Страница:
А как же наши пятницы? Никогда больше Павел не придёт к нам?
Маме самой хорошо с Павлом, она любит Павла, я знаю, — ни с кем не говорит так откровенно, только с ним!
— Ты не слушаешь? — спрашивает Павел. — С тобой что-то случилось? Выкладывай.
Скорее отсохнет мой язык, чем я повторю ему мамины слова!
— Ты не хочешь есть? Остынет же! С тобой явно что-то происходит. Заболел? — Он трогает мой лоб. — Температуры вроде нет.
Мне под его взглядом — как под ливнем, который мать не может остановить!
Скорее освободиться от лжи — сказать!
Чувствую, надо сделать это немедленно. И — не могу.
— Мы договорились сегодня ехать смотреть квартиру, но почему-то мама попросила не заходить за ней, прежде позвонить. Как ты думаешь, если я всё-таки зайду с тобой и уложу тебя, она рассердится?
— Нет! — кричу я, и на меня оглядываются сидящие за другими столами.
— «Нет» — не рассердится или «нет» — заходить нельзя?
— Нельзя, — выдавливаю я, и мне становится чуть легче — вроде капелька того, что я должен сказать, выдавилась из меня.
— Ясно. — Павел придвигается ко мне ближе и обнимает меня. Голова к голове. — Ну, успокойся. Я вижу, что-то произошло такое, что ты должен сказать и не можешь.
«Я ничего не хочу сказать», — просится на язык. Прижимаюсь к нему и хочу так сидеть вечно. Я должен передать ему мамины слова!
— Ну, хорошо, не можешь, не говори, а про Маленького Принца послушай. Ты мне чем-то напоминаешь его, и мне очень хочется, чтобы ты познакомился с ним и полюбил его.
В подъезде скажу.
— Что же ты ничего не ешь? — поёт тётя Шура и жалостно смотрит на меня. — Может, заболел? Ну, пожалуйста, не обижай свою тётю Шуру, съешь хоть кусочек.
Тёти Шурина песня — кстати. Лишь бы не идти домой. Отколупнул кусок студня и держу его во рту. Он сам тает и стекает внутрь. Главное — не торопить его, вроде я и ни при чём, студень сам тянет время.
— Вот молодец, — тётя Шура улыбается. У неё много морщин, и все они разбегаются от глаз. — Люблю, когда ты кушаешь. Кушаешь, растёшь. А теперь немного цыплёнка. Хочешь, я подогрею?
— У меня сегодня ещё важное дело. Люкс! — Павел тоже улыбается. Я знаю, какое у него сегодня дело. — И я спешу. Может быть, завернёте ему цыплёнка?
— Сейчас, я мигом.
Не успеваю я доесть последний кусок студня, как она возвращается с пакетом.
— Ешь на здоровье, внучек мой! — поёт она.
Под её песню мы с Павлом встаём и идём к выходу, как ни растягивал я минуты, как ни останавливал время.
До двора — пять минут, по двору — четыре. Не люблю качалок, не люблю качелей, а сегодня цепляюсь за всё, что на моём пути.
— Хочу качаться.
— Хочу лазить.
— Хочу кататься.
Моё «хочу» для Павла — радость, и Павел подсаживает меня на коня, и качает на качелях, и не сводит глаз с меня, когда я взбираюсь по лестницам и фигурам.
И это кончилось. У меня замёрзли руки, и пух залепил нос, я чихнул, раз, другой.
— Ты не заболел? — Павел снял с моего лица пух. Дорога к подъезду. Мимо тёмной школы, мимо тёмного детского сада.
Мы не дошли до подъезда. Нам преградила путь машина. Чёрная, большая машина.
Я не понял, что случилось. Она встала к нам боком. Раздался выстрел. Павел упал. А через мгновение машины перед нашим подъездом не было.
Я продолжаю стоять. Между лежащим Павлом и мной валяется мишка в целлофановом пакете, на спине, с чуть приподнятыми лапами.
Слева на груди Павла — небольшое пятно, красное, очень красное, под ярким нашим фонарём.
«Папа! — зову я. — Папа!» Я хочу кинуться к Павлу и не могу. Мои штаны мокрые. Сначала мне очень горячо, а скоро — очень холодно. Пляшет всё вокруг.
Я узнал того, кто стрелял. Я хорошо вижу. И фонарь яркий. Я так хорошо знаю белёсый взгляд. «Стреляю, вышибаю десять из десяти».
Увеличивается красное пятно на тополином пухе.
Толчок к пробуждению — люди в белых халатах укладывают Павла на носилки. Они хотят задвинуть его в машину.
— Нет! — кричу я, без голоса, и наконец — так запоздало! — кидаюсь к Павлу. — Папа! — зову я. — Папа! — Трогаю его улыбку.
Он улыбается?
— Папа, папа!
Других слов у меня нет. Только это, единственное.
— Бедный ребёнок!
— На глазах!
— За что?
Белые халаты ставят носилки одним концом в машину. Я держу руки на его губах. Пух у Павла — на лице, на плаще.
— Возьмите же ребёнка! Чей ребёнок? Где мать? Мать. Срочно нужна мать, и я тащу к себе белый халат.
— Позовите мать. Обязательно позовите мать.
Я обхватываю Павла за ногу и держу, никакими силами не отцепить меня.
Может это сделать только мать.
И она оказывается рядом.
Первое её движение — Павел. Его лицо. Его сочащийся кровью пиджак с левой стороны. Её руки — над ним.
— Прости. Прости?! Нет!
Она отрывает меня от Павла и отводит от машины.
— Можете не спешить, — говорит белым халатам.
— Это ваш муж? — спрашивают её.
— Фактически да.
Около нас оказываются милиционеры.
— Вы знаете, кто стрелял? — спрашивают мать. Она пожимает плечами.
«Скорая» с моим Павлом уезжает. Около красного пуха лежит мишка в полиэтилене.
— Вам придётся пройти со мной, — говорит матери милиционер.
— Обязательно, только сначала я помогу ребёнку и уложу его спать. Вы можете подождать в квартире. Это твой мишка? — Она поднимает и его, и портфель Павла, изо всех сил сжимает мою руку.
Дома раздевает меня, моет под тёплой струёй воды, вытирает, одевает в пижаму, укладывает в кровать, опускает на моё лицо свои руки.
И я пропадаю. И мне не снится ничего.
12
ЭПИЛОГ
Маме самой хорошо с Павлом, она любит Павла, я знаю, — ни с кем не говорит так откровенно, только с ним!
— Ты не слушаешь? — спрашивает Павел. — С тобой что-то случилось? Выкладывай.
Скорее отсохнет мой язык, чем я повторю ему мамины слова!
— Ты не хочешь есть? Остынет же! С тобой явно что-то происходит. Заболел? — Он трогает мой лоб. — Температуры вроде нет.
Мне под его взглядом — как под ливнем, который мать не может остановить!
Скорее освободиться от лжи — сказать!
Чувствую, надо сделать это немедленно. И — не могу.
— Мы договорились сегодня ехать смотреть квартиру, но почему-то мама попросила не заходить за ней, прежде позвонить. Как ты думаешь, если я всё-таки зайду с тобой и уложу тебя, она рассердится?
— Нет! — кричу я, и на меня оглядываются сидящие за другими столами.
— «Нет» — не рассердится или «нет» — заходить нельзя?
— Нельзя, — выдавливаю я, и мне становится чуть легче — вроде капелька того, что я должен сказать, выдавилась из меня.
— Ясно. — Павел придвигается ко мне ближе и обнимает меня. Голова к голове. — Ну, успокойся. Я вижу, что-то произошло такое, что ты должен сказать и не можешь.
«Я ничего не хочу сказать», — просится на язык. Прижимаюсь к нему и хочу так сидеть вечно. Я должен передать ему мамины слова!
— Ну, хорошо, не можешь, не говори, а про Маленького Принца послушай. Ты мне чем-то напоминаешь его, и мне очень хочется, чтобы ты познакомился с ним и полюбил его.
В подъезде скажу.
— Что же ты ничего не ешь? — поёт тётя Шура и жалостно смотрит на меня. — Может, заболел? Ну, пожалуйста, не обижай свою тётю Шуру, съешь хоть кусочек.
Тёти Шурина песня — кстати. Лишь бы не идти домой. Отколупнул кусок студня и держу его во рту. Он сам тает и стекает внутрь. Главное — не торопить его, вроде я и ни при чём, студень сам тянет время.
— Вот молодец, — тётя Шура улыбается. У неё много морщин, и все они разбегаются от глаз. — Люблю, когда ты кушаешь. Кушаешь, растёшь. А теперь немного цыплёнка. Хочешь, я подогрею?
— У меня сегодня ещё важное дело. Люкс! — Павел тоже улыбается. Я знаю, какое у него сегодня дело. — И я спешу. Может быть, завернёте ему цыплёнка?
— Сейчас, я мигом.
Не успеваю я доесть последний кусок студня, как она возвращается с пакетом.
— Ешь на здоровье, внучек мой! — поёт она.
Под её песню мы с Павлом встаём и идём к выходу, как ни растягивал я минуты, как ни останавливал время.
До двора — пять минут, по двору — четыре. Не люблю качалок, не люблю качелей, а сегодня цепляюсь за всё, что на моём пути.
— Хочу качаться.
— Хочу лазить.
— Хочу кататься.
Моё «хочу» для Павла — радость, и Павел подсаживает меня на коня, и качает на качелях, и не сводит глаз с меня, когда я взбираюсь по лестницам и фигурам.
И это кончилось. У меня замёрзли руки, и пух залепил нос, я чихнул, раз, другой.
— Ты не заболел? — Павел снял с моего лица пух. Дорога к подъезду. Мимо тёмной школы, мимо тёмного детского сада.
Мы не дошли до подъезда. Нам преградила путь машина. Чёрная, большая машина.
Я не понял, что случилось. Она встала к нам боком. Раздался выстрел. Павел упал. А через мгновение машины перед нашим подъездом не было.
Я продолжаю стоять. Между лежащим Павлом и мной валяется мишка в целлофановом пакете, на спине, с чуть приподнятыми лапами.
Слева на груди Павла — небольшое пятно, красное, очень красное, под ярким нашим фонарём.
«Папа! — зову я. — Папа!» Я хочу кинуться к Павлу и не могу. Мои штаны мокрые. Сначала мне очень горячо, а скоро — очень холодно. Пляшет всё вокруг.
Я узнал того, кто стрелял. Я хорошо вижу. И фонарь яркий. Я так хорошо знаю белёсый взгляд. «Стреляю, вышибаю десять из десяти».
Увеличивается красное пятно на тополином пухе.
Толчок к пробуждению — люди в белых халатах укладывают Павла на носилки. Они хотят задвинуть его в машину.
— Нет! — кричу я, без голоса, и наконец — так запоздало! — кидаюсь к Павлу. — Папа! — зову я. — Папа! — Трогаю его улыбку.
Он улыбается?
— Папа, папа!
Других слов у меня нет. Только это, единственное.
— Бедный ребёнок!
— На глазах!
— За что?
Белые халаты ставят носилки одним концом в машину. Я держу руки на его губах. Пух у Павла — на лице, на плаще.
— Возьмите же ребёнка! Чей ребёнок? Где мать? Мать. Срочно нужна мать, и я тащу к себе белый халат.
— Позовите мать. Обязательно позовите мать.
Я обхватываю Павла за ногу и держу, никакими силами не отцепить меня.
Может это сделать только мать.
И она оказывается рядом.
Первое её движение — Павел. Его лицо. Его сочащийся кровью пиджак с левой стороны. Её руки — над ним.
— Прости. Прости?! Нет!
Она отрывает меня от Павла и отводит от машины.
— Можете не спешить, — говорит белым халатам.
— Это ваш муж? — спрашивают её.
— Фактически да.
Около нас оказываются милиционеры.
— Вы знаете, кто стрелял? — спрашивают мать. Она пожимает плечами.
«Скорая» с моим Павлом уезжает. Около красного пуха лежит мишка в полиэтилене.
— Вам придётся пройти со мной, — говорит матери милиционер.
— Обязательно, только сначала я помогу ребёнку и уложу его спать. Вы можете подождать в квартире. Это твой мишка? — Она поднимает и его, и портфель Павла, изо всех сил сжимает мою руку.
Дома раздевает меня, моет под тёплой струёй воды, вытирает, одевает в пижаму, укладывает в кровать, опускает на моё лицо свои руки.
И я пропадаю. И мне не снится ничего.
12
Первое, что слышу, проснувшись:
— Я вызвала тебя, чтобы сказать.
Утро не таит в себе прошлого, оно — начало, в котором только радость пробуждения :с жизни.
Я не хочу потерять это мгновение, пусть оно длится всегда. Натягиваю одеяло на голову, но и тут звучит, повторяется: «Я вызвала тебя, чтобы сказать».
Павла вызвала?
Павла?!
В одну секунду оказываюсь около двери. Почему-то мать сама оставила мне мою щель!
Вилен?! У нас дома, за нашим столом, Вилен?
Мать не знает, что убил он!
Распахиваю дверь — крикнуть это. Пусть он убьёт и меня, но я видел — он убил Павла! Мать не знает.
— Убийца должен понести наказание, — говорит мать будничным голосом, и я, схватившись обеими руками за дверь, удерживаю себя в комнате.
— Я не убивал, — говорит Вилен. Он сидит очень прямо, важный, вот сейчас начнёт отдавать приказания! — Ты не можешь инкриминировать мне…
— Даже если бы я не знала… ты себя выдал, я не сказала, что кто-то убит. — Не будничный голос у матери, такой, словно она совсем не спала. — Тебе осталась неделя. В течение недели ты будешь погибать, и смерть твоя будет мучительна. Если у тебя есть дела, успей сделать их. Ты свободен. Можешь идти. Я сказала всё.
— Я не убивал! — закричал он. Вскочил. И вдруг задрожал. — Что ты сделаешь со мной? Донесёшь?
— Ты же не убивал?! Чего же ты так испугался? — Насмешка прозвучала и погасилась усталостью. — Я наказываю убийцу. И уже сделала то, что считаю нужным. Убийцу найду не я — кара. И, если ты не убивал, тебе нечего бояться. А доносить… Не мой почерк. Тем более, что судьи — те же убийцы, вызволят… Нет, я сама разделаюсь с убийцей.
— Ты сказала, ты сделала. Что ты сделала? — побелевшими губами спросил он. В эту минуту губы не походили на червяке , так дрожали! Колыхались щёки, подбородок, pyки . протянутые к матери.
— Увидишь. А теперь выйди вон. Я опаздываю на работу.
— Я подвезу тебя. Мать встала.
Я не видел её лица, но Вилен вдруг пошёл к двери, пошёл не обычно, как идёт нормальный человек, а задом, всё время лицом к матери.
Хлопнула дверь.
Мать продолжала глядеть на эту захлопнувшуюся дверь. Теперь я видел её щёку. И больше ничего.
Как мне нужно было припасть к ней сию секунду! Но я чувствовал — нельзя. Никак нельзя её сейчас тронуть. Не мать, королева из сказки. Волшебница. Только не знаю, злая или добрая?
Сколько стояла она… но вот повернулась и пошла… в мою комнату. Я отскочил от двери. И, когда она вошла, я сидел на кровати.
— Хорошо, что ты уже встал. Сегодня последний день детского сада. Его закрывают на ремонт. Ты будешь готовиться к школе.
Так долго никогда не говорила мать, обращаясь ко мне.
— Павла застрелил Вилен, — сказал я, воодушевлённый тем, что она говорит со мной, — я видел.
Но она ничего больше не сказала мне. Через несколько минут хлопнула дверь квартиры.
Последний день детского сада тянулся бесконечно. Механически проживал я его, на самом же деле шёл за матерью.
Где она, что делает, я не знал. Но, видимо, своими способами она помогла мне — о Павле я не думал, совсем, словно Павла никогда не было, снова была только она, владычица, волшебница, колдунья. Бесстрашная. Ослепительная.
Она смотрит на меня… не видит…
Ни одной черты лица её не знаю, только глаза, одни глаза.
Иду за ней тенью, ловя её запахи: света, огня, стихов, музыки. А она идёт по дороге. Дорога слепит. Ноги её босы, по щиколотку в пыли. Клубок пыли катится за матерью живым существом. А может, это я?
Ни деревца по бокам, ни куста, ни дома, ни человека.
Куда идёт мать? Что это за дорога?
…Водопадом дождь. Мы стоим с матерью у подъезда, под щедрым козырьком, укрывшим много людей, всем им этим ранним утром надо идти на работу.
— Кто справку даст, что из-за дождя опоздаю?
— И машину не поймаешь… Когда нужно, нету… Мать вскидывает руки, поднимает лицо к небу.
И стена воды рушится, рассыпается нам под ноги.
Я вышел из детского сада в ту секунду, как часы показали пять. Не взглянул направо, куда мы ежевечерне шли с Павлом, кинулся влево, к подъезду.
Что гнало меня? Жажда встретиться с матерью? Надежда на чудо — Павел жив?! Страх перед Виленом? Страха перед Виленом не было, была жажда увидеть поскорее, что мать с ним сделала.
Лифт не работал, но я буквально взлетел на наш пятый этаж, в одну секунду открыл нашу дверь.
Матери нет.
Сквозь стёкла сеется муть плохой погоды.
Припадаю к окну.
Оно на месте — серое здание с небольшими окнами в решётках. Мне кажется, Вилен работает тут, и это он пытает тех, кто часто мерещится мне.
Чувствую рядом мать. И повторяется: чёрная, высокая машина без окон, человек в наручниках. В ту секунду, как ему пропасть в пытках, быть может, навсегда, мать вскидывает руки, что-то быстро говорит, и — расступаются мундиры, открываются наручники. И… он поднимает лицо к нам?! Удивлённое, с мамиными глазами…
Что с ним стало? Забрали его на другой день? Или он так и живёт — свободный?
С той минуты, как в моей жизни появился Павел, я не смотрел на серое, в решётках, здание. Сегодня там машина за машиной: из легковой, точно такой, в какой сидел Вилен, когда убивал Павла, выходит мундир, с большими звёздами на плечах, в другую, высокую, чёрную, вталкивают людей в наручниках, из третьей, четвёртой — выталкивают. Сколько же их — тех, кого хотят пытать?!
Что-то меня точит изнутри, что-то, связанное с Павлом.
Павел создал мою комнату. Этажерка с поделками из конструктора, радиоприёмник, велосипед, письменный стол с тумбами, шведская стенка, на которой я могу висеть, по которой могу лазить… Всё как при нём. Всё на местах. Что же беспокоит меня?
Мишка! Где мишка, вчера подаренный Павлом?
В моей комнате нет. И в маминой нет.
Он уткнулся головой в стену коридора, бурый, большой медведь. Зубами вцепляюсь в полиэтилен, разрываю его и вынимаю мишку. Выпадает свёрток с едой, который дала нам тётя Шура. Сую цыплёнка в холодильник, а мишку прижимаю к себе. Сначала мне холодно, но вот тепло протекает сквозь мою одежду, постепенно становится всё более устойчивым, и наконец мы — вместе.
Мишка — тяжёлый. Мне нравится, что он тяжёлый, мне кажется, это я Павла взял на руки и качаю. И мать здесь. Я закрываю глаза. Мы снова идём смотреть нашу квартиру. И я между ними, держусь за них руками.
Мать приходит не одна в этот день.
Я ложусь спать голодный — не успел до её возвращения поесть. Я так привык ужинать, что теперь голод — зверем рвёт мой желудок. Но не выйдешь же, чтобы вытащить из холодильника цыплёнка или то, что мы с Павлом приготовили. Единственное спасение — скорее заснуть.
Сегодня я не слушаю разговоров матери с гостем — сегодня мы начинаем жизнь втроём, и сегодня у нас первый обед в нашем новом доме. И первый раз в новом доме Павел вынимает из портфеля книжку — должен же дочитать её! Но я не понимаю ни слова, только вижу крошечную планету, Маленького Принца, Розу, Лиса и прошу: «Папа, полетим к Маленькому Принцу, ты говорил, я похож на него». «Конечно, — кивает мне Павел. — Если хочешь, значит, полетим».
Сплю я? Иду ли с мамой и Павлом по половицам новой квартиры, лечу ли в гости к Маленькому Принцу? Мне тепло — Павел прижался ко мне всем своим большим горячим телом.
Утром, когда я встал, матери уже не было. Волоча мишку за лапу, иду в ванную, обливаюсь, как учил меня Павел, холодной водой, начинаю делать упражнения, что он показал мне, но на первом же сажусь без сил на пол. Зачем? Мать не замечает меня, Павел никогда больше не придёт.
Сколько времени сижу так, не знаю. Иду в кухню. У нас много еды. И тёти Шурина, и та, что наготовил Павел.
Разворачиваю цыплёнка, откусываю кусок, жую.
Павел кормит меня.
…Как проходит тот день? Сплю, бодрствую?
Вечер начинается с резкого звонка в дверь. Звонок звенит на одной ноте, не прекращаясь, пока я не открываю.
Вилен.
В каком виде!
— Где мать?
Если бы он был Вилен прежний, я вцепился бы в его провисшие щёки зубами, ногтями рвал бы его червивый рот. Но это не Вилен.
Тот, с белыми глазами, не видел меня, этот ухватился за меня красным взглядом и как бы повис на мне всем своим весом.
Страха к нему нет, есть желание сбросить его с себя, умыться, и я, собрав все свои силы, сбрасываю, иду в туалет и запираюсь там. Пусть он делает, что хочет.
Он идёт за мной, стучит в дверь.
— Когда придёт мать? — кричит он. — Куда она по…
Я открываю на полную мощность воду, вода рушится громким потоком и заглушает его.
Когда отключаю её, в доме тишина.
Вилен сидит на полу материнской комнаты, качается из стороны в сторону и трясёт головой. Без голоса, едва слышно, кричит: «Прочь! Уйди!» Он не замечает меня. Глаза налиты кровью, черви губ сползли в одну сторону, и в правом углу рта — капля слюны.
— Уйди! Прочь!
Ещё мгновение, и я кинусь в кухню — наливать ему воду, но входит в дом мать. Она не одна. С ней мальчик.
Вилен не слышит её прихода, качается из стороны в сторону, повторяет: «Уйди…» Как всегда, мать меня не видит, и я пячусь в свою комнату.
— Ты выбрал неудачный момент. — Мать смотрит на мальчика. — Я тебе говорила, сегодня не надо.
Мальчик невысок, тощ, лохмат (в первый момент мне показалось, на нём мохнатая чёрная шапка), глаза — чёрные, губы — детские. Он обходит Вилена, встаёт перед ним.
— Дяденька, иди домой, твоё время вышло. Вилен продолжает твердить: «Прочь», «Уйди». Мать подходит к нему, и тот — поднимается и начинает двигаться к двери.
— Они уничтожат тебя, — мать, — все те, кого ты убил, кого обидел, кого унизил, бумерангом вернутся к тебе их страдания. Ещё не кончилось твоё земное существование, ты выпьешь свою чашу полностью, я не помогу тебе ничем.
— Спаси, — шепчет Вилен, но продолжает двигаться задом к двери — под взглядом матери.
И вот его уже нет в нашем доме. Мать стоит как стояла.
— Сила! Вот это да! — Мальчик смотрит на мать с восхищением, в его глазах пляшет по горящей лампочке. — Научи меня так расправляться с подонками. А ты сказала, зря пришёл.
Мать кладёт руки на его голову.
— У меня своя сила, у тебя своя.
Голос её зыбок, она не в себе. Я чувствую: она тоскует о Павле, она себя винит в его смерти. Мне кажется, я сейчас в её животе — свернулся зародышем, а она — голодна, измучена. Но почему она раздевается перед мальчиком? Что она делает?
Мальчик тоже, как и я, испуган. Дерзость его словно пала вместе с материной одеждой на пол. Робко смотрит он на мать.
Что она делает? Зачем? Бегу к кровати, падаю на неё, кладу на голову подушку. Не хочу! Я хочу, чтобы мальчик ушёл из нашего дома. Я не хочу!
Подушка оглушила меня, ослепила. Вот как это, когда глух, когда слеп. Я не хочу слышать их возни, захлёбывающегося его дыхания, его ошеломленных стонов и слышу все, словно я — над ними!
Отпусти мать, — кричу я. — Уйди! — Сейчас я за волосы оттащу его от неё. Я не хочу, не хочу! Слово «шлюха» пляшет, бьётся в моей голове мячиком, заткнуло глотку, сейчас я вышвырну мальчика из нашего дома, но я — ватный, как тогда, когда Павел лежал на белом пуху и пух набухал красным.
«Спокойно», — голос Павла. Так ясен, что я сбрасываю с головы подушку и открываю глаза. Павла нет, а голос звучит: «Доверься матери». Голос Павла гасит слово «шлюха».
Я протягиваю к голосу руки, я прошу: «Вернись ко мне».
Сейчас свершится чудо: Павел проявится из пустоты, заглушит звуки, рождающиеся в материной комнате, меня освободит от нестерпимой боли внутри.
Но звенит на одной ноте голос матери:
— Пей чай, приходи в себя.
Мать не говорила с ним раньше, до близости, как говорит со всеми! Почему ему сделала исключение? И мать отвечает мне, словно слышит мой вопрос:
— Тебе дам путь.
Мальчик не задаёт вопросов «какой путь?», «почему ты дашь путь именно мне?». Не глядя на него, вижу шальной взгляд, тощую шею. Он не ожидал ничего подобного. Это мать… сама.
Зачем она это сделала?
Сколько «зачем» в моей жизни, связанных с матерью! И ни на одно из них ответа нет.
— Ты чист. Ты обладаешь силой, о которой пока не подозреваешь. Одни расхищают подаренное Богом, истончают слой живой почвы, приближая катастрофу, другие — убивают…
— Чего ты хочешь от меня? — Голос мальчика смят испугом.
— Ты — из тех, кому предназначено остановить гибель земной жизни.
— Как?
Иду к двери — вдруг она ответит тихо, и я не расслышу? Я не хочу больше таиться, я хочу, чтобы она узнала, как узнал Павел: я слушаю её жизнь.
«И ничего не понимаешь», — голос Павла.
Боюсь повернуть голову, голос — сзади. Может, Павел ещё что-нибудь скажет? Говорит мать:
— Я наделила тебя силой.
— Нет, ты опустошила меня. Я утерял всё, что делало меня мной: уверенность в себе… я беспомощен, как грудной.
Голос у него низкий, а слышно — мальчишка.
Почему мать его наделила силой, а не меня? Почему доверяет ему? Если бы она захотела, я стал бы сильным. И я выполнил бы всё, что она приказала бы мне!
— Тебе только кажется это. Ты не опустошён, ты полон как никогда, только эта полнота — иная. Не задиры, не тщеславна. Потерпи, ты ощутишь. Я передала тебе свою энергию, я наполнила тебя силой. А теперь иди.
— Куда «иди»? Теперь я за тебя отвечаю и должен быть с тобой, я не имею права оставить тебя без защиты. Почему ты гонишь меня?
— Потому что я устала и должна восстановить свои силы. Потому что тебе я не могу дать больше ничего. И ты мне больше не нужен. И мне не нужно, чтобы ты отвечал за меня и защищал меня. И я тебе больше не нужна. Твой путь — без меня. Никогда сюда не приходи. Но исполни то, что я сказала тебе.
— Но ты ничего не сказала. Что я должен делать?
— Ты узнаешь об этом, когда останешься без меня. Я только проводник, я должна была передать тебе высшую волю.
— Я должен остановить убийц, эгоистов, разрушителей всех видов… — то ли спросил, то ли утвердил он. — Но ведь их много, а я один, как могу я оказаться сразу во всех точках Земли, где творится зло? Никогда не сумею сделать это!
Но мать не ответила. Она сидела уронив руки, лбом касаясь стола. И мальчик встал, и пошёл к двери. Тощ, лохмат. Он не оглянулся, и я не увидел его лица.
Хлопнула дверь.
Первый порыв — кинуться к матери, помочь ей чем-то. Но она неподвижна. Может, умерла, как Павел? Я уже делаю движение к ней, но снова меня останавливает Павел: «Не тронь её».
И снова я не поворачиваю к нему головы. Пусть звучит голос, пусть остаётся иллюзия, что Павел — со мной. Беру со стола «Маленького Принца», который непостижимым образом оказался у меня на столе, а был же в портфеле Павла!
Роза и планета.
Я видел розы, их приносили воспитательницам на праздники. Я видел розы на нашем круглом столе, их приносили матери её гости. Но моей розы у меня не было. У Маленького Принца есть. Сегодня я — Маленький Принц, и его роза — моя. Павел учил меня читать, кое-какие буквы я знаю, но смысл общий не улавливаю. Зато помню всё, что читал мне Павел, и повторяю его слова, его интонации. Говорю тихо, чтобы не услышала мать. Пусть она восстанавливает свои силы. А восстановит, может быть, увидит меня, захочет говорить со мной.
Но мать утонула в тишине нашего дома и в тот вечер, и в последующие. С ней что-то происходило — не приводила мужчин, после работы лежала лицом к стене.
Лишь однажды нашу тишину нарушил Вилен. Он впал в квартиру, когда мать открыла дверь после жалкого короткого звонка.
Я не узнал его в тощем старике. И волосы — не его: немытыми серыми сосульками свисают на лоб.
— Спаси! Я всё понял, всё пережил, ощутил муки всех, как ты велела, я больше не буду.
Это «больше не буду» — из детского сада. «Не спасай его, мама!» — хочу крикнуть я.
— Стоит тебе сесть в своё кресло, ты начнёшь всё сначала. Ты изнутри сгнивший, смердишь. Тебе нельзя жить.
— Я хочу жить! — Он на коленях перед матерью, цепляется за неё тощими скрюченными руками. — Спаси!
Она отталкивает его и уходит из дома. Он ползёт за ней к двери, он выползает из нашего дома навсегда. Тощий червяк, съехавший с лица.
— Я вызвала тебя, чтобы сказать.
Утро не таит в себе прошлого, оно — начало, в котором только радость пробуждения :с жизни.
Я не хочу потерять это мгновение, пусть оно длится всегда. Натягиваю одеяло на голову, но и тут звучит, повторяется: «Я вызвала тебя, чтобы сказать».
Павла вызвала?
Павла?!
В одну секунду оказываюсь около двери. Почему-то мать сама оставила мне мою щель!
Вилен?! У нас дома, за нашим столом, Вилен?
Мать не знает, что убил он!
Распахиваю дверь — крикнуть это. Пусть он убьёт и меня, но я видел — он убил Павла! Мать не знает.
— Убийца должен понести наказание, — говорит мать будничным голосом, и я, схватившись обеими руками за дверь, удерживаю себя в комнате.
— Я не убивал, — говорит Вилен. Он сидит очень прямо, важный, вот сейчас начнёт отдавать приказания! — Ты не можешь инкриминировать мне…
— Даже если бы я не знала… ты себя выдал, я не сказала, что кто-то убит. — Не будничный голос у матери, такой, словно она совсем не спала. — Тебе осталась неделя. В течение недели ты будешь погибать, и смерть твоя будет мучительна. Если у тебя есть дела, успей сделать их. Ты свободен. Можешь идти. Я сказала всё.
— Я не убивал! — закричал он. Вскочил. И вдруг задрожал. — Что ты сделаешь со мной? Донесёшь?
— Ты же не убивал?! Чего же ты так испугался? — Насмешка прозвучала и погасилась усталостью. — Я наказываю убийцу. И уже сделала то, что считаю нужным. Убийцу найду не я — кара. И, если ты не убивал, тебе нечего бояться. А доносить… Не мой почерк. Тем более, что судьи — те же убийцы, вызволят… Нет, я сама разделаюсь с убийцей.
— Ты сказала, ты сделала. Что ты сделала? — побелевшими губами спросил он. В эту минуту губы не походили на червяке , так дрожали! Колыхались щёки, подбородок, pyки . протянутые к матери.
— Увидишь. А теперь выйди вон. Я опаздываю на работу.
— Я подвезу тебя. Мать встала.
Я не видел её лица, но Вилен вдруг пошёл к двери, пошёл не обычно, как идёт нормальный человек, а задом, всё время лицом к матери.
Хлопнула дверь.
Мать продолжала глядеть на эту захлопнувшуюся дверь. Теперь я видел её щёку. И больше ничего.
Как мне нужно было припасть к ней сию секунду! Но я чувствовал — нельзя. Никак нельзя её сейчас тронуть. Не мать, королева из сказки. Волшебница. Только не знаю, злая или добрая?
Сколько стояла она… но вот повернулась и пошла… в мою комнату. Я отскочил от двери. И, когда она вошла, я сидел на кровати.
— Хорошо, что ты уже встал. Сегодня последний день детского сада. Его закрывают на ремонт. Ты будешь готовиться к школе.
Так долго никогда не говорила мать, обращаясь ко мне.
— Павла застрелил Вилен, — сказал я, воодушевлённый тем, что она говорит со мной, — я видел.
Но она ничего больше не сказала мне. Через несколько минут хлопнула дверь квартиры.
Последний день детского сада тянулся бесконечно. Механически проживал я его, на самом же деле шёл за матерью.
Где она, что делает, я не знал. Но, видимо, своими способами она помогла мне — о Павле я не думал, совсем, словно Павла никогда не было, снова была только она, владычица, волшебница, колдунья. Бесстрашная. Ослепительная.
Она смотрит на меня… не видит…
Ни одной черты лица её не знаю, только глаза, одни глаза.
Иду за ней тенью, ловя её запахи: света, огня, стихов, музыки. А она идёт по дороге. Дорога слепит. Ноги её босы, по щиколотку в пыли. Клубок пыли катится за матерью живым существом. А может, это я?
Ни деревца по бокам, ни куста, ни дома, ни человека.
Куда идёт мать? Что это за дорога?
…Водопадом дождь. Мы стоим с матерью у подъезда, под щедрым козырьком, укрывшим много людей, всем им этим ранним утром надо идти на работу.
— Кто справку даст, что из-за дождя опоздаю?
— И машину не поймаешь… Когда нужно, нету… Мать вскидывает руки, поднимает лицо к небу.
И стена воды рушится, рассыпается нам под ноги.
Я вышел из детского сада в ту секунду, как часы показали пять. Не взглянул направо, куда мы ежевечерне шли с Павлом, кинулся влево, к подъезду.
Что гнало меня? Жажда встретиться с матерью? Надежда на чудо — Павел жив?! Страх перед Виленом? Страха перед Виленом не было, была жажда увидеть поскорее, что мать с ним сделала.
Лифт не работал, но я буквально взлетел на наш пятый этаж, в одну секунду открыл нашу дверь.
Матери нет.
Сквозь стёкла сеется муть плохой погоды.
Припадаю к окну.
Оно на месте — серое здание с небольшими окнами в решётках. Мне кажется, Вилен работает тут, и это он пытает тех, кто часто мерещится мне.
Чувствую рядом мать. И повторяется: чёрная, высокая машина без окон, человек в наручниках. В ту секунду, как ему пропасть в пытках, быть может, навсегда, мать вскидывает руки, что-то быстро говорит, и — расступаются мундиры, открываются наручники. И… он поднимает лицо к нам?! Удивлённое, с мамиными глазами…
Что с ним стало? Забрали его на другой день? Или он так и живёт — свободный?
С той минуты, как в моей жизни появился Павел, я не смотрел на серое, в решётках, здание. Сегодня там машина за машиной: из легковой, точно такой, в какой сидел Вилен, когда убивал Павла, выходит мундир, с большими звёздами на плечах, в другую, высокую, чёрную, вталкивают людей в наручниках, из третьей, четвёртой — выталкивают. Сколько же их — тех, кого хотят пытать?!
Что-то меня точит изнутри, что-то, связанное с Павлом.
Павел создал мою комнату. Этажерка с поделками из конструктора, радиоприёмник, велосипед, письменный стол с тумбами, шведская стенка, на которой я могу висеть, по которой могу лазить… Всё как при нём. Всё на местах. Что же беспокоит меня?
Мишка! Где мишка, вчера подаренный Павлом?
В моей комнате нет. И в маминой нет.
Он уткнулся головой в стену коридора, бурый, большой медведь. Зубами вцепляюсь в полиэтилен, разрываю его и вынимаю мишку. Выпадает свёрток с едой, который дала нам тётя Шура. Сую цыплёнка в холодильник, а мишку прижимаю к себе. Сначала мне холодно, но вот тепло протекает сквозь мою одежду, постепенно становится всё более устойчивым, и наконец мы — вместе.
Мишка — тяжёлый. Мне нравится, что он тяжёлый, мне кажется, это я Павла взял на руки и качаю. И мать здесь. Я закрываю глаза. Мы снова идём смотреть нашу квартиру. И я между ними, держусь за них руками.
Мать приходит не одна в этот день.
Я ложусь спать голодный — не успел до её возвращения поесть. Я так привык ужинать, что теперь голод — зверем рвёт мой желудок. Но не выйдешь же, чтобы вытащить из холодильника цыплёнка или то, что мы с Павлом приготовили. Единственное спасение — скорее заснуть.
Сегодня я не слушаю разговоров матери с гостем — сегодня мы начинаем жизнь втроём, и сегодня у нас первый обед в нашем новом доме. И первый раз в новом доме Павел вынимает из портфеля книжку — должен же дочитать её! Но я не понимаю ни слова, только вижу крошечную планету, Маленького Принца, Розу, Лиса и прошу: «Папа, полетим к Маленькому Принцу, ты говорил, я похож на него». «Конечно, — кивает мне Павел. — Если хочешь, значит, полетим».
Сплю я? Иду ли с мамой и Павлом по половицам новой квартиры, лечу ли в гости к Маленькому Принцу? Мне тепло — Павел прижался ко мне всем своим большим горячим телом.
Утром, когда я встал, матери уже не было. Волоча мишку за лапу, иду в ванную, обливаюсь, как учил меня Павел, холодной водой, начинаю делать упражнения, что он показал мне, но на первом же сажусь без сил на пол. Зачем? Мать не замечает меня, Павел никогда больше не придёт.
Сколько времени сижу так, не знаю. Иду в кухню. У нас много еды. И тёти Шурина, и та, что наготовил Павел.
Разворачиваю цыплёнка, откусываю кусок, жую.
Павел кормит меня.
…Как проходит тот день? Сплю, бодрствую?
Вечер начинается с резкого звонка в дверь. Звонок звенит на одной ноте, не прекращаясь, пока я не открываю.
Вилен.
В каком виде!
— Где мать?
Если бы он был Вилен прежний, я вцепился бы в его провисшие щёки зубами, ногтями рвал бы его червивый рот. Но это не Вилен.
Тот, с белыми глазами, не видел меня, этот ухватился за меня красным взглядом и как бы повис на мне всем своим весом.
Страха к нему нет, есть желание сбросить его с себя, умыться, и я, собрав все свои силы, сбрасываю, иду в туалет и запираюсь там. Пусть он делает, что хочет.
Он идёт за мной, стучит в дверь.
— Когда придёт мать? — кричит он. — Куда она по…
Я открываю на полную мощность воду, вода рушится громким потоком и заглушает его.
Когда отключаю её, в доме тишина.
Вилен сидит на полу материнской комнаты, качается из стороны в сторону и трясёт головой. Без голоса, едва слышно, кричит: «Прочь! Уйди!» Он не замечает меня. Глаза налиты кровью, черви губ сползли в одну сторону, и в правом углу рта — капля слюны.
— Уйди! Прочь!
Ещё мгновение, и я кинусь в кухню — наливать ему воду, но входит в дом мать. Она не одна. С ней мальчик.
Вилен не слышит её прихода, качается из стороны в сторону, повторяет: «Уйди…» Как всегда, мать меня не видит, и я пячусь в свою комнату.
— Ты выбрал неудачный момент. — Мать смотрит на мальчика. — Я тебе говорила, сегодня не надо.
Мальчик невысок, тощ, лохмат (в первый момент мне показалось, на нём мохнатая чёрная шапка), глаза — чёрные, губы — детские. Он обходит Вилена, встаёт перед ним.
— Дяденька, иди домой, твоё время вышло. Вилен продолжает твердить: «Прочь», «Уйди». Мать подходит к нему, и тот — поднимается и начинает двигаться к двери.
— Они уничтожат тебя, — мать, — все те, кого ты убил, кого обидел, кого унизил, бумерангом вернутся к тебе их страдания. Ещё не кончилось твоё земное существование, ты выпьешь свою чашу полностью, я не помогу тебе ничем.
— Спаси, — шепчет Вилен, но продолжает двигаться задом к двери — под взглядом матери.
И вот его уже нет в нашем доме. Мать стоит как стояла.
— Сила! Вот это да! — Мальчик смотрит на мать с восхищением, в его глазах пляшет по горящей лампочке. — Научи меня так расправляться с подонками. А ты сказала, зря пришёл.
Мать кладёт руки на его голову.
— У меня своя сила, у тебя своя.
Голос её зыбок, она не в себе. Я чувствую: она тоскует о Павле, она себя винит в его смерти. Мне кажется, я сейчас в её животе — свернулся зародышем, а она — голодна, измучена. Но почему она раздевается перед мальчиком? Что она делает?
Мальчик тоже, как и я, испуган. Дерзость его словно пала вместе с материной одеждой на пол. Робко смотрит он на мать.
Что она делает? Зачем? Бегу к кровати, падаю на неё, кладу на голову подушку. Не хочу! Я хочу, чтобы мальчик ушёл из нашего дома. Я не хочу!
Подушка оглушила меня, ослепила. Вот как это, когда глух, когда слеп. Я не хочу слышать их возни, захлёбывающегося его дыхания, его ошеломленных стонов и слышу все, словно я — над ними!
Отпусти мать, — кричу я. — Уйди! — Сейчас я за волосы оттащу его от неё. Я не хочу, не хочу! Слово «шлюха» пляшет, бьётся в моей голове мячиком, заткнуло глотку, сейчас я вышвырну мальчика из нашего дома, но я — ватный, как тогда, когда Павел лежал на белом пуху и пух набухал красным.
«Спокойно», — голос Павла. Так ясен, что я сбрасываю с головы подушку и открываю глаза. Павла нет, а голос звучит: «Доверься матери». Голос Павла гасит слово «шлюха».
Я протягиваю к голосу руки, я прошу: «Вернись ко мне».
Сейчас свершится чудо: Павел проявится из пустоты, заглушит звуки, рождающиеся в материной комнате, меня освободит от нестерпимой боли внутри.
Но звенит на одной ноте голос матери:
— Пей чай, приходи в себя.
Мать не говорила с ним раньше, до близости, как говорит со всеми! Почему ему сделала исключение? И мать отвечает мне, словно слышит мой вопрос:
— Тебе дам путь.
Мальчик не задаёт вопросов «какой путь?», «почему ты дашь путь именно мне?». Не глядя на него, вижу шальной взгляд, тощую шею. Он не ожидал ничего подобного. Это мать… сама.
Зачем она это сделала?
Сколько «зачем» в моей жизни, связанных с матерью! И ни на одно из них ответа нет.
— Ты чист. Ты обладаешь силой, о которой пока не подозреваешь. Одни расхищают подаренное Богом, истончают слой живой почвы, приближая катастрофу, другие — убивают…
— Чего ты хочешь от меня? — Голос мальчика смят испугом.
— Ты — из тех, кому предназначено остановить гибель земной жизни.
— Как?
Иду к двери — вдруг она ответит тихо, и я не расслышу? Я не хочу больше таиться, я хочу, чтобы она узнала, как узнал Павел: я слушаю её жизнь.
«И ничего не понимаешь», — голос Павла.
Боюсь повернуть голову, голос — сзади. Может, Павел ещё что-нибудь скажет? Говорит мать:
— Я наделила тебя силой.
— Нет, ты опустошила меня. Я утерял всё, что делало меня мной: уверенность в себе… я беспомощен, как грудной.
Голос у него низкий, а слышно — мальчишка.
Почему мать его наделила силой, а не меня? Почему доверяет ему? Если бы она захотела, я стал бы сильным. И я выполнил бы всё, что она приказала бы мне!
— Тебе только кажется это. Ты не опустошён, ты полон как никогда, только эта полнота — иная. Не задиры, не тщеславна. Потерпи, ты ощутишь. Я передала тебе свою энергию, я наполнила тебя силой. А теперь иди.
— Куда «иди»? Теперь я за тебя отвечаю и должен быть с тобой, я не имею права оставить тебя без защиты. Почему ты гонишь меня?
— Потому что я устала и должна восстановить свои силы. Потому что тебе я не могу дать больше ничего. И ты мне больше не нужен. И мне не нужно, чтобы ты отвечал за меня и защищал меня. И я тебе больше не нужна. Твой путь — без меня. Никогда сюда не приходи. Но исполни то, что я сказала тебе.
— Но ты ничего не сказала. Что я должен делать?
— Ты узнаешь об этом, когда останешься без меня. Я только проводник, я должна была передать тебе высшую волю.
— Я должен остановить убийц, эгоистов, разрушителей всех видов… — то ли спросил, то ли утвердил он. — Но ведь их много, а я один, как могу я оказаться сразу во всех точках Земли, где творится зло? Никогда не сумею сделать это!
Но мать не ответила. Она сидела уронив руки, лбом касаясь стола. И мальчик встал, и пошёл к двери. Тощ, лохмат. Он не оглянулся, и я не увидел его лица.
Хлопнула дверь.
Первый порыв — кинуться к матери, помочь ей чем-то. Но она неподвижна. Может, умерла, как Павел? Я уже делаю движение к ней, но снова меня останавливает Павел: «Не тронь её».
И снова я не поворачиваю к нему головы. Пусть звучит голос, пусть остаётся иллюзия, что Павел — со мной. Беру со стола «Маленького Принца», который непостижимым образом оказался у меня на столе, а был же в портфеле Павла!
Роза и планета.
Я видел розы, их приносили воспитательницам на праздники. Я видел розы на нашем круглом столе, их приносили матери её гости. Но моей розы у меня не было. У Маленького Принца есть. Сегодня я — Маленький Принц, и его роза — моя. Павел учил меня читать, кое-какие буквы я знаю, но смысл общий не улавливаю. Зато помню всё, что читал мне Павел, и повторяю его слова, его интонации. Говорю тихо, чтобы не услышала мать. Пусть она восстанавливает свои силы. А восстановит, может быть, увидит меня, захочет говорить со мной.
Но мать утонула в тишине нашего дома и в тот вечер, и в последующие. С ней что-то происходило — не приводила мужчин, после работы лежала лицом к стене.
Лишь однажды нашу тишину нарушил Вилен. Он впал в квартиру, когда мать открыла дверь после жалкого короткого звонка.
Я не узнал его в тощем старике. И волосы — не его: немытыми серыми сосульками свисают на лоб.
— Спаси! Я всё понял, всё пережил, ощутил муки всех, как ты велела, я больше не буду.
Это «больше не буду» — из детского сада. «Не спасай его, мама!» — хочу крикнуть я.
— Стоит тебе сесть в своё кресло, ты начнёшь всё сначала. Ты изнутри сгнивший, смердишь. Тебе нельзя жить.
— Я хочу жить! — Он на коленях перед матерью, цепляется за неё тощими скрюченными руками. — Спаси!
Она отталкивает его и уходит из дома. Он ползёт за ней к двери, он выползает из нашего дома навсегда. Тощий червяк, съехавший с лица.
ЭПИЛОГ
Мать окутана плотной непроницаемой бронёй. Ни она меня не видит, ни мне не пробиться к ней.
Вон ползёт тараканёнок, тараканский ребёнок. Ну и чем я отличаюсь от него? Да, я легко могу раздавить его. Но и меня так же легко кто-то может раздавить. Кто, я даже не узнаю, как не узнает этого тараканский ребёнок, ведь он не может увидеть меня.
Еда Павла кончилась.
Я мог кинуться к матери и начать трясти её: «Купи мне продуктов, я умею готовить». Но силы, способной довести меня до матери, нет.
Я мог пойти к тёте Шуре, и она стала бы кормить меня без всяких денег, как своего внука. Но нет сил выйти из дома.
Прижав мишку к груди, целый день я стою у окна.
Серое здание с решётками — не лучшее зрелище, я предпочёл бы деревья, те, что окружали нас с Павлом в лесу, или спектакли, что мы с Павлом смотрели в театре, или ёлку с игрушками в громадном зале, там мне дали подарок с апельсином, печеньями и конфетами. Но выбора у меня нет, никогда больше до тех мест, куда возил меня Павел, я не доберусь. У меня есть только это окно, и за ним — серое здание.
Птицы не садятся на него, пролетают мимо.
Однажды одна из них села на моё окно, и я увидел сизый круглый глаз, смотрящий на меня. Он стал расти. И вовсе он не сизый. Это глаз Павла. Я закричал, я распахнул окно, но птица исчезла. Ещё мгновение, и я выпал бы, если бы мать не ухватила меня за ноги и не втащила обратно в комнату. Она закрыла окно и ушла к себе.
…День за днём серый дом с решётками. Птица больше не прилетает. Да и зачем? Мне нечем накормить её. Но зато я превращаю серый дом напротив то в сцену, на которой летает Карлсон, расхаживает Пеппи или отламывает свои сахарные пальцы сказочный герой «Синей птицы», то в лес, по которому мы идём с Павлом на лыжах. И мать с нами. Она идёт за мной, и спиной я чувствую исходящую от неё силу. Даже скрип снега под её лыжами слышу.
— Ешь, — говорит мне Павел и кладёт на мою тарелку пельмени.
Тётя Шура подперла рукой щёку и смотрит на меня.
Студень тает во рту. Пельмени обжигают губы. Шарики мороженого стекают в глотку розовыми, белыми струйками.
Мать — за моей спиной, и потому всё так вкусно.
Мы с Павлом сидим на коне-качалке, на одном конце он, на другом — я. Он улыбается и чуть привстаёт, чтобы я мог рухнуть вниз. Лишь он садится, я взлетаю.
За моей спиной — мать. Это она возносит меня вверх, это она бросает меня вниз.
После мальчика она никого не приводит.
Наступает день, когда я не могу встать и дойти даже до туалета. Лежу на кровати, прижимая к себе мишку и смотрю в окно. Надо встать и поскорее открыть его. Никакого серого дома с решётками нет. Есть простор, в котором живёт птица. Не птица. Павел. Он зовёт меня. Он исчез тогда так быстро, потому что ждал — я полечу с ним. Сейчас он зовёт меня к себе. Он соскучился.
Сейчас я встану.
Зачем? Вот он, Павел. Он склонился надо мной. Он наконец пришёл ко мне.
— Что же ты лежишь? — улыбается он. — Ты же хотел полететь на планету к Маленькому Принцу. Летим, сынок. Не бойся. Это совсем легко. Это легче, чем кататься на лыжах. А ты ведь мог на лыжах?! Мишку? Ты хочешь взять мишку? Не надо. Тебе не будет плохо без мишки. Маленький Принц нас ждёт.
Свет ослепляет меня. Я — Павел. Не знаю, где я, где он. Он — Свет. Он обволакивает меня и несёт. Он со мной, и больше нет серого здания в моём окне. Только Свет. Такого Света я никогда на земле не видел.
— Какие добрые дела ты сделал? — голос. Не Павла. Голос исходит от Света. Это не мой язык, но я знаю его. — Зачем ты улетел на Землю? Я оставляю тебя на этом уровне — думать.
— Павел! — зову я. Но Павла нигде нет.
Смотрю вниз и вижу мать. Она склонилась над моей тахтой. Вижу себя. Поджал ноги к подбородку, обнимаю мишку. Глаза у меня закрыты. Какой я бледный!
Вон ползёт тараканёнок, тараканский ребёнок. Ну и чем я отличаюсь от него? Да, я легко могу раздавить его. Но и меня так же легко кто-то может раздавить. Кто, я даже не узнаю, как не узнает этого тараканский ребёнок, ведь он не может увидеть меня.
Еда Павла кончилась.
Я мог кинуться к матери и начать трясти её: «Купи мне продуктов, я умею готовить». Но силы, способной довести меня до матери, нет.
Я мог пойти к тёте Шуре, и она стала бы кормить меня без всяких денег, как своего внука. Но нет сил выйти из дома.
Прижав мишку к груди, целый день я стою у окна.
Серое здание с решётками — не лучшее зрелище, я предпочёл бы деревья, те, что окружали нас с Павлом в лесу, или спектакли, что мы с Павлом смотрели в театре, или ёлку с игрушками в громадном зале, там мне дали подарок с апельсином, печеньями и конфетами. Но выбора у меня нет, никогда больше до тех мест, куда возил меня Павел, я не доберусь. У меня есть только это окно, и за ним — серое здание.
Птицы не садятся на него, пролетают мимо.
Однажды одна из них села на моё окно, и я увидел сизый круглый глаз, смотрящий на меня. Он стал расти. И вовсе он не сизый. Это глаз Павла. Я закричал, я распахнул окно, но птица исчезла. Ещё мгновение, и я выпал бы, если бы мать не ухватила меня за ноги и не втащила обратно в комнату. Она закрыла окно и ушла к себе.
…День за днём серый дом с решётками. Птица больше не прилетает. Да и зачем? Мне нечем накормить её. Но зато я превращаю серый дом напротив то в сцену, на которой летает Карлсон, расхаживает Пеппи или отламывает свои сахарные пальцы сказочный герой «Синей птицы», то в лес, по которому мы идём с Павлом на лыжах. И мать с нами. Она идёт за мной, и спиной я чувствую исходящую от неё силу. Даже скрип снега под её лыжами слышу.
— Ешь, — говорит мне Павел и кладёт на мою тарелку пельмени.
Тётя Шура подперла рукой щёку и смотрит на меня.
Студень тает во рту. Пельмени обжигают губы. Шарики мороженого стекают в глотку розовыми, белыми струйками.
Мать — за моей спиной, и потому всё так вкусно.
Мы с Павлом сидим на коне-качалке, на одном конце он, на другом — я. Он улыбается и чуть привстаёт, чтобы я мог рухнуть вниз. Лишь он садится, я взлетаю.
За моей спиной — мать. Это она возносит меня вверх, это она бросает меня вниз.
После мальчика она никого не приводит.
Наступает день, когда я не могу встать и дойти даже до туалета. Лежу на кровати, прижимая к себе мишку и смотрю в окно. Надо встать и поскорее открыть его. Никакого серого дома с решётками нет. Есть простор, в котором живёт птица. Не птица. Павел. Он зовёт меня. Он исчез тогда так быстро, потому что ждал — я полечу с ним. Сейчас он зовёт меня к себе. Он соскучился.
Сейчас я встану.
Зачем? Вот он, Павел. Он склонился надо мной. Он наконец пришёл ко мне.
— Что же ты лежишь? — улыбается он. — Ты же хотел полететь на планету к Маленькому Принцу. Летим, сынок. Не бойся. Это совсем легко. Это легче, чем кататься на лыжах. А ты ведь мог на лыжах?! Мишку? Ты хочешь взять мишку? Не надо. Тебе не будет плохо без мишки. Маленький Принц нас ждёт.
Свет ослепляет меня. Я — Павел. Не знаю, где я, где он. Он — Свет. Он обволакивает меня и несёт. Он со мной, и больше нет серого здания в моём окне. Только Свет. Такого Света я никогда на земле не видел.
— Какие добрые дела ты сделал? — голос. Не Павла. Голос исходит от Света. Это не мой язык, но я знаю его. — Зачем ты улетел на Землю? Я оставляю тебя на этом уровне — думать.
— Павел! — зову я. Но Павла нигде нет.
Смотрю вниз и вижу мать. Она склонилась над моей тахтой. Вижу себя. Поджал ноги к подбородку, обнимаю мишку. Глаза у меня закрыты. Какой я бледный!