Уильямс Тэд. Трон из костей дракона (Орден Манускрипта - 1)

   Когда и кто был хоть вполовину так же одинок, как он?! Вечерний неяркий свет не коснулся сонной поверхности ручья; когда, встав на колени, он заглянул в спокойную темную воду, его пронзило ощущение, что когда-то он уже был в этом месте. Пока он стоял так, удивленный, мягкий шум ветра сменился нарастающим гулом голосов. Сначала ему показалось, что это новый сон, но потом, обернувшись, он увидел толпу людей, не меньше двух десятков, двигавшуюся по направлению к Флетту. Все еще прячась в тени деревьев, он двинулся за ними-, вытирая рот рукавом рубахи.
   Это были крестьяне, одетые в грубую одежду овцеводов округа, но с оттенком праздничности. В распущенные волосы женщин были вплетены синие, золотые и зеленые банты. Юбки кружились вокруг обнаженных колен. Несколько девушек, бежавших впереди, несли в передниках яркие цветочные лепестки, которые они разбрасывали перед собой. Мужчины, среди которых была и легкомысленная молодежь, и хромающие старики, несли на плечах срубленное дерево. Его ветви, как и волосы женщин, были тоже украшены разноцветными лентами. Мужчины весело раскачивали дерево.
   Саймон слабо улыбнулся. Майское дерево! Конечно, сегодня ведь день Белтейна, и у них в руках Майское дерево. Он часто видел раньше, как похожее шествие направляется к площади Битв в Эрчестере. Улыбка стала странно расплываться, он почувствовал сильное головокружение и совсем скорчился под скрывавшим его кустом.
   Женщины запели, их нежные голоса весело переливались, пока процессия танцевала и кружилась.
   Приди ко мне в Берередон,
   На вересковый холм.
   Цветами кудри перевей
   У моего огня.
   Мужчины отвечали возбужденно и весело:
   С тобой у твоего огня
   Станцую я, милашка.
   На этом ложе из цветов
   Забудем про печаль.
   Все вместе спели рефрен:
   Так встанем все под Йирмансол,
   Споем: Хей-ап, хей-ярроу!
   Скорей, скорей под майский шест,
   Хей-ап! - Наш бог растет!
   Женщины начинали новый куплет о Мальве, Лепестках лилии и Короле Цветов, когда шумная толпа поравнялась с Саймоном. Захваченный хорошим настроением, бурной музыкой и смехом, он медленно двинулся вперед. В двух шагах от него, на залитой солнцем дороге, один из мужчин споткнулся, свисающая лента сползла ему на глаза. Спутник помог ему распутаться, и когда он развязал наконец золотую ленту, его усатое лицо расплылось в широкой улыбке. Почему-то вид белоснежных зубов, сверкающих на солнце, удержал Саймона от выхода из-под прикрытия деревьев.
   Что я делаю? бранил он себя. Чуть услышав приветливые голоса, я тороплюсь покинуть надежное укрытие. Они веселятся сейчас, но ведь и собака играет с хозяином - и горе чужаку, который захочет присоединиться к ней.
   Мужчина, за которым наблюдал Саймон, крикнул что-то своему товарищу, но из-за шума толпы юноше не удалось расслышать, что именно. Дерево, раскачиваясь, следовало дальше, и когда прошли последние участники веселой процессии, Саймон выскользнул на дорогу и двинулся следом. Его тонкую, закутанную в тряпье фигуру вполне можно было принять за печального духа дерева, тоскливо бредущего за своим украденным домом.
   Покачиваясь, шествие свернуло на невысокий холм за церковью. Где-то у края широких полей быстро таяли последние лучи солнца; тень от древа, венчающего церковь, рассекала холмы, как длинный нож с кривой рукояткой. Саймон осторожно держался сзади, пока они тащили дерево вверх по склону, спотыкаясь и держась за молодые стебли вереска. На вершине собрались потные мужчины и с громкими шутками опустили ствол в приготовленную яму. Потом, пока два-три человека старались удержать его прямо, остальные укрепляли шест у основания камнями. Наконец все было сделано. Майское дерево покачалось немного, потом накренилось в сторону, вызвав у толпы взрыв оглушительного смеха. Наконец оно застыло слегка наклоненным; раздался восторженный крик. Саймон, притаившийся в тени деревьев, тоже издал тихий счастливый звук и вынужден был немедленно отступить в укрытие, закашлявшись. Он кашлял, пока не потемнело в глазах - уже целый день он не проронил ни слова.
   Когда он снова выбрался наружу, глаза у него слезились. У подножия горы развели огонь. Дерево с окрашенной закатом и отблесками пламени вершиной, казалось подожженным с двух концов факелом. Непреодолимо притянутый дразнящим запахом пищи, Саймон шаг за шагом придвигался к старикам и кумушкам, расстилавшим скатерть у каменной стены за маленькой церквушкой. Он был удивлен и разочарован, когда увидел, как скудны припасы, жалкое угощение для праздничного дня - что за проклятое невезение! - еще более жалкий шанс стащить что-нибудь и скрыться незамеченным.
   Мужчины и женщины помоложе принялись плясать вокруг Майского дерева, пытаясь образовать правильный круг. Кольца из-за пьяных кувырков с холма и других помех так и не могли соединиться. Танцоры тщетно искали руку, чтобы схватиться за нее, и уже не держались на подкашивающихся ногах под пьяное гиканье толпы. Один за другим весельчаки отделялись от общей группы, скатывались по пологому склону холма и оставались лежать, уже не в силах подняться, беспомощно хохоча. Саймону до боли хотелось быть с ними и принимать участие в общем веселье.
   Вскоре все уже расселись по траве вдоль стены. Последний луч солнца украсил Майское дерево рубиновым наконечником. Один из мужчин, сидевших у подножия холма, достал флейту, выточенную из берцовой кости, и начал играть. Постепенно наступившую тишину нарушали только перешептывания да всплески случайного смеха. Вскоре полная звуками синяя тишина окутала все. Заунывный голос флейты стремился к небу, как дух печальной птицы. Девушка с тонким лицом встала, опираясь на плечо своего кавалера и начала петь. Она слегка раскачивалась, как стройная березка под легким ветерком. Саймон почувствовал, что сердце его раскрывается навстречу песне, навстречу вечеру, навстречу спокойному терпкому запаху травы и леса.
   - Ах, липа, нежные цветы,
   Я выросла в твоей тени,
   Где тот, о ком мои мечты,
   Скажи, не обмани!
   Он локон нежный целовал
   И о любви меня молил,
   Но видно лгал и не любил.
   Куда мой друг пропал?
   Но я люблю его сильней!
   О липа, в чьих объятьях он
   Седьмой досматривает сон?
   Верни его ко мне!
   - Не спрашивай, мое дитя,
   Уж лучше липе промолчать,
   Я не смогу тебе солгать,
   Твою любовь щадя.
   - Ах, липа-цвет, не откажи,
   Кто нынче делит с ним постель?
   Мои проклятья будут с ней,
   Но кто она, скажи?
   - Ах, дитятко, как зла судьба!
   Нельзя по берегу ходить,
   Был камень на его пути,
   И в омут он упал!
   Русалка делит с ним постель,
   В подводном замке он живет,
   Но скоро, скоро Дева Вод
   Пошлет его к тебе.
   Он будет вновь красив и бел,
   Он будет холоден, как лед.
   Таким навеки Дева Вод
   Пошлет его к тебе...
   Когда черноволосая девушка снова села, огонь трещал и плевался, как бы издеваясь над такой мокрой и нежной песней.
   Саймон поспешил прочь от огня, в глазах его стояли слезы. Нежный женский голос пробудил в нем отчаянную тоску по дому: по шутливым голосам на кухне, по бесцеремонной доброте горничных, по мягкой постели, рву, по залитым солнцем комнатам Моргенса и даже - с досадой подумал он, - по суровому присутствию Рейчел Дракона.
   Приглушенные голоса и смех наполнили густую весеннюю темноту за его спиной, как шелест мягких крыльев.
   Перед старой церковью было теперь около двух десятков людей. Большинство собиралось группами по три-четыре человека и отправлялись, похоже, к "Рыбаку и дракону". Над дверями трактира горел фонарь, расчерчивая бездельников на крыльце желтыми полосками. Когда Саймон, все еще вытирая глаза, подошел поближе, соблазнительные запахи жареного мяса и коричневого эля захлестнули его океанскими волнами. Он шел медленно в нескольких шагах от последней труппки и размышлял, стоит ли ему сразу попросить работы, или подо- ждать в дружелюбном тепле, пока у трактирщика найдется время выслушать его и убедиться, что он парень, со всех точек зрения достойный доверия. Его пугала сама мысль, что можно попросить незнакомца о приюте, но что же делать? Ночевать в лесу, как дикому зверю?
   Протискиваясь между пьяными фермерами, обсуждавшими достоинства поздней стрижки овец, он чуть не споткнулся о темную фигуру, прислонившуюся к стене под раскачивающейся вывеской. Человек поднял круглое розовое лицо с маленькими темными глазами, чтобы посмотреть на него. Саймон пробормотал извинения и уже собирался идти дальше, но тут вспомнил.
   - Я знаю вас! - сказал он; темные глаза его собеседника расширились, словно в тревоге. - Вы монах, которого я встретил на Центральном ряду! Брат... брат Кадрах?
   Кадрах, у которого только что был такой вид, словно он хочет быстро уползти в траву, притом на четвереньках, сузил глаза, чтобы, в свою очередь рассмотреть Саймона.
   - Разве вы не помните меня? - спросил Саймон возбужденно. Вид знакомого лица кружил голову как вино. - Меня зовут Саймон. - Несколько фермеров обернулись, чтобы взглянуть затуманенными глазами без всякого интереса, и Саймон почувствовал мгновенный укол страха, вспомнив, что он беглец. - Меня зовут Саймон, - повторил он гораздо тише.
   Узнавание и еще какое-то чувство скользнуло по лицу Кадраха.
   - Саймон! А, конечно, мальчик! Что привело тебя из великого Эрчестера в унылый маленький Флетт? - Кадрах поднялся на ноги, опираясь на длинную палку, стоявшую подле него. - Ну?
   Саймон был в замешательстве.
   Да, что ты тут делаешь, ты, идиот, что тебе надо было затевать бессмысленные беседы с почти незнакомым человеком. Думай, дурак. Моргенс пытался вдолбить тебе, что это не игрушки!
   - Я был с поручением... для одного человека, в замке...
   - И ты решил взять немного оставшихся у тебя денег и остановиться в известном "Драконе и рыбаке", - монах сделал кислое лицо, - и закусить здесь слегка, - продолжал он. Прежде чем Саймон успел поправить его или решить, хочет ли он этого, монах сказал: - Что ты должен сделать, так это поужинать со мной и позволить мне оплатить твой счет - нет, нет, парень, я настаиваю. Это только справедливо. Ты ведь так помог мне! - Саймон не успел произнести ни звука, а брат Кадрах уже схватил его за руки и втащил в трактир.
   Несколько голов повернулись, когда они вошли, но ничьи глаза не задержались на тощем рыжем юнце. По обеим сторонам длинной комнаты с низким потолком стояли столы и скамьи, такие изрезанные и залитые вином, что, казалось, они не разваливались только благодаря салу и подливке, которыми они тоже были щедро вымазаны. В широком каменном очаге у двери гудело пламя. Закопченный, взмокший крестьянский парень поворачивал на вертеле кусок говядины и морщился, когда пламя шипело от капающего сала. Все это внезапно показалось Саймону раем - по виду и по запаху.
   Кадрах подвел его к столу у задней стены. Поверхность стола была такой неровной и рассохшейся, что Саймону больно было поставить на него свои ободранные локти. Монах сел напротив, прислонившись к стене, и вытянул ноги на всю длину скамьи. Вместо сандалий, которые запомнил Саймон, на монахе были теперь старые сапоги, совсем прохудившиеся от долгого употребления и ходьбы по мокрым дурным дорогам.
   - Хозяин! Где ты, достойный трактирщик? - позвал Кадрах. Пара местных обывателей с насупленными бровями и одинаково небритыми подбородками - Саймон мог бы поклясться, что они близнецы, - посмотрели на монаха с раздражением, застывшим в каждой клеточке их грубых лиц. После недолгого ожидания появился и хозяин - бочкообразный бородатый человек с глубоким шрамом поперек носа и верхней губы.
   - А, вот и вы, - сказал Кадрах. - Благословляю тебя, сын мой, и принеси нам по кружке твоего лучшего эля. Потом, будь любезен, отрежь нам немного от этого жаркого, да еще хлеб, чтобы макать в подливу. Спасибо, сын мой.
   Хозяин поморщился на слова Кадраха, но вежливо кивнул головой и ушел. Саймон слышал, как он проворчал, уходя: "Эрнистирийское дерьмо".
   Вскоре появился аль, за ним мясо, потом еще аль... Сначала Саймон ел, как умирающая от голода собака, но утолив первый мучительный голод и оглядев помещение, чтобы убедиться, что никто не обращает на них излишнего внимания, он начал есть медленнее и прислушиваться к извилистым речам брата Кадраха.
   Эрнистириец действительно был замечательным рассказчиком, несмотря на акцент, из-за которого его иногда трудно было понимать. Саймон был в полном восторге от истории об арфисте Итинеге и его долгой, долгой ночи, хотя уж никак не ожидал услышать нечто подобное от человека в сутане. Он так хохотал над приключениями Красного Хатрейхина и женшины-ситхи Финаджу, что залил элем свою и без того испачканную рубаху.
   Они засиделись допоздна; трактир был уже только наполовину полон, когда бородатый трактирщик наполнил их кружки элем в четвертый раз. Кадрах, бурно жестикулируя, рассказывал Саймону о сражении, которому он некогда был свидетелем в доках Анзис Пелиппе в Пирдруине. Два монаха, объяснял он, дубасили друг друга почти до полного беспамятства в ходе спора о том, освободил ли Господь Узирис чудесным образом человека от свиного заклятия на острове Гренамман. Как раз на самом интересном месте - брат Кадрах с таким энтузиазмом размахивал руками, описывая события, что Саймон начал опасаться, как бы он не свалился со скамьи, - трактирщик с грохотом поставил кружку зля в центр стола. Кадрах, оборванный на полуслове, поднял глаза.
   - Да, мой добрый сир? - спросил он, поднимая широкие брови. - И чем мы можем вам помочь?
   Трактирщик стоял, скрестив руки, с выражением мрачной подозрительности на лице.
   - До сих пор я отпускал вам в кредит, потому что вы человек веры, отец, сказал он, - но мне пора закрываться.
   - И это все, что тревожит тебя? - улыбка пробежала по толстому лицу Кадраха. - Мы сейчас же рассчитаемся с тобой, добрый человек. Как тебя зовут?
   - Фреавару.
   - Хорошо, не беспокойся тогда, добрый человек Фреавару. Дай нам с парнишкой эти кружки прикончить, и мы отпустим тебя к твоему сну.
   Фреавару кивнул себе в бороду, более или менее удовлетворенный, и удалился разбираться с парнем, вертевшим мясо.
   Кадрах долгим и шумным глотком осушил кружку и повернул улыбающееся лицо к Саймону.
   - Допивай, парень. Не будем заставлять ждать этого человека. Я ведь принадлежу к ордену гранисканцев и сочувствую ему. Среди всего прочего Святой Гранис является покровителем трактирщиков и пьяниц. Вполне естественное сочетание?
   Саймон хихикнул и допил зль, но когда он поставил кружку на стол, что-то всплыло у него в памяти. Разве Кадрах не говорил ему в Эрчестере, что он принадлежит к какому-то другому ордену? Что-то на букву "В"... В... Вилдериван?
   Монах начал рыться в складках рясы с выражением величайшей сосредоточенности на лице, так что Саймон не задал вопроса. Тут Кадрах вытащил на свет кожаный кошелек и бросил его на стол. Кошелек не издал ни звука - ни звона, ни звяканья. Блестящий лоб Кадраха озабоченно сморщился, он поднес кошелек к уху и медленно встряхнул его. Тишина. Саймон, пораженный, молча смотрел на него.
   - Ах, паренек, паренек, - скорбно сказал монах, - посмотри-ка на это, а? Я остановился помочь бедняге нищему сегодня - я отнес его к воде, истинно так, и омыл его окровавленные ноги - и смотри, что он сделал в ответ на мою доброту. Кадрах перевернул кошелек, чтобы Саймон увидел вырезанную на дне дыру. - Можно ли удивляться, что я иногда тревожусь за этот безнравственный мир, юный Саймон? Я помог этому человеку, а он ограбил меня, пока я его нес. - Монах тяжело вздохнул. - Что ж, парень, мне придется обратиться к твоему человеколюбию и эйдонитскому благочестию и просить одолжить мне деньги, которые мы тут задолжали, - я скоро отдам тебе их, не бойся. Тц-тц, - зацокал он, размахивая разрезанным кошельком перед вылупившим глаза Саймоном.
   Саймон едва слышал бормотание монаха. Он смотрел не на дыру, а на чайку, вышитую на кошельке толстой синей нитью. Приятное опьянение обернулось тяжелым и кислым вкусом во рту. Через минуту он поднял глаза и встретил взгляд брата Кадраха. Эль и тепло разрумянили щеки и уши Саймона, но сейчас, он чувствовал, от его бешено бьющегося сердца поднимаются еще более горячие волны.
   - Это... мой... кошелек! - сказал он. Кадрах моргнул, как раздраженный барсук.
   - Что, парень? - спросил он, медленно соскальзывая от стены к середине скамейки. - Боюсь, я не расслышал тебя!
   - Этот... кошелек... мой! - Саймон чувствовал, что вся боль, все огорчение от потери поднималось в нем - разочарованное лицо Юдит, грустное удивление доктора Моргенса и отвратительное ощущение обманутого доверия. Все его рыжие волосы встали дыбом, как щетина кабана.
   - Вор! - закричал он внезапно и прыгнул; но Кадрах видел, что дело к тому и идет: маленький монах сорвался со скамьи с бросился назад, к двери.
   - Подожди, мальчик, ты совершаешь ошибку, - кричал Кадрах, но если он и вправду так думал, то, видно, сильно сомневался, что сможет убедить в этом Саймона. Не останавливаясь ни на секунду, он схватил свою палку и выскочил за дверь. Саймон кинулся за ним, но едва он миновал дверной проем, как две железные руки с медвежьей силой обхватили его за талию. Через секунду он болтался в воздухе и тщетно пытался вздохнуть.
   - Ну, и что же это ты делаешь? - прорычал Фреавару ему в ухо. Повернувшись, он швырнул Саймона назад, в освещенный огнем зал. Саймон приземлился на мокрый пол, и некоторое время лежал, пытаясь отдышаться.
   - Этот монах,.. - простонал он наконец. - Он украл мой кошелек. Не дайте ему уйти! Фреавару высунул голову за дверь.
   - Что ж, если это правда, он давно сбежал, этот тип, но откуда я знаю, что все это не часть одного плана, хей? Откуда я знаю, что вы вдвоем не разыгрываете фокуса монах-и-котенок в каждом трактире? Отсюда и до Утаньята? Пара запоздалых пьяниц остановилась у него за спиной. - Вставай, мальчик, сказал он, хватая Саймона за руку, и грубым рывком поднимая его с пола. - Я намерен узнать, не осведомлены ли Деорхельм или Годстен о вашей парочке.
   Он вытащил Саймона за дверь и повел его за угол, крепко держа. Лунный свет выхватил соломенную крышу конюшни и первые деревья подступающего леса.
   - Я не знаю, почему ты просто не попросил работы, ты, осел, - рычал Фреавару, толкая перед собой спотыкающегося юношу. - Мой Хеанфас только что уволился, так мне бы пригодился молодой рослый парень, вроде тебя.
   Рядом с конюшней стоял маленький домик, соединенный с главным зданием трактира. Фреавару стукнул кулаком в дверь.
   - Деорхельм! - крикнул он. - Ты не спишь? Выйди, погляди на этого парня и скажи, видел ли ты его раньше. Внутри раздались шаги.
   - Клянусь проклятым древом, это Фреавару! - проворчал голос. - Мы должны быть на дороге с петухами! - Дверь распахнулась. Комнату за ней освещали несколько свечей. - Твое счастье, что мы дулись в кости и еще не легли, сказал человек, открывший дверь. - В чем дело?
   Глаза Саймона широко раскрылись, сердце бешено заколотилось. Этот человек и другой, который чистил меч, лежа на кровати, носили зеленую форму эркингардов короля Элиаса!
   - Этот юный негодяй и вор, будь он... - только и успел сказать Фреавару, когда Саймон повернулся и боднул трактирщика головой в живот. Бородач рухнул с изумленным стоном. Саймон перепрыгнул через его вытянутые ноги и бросился к лесу. Через несколько прыжков он исчез. Солдаты глядели ему вслед в немом изумлении. На земле, перед освещенной свечами дверью лежал трактирщик Фреавару, катался, лягался и сыпал проклятьями.
   2. БЕЛАЯ СТРЕЛА
   Это нечестно! - рыдал Саймон наверное в сотый раз, колотя мокрую землю. Листья прилипли к его покрасневшим кулакам, не становилось ни капельки теплее. - Нечестно! - бормотал он, снова сворачиваясь в клубок. Прошел целый час с тех пор, как взошло солнце, но тонкие лучи еще не принесли тепла. Саймон дрожал и плакал.
   Это действительно не было честно, - совсем не было. Что он такого сделал, что должен теперь лежать, мокрым, несчастным и бездомным в Альдхорте, когда все прочие спят в теплых постелях или встают, чтобы надеть сухую одежду, съесть хлеба и выпить теплого молока? Почему его должны преследовать, как будто он какое-то мерзкое животное? Он пытался сделать что-то хорошее - помочь своему другу и принцу, а это превратило его в умирающего от голода изгнанника.
   Но Моргенсу было куда хуже, верно? презрительно заметила другая часть его сознания. Бедный доктор, я думаю, с радостью поменялся бы с тобой местами.
   Впрочем даже и это было не совсем верно: доктор, по крайней мере, понимал бы, что происходит, мог бы предвидеть, что может произойти. Сам же он был, недовольно подумал Саймон, так же умен и предусмотрителен, как мышь, которая выходит поиграть в салочки с кошкой.
   За что Бог так меня ненавидит? думал Саймон, сопя. Как мог Узирис Эйдон, который, как говорил священник, смотрит за всеми, как мог он оставить его страдать и умирать здесь, одинокого и бесприютного? Он снова разразился рыданиями.
   Немного позже он лежал, протирая глаза, и размышлял, сколько времени он пролежал здесь так, глядя в пустоту. Он заставил себя встать и пошел прочь от дерева, давшего ему ночлег, разминая онемевшие руки и ноги. Он угрюмо прошествовал к ручью и напился. При каждом шаге он испытывал беспощадную ноющую боль в коленях, спине и шее.
   Пусть все горят синим пламенем! И будь проклят этот чертов лес. И Бог тоже, раз он такой!
   Набрав горсть холодной воды, он поднял глаза к небу, но его молчаливое богохульство осталось безнаказанным.
   Напившись, он прошел немного вверх по ручью и добрался до места, где ручей превращался в маленький пруд. Он заглянул в воду, увидел свое рябое от слез отражение и почувствовал, как что-то у пояса мешает ему нагнуться, не опираясь на руки.
   Манускрипт доктора!
   Он достал из-за пояса тугой сверток. Саймон носил его уже так долго, что манускрипт принял форму его живота, подобно рыцарским доспехам; теперь он казался парусом, надутым ветром. Верхняя страница была измята и заляпана глиной, но Саймон легко узнал мелкий запутанный почерк доктора. Он носил доспехи из слов Моргенса! Внезапно острая боль, как от долгого голода, пронзила его. Юноша отложил пергамент в сторону и снова посмотрел на пруд.
   Он не сразу различил свое отражение на воде, покрытой рябью и пятнами тени. Собственно, это был только силуэт, темная фигура с легким намеком на черты лица, ярко освещены были лишь висок и щека. Вертя головой, чтобы поймать солнечный луч, он искоса глянул в воду и увидел отражение загнанного животного - ухо настороженно приподнято, как бы прислушиваясь к звукам погони, спутанные клочковатые заросли вместо волос, изогнутая шея изобличает только звериный ужас. Он быстро встал и пошел прочь по берегу ручья.
   Я совершенно один. Никому я больше не нужен. Хотя и раньше-то... Ему казалось, что сердце вот-вот разобьется у него в груди.
   Спустя несколько минут он нашел подходящий солнечный уголок и остановился там, чтобы осушить слезы и подумать. Прислушиваясь к веселому птичьему гомону, разносившемуся под кронами деревьев, он ясно понял, что придется ему найти одежду потеплее, если он собирается и дальше ночевать под открытым небом, а уж это-то наверняка так и будет, пока он не отойдет подальше от Хейхолта. Кроме того, пора бы уже решить, куда идти.
   Он рассеянно листал бумаги Моргенса, густо заполненные словами. Слова... Как это можно сразу думать о стольких словах, не говоря уж о том, чтобы записывать их? Его собственным мозгам больно было даже представить это. И что в них толку, подумал он, и губы его задрожали от горечи, когда так голодно и холодно... или когда Прейратс стоит у дверей? Он разделил две страницы и неожиданно почувствовал, что незаслуженно обидел друга, потому что нижняя немного порвалась. Он смотрел на них некоторое время, с помощью пальца следуя за затейливыми завитушками знакомого почерка, потом прикрыл глаза рукой. Солнце мешало читать.
   "...но как это ни странно, те, кто писал эти песни и сказы, развлекавшие блистательный двор Джона, в попытках изобразить его величественнее самой жизни, сделали его мельче, чем он был на самом деле".
   Прочитав это в первый раз, с трудом разбирая слово за словом, он не смог уловить никакого смысла, но потом, еще раз медленно вчитавшись в частые строки, Саймон почти услышал интонации Моргенса. Он по-прежнему мало что понимал, но почти забыл сейчас о своем ужасающем положении. Он слышал голос друга.
   "Рассмотрим для примера, читал он дальше, прибытие Джона в Эркинланд с острова Варинстен. Авторы упомянутых выше баллад утверждают, что Бог призвал его убить дракона Шуракаи, что он ступил на берег у Гренсфода со Сверкающим Гвоздем в руке, сосредоточив все помыслы на этой великой миссии.
   Не смея отрицать возможность того, что Всеблагой Господь мог призвать его освободить страну от гнета устрашающего зверя, позволю себе отметить известную непоследовательность. Остается неясным, в таком случае, как Бог допустил вышеупомянутого дракона опустошать эти земли в течение многих лет, прежде чем поднять десницу возмездия. Таким образом, мы встаем перед необходимостью привести свидетельства тех, кто знал Джона в те дни и помнит, что он покинул Варинстен безоружным сыном фермера и достиг наших берегов в том же состоянии, так что у него не зародилось даже мысли о Красном Черве, покуда для него не настали лучшие времена в Эркинланде.
   Каким утешением было снова услышать голос Моргенса! Но этого пассажа он не понял. То ли Моргенс хотел сказать, что Престер Джон не убивал Красного дракона, то ли, что он просто не был избран Богом на этот подвиг? Но если он не был избран Господом Узирисом, как же ему удалось уничтожить чудовище? Да и все в Эркинланде тоже говорили, что он король - помазанник Божий...