Страница:
Странно, но сейчас она вдруг поймала себя на том, что несколько часов невообразимой, изматывающей боли уже почти изгладились из ее памяти. Более или менее отчетливо Мэгги помнила лишь последние минут двадцать-тридцать, когда в родильном отделении появился врач-педиатр и она услышала первый крик дочери.
Мэгги до сих пор не верилось, что она произвела на свет это вопящее во все горло новое человеческое существо, маленький живой комочек, который будет продолжением ее и Джайлса. Это не переставало удивлять Мэгги, и, глядя на спокойные лица других молодых матерей, лежавших с ней в одной палате, она поражалась, как они могут говорить о совершенно посторонних вещах: о пропущенных сериях «мыльных опер», о тряпках, о косметике. Глядя на них, можно было подумать, будто в их жизни ничего особенного не произошло и что для них родить ребенка – все равно что зуб выдернуть.
Возможно, впрочем, все дело было в том, что в палате Мэгги оказалась единственной, у кого это были первые роды. Она с завистью наблюдала за тем, как ловко остальные мамаши управляются со своими младенцами. Некоторые ухитрялись одновременно кормить ребенка грудью, завтракать и болтать с мужьями о том, как лучше обставить гостиную. А ночью Мэгги подслушала, как ее соседка болтала с дежурной акушеркой и шутила по поводу своего ребенка.
«Вот ведь прожорливый маленький засранец! – говорила она.– Совсем как его папаша – только жрет да спит».
От этих слов у Мэгги, которая, спрятавшись за легкой цветастой ширмочкой, в очередной раз тщетно пыталась накормить Люси, из глаз покатились слезы. «Наверное, я никуда не годная мать»,– в панике подумала она, когда девочка, вяло потеребив сосок, широко раскрыла ротик и зашлась в пронзительном крике. Успокоить ее Мэгги никак не удавалось, и в конце концов за Ширму заглянула акушерка.
– Вы ее слишком растормошили,– сказала она, недовольно поджав губы.– Сначала нужно успокоить ребенка, а потом прикладывать к груди.
Покраснев от унижения, Мэгги попыталась успокоить вопящую Люси. В своей брошюре для беременных она прочла, что даже новорожденный младенец различает запах матери, знает ее голос и реагирует на него. Почему так происходит, в брошюре не объяснялось, да, по совести сказать, Мэгги не очень в это верилось, но утопающий, как известно, хватается за соломинку. Она принялась укачивать девочку, негромко напевая какую-то песенку из репертуара Боба Дилана, но знаменитый певец явно пришелся Люси не по нраву. На секунду она, правда, замолчала, словно удивившись, а потом буквально зашлась в крике.
Акушерка не выдержала первая. Бесцеремонно выхватив Люси у горе-матери, она опустила ее на кровать, перепеленала потуже и снова взяла на руки. И – о чудо! – девочка почти мгновенно успокоилась, чего нельзя было сказать о Мэгги. При виде собственной дочери, спокойно лежащей на руках посторонней женщины, ей стало так горько, как не было еще никогда в жизни.
– Ну вот и славно,– промолвила акушерка, несколько смягчившись.– А теперь, мамаша, попробуйте еще разок.
Не зная, куда деваться от горя и стыда, Мэгги взяла дочь и приложила к груди в полной уверенности, что Люси снова начнет возражать. Но девочка быстро нашла губами сосок и, с аппетитом причмокивая, стала сосать.
– Так-то лучше,– заметила акушерка.– А вам, мамаша, нужно немного потренироваться.– Тут она наконец обратила внимание на покрасневшие глаза Мэгги.– С вами все в порядке? Вы чем-то расстроены или чувствуете себя нехорошо?
– Спасибо, все в порядке,– машинально ответила Мэгги и через силу улыбнулась.– Просто… мне нужно немного привыкнуть.
– Не волнуйтесь,– сказала акушерка.– У всех молодых мамочек сначала бывают трудности.
Акушерка вышла из-за ширмочки и вернулась на пост; как только она скрылась из вида, Мэгги снова заплакала. Горячие слезы текли и текли по ее щекам, но она не смела пошевелиться, чтобы не побеспокоить ребенка. Кроме того, Мэгги изо всех сил старалась не всхлипывать, так как боялась, что ее услышат другие матери. Еще, чего доброго, они решат, что она психически больна. Кроме нее, в палате никто не плакал – все остальные роженицы выглядели вполне счастливыми и довольными жизнью…
Пока Мэгги все это вспоминала, Пэдди продолжала что-то говорить.
– Эти розы принесли, когда я уже уходила,– Услышала Мэгги.– Как мы с ними поступим – поставим здесь или лучше отвезти их домой?
– Я не знаю,– ответила Мэгги, потирая виски. После бессонной ночи ее мучила сильная головная боль.– Скажи, Пэдди, от моей мамы не было никаких известий? Она не звонила?
– Звонила.– Пэдди широко улыбнулась.– Звонила и сказала, что приезжает завтра. К сожалению, сегодня ей не удалось уйти с работы – у нее там какая-то важная встреча.
– Я понимаю…– протянула Мэгги, стараясь ничем не выдать своего разочарования; в конце концов, она была уже взрослой и самостоятельной.
– А вот и Джайлс! – воскликнула Пэдди.– Ну, вы пока поболтайте, а я схожу и принесу всем нам по чашечке хорошего крепкого чая.
С этими словами она осторожно положила лилии на кровать и быстро вышла из палаты. Где здесь можно найти хороший крепкий чай, Мэгги не знала, но зато она знала Пэдди. Ее свекровь принадлежала к тому типу энергичных, активных женщин, которые, даже оказавшись в девственных джунглях с одним перочинным ножом, не растеряются и сумеют добыть себе чашечку чая и бисквит к завтраку.
Увидев Джайлса, Мэгги постаралась взять себя в руки и изобразить на лице беззаботную улыбку, как и подобает любящей супруге и счастливой матери. Это оказалось неожиданно трудно – за прошедшие двадцать четыре часа Мэгги странным образом перестала ощущать себя женой Джайлса. Он как будто остался где-то в прежнем, простом и понятном мире, в то время как сама Мэгги шагнула в другую вселенную, где не было ничего, кроме волнений и трудностей.
Разумеется, произошло это совсем не по ее воле, но факт оставался фактом: Джайлс казался ей до странности чужим, почти посторонним человеком. Быть может, все дело было в том, что его не оказалось рядом, когда Мэгги начала рожать. В конце концов он все же приехал, но к этому моменту она уже настолько измучилась и отупела от боли, что почти забыла о его существовании. И хотя формально Джайлс мог утверждать, что присутствовал при рождении дочери, Мэгги подсознательно чувствовала, что он так и не проникся ситуацией и был не в состоянии понять, через что она прошла.
Пока Мэгги с недоумением и страхом смотрела на только что извергнутое из ее чрева дитя, Джайлс шутил с акушерками и разливал шампанское. Ей очень хотелось побыть с ним наедине хотя бы несколько минут. Тогда, быть может, оба сумели бы собраться с мыслями и понять, какое невероятное событие они только что пережили. В первые минуты после рождения дочери Мэгги еще могла говорить с Джайлсом откровенно, но она промедлила, а потом было уже поздно: вошедшая сиделка сказала, что всем посетителям пора уходить и что Джайлс может вернуться завтра утром.
Глядя, как он собирает вещи, Мэгги почувствовала, что ею снова овладевает холодный страх. Но вместо того чтобы откровенно сказать об этом Джайлсу, она лишь улыбнулась с напускной храбростью и подставила ему щеку для поцелуя…
Сейчас Мэгги тоже улыбалась.
– Я ждала тебя раньше,– сказала она.– Ты был занят?
– Нет. Просто мне хотелось, чтобы ты отдохнула как следует.– Джайлс опустился на краешек кровати и погладил Мэгги по волосам.– Ты прекрасно выглядишь, Мэг. Я всем рассказываю, какая ты у меня молодец. Тебе передали целую кучу приветов и поздравлений.
– Кто?
– Да буквально все, с кем я разговаривал по телефону.– Джайлс повернулся к колыбельке.– А как наша принцесса?
– О, очень хорошо! – беззаботно отозвалась Мэгги.– С тех пор как ты ушел, она просыпалась только один раз – поела и тут же заснула снова.
– Красивые лилии,– заметил Джайлс.– От кого они?
– Ой, я даже не посмотрела! – призналась Мэгги и, вскрыв небольшой розовый конвертик, привязанный к букету, вытащила оттуда сразу две яркие открытки.– Это от Роксаны,– смеясь, сказала она.– Она пишет, что хочет принять Люси в члены нашего коктейль-клуба!
– Очень на нее похоже,– улыбнулся Джайлс.
Глядя на открытку, Мэгги словно наяву услышала глубокий, чуть хрипловатый голос подруги и с ужасом почувствовала, как на глаза наворачиваются предательские слезы. Несколько раз моргнув, она положила открытки на тумбочку у изголовья кровати.
– А вот и я! – сказала Пэдди, входя в палату с подносом, на котором стояли три чашки, сахарница и чайник.
За ней следовала акушерка, которую Мэгги не помнила. Поставив поднос на тумбочку, Пэдди снова лучезарно улыбнулась.
– Я думаю, после чая мы можем искупать Люси,– сказала она.
– Д-да? – растерялась Мэгги.– Я не знаю… Вообще-то…
– Это не грязь, это загар! – поглядев на девочку, пошутил Джайлс.
– Нет-нет,– вмешалась акушерка, решительно покачав головой.– Мне кажется, у маленькой небольшая желтушка. Странно, что этого до сих пор никто не заметил.
Желтушка? Незнакомое слово, хотя и произнесенное с уменьшительным суффиксом, прозвучало как самая страшная угроза. Мэгги, побледнев, с тревогой поглядела на акушерку. Значит, они ей лгали, все лгали? Ее ребенок вовсе не здоров, как ее уверяли!
– Это… очень серьезно? – проговорила она.
– О нет, через недельку все пройдет,– заверила акушерка и, поглядев на вытянувшееся лицо Мэгги, рассмеялась.– Не волнуйтесь, дорогуша! Ничего страшного нет. Ваша девочка будет жить долго и счастливо.
Ральф Оллсоп сидел на скамеечке в саду больницы Чаринг-Кросс и смотрел, как мужчина со сломанной ногой с трудом ковыляет по дорожке на костылях. Две сиделки в белоснежных халатах и кокетливых крахмальных шапочках оживленно беседовали на крыльце больницы.
На коленях у Ральфа лежала только что купленная в больничной лавке красочная открытка с изображением колыбельки, охапки цветов и румяного мордастого младенца. «Дорогая наша Мэгги!» – написал Ральф и отложил перо. Что писать дальше, он не знал.
Ральф чувствовал себя очень скверно, и дело было даже не в болезни, которая поначалу развивалась почти незаметно. Она запустила в его плоть сначала один коготок, потом другой и вдруг начала распространяться по всему телу с непринужденной уверенностью желанного гостя. Прошло сколько-то времени, и болезнь утвердилась в его организме на правах пожизненной аренды, так что теперь победить ее было уже нельзя. Она стала сильнее него. Возможно, именно поэтому болезнь отнеслась к нему с небрежной снисходительностью победителя, который ничего не боится, и не причиняла ему особых страданий. А может, такова была ее стратегия. Усыпляя его бдительность сносным самочувствием и отсутствием болей, болезнь втихомолку захватывала один плацдарм за другим, чтобы покончить с ним одним решительным ударом. Во всяком случае, Ральф очень надеялся, что конец будет быстрым и относительно милосердным.
Сегодняшний консилиум не оставил ему никакой надежды, окончательно подтвердив страшный диагноз. Теперь Ральф знал все. Три врача – знаменитый профессор и два опытных ассистента – тщательно исследовали его и вынесли приговор. Конечно, они очень старались выбирать выражения, но Ральф недаром столько лет проработал в журналистике и умел отделять зерна истины от словесной шелухи. Поэтому он задал врачам прямой вопрос и получил не менее прямой ответ: он обречен. Сколько ему осталось – этого врачи не знали, но были уверены, что немного, иначе бы они не стали упоминать о хосписе для неизлечимых больных, не стали бы настаивать на том, чтобы он поставил в известность жену, старших детей, деловых партнеров и сотрудников редакции. Получалось, что рассказать о своей болезни всему миру было не правом, а обязанностью Ральфа…
Впрочем, несмотря на вполне объяснимый протест, поднимавшийся в его душе, Ральф понимал, что врачи правы. Он действительно был обязан ввести в курс дела всех, кого его смерть могла так или иначе коснуться. Именно это осознание ответственности перед близкими и было главной причиной его нынешней подавленности. Ральфу стало дурно, как только он начал прикидывать, кому необходимо сказать в первую очередь и что сказать. Ему было совершенно ясно, что, как только роковые слова сорвутся с его губ, все сразу изменится. Он перестанет принадлежать самому себе, превратится, если можно так выразиться, в «общественную собственность». Его жизнь – точнее, ее жалкий остаток – больше не будет его жизнью; она окажется в руках тех, кого он любил. В том-то и была главная проблема: Ральф никак не мог решить, чьи они на самом деле – его последние месяцы, дни и часы. Сейчас, пока он сидел на скамейке в больничном саду, Ральф склонялся к мысли, что с его стороны честнее всего будет посвятить остаток жизни жене и детям; ну, может быть, еще самым близким друзьям. Так должен был поступить на его месте любой человек, считающий себя порядочным. Однако подобное решение означало, что кого-то ему придется исключить из привычного круга общения. Точнее – одного, самого близкого для него человека. Ральф не сомневался, что, как только он объявит о своей болезни, каждый оставшийся ему день и час окажется как бы под гигантским увеличительным стеклом. Столь пристальное внимание, объектом которого он волей-неволей окажется, безусловно исключало любые неожиданности, секреты, встречи с посторонними. До конца жизни ему придется разыгрывать из себя добропорядочного джентльмена, мужа, отца…
Но, черт побери, ведь раковые больные – не преступники и не обязаны нашивать на грудь огромную алую букву!
Закрыв глаза, Ральф устало потер лоб. Врачи, с которыми он сегодня встречался, безусловно, были опытными, знающими специалистами. Их беда заключалась в том, что они не способны были заглянуть дальше своих графиков, анализов крови и мочи, данных рентгеноскопии и прочего. Они не знали и не хотели знать, что происходит за стенами консультационных кабинетов, не представляли, с какими проблемами – кроме, конечно, наличия или отсутствия болезни – приходится сталкиваться их пациентам в повседневной жизни. Наверное, им просто не приходило в голову соотнести приговор, который они ему сегодня вынесли, с бесконечной сложностью окружающего мира, где кроме отсутствия надежды на выздоровление существовали еще десятки, сотни сложнейших проблем и где каждый оставшийся день мог принести бесконечное горе и бесконечную радость.
Разумеется, Ральф мог бы все рассказать родным, близким, друзьям и тем самым переложить проблему на их плечи. Но был ли в этом смысл, если решения не существовало вовсе и никакая забота, никакой уход, никакие врачебные меры не способны были предотвратить неизбежное? А раз так, значит, его долг – свести страдания окружающих к минимуму. Незачем делать несчастными тех, кому и так предстоит пережить большое горе.
В приступе внезапной решимости Ральф снова взял ручку. «…Ты зажгла в мире еще один живой огонек,– написал он в открытке.– С любовью и наилучшими пожеланиями – от Ральфа».
«Надо будет купить ящик лучшего шампанского, приложить к нему открытку и отправить с редакционным курьером»,– решил он. Мэгги заслуживала чего-то совершенно особенного.
Убрав открытку в конверт, Ральф неловко поднялся со скамьи, потянулся и поглядел на часы. Вечерело. Пора было возвращаться, пора было выбрасывать из карманов все рецепты, справки, бланки с результатами анализов и превращаться из пациента в обычного человека.
По улице за низким заборчиком медленно ехало такси, и Ральф остановил его взмахом руки. Глядя из окна машины на пешеходов, которые перебегали дорогу перед самым капотом, бросая раздраженные взгляды друг на друга и на движущиеся по улице автомобили, он вдруг поймал себя на том, что наслаждается естественностью их лиц. В отличие от врачей, этим людям не было никакой необходимости сдерживаться или скрывать свои чувства. Ральф решил, что он тоже будет придерживаться этой естественности так долго, как только сможет. По крайней мере для окружающих, если не для себя самого, он обязан относиться к удивительному чуду человеческой жизни с видимым пренебрежением. В конце концов, люди действительно созданы не для того, чтобы каждую минуту ощущать свое тело как совокупность полутора десятков безупречно функционирующих органов. Они созданы для того, чтобы любить, страдать, бороться, добиваться своего, спорить, пить вино и валяться на пляже.
Ральф попросил высадить его на углу и, расплатившись, бодрым шагом двинулся вдоль улицы. Остановившись перед домом, где жила она, Ральф задрал голову и поглядел на окна ее квартиры. Все окна были освещены, занавески отдернуты, и от этого казалось, будто внутри светит маленькое солнце. Это зрелище неожиданно заставило его испытать легкую печаль, к которой примешивалась горечь. Вот она, его Рапунцель, спокойно сидит в своей башне, не зная, что готовит ей будущее… На мгновение Ральфу захотелось сказать все хотя бы ей, сказать именно сегодня, чтобы потом прижать ее к груди и вместе поплакать, но он отогнал от себя эту мысль. Он не сделает этого – ради нее он обязан быть сильным.
Глубоко вздохнув, Ральф поднялся на крыльцо и нажал кнопку звонка. Через минуту замок на входной двери со щелчком открылся, и Ральф, пройдя в вестибюль, вызвал лифт. Выходя из кабины на последнем этаже, он увидел, что она уже ждет его. На ней была белая шелковая блузка и короткая черная юбка. Свет из квартиры бил ей в спину, и густые каштановые волосы горели, словно объятые пламенем.
Несколько секунд Ральф молча смотрел на нее.
– Роксана,– поговорил он наконец,– ты выглядишь…
– …великолепно,– закончила она.– Входи же скорее!
Глава 8
Мэгги до сих пор не верилось, что она произвела на свет это вопящее во все горло новое человеческое существо, маленький живой комочек, который будет продолжением ее и Джайлса. Это не переставало удивлять Мэгги, и, глядя на спокойные лица других молодых матерей, лежавших с ней в одной палате, она поражалась, как они могут говорить о совершенно посторонних вещах: о пропущенных сериях «мыльных опер», о тряпках, о косметике. Глядя на них, можно было подумать, будто в их жизни ничего особенного не произошло и что для них родить ребенка – все равно что зуб выдернуть.
Возможно, впрочем, все дело было в том, что в палате Мэгги оказалась единственной, у кого это были первые роды. Она с завистью наблюдала за тем, как ловко остальные мамаши управляются со своими младенцами. Некоторые ухитрялись одновременно кормить ребенка грудью, завтракать и болтать с мужьями о том, как лучше обставить гостиную. А ночью Мэгги подслушала, как ее соседка болтала с дежурной акушеркой и шутила по поводу своего ребенка.
«Вот ведь прожорливый маленький засранец! – говорила она.– Совсем как его папаша – только жрет да спит».
От этих слов у Мэгги, которая, спрятавшись за легкой цветастой ширмочкой, в очередной раз тщетно пыталась накормить Люси, из глаз покатились слезы. «Наверное, я никуда не годная мать»,– в панике подумала она, когда девочка, вяло потеребив сосок, широко раскрыла ротик и зашлась в пронзительном крике. Успокоить ее Мэгги никак не удавалось, и в конце концов за Ширму заглянула акушерка.
– Вы ее слишком растормошили,– сказала она, недовольно поджав губы.– Сначала нужно успокоить ребенка, а потом прикладывать к груди.
Покраснев от унижения, Мэгги попыталась успокоить вопящую Люси. В своей брошюре для беременных она прочла, что даже новорожденный младенец различает запах матери, знает ее голос и реагирует на него. Почему так происходит, в брошюре не объяснялось, да, по совести сказать, Мэгги не очень в это верилось, но утопающий, как известно, хватается за соломинку. Она принялась укачивать девочку, негромко напевая какую-то песенку из репертуара Боба Дилана, но знаменитый певец явно пришелся Люси не по нраву. На секунду она, правда, замолчала, словно удивившись, а потом буквально зашлась в крике.
Акушерка не выдержала первая. Бесцеремонно выхватив Люси у горе-матери, она опустила ее на кровать, перепеленала потуже и снова взяла на руки. И – о чудо! – девочка почти мгновенно успокоилась, чего нельзя было сказать о Мэгги. При виде собственной дочери, спокойно лежащей на руках посторонней женщины, ей стало так горько, как не было еще никогда в жизни.
– Ну вот и славно,– промолвила акушерка, несколько смягчившись.– А теперь, мамаша, попробуйте еще разок.
Не зная, куда деваться от горя и стыда, Мэгги взяла дочь и приложила к груди в полной уверенности, что Люси снова начнет возражать. Но девочка быстро нашла губами сосок и, с аппетитом причмокивая, стала сосать.
– Так-то лучше,– заметила акушерка.– А вам, мамаша, нужно немного потренироваться.– Тут она наконец обратила внимание на покрасневшие глаза Мэгги.– С вами все в порядке? Вы чем-то расстроены или чувствуете себя нехорошо?
– Спасибо, все в порядке,– машинально ответила Мэгги и через силу улыбнулась.– Просто… мне нужно немного привыкнуть.
– Не волнуйтесь,– сказала акушерка.– У всех молодых мамочек сначала бывают трудности.
Акушерка вышла из-за ширмочки и вернулась на пост; как только она скрылась из вида, Мэгги снова заплакала. Горячие слезы текли и текли по ее щекам, но она не смела пошевелиться, чтобы не побеспокоить ребенка. Кроме того, Мэгги изо всех сил старалась не всхлипывать, так как боялась, что ее услышат другие матери. Еще, чего доброго, они решат, что она психически больна. Кроме нее, в палате никто не плакал – все остальные роженицы выглядели вполне счастливыми и довольными жизнью…
Пока Мэгги все это вспоминала, Пэдди продолжала что-то говорить.
– Эти розы принесли, когда я уже уходила,– Услышала Мэгги.– Как мы с ними поступим – поставим здесь или лучше отвезти их домой?
– Я не знаю,– ответила Мэгги, потирая виски. После бессонной ночи ее мучила сильная головная боль.– Скажи, Пэдди, от моей мамы не было никаких известий? Она не звонила?
– Звонила.– Пэдди широко улыбнулась.– Звонила и сказала, что приезжает завтра. К сожалению, сегодня ей не удалось уйти с работы – у нее там какая-то важная встреча.
– Я понимаю…– протянула Мэгги, стараясь ничем не выдать своего разочарования; в конце концов, она была уже взрослой и самостоятельной.
– А вот и Джайлс! – воскликнула Пэдди.– Ну, вы пока поболтайте, а я схожу и принесу всем нам по чашечке хорошего крепкого чая.
С этими словами она осторожно положила лилии на кровать и быстро вышла из палаты. Где здесь можно найти хороший крепкий чай, Мэгги не знала, но зато она знала Пэдди. Ее свекровь принадлежала к тому типу энергичных, активных женщин, которые, даже оказавшись в девственных джунглях с одним перочинным ножом, не растеряются и сумеют добыть себе чашечку чая и бисквит к завтраку.
Увидев Джайлса, Мэгги постаралась взять себя в руки и изобразить на лице беззаботную улыбку, как и подобает любящей супруге и счастливой матери. Это оказалось неожиданно трудно – за прошедшие двадцать четыре часа Мэгги странным образом перестала ощущать себя женой Джайлса. Он как будто остался где-то в прежнем, простом и понятном мире, в то время как сама Мэгги шагнула в другую вселенную, где не было ничего, кроме волнений и трудностей.
Разумеется, произошло это совсем не по ее воле, но факт оставался фактом: Джайлс казался ей до странности чужим, почти посторонним человеком. Быть может, все дело было в том, что его не оказалось рядом, когда Мэгги начала рожать. В конце концов он все же приехал, но к этому моменту она уже настолько измучилась и отупела от боли, что почти забыла о его существовании. И хотя формально Джайлс мог утверждать, что присутствовал при рождении дочери, Мэгги подсознательно чувствовала, что он так и не проникся ситуацией и был не в состоянии понять, через что она прошла.
Пока Мэгги с недоумением и страхом смотрела на только что извергнутое из ее чрева дитя, Джайлс шутил с акушерками и разливал шампанское. Ей очень хотелось побыть с ним наедине хотя бы несколько минут. Тогда, быть может, оба сумели бы собраться с мыслями и понять, какое невероятное событие они только что пережили. В первые минуты после рождения дочери Мэгги еще могла говорить с Джайлсом откровенно, но она промедлила, а потом было уже поздно: вошедшая сиделка сказала, что всем посетителям пора уходить и что Джайлс может вернуться завтра утром.
Глядя, как он собирает вещи, Мэгги почувствовала, что ею снова овладевает холодный страх. Но вместо того чтобы откровенно сказать об этом Джайлсу, она лишь улыбнулась с напускной храбростью и подставила ему щеку для поцелуя…
Сейчас Мэгги тоже улыбалась.
– Я ждала тебя раньше,– сказала она.– Ты был занят?
– Нет. Просто мне хотелось, чтобы ты отдохнула как следует.– Джайлс опустился на краешек кровати и погладил Мэгги по волосам.– Ты прекрасно выглядишь, Мэг. Я всем рассказываю, какая ты у меня молодец. Тебе передали целую кучу приветов и поздравлений.
– Кто?
– Да буквально все, с кем я разговаривал по телефону.– Джайлс повернулся к колыбельке.– А как наша принцесса?
– О, очень хорошо! – беззаботно отозвалась Мэгги.– С тех пор как ты ушел, она просыпалась только один раз – поела и тут же заснула снова.
– Красивые лилии,– заметил Джайлс.– От кого они?
– Ой, я даже не посмотрела! – призналась Мэгги и, вскрыв небольшой розовый конвертик, привязанный к букету, вытащила оттуда сразу две яркие открытки.– Это от Роксаны,– смеясь, сказала она.– Она пишет, что хочет принять Люси в члены нашего коктейль-клуба!
– Очень на нее похоже,– улыбнулся Джайлс.
Глядя на открытку, Мэгги словно наяву услышала глубокий, чуть хрипловатый голос подруги и с ужасом почувствовала, как на глаза наворачиваются предательские слезы. Несколько раз моргнув, она положила открытки на тумбочку у изголовья кровати.
– А вот и я! – сказала Пэдди, входя в палату с подносом, на котором стояли три чашки, сахарница и чайник.
За ней следовала акушерка, которую Мэгги не помнила. Поставив поднос на тумбочку, Пэдди снова лучезарно улыбнулась.
– Я думаю, после чая мы можем искупать Люси,– сказала она.
– Д-да? – растерялась Мэгги.– Я не знаю… Вообще-то…
– Это не грязь, это загар! – поглядев на девочку, пошутил Джайлс.
– Нет-нет,– вмешалась акушерка, решительно покачав головой.– Мне кажется, у маленькой небольшая желтушка. Странно, что этого до сих пор никто не заметил.
Желтушка? Незнакомое слово, хотя и произнесенное с уменьшительным суффиксом, прозвучало как самая страшная угроза. Мэгги, побледнев, с тревогой поглядела на акушерку. Значит, они ей лгали, все лгали? Ее ребенок вовсе не здоров, как ее уверяли!
– Это… очень серьезно? – проговорила она.
– О нет, через недельку все пройдет,– заверила акушерка и, поглядев на вытянувшееся лицо Мэгги, рассмеялась.– Не волнуйтесь, дорогуша! Ничего страшного нет. Ваша девочка будет жить долго и счастливо.
Ральф Оллсоп сидел на скамеечке в саду больницы Чаринг-Кросс и смотрел, как мужчина со сломанной ногой с трудом ковыляет по дорожке на костылях. Две сиделки в белоснежных халатах и кокетливых крахмальных шапочках оживленно беседовали на крыльце больницы.
На коленях у Ральфа лежала только что купленная в больничной лавке красочная открытка с изображением колыбельки, охапки цветов и румяного мордастого младенца. «Дорогая наша Мэгги!» – написал Ральф и отложил перо. Что писать дальше, он не знал.
Ральф чувствовал себя очень скверно, и дело было даже не в болезни, которая поначалу развивалась почти незаметно. Она запустила в его плоть сначала один коготок, потом другой и вдруг начала распространяться по всему телу с непринужденной уверенностью желанного гостя. Прошло сколько-то времени, и болезнь утвердилась в его организме на правах пожизненной аренды, так что теперь победить ее было уже нельзя. Она стала сильнее него. Возможно, именно поэтому болезнь отнеслась к нему с небрежной снисходительностью победителя, который ничего не боится, и не причиняла ему особых страданий. А может, такова была ее стратегия. Усыпляя его бдительность сносным самочувствием и отсутствием болей, болезнь втихомолку захватывала один плацдарм за другим, чтобы покончить с ним одним решительным ударом. Во всяком случае, Ральф очень надеялся, что конец будет быстрым и относительно милосердным.
Сегодняшний консилиум не оставил ему никакой надежды, окончательно подтвердив страшный диагноз. Теперь Ральф знал все. Три врача – знаменитый профессор и два опытных ассистента – тщательно исследовали его и вынесли приговор. Конечно, они очень старались выбирать выражения, но Ральф недаром столько лет проработал в журналистике и умел отделять зерна истины от словесной шелухи. Поэтому он задал врачам прямой вопрос и получил не менее прямой ответ: он обречен. Сколько ему осталось – этого врачи не знали, но были уверены, что немного, иначе бы они не стали упоминать о хосписе для неизлечимых больных, не стали бы настаивать на том, чтобы он поставил в известность жену, старших детей, деловых партнеров и сотрудников редакции. Получалось, что рассказать о своей болезни всему миру было не правом, а обязанностью Ральфа…
Впрочем, несмотря на вполне объяснимый протест, поднимавшийся в его душе, Ральф понимал, что врачи правы. Он действительно был обязан ввести в курс дела всех, кого его смерть могла так или иначе коснуться. Именно это осознание ответственности перед близкими и было главной причиной его нынешней подавленности. Ральфу стало дурно, как только он начал прикидывать, кому необходимо сказать в первую очередь и что сказать. Ему было совершенно ясно, что, как только роковые слова сорвутся с его губ, все сразу изменится. Он перестанет принадлежать самому себе, превратится, если можно так выразиться, в «общественную собственность». Его жизнь – точнее, ее жалкий остаток – больше не будет его жизнью; она окажется в руках тех, кого он любил. В том-то и была главная проблема: Ральф никак не мог решить, чьи они на самом деле – его последние месяцы, дни и часы. Сейчас, пока он сидел на скамейке в больничном саду, Ральф склонялся к мысли, что с его стороны честнее всего будет посвятить остаток жизни жене и детям; ну, может быть, еще самым близким друзьям. Так должен был поступить на его месте любой человек, считающий себя порядочным. Однако подобное решение означало, что кого-то ему придется исключить из привычного круга общения. Точнее – одного, самого близкого для него человека. Ральф не сомневался, что, как только он объявит о своей болезни, каждый оставшийся ему день и час окажется как бы под гигантским увеличительным стеклом. Столь пристальное внимание, объектом которого он волей-неволей окажется, безусловно исключало любые неожиданности, секреты, встречи с посторонними. До конца жизни ему придется разыгрывать из себя добропорядочного джентльмена, мужа, отца…
Но, черт побери, ведь раковые больные – не преступники и не обязаны нашивать на грудь огромную алую букву!
Закрыв глаза, Ральф устало потер лоб. Врачи, с которыми он сегодня встречался, безусловно, были опытными, знающими специалистами. Их беда заключалась в том, что они не способны были заглянуть дальше своих графиков, анализов крови и мочи, данных рентгеноскопии и прочего. Они не знали и не хотели знать, что происходит за стенами консультационных кабинетов, не представляли, с какими проблемами – кроме, конечно, наличия или отсутствия болезни – приходится сталкиваться их пациентам в повседневной жизни. Наверное, им просто не приходило в голову соотнести приговор, который они ему сегодня вынесли, с бесконечной сложностью окружающего мира, где кроме отсутствия надежды на выздоровление существовали еще десятки, сотни сложнейших проблем и где каждый оставшийся день мог принести бесконечное горе и бесконечную радость.
Разумеется, Ральф мог бы все рассказать родным, близким, друзьям и тем самым переложить проблему на их плечи. Но был ли в этом смысл, если решения не существовало вовсе и никакая забота, никакой уход, никакие врачебные меры не способны были предотвратить неизбежное? А раз так, значит, его долг – свести страдания окружающих к минимуму. Незачем делать несчастными тех, кому и так предстоит пережить большое горе.
В приступе внезапной решимости Ральф снова взял ручку. «…Ты зажгла в мире еще один живой огонек,– написал он в открытке.– С любовью и наилучшими пожеланиями – от Ральфа».
«Надо будет купить ящик лучшего шампанского, приложить к нему открытку и отправить с редакционным курьером»,– решил он. Мэгги заслуживала чего-то совершенно особенного.
Убрав открытку в конверт, Ральф неловко поднялся со скамьи, потянулся и поглядел на часы. Вечерело. Пора было возвращаться, пора было выбрасывать из карманов все рецепты, справки, бланки с результатами анализов и превращаться из пациента в обычного человека.
По улице за низким заборчиком медленно ехало такси, и Ральф остановил его взмахом руки. Глядя из окна машины на пешеходов, которые перебегали дорогу перед самым капотом, бросая раздраженные взгляды друг на друга и на движущиеся по улице автомобили, он вдруг поймал себя на том, что наслаждается естественностью их лиц. В отличие от врачей, этим людям не было никакой необходимости сдерживаться или скрывать свои чувства. Ральф решил, что он тоже будет придерживаться этой естественности так долго, как только сможет. По крайней мере для окружающих, если не для себя самого, он обязан относиться к удивительному чуду человеческой жизни с видимым пренебрежением. В конце концов, люди действительно созданы не для того, чтобы каждую минуту ощущать свое тело как совокупность полутора десятков безупречно функционирующих органов. Они созданы для того, чтобы любить, страдать, бороться, добиваться своего, спорить, пить вино и валяться на пляже.
Ральф попросил высадить его на углу и, расплатившись, бодрым шагом двинулся вдоль улицы. Остановившись перед домом, где жила она, Ральф задрал голову и поглядел на окна ее квартиры. Все окна были освещены, занавески отдернуты, и от этого казалось, будто внутри светит маленькое солнце. Это зрелище неожиданно заставило его испытать легкую печаль, к которой примешивалась горечь. Вот она, его Рапунцель, спокойно сидит в своей башне, не зная, что готовит ей будущее… На мгновение Ральфу захотелось сказать все хотя бы ей, сказать именно сегодня, чтобы потом прижать ее к груди и вместе поплакать, но он отогнал от себя эту мысль. Он не сделает этого – ради нее он обязан быть сильным.
Глубоко вздохнув, Ральф поднялся на крыльцо и нажал кнопку звонка. Через минуту замок на входной двери со щелчком открылся, и Ральф, пройдя в вестибюль, вызвал лифт. Выходя из кабины на последнем этаже, он увидел, что она уже ждет его. На ней была белая шелковая блузка и короткая черная юбка. Свет из квартиры бил ей в спину, и густые каштановые волосы горели, словно объятые пламенем.
Несколько секунд Ральф молча смотрел на нее.
– Роксана,– поговорил он наконец,– ты выглядишь…
– …великолепно,– закончила она.– Входи же скорее!
Глава 8
Отдел подарков оказался небольшим, на редкость тихим и малолюдным. Обходя витрины, Кэндис прислушивалась к стуку собственных каблучков по паркетному полу и с сомнением разглядывала вышитые подушечки и фарфоровые кружки с надписью «У нас – девочка!». Ненадолго остановившись у стеллажа с мягкими игрушками, она обнаружила там довольно симпатичного плюшевого медвежонка. Кэндис даже взяла его в руки и улыбнулась, но, посмотрев на ценник, поспешно поставила игрушку обратно на полку.
– Сколько стоит? – спросила подошедшая сзади Хизер.
– Пятьдесят фунтов,– вздохнула Кэндис.
– Пятьдесят? – с ужасом переспросила Хизер и вдруг рассмеялась.– Такой уродец – и за полтинник? Нет уж, пойдем лучше куда-нибудь в другое место.
Когда они выходили из магазина, Хизер машинально взяла Кэндис под руку, и та почувствовала, что краснеет от удовольствия. Ей не верилось, что Хизер переехала к ней всего неделю назад – уже сейчас Кэндис казалось, будто они были близкими подругами с незапамятных времен. По вечерам Хизер готовила вкуснейшие ужины, а иногда они даже открывали бутылочку недорогого вина. И на каждый вечер Хизер придумывала какое-то развлечение. То она делала Кэндис массаж лица, то приносила видеофильмы и пакеты с попкорном, а один раз даже вытащила из буфета электрическую соковыжималку и объявила, что в кухне открывается фруктовый бар. Вспомнив об этом, Кэндис не смогла сдержать улыбки.
– Чему ты смеешься? – тут же поинтересовалась Хизер.
– Помнишь, как у соковыжималки лопнул ремень и мы хотели вызвать электрика, а нам посоветовали обратиться на фирму?
– О господи, конечно, помню! Ты еще сказала им, что у соковыжималки давно кончилась гарантия, а человек, с которым ты разговаривала, ответил, что соковыжималку с самого начала следовало застраховать у Ллойда.
– Как будто это уберегло бы нас от лопнувшего ремня! – фыркнула Кэндис, останавливаясь перед каким-то крупным магазином.– А это что у нас такое?
– Товары для детей,– ответила Хизер, поглядев на вывеску.– Как раз то, что нам нужно!
– Зайдем? – предложила Кэндис.
– Ты иди, а я тебя найду. Мне надо купить одну вещь… Это здесь же, только на втором этаже.
– Хорошо,– кивнула Кэндис.– Подходи, я буду в отделе, где продаются вещи для самых маленьких.
Они вместе вошли в магазин, и Хизер сразу направилась к эскалатору, а Кэндис побрела в глубь детского отдела. На часах было уже семь вечера, однако, несмотря на относительно поздний час, народа в магазине было не меньше, чем днем. Стараясь не толкать беременных, которые передвигались с медлительной важностью, то и дело замирая на месте и мечтательно глядя на детские колясочки и кроватки, Кэндис шла вдоль бесконечных прилавков. Наконец ее внимание привлекла вешалка с крошечными, как будто кукольными, платьицами. Все они были очень нарядными, с расшитым передом и пристегивающимся слюнявчиком. Свернув в ту сторону, она принялась перебирать платьица, внимательно их рассматривая.
– А вот и я! – услышала она голос Хизер.
– Как ты быстро! – удивилась Кэндис.– А я думала…
– Просто я точно знала, что мне нужно,– ответила Хизер и слегка порозовела.– Я… собственно говоря, я купила эту вещь для тебя.
– Что-что? – Слегка растерявшись, Кэндис безропотно взяла небольшой бумажный сверток, который протягивала ей Хизер.– Что ты имеешь в виду? Что значит – для меня?
– Это мой подарок,– сказала Хизер, серьезно глядя на нее.– Ты была очень добра ко мне, Кэн, и ты… изменила всю мою жизнь. Если бы не ты, я бы… Словом, все сейчас было бы по-другому.
Кэндис смущенно опустила глаза – ей было стыдно перед Хизер, которая понятия не имела о настоящих причинах, которые побудили ее быть доброй и щедрой. Если бы Хизер знала о том, что их дружба основывается на неспокойной совести, разве смотрела бы она на нее сейчас так приветливо и открыто?
Чувствуя глубочайшее отвращение к себе, Кэндис вскрыла сверток. Внутри оказалась аккуратная бархатная коробочка, а в ней – изящная и тонкая серебряная ручка.
– Это, конечно, пустяк,– сказала Хизер извиняющимся тоном,– но мне показалось, она должна тебе понравиться. Ты сможешь писать ею свои статьи и интервью.
– Она мне очень, очень нравится! – воскликнула Кэндис, с трудом сдерживая подступившие к глазам слезы.– Но, Хизер, ты не должна была…
Это сущий пустяк по сравнению с тем, что я хотела бы для тебя сделать.– Хизер взяла руку Кэндис в свою и крепко сжала.– Я ужасно рада, что встретилась с тобой в баре в тот день. И еще мне кажется, между нами происходит что-то… особенное. А ты как думаешь? Ведь мы с тобой знакомы всего несколько дней – учеба в школе, конечно, не в счет,– а мне кажется, что у меня еще никогда не было подруги лучше тебя… Тут Кэндис не сдержалась и, шагнув вперед, порывисто обняла Хизер. Она была глубоко, по-настоящему тронута ее словами.
– Я знаю, твои старые подруги меня недолюбливают,– продолжала шептать ей на ухо Хизер.– Но… для меня это не имеет значения!
Слегка отстранившись, Кэндис удивленно воззрилась на Хизер.
– Что ты хочешь сказать? Кто из моих подруг тебя недолюбливает? Почему?
– Я не знаю почему, только… Роксане, например, я определенно не нравлюсь. Но пусть это тебя не тревожит – я нисколько не обижаюсь.– Она слегка улыбнулась.– Каждый имеет право на свои симпатии и антипатии, Кэн.
– Но ведь это ужасно! – нахмурилась Кэндис.– Хотела бы я знать, в чем тут дело? Обычно Роксана подходит к выбору друзей достаточно строго, однако она журналист-профессионал и умеет хорошо скрывать, если ей кто-то не нравится. Или, наоборот, подчеркнуть…
– Ну, мне-то Роксана совершенно ясно дала понять, что я ей не нравлюсь.– Хизер покачала головой.– Тогда, в редакции, она посмотрела на меня так… красноречиво, что у меня не осталось никаких сомнений. Впрочем, возможно, она просто ревнует тебя ко мне. В этом случае можно надеяться, что со временем все наладится. Ты, главное, не расстраивайся! – поспешно добавила Хизер, заметив озадаченное выражение лица Кэндис.– Все это ерунда, мне не следовало тебе говорить…– Она снова улыбнулась – на этот раз виновато.– Давай поскорее купим платьице девочке Мэгги и пойдем наверх – там есть очень неплохой трикотаж для взрослых девочек. Я бы хотела, чтобы ты померила один костюм – мне кажется, он тебе подойдет.
– О'кей,– согласилась Кэндис.
Они купили для Люси прекрасное льняное платье с букетиками голубых незабудок на груди и попросили упаковать его в красивую оберточную бумагу. Все это время Кэндис продолжала хмуриться.
– Послушай, Кэн, я чувствую себя просто ужасно! – сказала Хизер, когда они уже шли к эскалатору.– Пожалуйста, не обращай внимания на все, что я тут наболтала. А еще лучше – забудь.– Она провела кончиком пальца по горестной складке на лбу Кэндис.– Не думай об этом, дорогая! Наверное, я все-таки ошиблась.
Роксана лежала на диване в одной майке, с удовольствием слушая негромкую музыку и ловя краем уха доносящийся с кухни звон посуды – там что-то стряпал Ральф. Он всегда готовил им ужин – отчасти потому, что (как он сам утверждал) ему это нравилось, отчасти потому, что Роксана не отличалась особыми талантами в этой области (с этим были согласны оба). Как бы там ни было, именно с этими неспешными ужинами вдвоем – в особенности после занятий сексом – ассоциировалось у Роксаны понятие о счастье. Она и в самом деле считала эти минуты самыми счастливыми, так как именно у себя в кухне, за столом, ей лучше всего удавалось обмануть себя, убедить, что Ральф принадлежит ей и что они наконец-то живут вместе, как нормальная семейная пара.
– Сколько стоит? – спросила подошедшая сзади Хизер.
– Пятьдесят фунтов,– вздохнула Кэндис.
– Пятьдесят? – с ужасом переспросила Хизер и вдруг рассмеялась.– Такой уродец – и за полтинник? Нет уж, пойдем лучше куда-нибудь в другое место.
Когда они выходили из магазина, Хизер машинально взяла Кэндис под руку, и та почувствовала, что краснеет от удовольствия. Ей не верилось, что Хизер переехала к ней всего неделю назад – уже сейчас Кэндис казалось, будто они были близкими подругами с незапамятных времен. По вечерам Хизер готовила вкуснейшие ужины, а иногда они даже открывали бутылочку недорогого вина. И на каждый вечер Хизер придумывала какое-то развлечение. То она делала Кэндис массаж лица, то приносила видеофильмы и пакеты с попкорном, а один раз даже вытащила из буфета электрическую соковыжималку и объявила, что в кухне открывается фруктовый бар. Вспомнив об этом, Кэндис не смогла сдержать улыбки.
– Чему ты смеешься? – тут же поинтересовалась Хизер.
– Помнишь, как у соковыжималки лопнул ремень и мы хотели вызвать электрика, а нам посоветовали обратиться на фирму?
– О господи, конечно, помню! Ты еще сказала им, что у соковыжималки давно кончилась гарантия, а человек, с которым ты разговаривала, ответил, что соковыжималку с самого начала следовало застраховать у Ллойда.
– Как будто это уберегло бы нас от лопнувшего ремня! – фыркнула Кэндис, останавливаясь перед каким-то крупным магазином.– А это что у нас такое?
– Товары для детей,– ответила Хизер, поглядев на вывеску.– Как раз то, что нам нужно!
– Зайдем? – предложила Кэндис.
– Ты иди, а я тебя найду. Мне надо купить одну вещь… Это здесь же, только на втором этаже.
– Хорошо,– кивнула Кэндис.– Подходи, я буду в отделе, где продаются вещи для самых маленьких.
Они вместе вошли в магазин, и Хизер сразу направилась к эскалатору, а Кэндис побрела в глубь детского отдела. На часах было уже семь вечера, однако, несмотря на относительно поздний час, народа в магазине было не меньше, чем днем. Стараясь не толкать беременных, которые передвигались с медлительной важностью, то и дело замирая на месте и мечтательно глядя на детские колясочки и кроватки, Кэндис шла вдоль бесконечных прилавков. Наконец ее внимание привлекла вешалка с крошечными, как будто кукольными, платьицами. Все они были очень нарядными, с расшитым передом и пристегивающимся слюнявчиком. Свернув в ту сторону, она принялась перебирать платьица, внимательно их рассматривая.
– А вот и я! – услышала она голос Хизер.
– Как ты быстро! – удивилась Кэндис.– А я думала…
– Просто я точно знала, что мне нужно,– ответила Хизер и слегка порозовела.– Я… собственно говоря, я купила эту вещь для тебя.
– Что-что? – Слегка растерявшись, Кэндис безропотно взяла небольшой бумажный сверток, который протягивала ей Хизер.– Что ты имеешь в виду? Что значит – для меня?
– Это мой подарок,– сказала Хизер, серьезно глядя на нее.– Ты была очень добра ко мне, Кэн, и ты… изменила всю мою жизнь. Если бы не ты, я бы… Словом, все сейчас было бы по-другому.
Кэндис смущенно опустила глаза – ей было стыдно перед Хизер, которая понятия не имела о настоящих причинах, которые побудили ее быть доброй и щедрой. Если бы Хизер знала о том, что их дружба основывается на неспокойной совести, разве смотрела бы она на нее сейчас так приветливо и открыто?
Чувствуя глубочайшее отвращение к себе, Кэндис вскрыла сверток. Внутри оказалась аккуратная бархатная коробочка, а в ней – изящная и тонкая серебряная ручка.
– Это, конечно, пустяк,– сказала Хизер извиняющимся тоном,– но мне показалось, она должна тебе понравиться. Ты сможешь писать ею свои статьи и интервью.
– Она мне очень, очень нравится! – воскликнула Кэндис, с трудом сдерживая подступившие к глазам слезы.– Но, Хизер, ты не должна была…
Это сущий пустяк по сравнению с тем, что я хотела бы для тебя сделать.– Хизер взяла руку Кэндис в свою и крепко сжала.– Я ужасно рада, что встретилась с тобой в баре в тот день. И еще мне кажется, между нами происходит что-то… особенное. А ты как думаешь? Ведь мы с тобой знакомы всего несколько дней – учеба в школе, конечно, не в счет,– а мне кажется, что у меня еще никогда не было подруги лучше тебя… Тут Кэндис не сдержалась и, шагнув вперед, порывисто обняла Хизер. Она была глубоко, по-настоящему тронута ее словами.
– Я знаю, твои старые подруги меня недолюбливают,– продолжала шептать ей на ухо Хизер.– Но… для меня это не имеет значения!
Слегка отстранившись, Кэндис удивленно воззрилась на Хизер.
– Что ты хочешь сказать? Кто из моих подруг тебя недолюбливает? Почему?
– Я не знаю почему, только… Роксане, например, я определенно не нравлюсь. Но пусть это тебя не тревожит – я нисколько не обижаюсь.– Она слегка улыбнулась.– Каждый имеет право на свои симпатии и антипатии, Кэн.
– Но ведь это ужасно! – нахмурилась Кэндис.– Хотела бы я знать, в чем тут дело? Обычно Роксана подходит к выбору друзей достаточно строго, однако она журналист-профессионал и умеет хорошо скрывать, если ей кто-то не нравится. Или, наоборот, подчеркнуть…
– Ну, мне-то Роксана совершенно ясно дала понять, что я ей не нравлюсь.– Хизер покачала головой.– Тогда, в редакции, она посмотрела на меня так… красноречиво, что у меня не осталось никаких сомнений. Впрочем, возможно, она просто ревнует тебя ко мне. В этом случае можно надеяться, что со временем все наладится. Ты, главное, не расстраивайся! – поспешно добавила Хизер, заметив озадаченное выражение лица Кэндис.– Все это ерунда, мне не следовало тебе говорить…– Она снова улыбнулась – на этот раз виновато.– Давай поскорее купим платьице девочке Мэгги и пойдем наверх – там есть очень неплохой трикотаж для взрослых девочек. Я бы хотела, чтобы ты померила один костюм – мне кажется, он тебе подойдет.
– О'кей,– согласилась Кэндис.
Они купили для Люси прекрасное льняное платье с букетиками голубых незабудок на груди и попросили упаковать его в красивую оберточную бумагу. Все это время Кэндис продолжала хмуриться.
– Послушай, Кэн, я чувствую себя просто ужасно! – сказала Хизер, когда они уже шли к эскалатору.– Пожалуйста, не обращай внимания на все, что я тут наболтала. А еще лучше – забудь.– Она провела кончиком пальца по горестной складке на лбу Кэндис.– Не думай об этом, дорогая! Наверное, я все-таки ошиблась.
Роксана лежала на диване в одной майке, с удовольствием слушая негромкую музыку и ловя краем уха доносящийся с кухни звон посуды – там что-то стряпал Ральф. Он всегда готовил им ужин – отчасти потому, что (как он сам утверждал) ему это нравилось, отчасти потому, что Роксана не отличалась особыми талантами в этой области (с этим были согласны оба). Как бы там ни было, именно с этими неспешными ужинами вдвоем – в особенности после занятий сексом – ассоциировалось у Роксаны понятие о счастье. Она и в самом деле считала эти минуты самыми счастливыми, так как именно у себя в кухне, за столом, ей лучше всего удавалось обмануть себя, убедить, что Ральф принадлежит ей и что они наконец-то живут вместе, как нормальная семейная пара.