о том, что можно было бы сохранить Адидасы для Скрила, но он может неправильно меня понять. Уже на вокзале, перед тем как сесть в поезд, я проверяю сообщения на мобиле. Рентой сообщает, что он вернулся в Шотландию. У парня, похоже, тяжелый случай клинической паранойи. Даже не сказал мне, где остановился, наверное, боится, что я проболтаюсь кому-нибудь из коллег Франсуа. Но скоро я это выясню.
Я звоню в «Малмэйсон» в Глазго, рассуждая примерно так: если я поселюсь в дорогой гостинице, это придаст мне дополнительный стимул к действию.
Сойдя с поезда и добравшись до Сэмми, я сразу же вижу Скрила. Он стоит у барной стойки. Я вдруг понимаю, что мы с ним не виделись уже почти четыре года. Я стараюсь не вздрагивать, когда он представляет меня парочке присутствующих тут же уиджи, как Психа.
— Псих, он ваще мировой мужик.
Уиджи. Если отобрать у них ножи и научить их правилам личной гигиены, из них получаются прекрасные домашние питомцы. Однако Скрил — на коне, он проделал большую работу, так что прямо сейчас я готов проглотить обиду и позволить ему доиграть свою роль. Пусть потешит свое самолюбие, тем более что от меня не убудет, а он мне еще может понадобиться.
— Ну ладно, а где эта крошка? — Я понижаю голос и начинаю петь, как в том мультике, кажется, «Герман и Валерьянка». — Я настроен на любо-оф-фь…
— Я даже знать ничего не хочу об афере, которую ты собираешься тут провернуть, хитрый ты крендель, — улыбается Скрил, что значит, что он очень хочет узнать, в чем дело. Чтобы успокоить его любопытственный зуд, я сую ему в карман конверт.
— Когда-нибудь я тебе все расскажу, но не сейчас, — говорю я резко, тоном, не терпящим возражений.
Мы выходим и направляемся под скучным дождиком через площадь Георга, в Торговый Город, как уиджи в шутку называют эту принаряженную часть своей ночлежки. Полисмен останавливает какого-то алкаша — за распитие спиртного — и велит ему убрать фляжку. Фигня какая-то. Если Глазго всерьез собирается действовать по схеме «пьянству — бой», им попросту придется посадить все население города в вагоны для перевозки скота и отвезти их всех в горы.
Я говорю об этом Скрилу, а он отвечает, что он бы зарезал меня, если бы я не был его приятелем.
Я отвечаю, что ничего другого и не ожидал.
Это классический «Бар № 1», такой может быть где угодно. И отсутствие своеобразия в таком заведении, кажется, уравнивает и всех клиентов. Это как демонстрационный зал ИКЕИ, куда одинокие бабы и мужики приходят выпить с коллегами по окончании рабочей недели в надежде найти кого-нибудь достаточно пьяного или озабоченного, чтобы пойти с ним домой и выебать. Или дать себя выебать. Я углядел кучу ужасных манчестерских девок с кошмарной химией на башке; больше, чем можно встретить в Арндейлском Центре в субботу.
Мы подходим к бару, Скрил показывает мне Ширли Дункан, после чего отбывает с беспечным напутствием:
— Удачи.
Ну ладно, привет, малышка. Я мог бы и сам догадаться, что это она. Она сидит с двумя подругами, одна из которых очень даже ничего, а другая чем-то похожа на поджарую гончую. Но моя девушка, моя Ширли — она если еще не страдает клиническим ожирением, то уже очень к тому близка. В чем я согласен с Рентоном, так это в том, что нет ничего отвратительнее жирной бабы. Это никак не простительно, это уже настоящее уродство, которое наводит на мысль о жадности и отсутствии самоконтроля, и, давайте уж скажем прямо, болезни психики. Это если говорить о женщинах; лишний вес у мужчины может служить показателем наличия характера и joie de vivre [13].
Я бы сказал, что ей около двадцати (хотя толстые молодые девчонки всегда кажутся старше своих лет — жир убивает все преимущества молодости), и одевает ее властная мамочка. «Это платье из дешевой материи в стиле ретро пятидесятых годов, которое я купила на барахолке, просто ужас как хорошо смотрится на тебе, детка». Я стою у стойки, попиваю себе потихонечку виски с колой, и тут как раз к стойке подходит подруга моей коровушки, та, что похожа на гончую. Я сверкаю ей улыбкой, она отвечает мне тем же, откидывает челку с глаз, на лице выражение натянутой скромности. Но эта старлеточка никого не обманет. Ей тоже нужен большой мужской половой хуй, как и всем бабам, несколько дюймов эрекции, которые засчитываются как дополнительные очки в этой великой игре под названием «Да, я живу, живу по-настоящему», в которую мы все играем.
— Здесь всегда так людно в такую рань, по пятницам? — спрашиваю я у нее, пока Стинг в колонках поет о том, как несладко приходится англичанину в Нью-Йорке.
— Ага, это ж Глазго, — отвечает она. — А ты откуда?
Ой, как же все просто. Ну почему мне нужна не она, а эта Большая Толстуха?!
— Да из Эдинбурга, приезжал по делам, уже собираюсь обратно, просто решил выпить слегка на дорожку. А ты только что с работы?
— Ага, совсем недавно пришла.
Я представляюсь этой девушке, которую зовут Эстель. Она предлагает угостить меня выпивкой. Я настаиваю на том, что угощаю я. Она говорит, что пришла с подругами, так что, поддерживая реноме истинного эдинбургского джентльмена, я покупаю выпивку на всех.
Девчонка явно под впечатлением, и вполне очевидно — из-за чего.
— Это ведь свитер от Рональда Мортсона? — спрашивает она, пробуя пальцами качество шести. Я лишь улыбаюсь, неопределенно подтверждая ее догадку. — Я так и знала! — Она бросает на меня оценивающий взгляд. Здесь молодые девчонки так на тебя смотрят, в Эдинбурге и Лондоне так на тебя смотрят тетки в два раза старше. Я из задрипанного Лейта, ох-ох-ох…
Когда я подхожу к их столу с напитками, выясняется, что они уже совсем тепленькие, даже Ширли Дункан. Эстель смотрит на меня и оборачивается к Мэрилин, третьей из присутствующих девушек.
— Она сейчас в настроении поохотиться, — подхихикивает она и кашляет, подавившись напитком.
— Что, не в то горло попало? — улыбаюсь я, ловя взгляд Ширли Дункан. Взгляд у нее, надо сказать, забитый, какой-то травмированный. Определенно она — самая страшненькая из всех трех.
— Странно, обычно у нее все выходит из горла, — смеется Мэрилин, и Эстель пихает ее локтем. Я стараюсь обуздать свои природные инстинкты, чтобы не нацелиться на Мэрилин, и даже Эстель сгодилась бы на крайняк, но дело есть дело.
Ширли выглядит очень смущенной. Да, в этой теплой компашке она явно случайный человек.
— А чем ты занимаешься, Саймон? — робко спрашивает она.
— Да пиаром. По большей части рекламой. Я недавно вернулся в Эдинбург из Лондона, раскрутить кое-какие проекты.
— А в какой области?
— Кино, телевидение, все в этом роде, — говорю я. В общем, сижу, как говорится, жую дерьмо, потом заказываю еще выпить, и прямо вижу, как прыщи на их лицах становятся все больше и краснее, по мере того как алкоголь проникает в организм, зажигая их, как маяки, а гормоны играют просто повсюду Да, это как тот рекламный щит в Вегасе, на котором написано: МНЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ЧЛЕН.
И я уже знаю то, что эта Эстель ебучая работала бы у меня на Кингз-Кросс просто за ужин, если б я ею занялся по полной программе. Да, есть такие стремные цыпочки, от них так и разит катастрофой, трудное детство и все такое… извращенец-папаша или, скажем, отчим… психическая травма на всю оставшуюся жизнь, рана, которую не залечишь, что-то вроде социальной экземы, вроде бы все и нормально, болезнь никак себя не проявляет, но она только и ждет момента, чтобы прорваться. Это — в глазах, такой гибельный признак болезни, болезненного стремления одаривать разрушительной любовью самую что ни на есть злую силу, все одаривать и одаривать — до тех пор, пока она тебя не поглотит. Такие штучки всю жизнь проводят под знаком жестокого обращения, они прямо сами на это напрашиваются, добровольные жертвы — они изначально были запрограммированы охотиться на следующего обидчика, так же яростно и безустанно, как хищники охотятся на них самих.
Ночь растекается над Клатти, и я отделяюсь от Эстель и Мэрилин, вместе с Ширли Дункан, к полному их изумлению, да и к ее изумлению — тоже. Она вся такая жирная и свежая, и я чувствую себя одновременно и коварным соблазнителем, и социальным работником, и вскоре мы уже целуемся и направляемся в сторону моего отеля. Она говорит: — Я всего один раз это делала…
Когда мы оказываемся в постели, я сжимаю зубы и думаю об афере. Я напряжен, как член. Мои руки скользят по ее тяжелым грудям, вверх-вниз — по этим отвислым штуковинам и по лунному пейзажу необъятной задницы. Я еще толком в нее не засунул, а она уже кончила. Замечательно. Вот, кстати, повод потренироваться в технике сдерживания оргазма. Я на миг замираю в притворном напряжении, выдаю тихий стон и совершаю спазматические толчки тазом, симулируя бурную эякуляцию.
Я понимаю, что вот сейчас я в первый раз в жизни сымитировал оргазм. Ощущения несколько странные, но я доволен.
И только когда наступает утро, я проникаюсь размерами своего самопожертвования и едва сдерживаю тошноту. Она вылезает из кровати и говорит:
— Мне пора, я сегодня с утра работаю.
— Что? — говорю я, слегка встревоженный. — Сегодня же «Рейнджеры» не играют. То есть сегодня они на выезде.
— Да нет, я уже не работаю на Иброксе [14]. На прошлой неделе уволилась. Теперь я работаю в турагентстве.
— Ты не…
— Все было так хорошо, Саймон. Я тебе позвоню! Все, я побежала, а то опоздаю. — И она уже за дверью, а я лежу, весь как будто оплеванный, изнасилованный жирной вонючей сучкой, и все — из-за этого придурка Скрила!
Я съедаю гостиничный завтрак, иду на Куин-стрит и звоню Скрилу на мобильный. Он весь — оскорбленная невинность, но этот скользкий чувак меня подставил, и я это знаю.
— Я не знал, брат, честное слово. Ну, да ты не расстраивайся, поболтайся с ней еще, а она, может, подскажет, кто еще там работает.
— Хм-м. — Я отключаюсь, очень надеясь, что у Никки дела продвигаются лучше, чем у меня.
47. «…Вездесущие Чипсы…»
Я вся — усталая и больная. Мы с Мел и Крсйгом снимались в сцене на боксерском ринге. Хорошо еще, мне потом не пришлось с ним трахаться. В сценарий внесли изменения, это было первое, что мы заметили, когда пришли утром в Лейте — кий боксерский клуб. Рэб занимался установкой камеры, и он подошел ко мне.
— Ты не должна была этого делать, этого не было в сценарии. Я ничего ему не отвечаю, но подхожу к Саймону.
— А что это еще за дополнение? «Джимми достает восемнадцатидюймовый дилдо, с головками на обоих концах. По всей его длине нанесены мерные насечки».
— Ага, — говорит он, движением руки подзывая Мел. — Мне показалось, что надо ввести еще один элемент напряжения между девушками перед большой сценой лесбийской любви. А то все было слишком мягко, слишком по-сестрински, слишком уютно. Я подумал, что лучше будет показать характеры, доведенные до крайности. Они не хотят делить Тома, обе хотят эксклюзивное право на его член, понимаешь?
Я смотрю на Мел, и она похлопывает меня по руке.
— Все будет хорошо.
Но сделать эту сцену не так уж и просто. Мы с Мелани стоим на четвереньках на боксерском ринге, а член — между нами, внутри нас. Нам нужно давить назад, друг в друга, и та, в которой в момент касания ягодицами окажется большая часть дилдо, и есть победительница, и она будет трахаться с Крейгом. А хуже всего то, что придумал все это Саймон, он даже притащил каких-то людей из паба, где они смотрели старые порнушки Терри, чтобы они поболели за нас.
Все не так. Теперь все совсем по-другому. В первый раз с тех пор, как я ввязалась в это дело, я себя чувствую так, как будто меня и вправду используют, словно я больше не человек, а просто объект — а все эти уроды из паба окружают ринг, и лица у них перекошенные, безобразные, они воют и визжат. В какой-то момент я чувствую, как у меня по щекам текут слезы. Да еще Саймон подбадривает:
— Давай, Никки, давай, детка… ты лучшая… такая самая сексуальная… — Только меня, блядь, это раздражает. От этого мне только хуже. Я чувствую, как высыхаю и напрягаюсь. Лучше бы он заткнулся. Что бы он ни говорил, я хорошо помню его слова: мы, британцы, любим смотреть, как ебут других. После бесчисленных дублей мы с Мел в изнеможении обнимаем друг друга. Мне больно, все внутри саднит, я чувствую слабость.
— Сделаем перерыв, девочки. Мы отсняли немало горяченького материала для монтажа, — говорит Саймон.
Мел как «победительница» еще и участвует в сцене с Крейгом. Саймон кладет руку мне на плечо. Как будто подлизывается.
— Не трогай меня, — говорю я ему, сбрасывая его руку. Когда Мел заканчивает, мы с ней уходим вместе, идем в Ботанический сад, наблюдаем за мужиками всех возрастов, что проходят мимо, и пытаемся определить, смотрят ли они порнографию. Потом мы играем в такую игру: громко высказываем догадки, какие на ком трусы и что в этих трусах, рьяный конь или маленький хомячок, — в общем, забавляемся, как можем. Мы разговариваем все громче и жестче, все более насмешливо и резко — вроде как мстим за обиду, лечим себя.
Ближе к вечеру Саймон заходит ко мне домой.
— Ты замечательно справилась, Никки, это была трудная сцена.
— Мне было больно, — говорю я резко.
Саймон смотрит на меня так, как будто он сам сейчас расплачется.
— Прости меня… я не знал, что все будет так… это все из-за этой толпы, они пришли потусоваться, эти уроды из порноклуба Терри… — Я замираю в его объятиях. — Ты была так хороша, Никки, но я никогда больше не допущу… я не позволю тебе пройти через что-то подобное еще раз.
— Обещаешь? — спрашиваю я, глядя ему в глаза. Мне так хорошо, когда он меня обнимет. Я себя чувствуя такой маленькой.
— Обещаю, — говорит он.
— В любом случае, я думаю, брат номер пять остался доволен, — говорю я.
— А что с другим нашим делом? — спрашивает он, и я отвечаю, что все под контролем.
Потому что я знала, что он позвонит. После работы он повел меня пообедать в местечко под названием «Вездесущие чипсы». Это я предложила, чтобы мы пошли именно туда, потому что мне понравилось название. Саймон, Терри и все остальные здесь, в Эдинбурге, с презрением относятся к Глазго и его обитателям, но я пару раз туда ездила с народом из универа, мы там очень неплохо ходили по клубам, и, будучи непредвзятой, нашла, что мне нравится этот город — по сравнению с Эдинбургом он более своеобразный, дружелюбный и живой.
В «Чипсах» было наше второе свидание. На первом свидании, в «О'Нэйле», я заболтала его на раз и спросила, не хочет ли он перебраться куда-нибудь в другое место. Мы пошли в маленький тихий паб, и мне показалось, что «клиент» сражен наповал.
Под конец вечера бедняге пришлось возвращаться домой пешком, потому что он проводил меня на последний поезд обратно на Куин-стрит. Я разрешила ему поцеловать меня на платформе и почувствовала, как он прижимается ко мне своим вставшим членом. Но я была настоящей леди и не показала, что я это заметила.
Я села в поезд и помахала ему на прощание так церемонно, как только смогла. Глядя ему вслед, я попыталась представить себе, а как бы он выглядел, если бы похудел и очки поменял, взял бы что-нибудь в более стильной оправе или вообще перешел бы на линзы, и подумала… нет.
Итак, наше следующее свидание в «Чипсах», и я начинаю свою игру. Саймон мне говорит, что я должна быть расчетливой и холодной, но он не знает, насколько этот Алан одурманен мною.
— Все, что мне нужно, это распечатка данных по всем клиентам вашего филиала, Алан. Они и не узнают, что это от меня. Я собираюсь продать ее маркетинговой компании. Плюс номера счетов.
— Я… я… я подумаю, что можно сделать.
Я иду в туалет, звоню Саймону с мобильного и сообщаю хорошие новости.
— Нет, Никки, действуй скромнее, предупреждай все его возражения.
— Но он от меня без ума! Он готов на все!
— Может быть, он и готов на все прямо сейчас, но, чтобы вытянуть из него все, что нам нужно, тебе придется быть рядом с ним постоянно, двадцать четыре в сутки семь дней в неделю. Тебя прельщает такой расклад?
— Нет, но…
— Это сейчас все прекрасно и замечательно, но когда он будет лежать один у себя в постели, после того как отчаянно на тебя задрочит, и ему будет стыдно и горько, и он начнет сомневаться.
Может, у Саймона нет обширных познаний в области человеческой натуры в целом, но он хорошо разбирается в ее половом аспекте. Это имеет смысл. Но даже если все так, кто же не сделает небольшую приятность объекту своих сексуальных фантазий? Хотя бы в надежде на вознаграждение?
— Ты не должна была этого делать, этого не было в сценарии. Я ничего ему не отвечаю, но подхожу к Саймону.
— А что это еще за дополнение? «Джимми достает восемнадцатидюймовый дилдо, с головками на обоих концах. По всей его длине нанесены мерные насечки».
— Ага, — говорит он, движением руки подзывая Мел. — Мне показалось, что надо ввести еще один элемент напряжения между девушками перед большой сценой лесбийской любви. А то все было слишком мягко, слишком по-сестрински, слишком уютно. Я подумал, что лучше будет показать характеры, доведенные до крайности. Они не хотят делить Тома, обе хотят эксклюзивное право на его член, понимаешь?
Я смотрю на Мел, и она похлопывает меня по руке.
— Все будет хорошо.
Но сделать эту сцену не так уж и просто. Мы с Мелани стоим на четвереньках на боксерском ринге, а член — между нами, внутри нас. Нам нужно давить назад, друг в друга, и та, в которой в момент касания ягодицами окажется большая часть дилдо, и есть победительница, и она будет трахаться с Крейгом. А хуже всего то, что придумал все это Саймон, он даже притащил каких-то людей из паба, где они смотрели старые порнушки Терри, чтобы они поболели за нас.
Все не так. Теперь все совсем по-другому. В первый раз с тех пор, как я ввязалась в это дело, я себя чувствую так, как будто меня и вправду используют, словно я больше не человек, а просто объект — а все эти уроды из паба окружают ринг, и лица у них перекошенные, безобразные, они воют и визжат. В какой-то момент я чувствую, как у меня по щекам текут слезы. Да еще Саймон подбадривает:
— Давай, Никки, давай, детка… ты лучшая… такая самая сексуальная… — Только меня, блядь, это раздражает. От этого мне только хуже. Я чувствую, как высыхаю и напрягаюсь. Лучше бы он заткнулся. Что бы он ни говорил, я хорошо помню его слова: мы, британцы, любим смотреть, как ебут других. После бесчисленных дублей мы с Мел в изнеможении обнимаем друг друга. Мне больно, все внутри саднит, я чувствую слабость.
— Сделаем перерыв, девочки. Мы отсняли немало горяченького материала для монтажа, — говорит Саймон.
Мел как «победительница» еще и участвует в сцене с Крейгом. Саймон кладет руку мне на плечо. Как будто подлизывается.
— Не трогай меня, — говорю я ему, сбрасывая его руку. Когда Мел заканчивает, мы с ней уходим вместе, идем в Ботанический сад, наблюдаем за мужиками всех возрастов, что проходят мимо, и пытаемся определить, смотрят ли они порнографию. Потом мы играем в такую игру: громко высказываем догадки, какие на ком трусы и что в этих трусах, рьяный конь или маленький хомячок, — в общем, забавляемся, как можем. Мы разговариваем все громче и жестче, все более насмешливо и резко — вроде как мстим за обиду, лечим себя.
Ближе к вечеру Саймон заходит ко мне домой.
— Ты замечательно справилась, Никки, это была трудная сцена.
— Мне было больно, — говорю я резко.
Саймон смотрит на меня так, как будто он сам сейчас расплачется.
— Прости меня… я не знал, что все будет так… это все из-за этой толпы, они пришли потусоваться, эти уроды из порноклуба Терри… — Я замираю в его объятиях. — Ты была так хороша, Никки, но я никогда больше не допущу… я не позволю тебе пройти через что-то подобное еще раз.
— Обещаешь? — спрашиваю я, глядя ему в глаза. Мне так хорошо, когда он меня обнимет. Я себя чувствуя такой маленькой.
— Обещаю, — говорит он.
— В любом случае, я думаю, брат номер пять остался доволен, — говорю я.
— А что с другим нашим делом? — спрашивает он, и я отвечаю, что все под контролем.
Потому что я знала, что он позвонит. После работы он повел меня пообедать в местечко под названием «Вездесущие чипсы». Это я предложила, чтобы мы пошли именно туда, потому что мне понравилось название. Саймон, Терри и все остальные здесь, в Эдинбурге, с презрением относятся к Глазго и его обитателям, но я пару раз туда ездила с народом из универа, мы там очень неплохо ходили по клубам, и, будучи непредвзятой, нашла, что мне нравится этот город — по сравнению с Эдинбургом он более своеобразный, дружелюбный и живой.
В «Чипсах» было наше второе свидание. На первом свидании, в «О'Нэйле», я заболтала его на раз и спросила, не хочет ли он перебраться куда-нибудь в другое место. Мы пошли в маленький тихий паб, и мне показалось, что «клиент» сражен наповал.
Под конец вечера бедняге пришлось возвращаться домой пешком, потому что он проводил меня на последний поезд обратно на Куин-стрит. Я разрешила ему поцеловать меня на платформе и почувствовала, как он прижимается ко мне своим вставшим членом. Но я была настоящей леди и не показала, что я это заметила.
Я села в поезд и помахала ему на прощание так церемонно, как только смогла. Глядя ему вслед, я попыталась представить себе, а как бы он выглядел, если бы похудел и очки поменял, взял бы что-нибудь в более стильной оправе или вообще перешел бы на линзы, и подумала… нет.
Итак, наше следующее свидание в «Чипсах», и я начинаю свою игру. Саймон мне говорит, что я должна быть расчетливой и холодной, но он не знает, насколько этот Алан одурманен мною.
— Все, что мне нужно, это распечатка данных по всем клиентам вашего филиала, Алан. Они и не узнают, что это от меня. Я собираюсь продать ее маркетинговой компании. Плюс номера счетов.
— Я… я… я подумаю, что можно сделать.
Я иду в туалет, звоню Саймону с мобильного и сообщаю хорошие новости.
— Нет, Никки, действуй скромнее, предупреждай все его возражения.
— Но он от меня без ума! Он готов на все!
— Может быть, он и готов на все прямо сейчас, но, чтобы вытянуть из него все, что нам нужно, тебе придется быть рядом с ним постоянно, двадцать четыре в сутки семь дней в неделю. Тебя прельщает такой расклад?
— Нет, но…
— Это сейчас все прекрасно и замечательно, но когда он будет лежать один у себя в постели, после того как отчаянно на тебя задрочит, и ему будет стыдно и горько, и он начнет сомневаться.
Может, у Саймона нет обширных познаний в области человеческой натуры в целом, но он хорошо разбирается в ее половом аспекте. Это имеет смысл. Но даже если все так, кто же не сделает небольшую приятность объекту своих сексуальных фантазий? Хотя бы в надежде на вознаграждение?