Угрюмова Виктория. Дракон Третьего Рейха

   Мулкеба отложил книгу в сторону, поправил на ноющей пояснице шерстяной платок и направил свои стопы в угол, где хранились самые драгоценные и могущественные из его амулетов и волшебных вещей, доставшиеся магу по наследству, либо завоеванные уппертальскими владыками за многие века походов и сражений, либо купленные за бешеные деньги у соседних монархов, когда те испытывали острую нужду в золоте/
   На сей раз Мулкебу привлекло сооружение, представлявшее собой довольно большой круг, вырезанный из драгоценной кости и инкрустированный бирюзой и кораллами. На круге возвышалась тумбочка из белого ореха, а на ней стоял запыленный армейский полевой телефон. Этой вещью маг пользовался не слишком часто. Диковинная вещь помогала прозревать судьбу, но, как и любой другой его коллега, Мулкеба хорошо знал, как дорого приходится платить за каждое очередное обращение к помощи этого таинственного вместилища чуждых сил.
   Магическая вещь эта получила широкую известность еще в Дряпихойскую эру и с тех пор переходила из рук в руки то во время кровопролитных войн, то за баснословные суммы. В последний раз какой-то из Хеннертов выменял ее у князя Ландсхута на Тряпчузрик Мазуйский (хреновину, назначение которой никому не было известно, но выглядевшую просто первоклассно).
   – Дело ответственное, – бормотал чародей, адресуясь к потолку. – В любом случае будет не лишним, перед тем как начну колдовать, воспользоваться провидческой силой говорящей шкатулки.
   Он почтительно снял трубку, приник к ней ухом, покрутил ручку сбоку и стал вслушиваться, затаив дыхание. Какое-то время запредельные силы отвечали шумом и треском, а также невнятным гудением. Все это можно было истолковать равно как одобрение, так и как порицание. И потому Мулкеба продолжал внимать. Наконец в трубке раздался громкий голос, произносящий диковинные слова:
   – Так точно, товарищ капитан! Но у меня до вечера нет ни одной свободной машины. Раньше чем завтра в полдень я вам их прислать не смогу!
   – Потапов, твою мать! Чтобы снаряды были к утру на передовой, и меня не интересует, где ты будешь транспорт брать! У меня тут люди гибнут, понял?!! На себе неси, идол!
   – Понял, товарищ капитан, но и вы поймите меня правильно…
   – Я ничего не хочу понимать, Потапов! Мне до зарезу надо, чтобы к утру на передовой были боеприпасы! Все, конец связи!
   Трубка замолкла.
   Мулкеба постоял, задумавшись, затем грустно-грустно произнес:
   – Злым голосом глаголет – недобрый знак А делать нечего – дракона вызывать придется.
 
   Через полчаса во дворе замка раздался многоголосый взволнованный хор, королевский повар впопыхах вывалил на себя только что подошедшее тесто для кальнюнчиксов под медомлячным соусом и тем самым загубил долгожданный трепехнямский ужин для его величества; а еще через десять минут паж, посланный узнать, что за притча, доложил королю, что башня мага объята изумрудным пламенем и над ней что-то слегка погромыхивает. Народ волнуется и спрашивает, как насчет смыться и переждать в безопасном месте. Оттобальт обещал поразмыслить и погрузился в размышления так глубоко, что к тому времени, когда он очнулся, все таинственные и загадочные явления уже закончились. Его величеству осталось только выразить свое глубокое разочарование тем, что его не подождали и он пропустил, как водится, самое интересное.

Следующая глава

   Никогда нельзя судить о глубине лужи, пока не попадешь в нее сам.

   Внезапная вспышка изумрудного света ослепила танкистов, когда они въехали в стену «избушки на курьих ножках». Зеленое сияние на минуту разлилось и вокруг, и внутри танка. Затем машину заколебало и затрясло, словно это была легкая лодочка, которую толкают и подбрасывают сердитые волны. Затем всех членов экипажа настигло непривычное впечатление эдакого парения, после чего «Белый дракон» странно вздрогнул, как если бы его уронили с небольшой высоты.
   Затем – тишина.
   Танкисты с полминуты сидели потрясенные, прислушиваясь к незнакомым ощущениям и справляясь у внутренних органов – все ли в порядке. Казалось, что все целы, никто не ранен и не оглушен, однако ошарашены были все пятеро. Ничего подобного они не только не испытывали раньше, но и даже не слышали от своих коллег и товарищей.
   Дитрих пришел в себя первым. Собственно, ему хотелось бы еще какое-то время посидеть спокойно, не шевелясь и приводя мозги в порядок, но как командиру подобная роскошь была ему, увы, недоступна. Следовало срочно разобраться в ситуации.
   – Клаус Ганс Генрих Вальтер! Все живые? Что это было?! Мы наехали на мину? В нас выстрелили из пушки? Подорвали? Почему я не слышу запах дыма?
   Клаус, которого зеленое сияние ослепило сильнее всех, поскольку он не отрываясь смотрел вперед, откликнулся, протирая глаза:
   – Господин майор! Какой-то яркий свет., я ничего не вижу! Но машина, похоже, в порядке. Во всяком случае, управления слушается – и я ее уже остановил.
   В разговор вклинился Ганс:
   – Я тоже ничего не вижу, господин майор! Правда, глаза не болят и туман быстро рассеивается. Не думаю, чтобы зрение было серьезно нарушено. Но на мину или выстрел из пушки это не похоже, не было ни грохота, ни характерного удара взрывной волны!
   Они сидели внутри машины, казалось бы, в полной безопасности. Снаружи по-прежнему было тихо – ни выстрелов, ни взрывов, ни голосов. Генрих несколько раз напряг свои мощные мускулы – они великолепно его слушались. Он сразу успокоился и загудел басом:
   – Да, господин майор, это похоже скорее на выстрел гигантского огнемета, чем на взрыв мины или снаряда. Но запаха дыма до сих пор нет! К тому же мы все пока целы.
   Дитрих, напротив, встревожился:
   – Я так и знал! Я так и знал! Теперь мне ясно, почему на хуторе нам не оказали сопротивления. Вот оно – секретное оружие русских! Не удивлюсь, если мы уже в плену! Они нас захватили вместе с секретным танком, не нанеся даже царапины! Мы их всегда недооценивали! Но мы им так просто не сдадимся! Вальтер. Ты связался со штабом? Немедленно передай сигнал тревоги, сообщи, что мы в ловушке! – Тут он вытер пот со лба и пробормотал себе под нос: – Горькая истина. Генрих, кажется, прав – это был огнемет. Мне уже становится жарко.
   Ганс некоторое время втягивал носом воздух, а затем обратился к Морунгену.
   – Господин майор, воздух, который заходит снаружи, очень горячий, лицо обжигает! Но пахнет не дымом и не гарью, а почему-то летом! По-моему, цветами…
   Майор моментально разнервничался:
   – Ну вот! Это точно новое оружие русских – уже начались галлюцинации. Мне тоже почему-то мерещатся полевые цветы.
   Они бы сосредоточились на запахах, но в эту минуту раздался удивленный голос Клауса:
   – Господин майор! У меня вроде лучше с глазами! Должен вам доложить, что… не знаю, как сказать… ребята, вы не поверите, но я вижу впереди какой-то пустырь, весь покрытый травой и цветами! Больше ничего нет! Снега нигде не видно, хутора тоже нет!
   Дитрих понял, что пора ему оглядеть окрестности, как бы ни хотелось ему отложить это мероприятие на потом. Он уставился в смотровое устройство, какое-то время повращал его направо и налево, стараясь охватить взглядом как можно большее пространство, и наконец упавшим голосом сказал:
   – Сам не знаю, что это за чертовщина. Бывают разве одинаковые галлюцинации? Я тоже ничего не вижу, кроме какого-то поля с цветами! Неужели русские разработали психотропное оружие?! Вальтер! Ну, что там у тебя? Есть связь со штабом?
   Голос радиста – обычно невозмутимого и непроницаемого для всякого рода эмоций – звучал непривычно:
   – Никакой внешней радиосвязи, господин майор, нет вообще. Такое впечатление, что мы остались одни в эфире.
   – Вот черт, – раздосадованно воскликнул Дитрих. – Я так и знал! Ну кто бы мог подумать! И здесь мы одни! Не знаю, как им это удалось, но теперь самое время красноармейцам заглянуть к нам на огонек.
   Кляня себя за свою браваду, за непредусмотрительность, приведшую в результате к таким страшным последствиям, майор саркастически заговорил:
   – Генрих, дружище, ты любишь партизан?! Пойду открою им дверь, а то они, наверное, там снаружи стоят, а зайти стесняются! – Он вытер с лица пот. – Фу! Ну и жара! Они, наверное, на обед едят только жареных немцев Этакое блюдо – танкисты-гриль, приготовленные в танке. Видимо, очень вкусно!
   Он хлопнул Генриха по плечу, а затем достал пистолет и, держа его наготове, полез открывать люк
   – Ну, где вы, любители нетрадиционной кухни?!
   Экипаж напрягся, и тут до них донесся вопль:
   – Майн Готт! Что это? Где это мы? Глазам своим не верю! Может, в раю?! На том свете?
   В танк ворвался запах горячего сена, пыли, травы, нагретой солнцем, и какофония звуков – чириканье, стрекотание, журчание, жужжание и писк, издаваемый мириадами насекомых. Сверху неслись трели каких-то птиц. Дитрих, не заметив в радиусе километра вокруг ни Белохаток, ни домов, ни русской, морозной кстати, зимы, ни прилагающегося к ней снега – не говоря уже о стремительно атакующей танковой бригаде, – окончательно удивился, осмелел и наполовину вылез из люка. Затем, опомнившись, он сделал хитрый ход, совершенно неожиданный для коварного противника, буде он отравил их психотропным газом и затаился неподалеку: майор ущипнул себя за бедро, не жалея. В глазах не стало яснее (да и куда еще?), и летний пейзаж не претерпел изменений. Морунген приложил ладонь козырьком ко лбу и обвел степь взглядом:
   – Что за чудеса? Тут и зайцу-то укрыться негде, не то что солдатам! Была бы вся Россия такой, и проблем бы не было…
   Он с наслаждением потянул носом свежий нагретый воздух и обратился сам к себе – со вполне понятной симпатией:
   – Эх, брат Дитрих! Вот так вся жизнь пройдет внутри этой железной коробки, а вокруг такая красота. – Видимо, красота навела его на какие-то посторонние мысли, ибо он громко добавил: – Хотя здесь явно без партизан не обошлось, это все их происки: повару – медведя, нам – степь летнюю. Ну, как говорят в России, будь что будет. Всему экипажу разрешается выйти из машины!
 
   Когда первый взрыв недоумения улегся и танкисты снова обрели способность рассуждать если и не здраво, то почти, они обнаружили целый букет несообразностей.
   Во-первых, танк стоял прямо на развалинах какой-то постройки. Насколько они могли определить ее происхождение по тем жалким остаткам, которые были извлечены ими из-под гусениц танка, это была плетеная – как корзина – хижина, а вдавленные в сухую землю пучки соломы, перевязанные волосяными бечевками, свидетельствовали, что это была крыша. О том, что эта хижина и была тем самым домом, в который Клаус въехал, разрушив бревенчатую стену, и речи идти не могло.
   Во-вторых, окружающее было до ужаса реальным, и уже спустя минут десять сперва целенаправленного, а затем и бесцельного блуждания среди травы и цветов они предпочли бы галлюцинацию. Галлюцинация, по крайней мере, была объяснима.
   Дитрих рассеянно обрывал ароматные цветы на тонких стебельках, похожие на милые его сердцу маргаритки, и машинально сплетал их в веночек. Вальтер, присев на корточки, долго изучал почву, нюхал ее, растирал между пальцев и вскапывал ножом, чтобы добраться до следующего пласта. Клаус пристроился около Дитриха и ходил рядом с ним, повторяя запутанную траекторию его движений.
   – Я, господин майор, все равно ничего не понимаю. Допустим, по нам действительно стреляли из секретного оружия. А откуда здесь взялся этот сарай? Я точно помню, что въезжал в бревенчатую избу и снега вокруг было – хоть на лыжах катайся…
   Вальтер на минуту отвлекся от своих агрономических изысканий и поддержал товарища:
   – Да, господин майор, радиосвязь тоже так запросто не могла прекратиться. Ни помех, ни шумов, ни русских, никого вообще – один фон. А ведь мы не очень далеко ушли вперед! Эфир сейчас молчит так, как будто мы на Луне.
   Признаться, отсутствие связи волновало Дитриха даже меньше, чем отсутствие снега, ибо первому он мог найти какое-то рациональное объяснение, а второму – нет. Он чувствовал острую необходимость успокоить себя, а заодно и своих подчиненных. Поэтому он бодрым голосом объявил:
   – Как бы там ни было, мы все пока живы! Находимся на службе у фюрера! И должны выполнять приказы командования! Тем более что нам оказана честь быть экипажем такого уникального танка, как «Белый дракон». – Он легко пожал плечами, ему пришла в голову крамольная мысль: «Майн Готт! Что я несу?» – Затем его строгий зычный голос произнес: – Так! Немного расслабились, поболтали, а теперь за дело! Вальтер, достань карту и сориентируйся на местности! Ганс, Клаус, проверьте состояние машины, осмотрите двигатель! Генрих, подготовь оружие и избавь нас от зимнего обмундирования, но далеко его не прячь – здесь нужно быть готовым ко всему! Я поднимусь на башню с биноклем и осмотрюсь.
   Благими намерениями дорога в ад вымощена, считают знающие люди. Через несколько секунд в недрах башни раздался разъяренный крик Дитриха фон Морунгена:
   – Где мой бинокль?!! В этом танке когда-нибудь будет дисциплина?! Генрих! Черт возьми, куда теперь задевался этот бинокль? Я что, должен всю дорогу сидеть с ним в руках, как Мадонна с младенцем?!
   Не прошло и двадцати минут, как сосредоточенные и подтянутые члены экипажа стояли перед командиром, докладывая по очереди:
   – Ваше приказание выполнено, господин майор, оружие подготовлено, боекомплект в порядке, мною пересчитан, снарядов хватит даже Москву сокрушить. Зимнее обмундирование убрано, пулемет на башне установлен. У меня все, – бойко отчитался Генрих.
   От тандема Ганс-Клаус выступал механик-водитель:
   – Господин майор, танк без повреждений. Двигатель в норме, управление отличное, подготовка машины к летним условиям дороги завершена, топлива почти полный бак, хватит на сто двадцать километров прямого хода по степи. У нас все.
   В отличие от остальных, голос Вальтера звучал не слишком уверенно:
   – Мне, господин майор, определить по нашей карте, где мы находимся в данный момент, не представляется возможным. Ничего не ясно. Тут степь, – он описал рукой широкую дугу, – а тут ее нет. – Ткнул пальцем в карту. – Тут обозначены река, лес и пространство болот, а здесь нет ничего похожего. Может, у вас есть какие-нибудь другие карты, господин майор? А то на этой самая большая степь – это колхозное поле, – закончил он растерянно.
   Морунген, возвышавшийся на башне, как памятник самому себе в день наивысшего триумфа, не рассердился, вопреки ожиданиям, а довольно весело сообщил:
   – Ладно, Вальтер! Мне повезло сегодня больше, чем тебе, хотя я не меньше вашего удивляюсь, как нас угораздило сюда попасть. – Тут он, как опытный оратор, выдержал многозначительную паузу. – Так вот, мне удалось кое-что, а точнее – кое-кого приметить в бинокль. Кажется, мы тут не совсем одни. Примерно в километре отсюда, вон там, по дороге идет, судя по всему, русская женщина. Она безоружна. Исходя из ее странного вида, я делаю вывод, что она сможет нам объяснить, что здесь происходит и где мы находимся. Наша задача: как можно быстрее ее нагнать, случайно не задавив танком и не упустив. Клаус! Это на тебя я так строго и внушительно смотрю! И взять живой и невредимой для допроса. Ганс! Это я обращаюсь к тем из нас, для кого движущаяся мишень является непреодолимым соблазном. Всем все ясно? Если вопросов нет, приступаем к делу! В случае успеха этот прием будет называться… – Дитрих резко наклонился в сторону Вальтера, – как, Вальтер?!
   – «Иван Сусанин», господин майор! – не растерявшись, рявкнул тот.
   – Правильно, молодец! – одобрительно кивнул Морунген. – Все по местам!
 
   Такое надо видеть, и мы искренне завидуем огромным могучим птицам, парящим в бледно-голубом, изнывающем от жары небе, – им полностью открыта картина происходящего, но они-то и не могут оценить ее по достоинству.
   Кругом голая степь, простирающаяся от края до края горизонта. Полдень. Солнце поднялось уже очень давно, и с каждой минутой воздух становится горячее. Это царство ярко-зеленого и всех оттенков желтого цвета, только местами расцвеченное брызгами сиреневого, голубого и розового. Абсолютно неуместный на этом фоне танк, покрытый зимним, бело-серым камуфляжем, кажется ослепительным пятном и, конечно, привлекает к себе внимание. Единственное, что утешает, – привлекать особенно некого. Пуста и безлюдна степь, а ее коренных обитателей – животных, птиц и насекомых – танк вовсе не интересует, разве что вызывает испуг.
   И не то чтобы танк с зимним камуфляжем посреди летней степи – это уж такая необычайная редкость: промашки случаются у кого угодно и в сколь угодно важном деле. На этот самый зимний камуфляж можно было бы закрыть глаза, но удивление вызывает абсолютно не он. Любого стороннего наблюдателя, мягко говоря, поражает то, что танк этот несется на предельной скорости, оставляя позади себя тучи пыли и столбы темного дыма; несется уже не первый десяток минут, и взъерошенный офицер, высунувшийся из башенного люка, подпрыгивает на ухабах и кочках и время от времени чертыхается так, что небесам должно быть жарко. При этом он орет как заведенный, пытаясь перекричать рев мотора:
   – Стоит! Хальт! Стреляйт буту!!!
   А впереди, оторвавшись метров на пятьдесят от стремительной машины, улепетывает со всех ног женщина в сером козьем платке, телогрейке и валенках. Причем бежит она не просто так себе, по прямой, как стайер на длинной дистанции (хотя одно это можно было бы расценить как своеобразный рекорд), но еще умудряется петлять, вихлять и вообще выписывать такие зигзаги и кренделя, что у преследователей начинает кружиться голова. Кроме того, хоть некому это услышать, а значит, и засвидетельствовать, женщина бубнит себе под нос на бегу:
   – Ой, мамочки! Ой, беда! Ой, кошмар! Что же это такое делается? Тевтонцы поганые… Хунды паршивые! Куда ж это мне деваться теперь? И там они, и здесь они! Нигде от этих иродов спасения нет! Может, я чего не то?.. Может, это я что-то перепутала?! Может, кого прогневала из владык небесных? Ой, ужас-то какой, ох, беда-то какая, ой, страсти какие! Куда ж теперь податься? И там они, и здесь они! Говорят, от судьбы не уйдешь, а я еще, дура, не верила, считала – колдовская сила-спасительница, сила великая, от любых напастей меня убережет! Так нет тебе, вот тебе, на тебе – бабку загубили, прабабку извели, прапрабабку замучили, прапрапрабабку истерзали – теперь за меня принялись!..
   Первые минут десять захваченные погоней танкисты особо не задумывались над феноменом неуловимости русской поселянки, видя в ней единственную возможность выяснить, что с ними произошло после того, как они въехали в эту проклятую избушку. Да и дикие крики командира «Хальт! Стоит!…» – и далее по тексту – несколько сбивали с толку. Однако безмятежность очень быстро испарилась, уступив место страшным подозрениям: а как это укутанной в зимнюю одежду фрау удается все время опережать быстроходный танк, да еще и на ровной местности? Задумавшись об этом, Дитрих почувствовал, как по спине его поползли холодные колючие мурашки, и даже временно забыл про становящееся уже традиционным «хальт!».
   – Господи! – истово обратился он к равнодушному небу. – Господи, умоляю тебя – пусть это будет галлюцинация. Иначе я не выдержу.
   Очевидно, сходная мысль посетила и Ганса, ибо он обратился к своему командиру:
   – Господин майор! Может, это и не поселянка вовсе, а мираж – вроде африканского? Быть такого не может, чтобы человек мог столько времени бегать наперегонки с лучшей машиной вермахта, да еще в этих унтах.
   – Валенках… – машинально поправил скрупулезный Дитрих.
   – Так точно, в валенках. А если может, – добавил он про себя, – то зря мы с ними войну затеяли.
   – Отставить пораженческие настроения! Сейчас мы проверим, какая это галлюцинация! Дай-ка предупредительную очередь.
   Ганс бормотнул «слушаюсь» и дал короткую очередь из пулемета поверх головы странной русской фрау. Откровенно говоря, Дитрих очень рассчитывал на то, что либо женщина сейчас растворится в знойном мареве, либо будет продолжать свой неистовый бег, как и положено приличной галлюцинации, и тогда им придется остановиться, перевести дух и выработать новую стратегию. Однако в тот день ангел-хранитель барона фон Морунгена явно взял выходной и потому ни одно из его чаяний не сбылось: услышав короткий и сухой звук выстрелов, русская фрау остановилась и, не поворачиваясь, медленно подняла руки. Совершенно очевидно, что скорость во время преследования она сумела развить бешеную, ибо Клаус с трудом справился с управлением разогнавшейся многотонной машины и ему пришлось проскочить мимо застывшей на месте фигурки, чтобы не раздавить ее. Затем он дал задний ход, виртуозно проехав по собственной колее. Наконец танк неумолимой громадой застыл возле беглянки.
   – Стоит! Стреляйт буту! – немного запоздало сообщил Дитрих, свешиваясь из люка.
   Затем майор перевел дух и стал внимательно разглядывать женщину.
   Лязгнула крышка нижнего люка, и на поверхности появилась голова Клауса, который обязательно хотел знать все из первых рук; Ганс вылез на броню, пропуская Генриха посмотреть на неуловимую русскую фрау, и только невозмутимый Вальтер продолжал возиться с мертвой рацией, не интересуясь лишними подробностями. Он был уверен, что главного все равно пропустить ему не дадут.
   Если сбросить со счетов зимнюю одежду, которая скрадывала фигуру женщины, делая ее чересчур упитанной, серый платок, закрывавший лоб, а также пыль, грязь и пот, покрывавшие ее лицо, то она явно была привлекательной. Дитрих на глаз определил, что фрау цветет как раз третьей, самой знойной, молодостью и вполне способна еще разбить пару сердец. У нее были правильные, строгие черты лица, какие он совершенно не ожидал увидеть у жительницы глухой русской деревеньки и приличествующие скорее какой-нибудь античной богине, – прямой, тонкий нос, полные чувственные губы и крутой изгиб бровей. Огромные пушистые ресницы обрамляли черные бархатные глазищи, которые тревожно глядели на немецких танкистов.
   Русская поселянка явно не относилась к тому роду людей, которых страх заставляет замкнуться в молчании. Но бег наперегонки ее все-таки утомил, хотя и не истощил до предела, – она тяжело дышала, и в такт дыханию вздымалась и опускалась ее пышная грудь, которую не в силах был скрыть ни один ватник. Эта грудь невольно притягивала к себе взгляды и побуждала фантазию к полету, что сильно отвлекало от насущных проблем.
   Наконец Дитрих прервал неуместное созерцание бюста и решил уточнить самые важные моменты, требовательно вопросив:
   – Матка?! Стоит! Стреляйт буту! Стоит, кому каворью?
   – Тоже мне матку нашел, сыночек песий! – вскипела женщина, но тут же успокоилась и ангельским голоском ответила: – Стою! Стою, милок, только не стреляй!
   Она попробовала было еще выше поднять руки, но в тяжелой фуфайке это оказалось ей не под силу, и она уронила их вдоль тела.
   Дитрих решил, что с русскими главное – не ввязываться в дискуссию, а задавать четкие и понятные вопросы. Возможно, тогда удастся что-то выяснить. И еще нужно придать себе строгий и важный вид, а то эта поселянка все время что-то бормочет, проявляя жуткую непочтительность к цвету и гордости германской нации. Поэтому он быстро и довольно сердито спросил:
   – Ты кто такойт? Почьему бежат? Партизана? Нет? Не партизана? Отвечайт бистро! Корошо! Не то я стреляйт! – Он был уверен, что произнес весьма вразумительную и содержательную речь.
   Что касается загадочной поселянки, то она одновременно предприняла столько действий, что у немцев зарябило в глазах. Она стащила с головы шерстяной платок, обнаружив под ним огромную толстую косу, уложенную короной; сложила платок, развернула его и заново сложила – ну точь-в-точь как фокусник в кабаре; встряхнула платок, накинула его на плечи, расстегнула верхнюю пуговицу телогрейки, поймала строгий взгляд Дитриха, нервно застегнула верхнюю пуговицу телогрейки, но зато расстегнула среднюю…
   Приблизительно в этом месте Генрих потряс головой, чтобы сосредоточиться.
   Единственное, что могло их утешить, – что и в ушах тоже зазвенело, до того быстрая и звонкая оказалась речь у русской фрау.
   – Не партизанка я, не партизанка, не стреляйте! Живу я здесь! Здешняя я!… Шла вот тут, видишь – нет?.. Гуляла себе, цветочки смотрела, значит, глядю, батюшки-светы! – вы едете. Ну и испугалась маленько, думала, поспеваете шибко скоро, меня можете не увидеть, да ишо чего ненароком придавите. Машина-то у вас вон какая, агромадина: в ней когда сидишь, разве что на дороге мелкое заприметить можно?
   Дитрих почти ничего не понял из ее взволнованной речи, но решил придерживаться избранной линии. Он тонко улыбнулся поселянке, принимая вид человека досконально разбирающегося во всех славянских хитростях, и погрозил ей пальцем:
   – Ой, маткааа! Ты мне зупы не заговариват! Тебья трутно не заметит! Уж сколко еду, догнат не моку! Однако бистро ты тут гуляйт в цветиках. Что-то мне коворьит, что ты ест драпайть!
   Поселянка изобразила на замурзанном лице неестественно огромную улыбку: