Успенская Татьяна. Мать моя - колдунья или шлюха

6

   Пашка встречает меня у входа в школу. Он не говорит «привет», не задаёт никаких вопросов. Мы идём рядом, поднимаемся на свой третий этаж, садимся за свой стол.
   После уроков, не сговариваясь, идём ко мне. Коробку распаковываем вместе.
   Что с нами происходит в течение многих недель, ни он, ни я объяснить не можем: мы работаем. Тётя Шура, увидев, чем мы занимаемся, начинает помогать нам: каждый день забегает — разогреть еду и помыть посуду. Она всегда спешит, но теперь она много спокойнее, чем была до поездки к Анюте. Она знает, я у неё есть, я обязательно позвоню ей перед сном сказать «спокойной ночи». Она перешивает мне брюки и рубахи, штопает дыры на носках, покупает вещи впрок. Она полюбила моего Пашку. В общем, у меня теперь есть бабушка, а у бабушки есть внук. И я зову её «бабушка». Пашка тоже зовёт её «бабушка».
   Я больше не боюсь того, что называется «быт». Наша главная жизнь — схема, много разных деталей, крупных и мелких, инструменты и — будущие крылья, которые изменят всю мою жизнь.
   Перед сном я обязательно выхожу с матерью на нашу дорогу и вижу порой, как мать легко поднимается вверх. Я начинаю догадываться — это и есть её тайна. Знаю я уже и то, что обязательно нужно вернуться в своё тело.
   Я тоже пытаюсь подняться, но, как ни стараюсь, у меня это больше не получается.
   Странно, я не расстраиваюсь по этому поводу и не спешу — у каждого свой час и свой уровень. Сумел же я подняться однажды, услышал же вопросы Света. И это даёт мне теперь спокойствие и уверенность в моей жизни. Вот соберём мы с Пашкой крылья, и с их помощью я поднимусь вверх, увижу Свет и смогу задать ему свои вопросы.
   — Смотри, узел крепления сюда, он захватит обе пластины. — Но Павел осторожно тянет клювом из Пашкиных рук «узел» и откладывает его в сторону. — Смотри-ка, не так, — шепчет Пашка.
   Он уже давно не удивляется поведению Павла — догадался, что это не птица. Мне оставалось только уточнить. «Отец», — сказал я. И Пашка кивнул, будто так оно и должно быть, именно такие-то отцы и бывают, ничего особенного. Но с того разговора он словно на цыпочках входит в мой дом, и первые его слова — к Павлу: «Здравствуй». И первое движение — к Павлу.
   Павлу нравится сидеть на Пашкиной голове и, раскинув, распушив крылья, легко бить ими воздух.
   — Он любит меня, — говорит Пашка. И я соглашаюсь: любит.
   Пашка кормит Павла из своих рук, хотя необходимости в этом нет — Павел и сам берёт из моей тарелки всё, что хочет.
   Нам нравится заботиться о Павле — ставить в клетку миску с водой, сыпать корм. А Павлу нравится помогать нам — отводить нашу руку от детали неверной, подводить к нужной.
   Прошло много дней, прежде чем мы разобрались в схеме.
   К маленьким цилиндрам приделываем пластины (их много). Потом их нужно будет связать хомутом, а сквозь них — провести многожильный стальной трос. А может быть, нужно нанизать все пластины и промежуточные вкладыши на многожильный стальной трос? Есть ещё затяжное устройство, которым закрепляются крылья. Именно благодаря ему крылья сцепятся вместе, а при приведении его в действие расправятся и примут нужную форму. Место, где произойдёт стыковка, называется ранцем, и, наверное, он должен быть сзади. Кроме того, имеется очень много ремней, с помощью которых крылья продеваются сквозь лямки на руках.
   Продвигаемся мы медленно. Освобождаем пластины от упаковки, по многу раз пристраиваем их к цилиндрам (они — разной длины и ширины и должны лечь в определённом порядке), готовим края пластин и сто раз примериваемся, прежде чем пропустить трос. Потом долго любуемся новым фрагментом крыла, хотя и не понимаем, как же крыло затвердеет. Мне кажется, серебристый трос — кровеносный сосуд в живом существе, а крыло станет моей собственной рукой.
   Ошибка природы (или Бога?), что она лишила нас крыльев, если предположить: человек — высший замысел Божий? А если бы сохранить в человеке от птицы крылья, от рыбы возможность дышать под водой?! Тогда ничего не было бы человеку страшно.
   Если крыло задумано как часть меня, как продолжение моего тела, то оно, готовое, обязательно очень плотно прижмётся к руке.
   Пока же перед нами оперенье неживого существа.
   Проходит много дней, прежде чем мы приводим в действие закрепляющее устройство, и крылья распахиваются за спиной. Они — жёсткие и той же формы, что у птицы, перья сидят на «позвонках», на «втулках», не знаю, как точно назвать.
   С крыльями мы справились.
   А вот как собрать двигатель и что это такое?
   В один из дней, когда мы наконец прикрепляем крылья к жилету, раздаётся звонок в дверь.
   Саша не вошёл, а сквозняком влетел в квартиру, чуть не сдул меня.
   — Покажи работу. Меня не было две недели в городе, снимался в фильме. Аварию делал. Трижды всё срывалось, никак не получалось столкновение. Пришлось попотеть. Зато авария сработана по всем правилам. Машина — в пух и в прах. Довольно трудно было остаться живым. — Он засмеялся, схватил со стола в кухне кусок хлеба и остаток моей котлеты, зыркнул на Пашку. — Где вы тут готовитесь в полёт?
   Он надел на себя жилет, продел руки в лямки, мы затянули закрепляющее устройство, и крылья, громадные, красивые, распахнулись.
   — Вот уж не думал, что сами справитесь. А теперь собирайте двигатель. Не получится что, помогу. Привет! — И он вылетел сквозняком из квартиры.
   — Ухты! — прорезался Пашка первыми словами. — Кто он?
   — Каскадёр.
   — Что это такое? Аварии делает? — Я кивнул. — Вот бы мне такого отца! — выдохнул Пашка. — Я бы в рот ему смотрел, слушался бы с первого слова. Мать-то я не слушаюсь. Она мне «Вымой руки», «Убери кровать», я — как глухой. Дух сопротивления какой-то, хочется делать всё наоборот. Сам-то понимаю, мать права, и жалко её до слёз, а не могу сделать то, о чём она просит. А его слушался бы. Нам надо обязательно справиться с двигателем самим! Крылья-то сделали! Видно, что хорошо, иначе заругался бы!
   …Но с двигателем мы сами не справляемся. Схема схемой, а что и как собирать? Есть электронное устройство, а вот чем оно управляет, непонятно. В инструкции пишется о каких-то кнопках, которых мы найти не смогли, о каких-то баллончиках, о трубках и шарнирах, о специальных опорах, поддерживающих крылья, о какой-то тяге, но определить, что есть трубки, что есть шарниры, невозможно, потому что ничего похожего на трубки и шарниры нет, и, какую деталь подложить к какой и как их соединить, неясно.
   Павел берёт в клюв тонкий «квадратик», с обеих сторон укрытый полиэтиленом, кладёт мне под руку. Это маленькая электронная плата, с массой сложных элементов на ней.
   Ну и что? Вот они на схеме, подобные пластинки, но что с ними делать?
   Саша звонит в дверь в тот момент, когда Пашка со всего маха падает спиной на пол, мотает ногами и орёт:
   — Дурак, дурак, дурак! — Он не слышит звонка, зато Саша слышит его «Дурак, дурак», когда я открываю ему.
   — Полезная привычка — предаваться самокритике. Далеко пойдёшь! — говорит он вскочившему Пашке и вкладывает в его руки тяжёлые пакеты. — Ну-ка, разберись! Не всё же мне ваши обеды поглощать!
   Пашка, согнувшись под их тяжестью, идёт в кухню и оттуда орёт:
   — Ого, орехи, яблоки, апельсины, пирожные! Саша окидывает взглядом разбросанные детали, схему, инструкцию, а я пытаюсь снова стать Сашей. Но ничего не выходится уже вышел из него, или он вышел из меня. Никогда не смог бы я вот так ввалиться в дом, с пакетами! Не мог бы придумать крылья! И я ощущаю себя самим собой — тощим и глупым.
   — Готово! — орёт Пашка. Мы с Сашей идём в кухню.
   Павел покупал мне фрукты и орехи, но столько всего…
   Саша сам принёс и словно стесняется взять. Пашка раскладывает по тарелкам каждому орехи, апельсины, пышные незнакомые сласти, ставит перед Павлом блюдце с орехами.
   — Давай, Круша, — командует, — лопай! — Он чистит орехи для него.
   Пир длится недолго. Саша встаёт.
   — У меня сегодня ещё встреча. Покажите, что сделали.
   Я иду следом за ним в свою комнату и не могу понять, как это я был Сашей, чувствовал его чувствами, думал его мыслями и — превращался из девочки в мальчика.
   Саша садится на паркет, тычет длинным пальцем в схему.
   — Смотрите, двигатель устанавливается на специальной опоре и работает за счёт химических реакций. — Он объясняет, какие реакции происходят в баллончиках, как работает мотор, как управляется полёт. — Под каждым из пальцев кнопка, смотрите, вот их расположение. Источник энергии — батареи. Действие их рассчитано на сто пять минут. Вот зарядное устройство. С электричеством я пока не справился, «дурак», «дурак»! — смеётся он. — А мне давно необходимо решить эту проблему, в частности, для автомобиля. Там двумя часами не обойдёшься. Не станешь же возить громадные аккумуляторы, тогда уж лучше бак с бензином!
   Под его большими обветренными руками даже мелкие детали оживают и будто сами подбираются одна к другой.
   — Не надо всё за нас делать! — просит Пашка.
   — Хорошо, — легко соглашается Саша. Потягивается, улыбается. — Ещё лишь несколько слов. Управление полностью компьютеризировано, нажмете нужную кнопку и перейдёте в режим ручного управления. Есть автоматизированное дозирующее устройство. На ранце два баллона, тоже вводятся в действие нажатием кнопки. Валяйте, делайте, я посмотрю.
   В эту минуту в дверях появляется мать.
   Пашка первый раз видит её. Встаёт и стоит вытаращившись.
   Саша продолжает сидеть спиной к двери, но Пашкин нелепый вид заставляет его обернуться. Он вскакивает.
   — Здравствуй. Пришёл помочь ребятам. Это крылья… — Павел взлетает на плечо матери и прикасается щекой к её лицу. Мать берёт его на руки, прижимает к себе. — Не беспокойся, никакого риска. Мой приятель испробовал эту модель. Поднимутся невысоко. Да и парашютное устройство включится в аварийной ситуации.
   Она и не беспокоится, — говорю я. Но тут же жалею о своих словах — разве смею утверждать это? После смерти Павла, чувствую же: что-то изменилось в отношении матери ко мне. Вот и теперь она смотрит на меня. Идёт из комнаты.
   Саша — мальчиком — за ней, а я говорю Пашке:
   — До завтра, да?
   Пашка продолжает стоять в позе героев «Ревизора» в миг появления настоящего ревизора, и кажется: никакая сила не сдвинет его с места.
   Я успеваю собрать с пола разложенные детали, уложить их в коробку, поставить крылья в угол.
   Сумерки подчернили комнату, и я зажигаю свет.
   К нам прилетает Павел, садится на Пашкину голову и хлопает крыльями. Пашка возвращается к жизни.
   — Какая… — говорит он. И больше ничего не говорит.
   Он идёт к выходу через мамину комнату, а сам ухом тянется к кухне. Но дверь в кухню закрыта. Он забывает сказать «До свидания» мне и Павлу.
   О чём мать и Саша разговаривают? Только бы мать не выгнала Сашу навсегда! Я хочу у него учиться!
   Мне повезло с Софьей Петровной. В пятых-седьмых повезло с Вороном, учителем русского языка и литературы. Мне повезло с математиком — Тимофеем Никаноровичем, которого все мы зовём Тофом. Но совсем не повезло с физичкой. На её уроках скучно. Конечно, мне вовсе неплохо — несмотря на дикий галдёж, это время я провожу с матерью и Павлом. Ноги ребят стучат по полу, руки — по столам, рогатки работают — стреляют чем ни попадя. Физичка же пытается перекричать гам и грохот и даже что-то объясняет у доски, и даже кого-то спрашивает. Но я ничего по физике не знаю. От Павла слышал об электричестве, теперь от Саши — об электронике, и мне нравятся электричество и электроника, я хочу изучить их. Вот зайдёт Саша ко мне в комнату, я попрошу его заниматься со мной.
   Мать разговаривает с Сашей на кухне.
   Иду на цыпочках к плотной двери и слышу Сашин голос:
   — Два шага вперёд, пять — назад. Почему ты убегаешь от меня? Всё равно не убежишь. — В тот же момент раскрывается дверь, и Саша выходит. В его лице — бешенство. Он идёт ко мне. — Через три недели я еду в командировку, очень важную для меня, и что там дальше — неизвестно. Постарайтесь доделать, чтобы ты полетел до моего отъезда. Я хочу присутствовать при испытании.
   Он уже поворачивается к двери — уходить, как я, заикаясь, говорю:
   — Я хочу стать твоим учеником. — Говорю и пугаюсь: что, если откажет?
   Саша смотрит мне в глаза и — морщится.
   Чуть не выскакивает из меня вопрос «У тебя болит что-нибудь?», но тут же понимаю, не в этом дело — я что-то стронул в нём своими словами.
   Павел садится на Сашино плечо, и Саша спрашивает:
   — Ты хочешь выступать на арене? Прыгать в пропасть? — Медленно возвращается на Сашино лицо обычное выражение — радости.
   — Я хочу знать всё, что знаешь ты. Хочу уметь сам сделать крылья, хочу… свои уровни…
   — Я хочу стать твоим учителем. — Саша хлопает меня по спине так, что я приседаю.
   Не успевает закрыться за ним дверь, в мою комнату входит мать.
   — Мне на работу звонил отец. Говорит, ты хочешь ехать с ним в Париж.
   Во все глаза я смотрю на мать.
   — Не говорил. Не хочу.
   Мать уходит. И, словно по заказу, звонит телефон.
   — Я настраиваю? Слова о тебе не говорила, — голос матери тих. — Твоя проблема. Сейчас позову. — Мать снова в моей комнате. — Иди. Отец.
   Густой красивый голос:
   — Это твой папочка. У тебя скоро каникулы. Я хочу повторить своё приглашение. Ты едешь со мной в Париж!
   — Нет, — говорю я.
   Даже если бы я и не видел его… одно его «твой папочка»… И его ложь…
   — Я заказал гостиницу, нас будут возить на экскурсии. Уникальная возможность посмотреть лучший город мира. Тем более, там прошёл наш с матерью медовый месяц. Ты слышишь меня? Хорошо, давай обсудим лично, завтра я заскочу к тебе.
   — Нет.
   — Я хочу, чтобы у тебя был отец.
   — У меня был отец. Он погиб.
   — Не понял. Что значит «был отец»? Ты опять бредишь и болтаешь вздор. Ты моя плоть. Это генетика. Твой отец я. Это твоё невежество говорит. Мы с тобой связаны общей кровью, общими клетками… — И он выдаёт мне все свои познания в области биологии, генетики… — Я, в конце концов, имею право. Ты должен…
   Я кладу трубку На рычаг. Но тут же вновь раздаётся звонок. К телефону подходит мать, но даже я слышу его крик:
   — Как смеет он мне в морду бросать трубку? Щенок. Я заставлю его уважать себя.
   — Он ответил тебе. Он ничего больше добавить не может. А заставить человека делать то, чего он делать не хочет, нельзя. Я тебе ещё много лет назад пыталась объяснить это.
   — Я его отец.
   — Может быть, он и из твоей клетки, но он сказал тебе: у него есть отец. Пусть он не жив, но он у мальчика есть, и другого Иов не хочет. Я своё слово сдержала. Я никогда ничего про тебя не говорила, я разрешила тебе прийти. Остальное зависело от тебя. И не моя вина, что ты не сумел установить с мальчиком контакта.
   — Он пляшет под твою дудку. Он не воспитан. Он зол на меня.
   — Он не может ни на кого быть зол. И он ни под чью дудку плясать не может. Повлиять на его решение я не могу. Мой совет: оставь его в покое, у тебя ничего не получится.
   Захватив, как вор свою добычу, материны слова «он не может ни на кого быть зол», «ни под чью дудку плясать не может», иду к себе. Звериное ощущение: не выпустить добычу из рук… Так, теребя её, прижав её к своей груди, я и засыпаю в тот день, не придав значения словам отца о том, что в Париже прошёл их с матерью медовый месяц.

7

   Сутки до испытания крыльев.
   Так стремительно несётся моя жизнь, что я не успеваю остановиться хоть на мгновение. Почти не бываю один. А ночью засыпаю без снов, не имея сил ступить на материну дорогу, не говоря уж о том, чтобы сделать попытку подняться к Свету. Но жёлтым моим детским утёнком живёт во мне знание: скоро, очень скоро я с помощью своих крыльев легко поднимусь к Свету.
   Ещё одни сутки…
   А пока спешка, как все эти дни. Нам нужно успеть закончить сборку.
   Мы с Пашкой пришли из школы.
   — Умру с голоду. Давай жрать. — Он сам распахивает холодильник и вытаскивает оставшуюся от вчера курицу, материн ужин, так и не съеденный. — Негусто, но кое-что. Бабушка придёт, устроим второй обед.
   Но бабушка не пришла. Каждый день приходила, а сегодня не пришла.
   Павел беспокоен и не подлетел к нам, как делал всегда, когда мы начинали собирать мотор. Он махал крыльями то несся к двери, то садился на окно.
   Окно я держу закрытым. Чего боюсь? Что Павел улетит? Но это же глупости! Как может он улететь? Или это — подсознательная жажда спрятаться, отгородиться от серого здания и всего, что может нарушить нашу жизнь? Какая-то сила заставляет меня сегодня «окно открыть.
   Павел вылетает, влетает обратно, снова вылетает, и снова возвращается, бьёт крыльями по столу, кричит.
   Что это значит? И меня что-то беспокоит сегодня.
   — Ты чего уснул? Эту деталь сюда! — сердится Пашка.
   Какая-то сила поднимает меня с пола, ведёт в переднюю, заставляет надеть куртку. Голова пуста, ноги несут меня к двери.
   — Ты чего? — Пашка тоже в передней и тоже одевается.
   Павел с нами в передней. Он сразу стал поспокойнее.
   Ноги несут меня с лестницы, не дожидаясь лифта. Как мы добираемся до кафе, не знаю. И около кафе мне на плечо с лёту садится Павел. Мне некогда удивиться и подумать, как же он здесь очутился, я тяну на себя тяжёлую дверь.
   Та же остроносая Кланя, что когда-то привела меня к тёте Шуре в первый раз, всплёскивает руками:
   — Как не пришла? Я думала, она день взяла для тебя. Подожди-ка, я сейчас.
   Мы чуть не бежим к тёте Шуре.
   Пашка молчит. Павел летит над моей головой.
   Звоним в дверь. Плачет Мурзик.
   — Что делать? Ломать дверь? — спрашивает Кланя.
   Мы звоним снова и снова.
   Я вспоминаю про ключ. Когда-то давно тётя Шура пришила небольшой карман к подкладке куртки, сказала: «Кладу тебе мой ключ, мало ли как в жизни получится, чтобы ты всегда мог войти. Это и твой дом!»
   Первым влетает Павел. Потом входит Кланя и… кричит.
   Моя тётя Шура полусидит на полу, перед телевизором, около своего кресла, обеими руками повиснув на его валике. Болтается телефонная трубка с истошными гудками.
   Павел — на левом плече тёти Шуры, клювом тычется в угол раскрытого глаза, словно пытается закрыть его.
   «Скорая помощь», люди в белых халатах, ополоумевший Мурзик. Пашка берёт его на руки, идёт с ним на кухню. Я слышу шорох дверцы холодильника, шлёпнувшуюся на пол рыбину. Но очень скоро Пашка с Мурзиком возвращаются в комнату.
   — Не ест, — говорит Пашка шёпотом.
   Врач увешан какими-то проводами, долго что-то делает с тётей Шурой. Звонит куда-то, говорит непонятные слова. И наконец поворачивается к Клане.
   — Я очень сожалею, но — поздно. Это инсульт. Стресс. Что-то сильно расстроило её, по-видимому, разговор с кем-то. — Врач махнул рукой в сторону телефона, сел за стол, покрытый красочной скатертью, достал из чемоданчика бумаги и стал писать. А когда писать кончил, появились двое мужчин с носилками.
   Я всё это уже видел. Но тоже сквозь красно-чёрное марево.
   Теперь Павел сидит на моём правом плече и крылом укрывает сзади мою голову. Чёрно-красное марево исчезает.
   Врач обращается к Клане:
   — Мы можем отвезти ее в морг, можем оставить дома. Как вы хотите?
   Кланя сморщилась в печёное яблоко.
   — Оставьте здесь. Только, пожалуйста, положите её на кровать.
   Мурзик плачет.
   — Ты хочешь взять его себе? — спрашивает Кланя Пашку, когда за врачом и санитарами закрывается дверь.
   — Хочу!
   — Вот и возьми. А ты что хочешь взять себе на память? — спрашивает она меня.
   Я слышу и понимаю слова, я вижу лица Клани, Пашки и белое, на кружевной подушке, — тёти Шуры, вижу Павла, сидящего у её головы, но словно всё это далеко-далеко от меня, словно я вовсе не я, а неподвижный камень.
   — Уведи его домой, — просит Кланя, и Пашка подходит ко мне.
   Нос у него красный, веки тоже красные, в руках — Мурзик.
   — Пойдём, — голос Пашкин вибрирует. — Саша придёт, а нас нет.
   — Погоди-ка, держи-ка сумку, — говорит Кланя. — Шура в ней возила Мурзика, он привык, будет спокойный. А тут, видно, твои обновы. — Она вынимает из пакета брюки и куртку, снова кладёт в пакет. — Ох, как Шура радовалась, что отхватила тебе пуховую куртку. Бери. Память. Может, хочешь что-нибудь ещё?
   — Идём, что ли, — просит Пашка и шмыгает носом.
   Кланя даёт ему пакет с рыбой.
   — Возьми, не в магазин же сейчас идти? А у меня, ребята, дел невпроворот. Родных известить. День похорон назначить. Анюте телеграмму отправить.
   Не успевает она произнести последнее слово, как раздаётся звонок и тут же голос:
   — Что у тебя, Шура, дверь открыта?
   В комнату входит Анюта. Она — в светлом пальто, расширяющемся книзу, так расширяются юбки. Походит на девочку. Павел кидается к ней и буквально виснет на её груди.
   — Ты что делаешь тут? А ты? И ты? — Она смотрит на всех нас по очереди. — Заболела Шура-то? Да? Всю ночь я сегодня промаялась. Раньше приехать не смогла. Поезда не ходили. Авария.
   Кланя закрывает собой кровать.
   — Сядь, Анюта, посиди. Такое дело… Но Анюта обходит её, видит тётю Шуру.
   — Да нет же! — говорит едва слышно. — Нет же!
   — Сядь, Анюта, посиди.
   Анюта долго стоит около тёти Шуры, повторяет: «Нет же». Потом подходит ко мне, поднимает меня с кресла, обнимает и — словно пробуждает: меня начинает трясти, как трясло, когда убили Павла. И весь я кричу то же, что и Анюта: «Нет же!» В её руках меня треплет всё сильнее, и наверняка я упал бы, если бы Анюта не усадила меня в кресло.
   — Как хорошо, что ты очнулся! На-ка, выпей! Бедный мой! — бормочет Кланя.
   Павел садится на мои колени, распускает крылья, и я ощущаю ноги. Анюта кладёт мои ладони на Павла ощущаю руки.
   Пашка с Мурзиком, Анюта, Кланя с ужасом на меня смотрят.
   — Как же это, Господи! За что, Господи? — шепчет Анюта.
   Слово «Господи» словно толчок. Скорее догнать мать на нашей с ней дороге, и она спасёт тётю Шуру.
   На дорогу выбраться не могу, меня же несёт вверх. Что я такое: облако, пыль с дороги? Выше, выше! И я вижу Свет.
   — За что ты отнял у меня тётю Шуру?! — кричу я. — Сначала отца, теперь её.
   Я не боюсь Его, ничего хуже сделанного Он уже не сделает. Я жду ответа. А Он молчит. Тогда снова говорю я:
   — Разве я сделал что-нибудь плохое? Я так люблю Тебя! И так хочу делать всё так, как надо Тебе!
   И Он говорит:
   — Ты расслабился. Ты избаловался. Ты перестал всё делать сам. Я учу тебя, а ты не понимаешь.
   — Ты хочешь, чтобы я всё делал сам?
   — Почему она должна служить тебе? Ты же, в ответ, не служишь ей? Проси прощения. — И я вижу тётю Шуру. Она склоняется надо мной. Улыбка молодит её, улыбка — свидетельство её радости.
   — Тебе хорошо? — спрашиваю, ожидая подтверждения.
   Тётя Шура не отвечает, улыбается.
   — Прости меня, что я не служил тебе, — повторяю слова Света. Она исчезает. Снова один Свет — по всему пространству вокруг меня, и я словно тону в нём. — Почему ты не дал мне услышать прощение? — спрашиваю Его. — Я хочу поговорить с ней, мне нужно поговорить с ней. Почему ты закрыл её от меня? Я хочу знать, что там, за Тобой! Открой мне.
   — Придёт твой час. Ты ещё не испил всю меру страдания.
   — Почему ты, как и мать, хочешь, чтобы я страдал?
   — Ты будешь страдать до тех пор, пока не поймёшь своего преступления.
   — Ты имеешь в виду моё желание прожить жизнь матери?
   Он не отвечает. И вот Его уже нет. Я — на дороге, а далеко, впереди, мать. Я должен ей задать вопрос, на который не ответил Он. И я бегу. Бегу изо всех сил. Бегу, вытянувшись вперёд рыбкой. Я сейчас упаду лицом вниз. Но почему же, несмотря на то, что бегу, ни на сантиметр не продвигаюсь к матери: она всё так же далеко от меня!
   — Слава Богу, очнулся!
   Сквозь суетящиеся чёрные точки — Анюта. Сквозь шум в ушах — плач Пашки и Мурзика. И голос Саши:
   — Люкс! Явился! Ну, вперёд! — Вместо Анюты Саша. Я хочу спросить его, что он тут делает. Но почему-то и так знаю: Анюта позвонила ко мне домой сказать матери, что случилось, а Саша пришёл к нам проверить, как мы с Пашкой справились с двигателем, вот и приехал за мной. — Ну хватайся за мою шею.
   Я хочу обнять Сашу и боюсь: что, если и его Свет заберёт к себе?
   — Я сам, — бормочу, но рукой жадно обхватываю Сашу.
   Снова закрываю глаза. Что сделает мне (или Саше?) Свет за то, что Саша несёт меня на руках? Наверняка Он считает: я должен идти сам. Я даже попытку делаю высвободиться, но Саша ещё крепче прижимает меня к себе.
   В его машине пахнет летом, словно тут трава растёт, и я вижу Павла, раскинувшегося на подстилке на нашей поляне. Он смотрит в небо и улыбается.
   — Круша, — говорит Пашка, когда Саша распахивает дверь перед Пашкиным подъездом, — я на тебя надеюсь. Ты уж смотри!
   Мурзик больше не плачет. Наверное, ему в привычной сумке кажется: тётя Шура жива и везёт его на дачу к Анюте.
   Свету не нравится, что я перестал готовить, что столько лет живу в заботе тёти Шуры! А вдруг он заберёт к Себе и Сашу? Уже на своих ногах вхожу в дом.
   — Смотри, совсем герой! Без самодеятельности, давай скорее в кровать! Вот вещи. — Саша отдаёт мне пакет с последними дарами тёти Шуры.
   В передней мать.
   — Несколько часов был без сознания, вызывали «неотложку», сделали укол, — докладывает Саша.
   Я хочу есть. Но мать смотрит на меня. Что в её взгляде? Раздражение, ревность, сочувствие? Не важно, она смотрит на меня. И я неожиданно говорю:
   — Я должен был сам готовить. Я должен был сам всё для себя делать.
   Она кивает мне и говорит:
   — Я завтра принесу продукты.
   — Я могу купить их сам, если тебе некогда. Она кивает. А Саша спрашивает:
   — У вас, что, нет еды?