Страница:
Насколько я мог судить, основным нашим орудием на первом этапе должен был стать обычный домкрат, позаимствованный из багажника моей машины. К нему Стрихнин с пугающей меня ловкостью пристроил обрезок стальной трубы и внушительных размеров изогнутую фомку. Все это сооружение одним своим концом упиралось в выступ кирпичной стены, а другим — в край металлической двери, очень похожей на ту, что установил мне Матюша. За всеми этими приготовлениями я следил с сомнением и надеждой. Сомнения мои касались самой возможности одолеть эту преграду чем-нибудь, кроме динамита. Надежды же состояли в том, что одолеть не удастся и мы с напарником уйдем отсюда побежденными, но на этот раз не согрешившими.
Ни то, ни другое не подтвердилось. Закончив подготовку, поплевав зачем-то на ладони, Стрихнин принялся крутить ручку домкрата. И, к моему изумлению, дверь, легонько постанывая и покряхтывая, начала поддаваться.
— Когда войдем, молчи и не лезь, что бы ни происходило, — приказным тоном объявил он мне.
— А там что, есть кто-нибудь? — запоздало поинтересовался я испуганным шепотом.
— Должен быть, сука, — злобно прошипел Стрихнин в ответ, и тут затрещало совсем уж угрожающе.
Я даже не успел в полной мере ужаснуться от мысли, что мы, оказывается, ломимся не в пустую квартиру, а к живым людям. Коротко, как выстрел, треснуло, и дверь распахнулась. Стрихнин рванул в черный проем, в одной руке у него оказался мощный фонарь, в другой многофункциональная, как выяснилось, монтировка. Я обреченно двинулся следом.
Похоже, мой подельник неплохо здесь ориентировался. Фонарь мазнул лучом по застекленной двери в кухню, прошелся по коридору, уверенно нащупал спальню и бесцеремонно вломился туда. Нашим взорам предстала занятная картинка. На широченной кровати в круге света застыли три совершенно голых человека: мужчина и две девицы. Их позы не оставляли сомнений в том, что мы застукали их в самый неподходящий момент.
— Полиция нравов! — заорал Стрихнин, размахивая фонарем и монтировкой. — Никому не двигаться!
О том, чтобы двигаться, никто, по-моему, и не помышлял, вся троица буквально оцепенела. А Стрихнин подскочил к ним поближе, ткнул одну из девиц фонарем и заорал еще пуще:
— А ну, прошмандовки, брысь отседа!
Прошмандовки, следует отметить, повторять не заставили. Кубарем скатились с кровати, опрометью бросились разыскивать в темноте по углам свои манатки.
— Быстро, быстро, биксы майданные, бебехи в грабки и пошли! — подгонял их Стрихнин. Потом обратился ко мне: — Доведи их до лестницы и дай по валторне, чтоб через минуту запаха ихнего тут не было!
Но выполнять это поручение в полном объеме не потребовалось: майданные биксы с бебехами в охапку сами выскочили из квартиры как ошпаренные, забыв одеться. Но и за то время, что я отсутствовал, сцена разительно переменилась. Теперь фонарь больше был не нужен, потому что в комнате горел свет, а герой-любовник переместился с кровати на стул, к которому его уже заканчивали приматывать тонкой капроновой веревкой, предварительно связав ему руки за спиной. Покончив с этим делом, Стрихнин отступил на два шага, как художник, любуясь своим произведением, и неожиданно заговорил спокойным, даже почти любезным голосом, словно не он тут только что вопил благим матом:
— Привет, Кулек. Извини, если оторвал. Срочный базар к тебе.
Однако тот, кого назвали Кульком, похоже, был еще не вполне готов тоже перейти к любезностям. Он молча сидел на стуле, выкатя на нас безумные глаза, мелко-мелко тряся нижней челюстью. Зато я наконец смог разглядеть его.
Кулек представлял собой скомканного (пардон за каламбур) человечишку средних лет с покатыми по-бабьи плечами, кривоногого, вислобрюхого, обладателя на редкость пустой, смазанной физиономии, точно кто-то нарочно поработал над ней ластиком. Впрочем, сейчас его бесцветную рожу украшали два все больше расцветающих с каждым мгновением ярких синяка, из чего я заключил, что перемещение с кровати на стул было действием хоть и стремительным, но отнюдь не добровольным.
Стрихнин взял еще один стул и уселся напротив своего пленника.
— Ты чего трясешься? — миролюбиво поинтересовался он. — Думаешь, я жмурик? Не жмурик я, на, дотронься! А то, хошь, для убедительности еще раз в хавальник дам?
Голый, принайтованный к стулу Кулек в ужасе отрицательно затряс головой. Больше всего он походил сейчас на собственный пенис — маленький, дряблый и скукоженный.
— Ну вот, молодец, — похвалил Стрихнин. — Начал соображать! Я ведь, собственно, чего к тебе заглянул? Я к тебе заглянул сказать: хоть ты, волчара позорная, и сдал порядочного клиента, а один хер, замикстурить вам меня не удалось!
— Я-то при чем? — протяжно всхлипнув, наконец-то подал голос Кулек.
— Странно, — поджал недоверчиво губы Стрихнин. — Давай разбираться. Я через тебя сделал заказ, так? Так. Проплатил бабки, при этом сказал, что, если не приду до определенного срока, заказ надо выполнять. Потом позвонил, заказ отменил, но бабки забрать не успел: между прочим, тридцать штук баксов, в дровах не найдешь. Куш, вполне достаточный за такого бобра залетного, как я, а? Так. Позвонил, значит, отменил — и прямо на следующий день мне под жопу суют хлопушку, вона, в качестве доказательства он продемонстрировал на лице свои боевые царапины и подвел окончательный итог: — Ты говоришь — ни при чем, кто ж тогда при чем? Сказка. Тыща одна ночь.
Поискав вокруг себя глазами, Стрихнин неожиданно ни к селу ни к городу кивнул подбородком в сторону тумбочки:
— Вон тот будильник у тебя ходит?
— Ходит... — эхом откликнулся Кулек, — как еврей на войну.
Не вставая с места, Стрихнин правой нанес ему короткий, но мощный хук в ухо, от чего тот вместе со стуком полетел на пол и оттуда жалобно захныкал:
— За что сейчас-то?
— Когда узнаю, за что — убью, — бодро пообещал Стрихнин, как неваляшку, возвращая привязанного Кулька в прежнее положение. — Так ходит или нет?
— Батарейка села...
Стрихнин снова пошарил глазами по комнате, обнаружил пульт от телевизора, извлек батарейку, приладил ее к будильнику, после чего поднес его к уху и радостно сообщил:
— Ходит, родимый! Как еврей на войну!
Я ничего не мог понять, Кулек, видимо, тоже. Но гадать, что на уме у Стрихнина, нам оставалось недолго. Сначала он вытащил из кармана перочинный ножик и ловко отщелкнул у будильника стекло. Потом оттуда же извлек шпульку ниток и моток липкой ленты. Подтянул поближе к Кульку тумбочку, установил на ней будильник, привязал к минутной стрелке нитку, укрепил ее для надежности скотчем, подергал — держится крепко. С удовлетворением оглядел всю конструкцию и из другого кармана вынул гранату.
У меня перехватило дыхание. Это была натуральная граната Ф-1, оборонительного действия, радиус разлета осколков двести метров. Ее ребристые бока тускло поблескивали, пока Стрихнин устанавливал ее рядом с будильником и привязывал другой конец нитки к дужке чеки. Установив, он начал медленно, миллиметр за миллиметром, вытаскивать чеку из гнезда. Я заметил, как дрожат в напряжении его пальцы, и мне захотелось одного: быстро-быстро оказаться на лестнице, по ту сторону железной двери. Но ноги не слушались меня. Мельком взглянув на Кулька, я увидел, что тот и вовсе ходит ходуном, словно в малярийном припадке.
А Стрихнин, оставив чеку держаться на последнем издыхании, аккуратно развел будильник и «лимонку» в разные стороны так, что нитка оказалась провисшей лишь чуть-чуть, выдохнул и сказал, сильно понизив голос:
— Я так думаю, Кулек, минуты через три-четыре твои яйца будут на соседней крыше. В жареном виде.
После чего поднялся и коротко кинул мне:
— Пошли. Только ногами не топай.
И тут Кулька прорвало. Потекло сразу и по щекам, и по ляжкам.
— Стрихнин, миленький... да я... да ни в жисть... откуда мне... ни сном ни духом, — заблеял он.
— Верю, верю, — успокоил его Стрихнин, — сам трепло. Значит, ни в жисть, говоришь?
Кулек яростно закивал головой.
— Кто ж тогда?
Если б у Кулька не были связаны руки, он бы ими в отчаянии развел, а так это выразилось в жалобном дергании плечами.
— Правильно, — одобрил Стрихнин. — Сам погибай, а товарища выручай. Салют Кибальчишу!
Он повернулся, чтобы уходить, и тут Кулек в голос завыл ему вслед.
— Ну хорошо, — Стрихнин как бы нехотя вернулся и сел обратно на стул. — Давай я тебе подмогну. Ты ведь лично на исполнителей не выходишь, передаешь заказики по инстанции, верно?
Кулек судорожно кивнул.
— Вот и скажи — кому передаешь?
— Я его не знаю. Только в лицо... Звоню на пейджер, сообщаю время, он приходит — плюс-минус два часа. В условленное место.
— Какое место?
— На Чистых прудах, — нехотя выдавил из себя Кулек. — В скверике у воды, напротив театра «Современник».
Стрихнин удовлетворенно кивнул:
— А теперь ну-ка опиши его похудожественней, — и, видя, что Кулек молчит, глядя на нас с мольбой и болью, подбодрил его: — Что, боишься, художественно не получится? Давай, давай, дерзайте, вы талантливы!
Кулек обреченно открыл было рот, но тут Стрихнин неожиданно сам оборвал неначавшуюся исповедь, для вящей, вероятно, убедительности переходя на феню:
— Только без понтов, не вздумай дурочку накатить! На этот случай процедура такая: ты его описываешь, говоришь номер пейджера и что должен сообщить. Я звоню и иду с ним на «стрелку», а тебе завожу будильник на... — он задумался, прикидывая, — плюс два часа после «стрелки», к примеру. После этого можешь спать спокойно: если ты честный фраер, я вернусь и тебя разбужу. А если прогнал мне фуфло, тебя разбудит вот это.
При этих словах мы все непроизвольно обратили взгляды к адской машине. Будильник тикал как ни в чем не бывало, но ниточка уже почти перестала провисать, натягиваясь все больше и больше. Кулек громко сглотнул и с обреченным видом стал рассказывать:
— Высокий такой, мордастый, лет за пятьдесят. Волосы седоватые. Да, вот! Всегда с «дипломатом», он туда бумажки и фотки, которые я приношу, прячет. Вроде все...
— Ну а деньги? — спросил Стрихнин. — Денежки он тоже в «дипломат» прячет?
Кулек снова замялся — всего на мгновение, а Стрихнин уже заорал так, что я испугался, как бы «лимонку» не снесло на пол звуковой волной:
— Не лепить!
— Деньги я не ему отдаю... — пробормотал, почти прошептал Кулек.
— А кому? — надавил Стрихнин.
— Если заказ принят, ко мне приезжают. Специальные люди.
— Ну хорошо. — Стрихнин словно вожжи отпустил, ласковым похлопыванием по крупу разрешая загнанному Кульку перейти на легкий аллюр. — Принято пока что. Давай пейджер.
Совершенно подавленный Кулек диктовал, а я по указанию Стрихнина тут же, не отходя от кассы, крутил диск, сообщал номер абонента и назначал время «стрелки»: завтра в десять утра.
— А теперь, — довольно потирая руки, проговорил Стрихнин, — последний вопросик: кто тебе дал номер пейджера и от кого приезжают за деньгами?
Я думал, Кулек опять начнет артачиться, а потом, как уже было, Стрихнин его доломает. Но на этот раз реакция была столь неожиданной, что у меня мороз прошел по коже: Кулек засмеялся. Меленько так захихикал, трясясь всем своим дряблым телом младенца-переростка в веревочных перетяжках.
— Я тебе скажу, я-то тебе скажу, только вот как ты проверишь?
— Не бей хвостом! — снова перешел на феню Стрихнин. — Базарь!
Но Кулька, видать, разобрало не на шутку. Он давился истерическим смехом, с трудом выплевывая из себя отдельные слова:
— Иди... проверь... дурак... ломом подпоясанный!
Наконец, отсмеявшись, он мало-помалу успокоился и произнес с плохо скрываемым злорадством:
— Людей этих мне прислал Барин. Слыхал про такого?
При этом имени я встрепенулся (оно ассоциировалось у меня с моими приятелями Ступой и Рикошетом), а Стрихнин и впрямь как будто слегка поник. Целую минуту, наверное, он молчал, размышляя, а потом заговорил, без прежнего, впрочем, напора:
— Барин, значит... А хоть бы и Барин... Я тоже не из мужиков. Отдыхал со мной на даче у хозяина один профессор ботаники, жену отравил. Так вот он авторитетно заявлял: есть можно все грибы, только некоторые — один раз. Усек?
Не было похоже, что Кулек усек, да и про себя я бы этого не сказал. И Стрихнин, уловив это, разъяснил тоном жестким и нелицеприятным:
— Меня дважды схарчить нельзя. Вытошнит.
Перед тем как уйти, Стрихнин действительно перепривязал нитку с минутной стрелки на часовую таким образом, чтобы она натянулась до предела около двух часов следующего дня. Проверил еще разок, хорошо ли связан Кулек, и заботливо поинтересовался:
— У тебя насморка нет?
После чего заклеил ему рот куском липкой ленты. Критически оглядел плоды своих рук, с некоторым сомнением потрогал кончиком пальца, насколько устойчива граната на тумбочке, и пробормотал себе под нос:
— Надеюсь, кашля тоже...
После чего покинул квартиру, аккуратно пристроив входную дверь на место. Я, верный обещанию молчать и не вмешиваться, что бы ни происходило, вышел вслед за ним, но на лестничной площадке дал волю чувствам. Общий смысл моих патетических высказываний сводился к тому, что я не желаю быть соучастником возможного убийства этого пусть и не самого лучшего, но все-таки представителя человеческого рода. Однако Стрихнин, во все время произносимой мною филиппики быстрым шагом катившийся по лестнице, остановился только у выхода на улицу, презрительно сморщился и махнул рукой:
— Да не переживай ты так из-за этой поганки! Они небось не переживали, когда за какие-то сраные тридцать штук хотели мне движок заглушить! К тому же не грозит ему ровным счетом ни хрена, кроме родимчика. Граната, видишь ли, учебная. За боевую просили дорого, а у меня сейчас не то материальное положение, чтоб деньгами разбрасываться...
27
Ни то, ни другое не подтвердилось. Закончив подготовку, поплевав зачем-то на ладони, Стрихнин принялся крутить ручку домкрата. И, к моему изумлению, дверь, легонько постанывая и покряхтывая, начала поддаваться.
— Когда войдем, молчи и не лезь, что бы ни происходило, — приказным тоном объявил он мне.
— А там что, есть кто-нибудь? — запоздало поинтересовался я испуганным шепотом.
— Должен быть, сука, — злобно прошипел Стрихнин в ответ, и тут затрещало совсем уж угрожающе.
Я даже не успел в полной мере ужаснуться от мысли, что мы, оказывается, ломимся не в пустую квартиру, а к живым людям. Коротко, как выстрел, треснуло, и дверь распахнулась. Стрихнин рванул в черный проем, в одной руке у него оказался мощный фонарь, в другой многофункциональная, как выяснилось, монтировка. Я обреченно двинулся следом.
Похоже, мой подельник неплохо здесь ориентировался. Фонарь мазнул лучом по застекленной двери в кухню, прошелся по коридору, уверенно нащупал спальню и бесцеремонно вломился туда. Нашим взорам предстала занятная картинка. На широченной кровати в круге света застыли три совершенно голых человека: мужчина и две девицы. Их позы не оставляли сомнений в том, что мы застукали их в самый неподходящий момент.
— Полиция нравов! — заорал Стрихнин, размахивая фонарем и монтировкой. — Никому не двигаться!
О том, чтобы двигаться, никто, по-моему, и не помышлял, вся троица буквально оцепенела. А Стрихнин подскочил к ним поближе, ткнул одну из девиц фонарем и заорал еще пуще:
— А ну, прошмандовки, брысь отседа!
Прошмандовки, следует отметить, повторять не заставили. Кубарем скатились с кровати, опрометью бросились разыскивать в темноте по углам свои манатки.
— Быстро, быстро, биксы майданные, бебехи в грабки и пошли! — подгонял их Стрихнин. Потом обратился ко мне: — Доведи их до лестницы и дай по валторне, чтоб через минуту запаха ихнего тут не было!
Но выполнять это поручение в полном объеме не потребовалось: майданные биксы с бебехами в охапку сами выскочили из квартиры как ошпаренные, забыв одеться. Но и за то время, что я отсутствовал, сцена разительно переменилась. Теперь фонарь больше был не нужен, потому что в комнате горел свет, а герой-любовник переместился с кровати на стул, к которому его уже заканчивали приматывать тонкой капроновой веревкой, предварительно связав ему руки за спиной. Покончив с этим делом, Стрихнин отступил на два шага, как художник, любуясь своим произведением, и неожиданно заговорил спокойным, даже почти любезным голосом, словно не он тут только что вопил благим матом:
— Привет, Кулек. Извини, если оторвал. Срочный базар к тебе.
Однако тот, кого назвали Кульком, похоже, был еще не вполне готов тоже перейти к любезностям. Он молча сидел на стуле, выкатя на нас безумные глаза, мелко-мелко тряся нижней челюстью. Зато я наконец смог разглядеть его.
Кулек представлял собой скомканного (пардон за каламбур) человечишку средних лет с покатыми по-бабьи плечами, кривоногого, вислобрюхого, обладателя на редкость пустой, смазанной физиономии, точно кто-то нарочно поработал над ней ластиком. Впрочем, сейчас его бесцветную рожу украшали два все больше расцветающих с каждым мгновением ярких синяка, из чего я заключил, что перемещение с кровати на стул было действием хоть и стремительным, но отнюдь не добровольным.
Стрихнин взял еще один стул и уселся напротив своего пленника.
— Ты чего трясешься? — миролюбиво поинтересовался он. — Думаешь, я жмурик? Не жмурик я, на, дотронься! А то, хошь, для убедительности еще раз в хавальник дам?
Голый, принайтованный к стулу Кулек в ужасе отрицательно затряс головой. Больше всего он походил сейчас на собственный пенис — маленький, дряблый и скукоженный.
— Ну вот, молодец, — похвалил Стрихнин. — Начал соображать! Я ведь, собственно, чего к тебе заглянул? Я к тебе заглянул сказать: хоть ты, волчара позорная, и сдал порядочного клиента, а один хер, замикстурить вам меня не удалось!
— Я-то при чем? — протяжно всхлипнув, наконец-то подал голос Кулек.
— Странно, — поджал недоверчиво губы Стрихнин. — Давай разбираться. Я через тебя сделал заказ, так? Так. Проплатил бабки, при этом сказал, что, если не приду до определенного срока, заказ надо выполнять. Потом позвонил, заказ отменил, но бабки забрать не успел: между прочим, тридцать штук баксов, в дровах не найдешь. Куш, вполне достаточный за такого бобра залетного, как я, а? Так. Позвонил, значит, отменил — и прямо на следующий день мне под жопу суют хлопушку, вона, в качестве доказательства он продемонстрировал на лице свои боевые царапины и подвел окончательный итог: — Ты говоришь — ни при чем, кто ж тогда при чем? Сказка. Тыща одна ночь.
Поискав вокруг себя глазами, Стрихнин неожиданно ни к селу ни к городу кивнул подбородком в сторону тумбочки:
— Вон тот будильник у тебя ходит?
— Ходит... — эхом откликнулся Кулек, — как еврей на войну.
Не вставая с места, Стрихнин правой нанес ему короткий, но мощный хук в ухо, от чего тот вместе со стуком полетел на пол и оттуда жалобно захныкал:
— За что сейчас-то?
— Когда узнаю, за что — убью, — бодро пообещал Стрихнин, как неваляшку, возвращая привязанного Кулька в прежнее положение. — Так ходит или нет?
— Батарейка села...
Стрихнин снова пошарил глазами по комнате, обнаружил пульт от телевизора, извлек батарейку, приладил ее к будильнику, после чего поднес его к уху и радостно сообщил:
— Ходит, родимый! Как еврей на войну!
Я ничего не мог понять, Кулек, видимо, тоже. Но гадать, что на уме у Стрихнина, нам оставалось недолго. Сначала он вытащил из кармана перочинный ножик и ловко отщелкнул у будильника стекло. Потом оттуда же извлек шпульку ниток и моток липкой ленты. Подтянул поближе к Кульку тумбочку, установил на ней будильник, привязал к минутной стрелке нитку, укрепил ее для надежности скотчем, подергал — держится крепко. С удовлетворением оглядел всю конструкцию и из другого кармана вынул гранату.
У меня перехватило дыхание. Это была натуральная граната Ф-1, оборонительного действия, радиус разлета осколков двести метров. Ее ребристые бока тускло поблескивали, пока Стрихнин устанавливал ее рядом с будильником и привязывал другой конец нитки к дужке чеки. Установив, он начал медленно, миллиметр за миллиметром, вытаскивать чеку из гнезда. Я заметил, как дрожат в напряжении его пальцы, и мне захотелось одного: быстро-быстро оказаться на лестнице, по ту сторону железной двери. Но ноги не слушались меня. Мельком взглянув на Кулька, я увидел, что тот и вовсе ходит ходуном, словно в малярийном припадке.
А Стрихнин, оставив чеку держаться на последнем издыхании, аккуратно развел будильник и «лимонку» в разные стороны так, что нитка оказалась провисшей лишь чуть-чуть, выдохнул и сказал, сильно понизив голос:
— Я так думаю, Кулек, минуты через три-четыре твои яйца будут на соседней крыше. В жареном виде.
После чего поднялся и коротко кинул мне:
— Пошли. Только ногами не топай.
И тут Кулька прорвало. Потекло сразу и по щекам, и по ляжкам.
— Стрихнин, миленький... да я... да ни в жисть... откуда мне... ни сном ни духом, — заблеял он.
— Верю, верю, — успокоил его Стрихнин, — сам трепло. Значит, ни в жисть, говоришь?
Кулек яростно закивал головой.
— Кто ж тогда?
Если б у Кулька не были связаны руки, он бы ими в отчаянии развел, а так это выразилось в жалобном дергании плечами.
— Правильно, — одобрил Стрихнин. — Сам погибай, а товарища выручай. Салют Кибальчишу!
Он повернулся, чтобы уходить, и тут Кулек в голос завыл ему вслед.
— Ну хорошо, — Стрихнин как бы нехотя вернулся и сел обратно на стул. — Давай я тебе подмогну. Ты ведь лично на исполнителей не выходишь, передаешь заказики по инстанции, верно?
Кулек судорожно кивнул.
— Вот и скажи — кому передаешь?
— Я его не знаю. Только в лицо... Звоню на пейджер, сообщаю время, он приходит — плюс-минус два часа. В условленное место.
— Какое место?
— На Чистых прудах, — нехотя выдавил из себя Кулек. — В скверике у воды, напротив театра «Современник».
Стрихнин удовлетворенно кивнул:
— А теперь ну-ка опиши его похудожественней, — и, видя, что Кулек молчит, глядя на нас с мольбой и болью, подбодрил его: — Что, боишься, художественно не получится? Давай, давай, дерзайте, вы талантливы!
Кулек обреченно открыл было рот, но тут Стрихнин неожиданно сам оборвал неначавшуюся исповедь, для вящей, вероятно, убедительности переходя на феню:
— Только без понтов, не вздумай дурочку накатить! На этот случай процедура такая: ты его описываешь, говоришь номер пейджера и что должен сообщить. Я звоню и иду с ним на «стрелку», а тебе завожу будильник на... — он задумался, прикидывая, — плюс два часа после «стрелки», к примеру. После этого можешь спать спокойно: если ты честный фраер, я вернусь и тебя разбужу. А если прогнал мне фуфло, тебя разбудит вот это.
При этих словах мы все непроизвольно обратили взгляды к адской машине. Будильник тикал как ни в чем не бывало, но ниточка уже почти перестала провисать, натягиваясь все больше и больше. Кулек громко сглотнул и с обреченным видом стал рассказывать:
— Высокий такой, мордастый, лет за пятьдесят. Волосы седоватые. Да, вот! Всегда с «дипломатом», он туда бумажки и фотки, которые я приношу, прячет. Вроде все...
— Ну а деньги? — спросил Стрихнин. — Денежки он тоже в «дипломат» прячет?
Кулек снова замялся — всего на мгновение, а Стрихнин уже заорал так, что я испугался, как бы «лимонку» не снесло на пол звуковой волной:
— Не лепить!
— Деньги я не ему отдаю... — пробормотал, почти прошептал Кулек.
— А кому? — надавил Стрихнин.
— Если заказ принят, ко мне приезжают. Специальные люди.
— Ну хорошо. — Стрихнин словно вожжи отпустил, ласковым похлопыванием по крупу разрешая загнанному Кульку перейти на легкий аллюр. — Принято пока что. Давай пейджер.
Совершенно подавленный Кулек диктовал, а я по указанию Стрихнина тут же, не отходя от кассы, крутил диск, сообщал номер абонента и назначал время «стрелки»: завтра в десять утра.
— А теперь, — довольно потирая руки, проговорил Стрихнин, — последний вопросик: кто тебе дал номер пейджера и от кого приезжают за деньгами?
Я думал, Кулек опять начнет артачиться, а потом, как уже было, Стрихнин его доломает. Но на этот раз реакция была столь неожиданной, что у меня мороз прошел по коже: Кулек засмеялся. Меленько так захихикал, трясясь всем своим дряблым телом младенца-переростка в веревочных перетяжках.
— Я тебе скажу, я-то тебе скажу, только вот как ты проверишь?
— Не бей хвостом! — снова перешел на феню Стрихнин. — Базарь!
Но Кулька, видать, разобрало не на шутку. Он давился истерическим смехом, с трудом выплевывая из себя отдельные слова:
— Иди... проверь... дурак... ломом подпоясанный!
Наконец, отсмеявшись, он мало-помалу успокоился и произнес с плохо скрываемым злорадством:
— Людей этих мне прислал Барин. Слыхал про такого?
При этом имени я встрепенулся (оно ассоциировалось у меня с моими приятелями Ступой и Рикошетом), а Стрихнин и впрямь как будто слегка поник. Целую минуту, наверное, он молчал, размышляя, а потом заговорил, без прежнего, впрочем, напора:
— Барин, значит... А хоть бы и Барин... Я тоже не из мужиков. Отдыхал со мной на даче у хозяина один профессор ботаники, жену отравил. Так вот он авторитетно заявлял: есть можно все грибы, только некоторые — один раз. Усек?
Не было похоже, что Кулек усек, да и про себя я бы этого не сказал. И Стрихнин, уловив это, разъяснил тоном жестким и нелицеприятным:
— Меня дважды схарчить нельзя. Вытошнит.
Перед тем как уйти, Стрихнин действительно перепривязал нитку с минутной стрелки на часовую таким образом, чтобы она натянулась до предела около двух часов следующего дня. Проверил еще разок, хорошо ли связан Кулек, и заботливо поинтересовался:
— У тебя насморка нет?
После чего заклеил ему рот куском липкой ленты. Критически оглядел плоды своих рук, с некоторым сомнением потрогал кончиком пальца, насколько устойчива граната на тумбочке, и пробормотал себе под нос:
— Надеюсь, кашля тоже...
После чего покинул квартиру, аккуратно пристроив входную дверь на место. Я, верный обещанию молчать и не вмешиваться, что бы ни происходило, вышел вслед за ним, но на лестничной площадке дал волю чувствам. Общий смысл моих патетических высказываний сводился к тому, что я не желаю быть соучастником возможного убийства этого пусть и не самого лучшего, но все-таки представителя человеческого рода. Однако Стрихнин, во все время произносимой мною филиппики быстрым шагом катившийся по лестнице, остановился только у выхода на улицу, презрительно сморщился и махнул рукой:
— Да не переживай ты так из-за этой поганки! Они небось не переживали, когда за какие-то сраные тридцать штук хотели мне движок заглушить! К тому же не грозит ему ровным счетом ни хрена, кроме родимчика. Граната, видишь ли, учебная. За боевую просили дорого, а у меня сейчас не то материальное положение, чтоб деньгами разбрасываться...
27
Флешь-рояль
Ночка началась весело, и, похоже, конца развлечениям не предвиделось. Судить об этом можно было хотя бы по тому, что следующий обозначенный Стрихнином маршрут по темному городу закончился у входа в казино с громким названием «ЗОЛОТО МИРА». Заведение размещалось внутри бывшего речного трамвайчика, пришвартованного у набережной в месте, пугающем своей пустынностью и безлюдностью: если бы не несколько десятков автомобилей, в основном дорогих иномарок, сгрудившихся на площадке под сверкающей неоновой вывеской, можно было подумать, что, поднявшись на борт этой «Марии Селесты», мы рискуем и там не обнаружить ни единой живой души.
— Пошли, попытаем счастья, — предложил Стрихнин, когда моя «копеечка» робко припарковалась под боком у сверкающего лаком джипа размером с небольшой автобус. Но я, кожей чувствуя, что меня опять затягивают в очередную авантюру, в ответ на этот призыв не сорвался с места, а только пробормотал, главным образом имея в виду события последних суток:
— Знаем мы твое счастье...
— Попросил бы без намеков на национальность, — обиделся Стрихнин. — Не хочешь идти — жди в машине.
Окинув взглядом окружающую нас асфальтовую пустыню, я прикинул, что этот вариант меня тоже не слишком греет, поежился и спросил:
— А чего мы там, собственно, не видали?
— Этот катран, — объяснил Стрихнин, — принадлежит одному очень серьезному авторитету. Вообще-то у него таких по городу — как грязи, но здесь его, так сказать, штаб-квартира. В смысле, он здесь квартирует, отсюда же и командует. Как из штаба. И знаешь, какая у него погоняла?
— Что? — не понял я.
— Погоняла — кликуха, — перевел он. — Короче, это Барин.
Подобное известие отнюдь не подняло мне настроения.
— Ясно, — сказал я, — сейчас мы к нему пойдем, скажем: то да се, некрасиво получилось, отдай-ка денежки. Да?
Стрихнин кивнул:
— Примерно. Ну, может, не так в лоб, но смысл ты уловил. Вся штука в том, что Барин, говорят, сам большой любитель пошлепать стирками. Он-то меня от стенки не отличит, а я его пару-тройку раз срисовал — кенты показывали во время игры. Мы люди простые, без всяких там фраерских понтов, нам, в общем-то, до фени, каким разрядом его в конечном счете отоварить: главное, алтушки свои назад получить. Знаешь, как грузина не пустили с бабой в баню? Он ее сажает в такси и говорит: «Нэ мытьем, так катаниэм!» Скумекал?
Я скумекал. И именно поэтому задал нелицеприятный вопрос:
— А меня ты в качестве кого с собой зовешь?
— Мало ли... — помялся Стрихнин. — Семафором будешь.
— Кем? — оторопел я.
— Кнокарем, — пояснил он и, увидев, что я все равно не понимаю, разъяснил: — Атасником. Стремщиком. Шухерщиком.
— Спасибо, очень лестное предложение, — язвительно поблагодарил я.
— Тебе ж сказали: не хочешь — жди в машине, — пожал он плечами.
Я задумался: хочу или не хочу? То есть, что хочу, ясно. Неясно, больше хочу или больше боюсь? Как всегда в таких случаях, схватка между скучной осторожностью и активной безрассудностью окончилась победой последней: не зря Артем любил говорить про меня, что я из тех, кто за компанию готов повеситься. Что же касается моей гражданской совести, то с ней я и вовсе быстро управился. Хотя не вызывало сомнений, что, вопреки официальному предупреждению следователя, я уже опять полным ходом собираю фактуру для нового материала, вернее, для продолжения старого, в данном конкретном случае попытка передать в распоряжение прокуратуры все вновь открывающиеся обстоятельства была явно обречена на провал. Вряд ли, подставь я сейчас вместо себя Альберта Хвана, Стрихнин с той же легкостью предложил бы ему поработать у него этой ночью семафором. Не говоря о кнокаре или стремщике.
Получив краткие инструкции (хлеблом не щелкать, давить косяка по сторонам, в случае шухера семафорить), я вслед за своим Вергилием отправился ко входу в филиал, так сказать, вельзевуловых владений. Вот сейчас разверзнутся врата, и с полным основанием можно будет проконстатировать, что, утратив правый путь во тьме долины, я очутился в сумрачном лесу. «Каков он был, о, как произнесу?!»
В общем, честно говоря, ничего особенного. Из ожидаемых деталей подтвердилась разве что сумрачность. В остальном интерьер больше походил на декорации к какому-нибудь оперному действу, которому покровительствовал богатый и безвкусный спонсор. Много тяжелых портьер, псевдоампирных золоченых канделябров, псевдоперсидских ковров. На фоне всего этого совсем уж чужеродным телом смотрелся полированный, перенасыщенный зеркалами бар. На высоких табуретах у стойки томились проститутки, все в черном, как грузинские вдовы. Две рулетки стояли посередине, вдоль стен играли в «блэк джек» (в дни моего босоногого детства эта игра была известна под более прозаичным названием — «очко»), а отдельно, за невысокой загородочкой, вокруг большого овального стола сидели игроки в покер. Бегло оглядевшись по сторонам, Стрихнин небрежной походочкой продефилировал по залу и остановился у рулетки. За полным неимением собственных планов я сделал то же самое.
Еще перед входом, который охраняли два добрых молодца, явно отобранные для этой работы по принципу максимального роста при минимальном интеллекте, Стрихнин сквозь зубы поинтересовался:
— Деньги какие-нибудь есть?
Порывшись в бумажнике, я покорно извлек несколько купюр довольно среднего достоинства, но он едва бросил на них презрительный взгляд:
— Я сказал — деньги!
Пришлось признать, что валютой я не богат. Зато сам Стрихнин нашарил по карманам тысячи полторы долларов — вероятно, все, что осталось от его недавнего богатства, — и тут же в кассе обменял их на жетоны. Чтобы и меня пустили внутрь, он милостиво сунул в мою ладонь горстку разноцветных кружков.
Публика вокруг рулетки собралась колоритная. Пара качков, уже заранее обреченно похожих на каторжан благодаря короткой стрижке и многочисленным цепям, мрачно метала фишки на игровое поле, как в топку паровоза. Зябко укутанная в цветастую шаль немолодая дама с бешено горящими глазами — от избытка то ли от азарта, то ли марафета — раз за разом упорно ставила на зеро. Целая компания в дым пьяных юнцов с такими же подружками то и дело пыталась красиво швырнуть на разлинованный стол вместо чипов пачку долларов, однако эти попытки неизменно вежливо, но твердо отвергались крупье, девицей со стеклянной улыбкой.
Мы нечувствительно вписались в этот коллектив: я поставил двести тысяч на «чет», Стрихнин триста на «красное», шарик остановился напротив номера 34, и мы оба выиграли. Следующий раунд он пропустил, а я, весьма воодушевленный, кинул сразу четыреста теперь уже на «нечет» — и проиграл. В моем активе еще оставалось тысяч триста, и я снова смело протянул руку, но в последний момент Стрихнин схватил меня за рукав.
— Не за то отец сына лупил, что играл, а за то, что отыгрывался, — наставительно проговорил он мне в ухо, увлекая за собой по направлению к «блэк джеку».
Заняв место у полукруглого стола, Стрихнин дождался, пока крупье, малоотличимая от предыдущей девица, включая аналогичную стеклянную улыбку, дойдет до него со своей деревянной коробочкой (сколько я помнил из литературных описаний, именуемой «сабо»), небрежно кинул несколько жетонов и получил в обмен карту. Это был король, четыре очка. Он попросил еще и получил десятку. Решительно ткнул указательным пальцем в карты, и крупье правильно поняла его: вытянула карту, перевернула ее, и перед нами легла пятерка. Девятнадцать очков! Отличные шансы на выигрыш. Но Стрихнин толкнул меня локтем в бок, подмигнул и спросил:
— Сходим за фартом, а?
Я не поверил своим ушам: просить еще на девятнадцати?! Но он уже подал знак крупье, и из прорези в «сабо» поползла карта. Сто лет, наверное, я не брал в руки колоды, но тут вдруг ощутил, как, вопреки всему, у меня отчетливо заколотилось сердце. Буквально все взгляды вокруг, даже игроков у соседних столов, были прикованы в этот момент к нам, вернее, к карте в руках крупье. Неторопливо, как в замедленной съемке, она перевернула ее и, легонько щелкнув, опустила на сукно.
Валет. Двадцать одно!
Восхищенно взглянув на Стрихнина, я с недоумением обнаружил, что он единственный, кто не смотрит на стол. Его прищуренные глаза напряженно шарили по залу, но, судя по их выражению, не находили искомого. Небрежно смахнув в карман выигранные фишки, он двинулся к покеристам. Я поплелся вслед за ним, но не успел сделать нескольких шагов, как чуть не стукнулся носом об его затылок. Стрихнин замер в стойке, словно спаниель, почуявший фазана.
— Четыре сбоку, наши есть, — пробормотал он мне через плечо.
— Который? — спросил я полушепотом.
— У стенки, с удавочкой.
При других обстоятельствах я бы не удержался, ахнул. Барин меньше всего был похож на бандита. Широкий лоб интеллектуала, одухотворенное лицо в обрамлении густых вьющихся бакенбард в сочетании с бордовой бабочкой поверх ослепительно белой манишки — во всем этом действительно чувствовалось что-то из прежнего времени, помещичье, барское. Испугавшись почему-то гораздо больше, чем если б он был весь в татуировках и со стальными фиксами, я робко поинтересовался:
— И чего мы будем с ним делать?
Стрихнин обернулся, приобнял меня за плечо и прошептал:
— Ты — ничего. Запомни, мы с тобой два баклана, я играю, ты лупаешь.
В этот момент из-за покерного стола встали сразу двое, и Стрихнин бормотнул, уже увлекая меня за собой:
— Тронулись. Бог не фраер, авось отдаст, что положено.
Освободившиеся места оказались на противоположном от Барина конце стола. Стрихнин размашисто плюхнулся на один стул, другой уверенно подтащил поближе, поставил чуть позади своего, шлепнул приглашающе ладонью по сиденью, показывая мне, куда сесть. Крупье, на этот раз уже не девица, а лысоватый мужчина в смокинге, вооруженный, впрочем, все той же стеклянной улыбкой, открыл было рот, чтобы возразить, но Стрихнин, одновременно по-купечески вываливая на сукно фишки из всех карманов, сурово пресек его недовольство:
— Спокуха, мы в доле.
Лично я последний раз сражался в покер в общаге где-то на курсе третьем-четвертом. От той поры остались в памяти две вещи: порядок комбинаций и сумма моего самого чудовищного проигрыша — три рубля сорок копеек. Уже через пару минут мне стало ясно, что комбинации не поменялись, чего нельзя было сказать о суммах. Первоначальный вход стоил сто тысяч. «Потолок» для одной ставки — десять миллионов.
Играли, что называется, с «открыткой», без джокеров. Лысый банкомет раздавал каждому по четыре карты, а еще одну открывал — она становилась общей для всех. Игроки, а их, не считая нас, осталось трое, вели себя удивительно чинно, не позволяя ни единого лишнего слова. Исключение составлял Стрихнин. Он к месту и не к месту сыпал дурацкими прибауточками вроде «если нету в картах масти, мы поедем в гости к Насте» или «деньги есть — Уфа гуляем, денег нет — Чишмы сидим», ерзал на месте, то и дело совал мне карты, якобы советуясь. Я видел, что партнеры, особенно Барин, смотрят на него с презрительным неодобрением.
В первом круге банкомет открыл короля треф. Толстенький господинчик с базедочными глазами, сидящий напротив нас, поставил на кон триста тысяч, следующий за ним по кругу бледный юноша с лицом Аполлона Бельведерского, слегка подпорченным сломанным носом, коротко бросил «пас». Барин уравнял, а Стрихнин, не дотронувшись до своих карт, набросил до пятисот тысяч втемную. Базедочный, раздумчиво покачав головой, добавил требуемые двести, зато Барин сразу повысил до миллиона. На этот раз Стрихнин соизволил посмотреть в карты и даже показать их мне: у него на руках не было даже пары, зато имелся бубновый король, с банкометским пару составивший. Он решительно уравнял бариновский миллион, базедочный от игры ушел. Сменили карты, но Стрихнин снова получил полную разномастицу, так и оставшись при двух королях. Барин тем временем поставил на кон еще миллион. В ответ на это Стрихнин театральным шепотом, так, чтоб слышали все, кому хочется, сообщил мне на ухо: «Рупь за сто — блефует», после чего уже вслух провозгласил: «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» — и открылся.
— Пошли, попытаем счастья, — предложил Стрихнин, когда моя «копеечка» робко припарковалась под боком у сверкающего лаком джипа размером с небольшой автобус. Но я, кожей чувствуя, что меня опять затягивают в очередную авантюру, в ответ на этот призыв не сорвался с места, а только пробормотал, главным образом имея в виду события последних суток:
— Знаем мы твое счастье...
— Попросил бы без намеков на национальность, — обиделся Стрихнин. — Не хочешь идти — жди в машине.
Окинув взглядом окружающую нас асфальтовую пустыню, я прикинул, что этот вариант меня тоже не слишком греет, поежился и спросил:
— А чего мы там, собственно, не видали?
— Этот катран, — объяснил Стрихнин, — принадлежит одному очень серьезному авторитету. Вообще-то у него таких по городу — как грязи, но здесь его, так сказать, штаб-квартира. В смысле, он здесь квартирует, отсюда же и командует. Как из штаба. И знаешь, какая у него погоняла?
— Что? — не понял я.
— Погоняла — кликуха, — перевел он. — Короче, это Барин.
Подобное известие отнюдь не подняло мне настроения.
— Ясно, — сказал я, — сейчас мы к нему пойдем, скажем: то да се, некрасиво получилось, отдай-ка денежки. Да?
Стрихнин кивнул:
— Примерно. Ну, может, не так в лоб, но смысл ты уловил. Вся штука в том, что Барин, говорят, сам большой любитель пошлепать стирками. Он-то меня от стенки не отличит, а я его пару-тройку раз срисовал — кенты показывали во время игры. Мы люди простые, без всяких там фраерских понтов, нам, в общем-то, до фени, каким разрядом его в конечном счете отоварить: главное, алтушки свои назад получить. Знаешь, как грузина не пустили с бабой в баню? Он ее сажает в такси и говорит: «Нэ мытьем, так катаниэм!» Скумекал?
Я скумекал. И именно поэтому задал нелицеприятный вопрос:
— А меня ты в качестве кого с собой зовешь?
— Мало ли... — помялся Стрихнин. — Семафором будешь.
— Кем? — оторопел я.
— Кнокарем, — пояснил он и, увидев, что я все равно не понимаю, разъяснил: — Атасником. Стремщиком. Шухерщиком.
— Спасибо, очень лестное предложение, — язвительно поблагодарил я.
— Тебе ж сказали: не хочешь — жди в машине, — пожал он плечами.
Я задумался: хочу или не хочу? То есть, что хочу, ясно. Неясно, больше хочу или больше боюсь? Как всегда в таких случаях, схватка между скучной осторожностью и активной безрассудностью окончилась победой последней: не зря Артем любил говорить про меня, что я из тех, кто за компанию готов повеситься. Что же касается моей гражданской совести, то с ней я и вовсе быстро управился. Хотя не вызывало сомнений, что, вопреки официальному предупреждению следователя, я уже опять полным ходом собираю фактуру для нового материала, вернее, для продолжения старого, в данном конкретном случае попытка передать в распоряжение прокуратуры все вновь открывающиеся обстоятельства была явно обречена на провал. Вряд ли, подставь я сейчас вместо себя Альберта Хвана, Стрихнин с той же легкостью предложил бы ему поработать у него этой ночью семафором. Не говоря о кнокаре или стремщике.
Получив краткие инструкции (хлеблом не щелкать, давить косяка по сторонам, в случае шухера семафорить), я вслед за своим Вергилием отправился ко входу в филиал, так сказать, вельзевуловых владений. Вот сейчас разверзнутся врата, и с полным основанием можно будет проконстатировать, что, утратив правый путь во тьме долины, я очутился в сумрачном лесу. «Каков он был, о, как произнесу?!»
В общем, честно говоря, ничего особенного. Из ожидаемых деталей подтвердилась разве что сумрачность. В остальном интерьер больше походил на декорации к какому-нибудь оперному действу, которому покровительствовал богатый и безвкусный спонсор. Много тяжелых портьер, псевдоампирных золоченых канделябров, псевдоперсидских ковров. На фоне всего этого совсем уж чужеродным телом смотрелся полированный, перенасыщенный зеркалами бар. На высоких табуретах у стойки томились проститутки, все в черном, как грузинские вдовы. Две рулетки стояли посередине, вдоль стен играли в «блэк джек» (в дни моего босоногого детства эта игра была известна под более прозаичным названием — «очко»), а отдельно, за невысокой загородочкой, вокруг большого овального стола сидели игроки в покер. Бегло оглядевшись по сторонам, Стрихнин небрежной походочкой продефилировал по залу и остановился у рулетки. За полным неимением собственных планов я сделал то же самое.
Еще перед входом, который охраняли два добрых молодца, явно отобранные для этой работы по принципу максимального роста при минимальном интеллекте, Стрихнин сквозь зубы поинтересовался:
— Деньги какие-нибудь есть?
Порывшись в бумажнике, я покорно извлек несколько купюр довольно среднего достоинства, но он едва бросил на них презрительный взгляд:
— Я сказал — деньги!
Пришлось признать, что валютой я не богат. Зато сам Стрихнин нашарил по карманам тысячи полторы долларов — вероятно, все, что осталось от его недавнего богатства, — и тут же в кассе обменял их на жетоны. Чтобы и меня пустили внутрь, он милостиво сунул в мою ладонь горстку разноцветных кружков.
Публика вокруг рулетки собралась колоритная. Пара качков, уже заранее обреченно похожих на каторжан благодаря короткой стрижке и многочисленным цепям, мрачно метала фишки на игровое поле, как в топку паровоза. Зябко укутанная в цветастую шаль немолодая дама с бешено горящими глазами — от избытка то ли от азарта, то ли марафета — раз за разом упорно ставила на зеро. Целая компания в дым пьяных юнцов с такими же подружками то и дело пыталась красиво швырнуть на разлинованный стол вместо чипов пачку долларов, однако эти попытки неизменно вежливо, но твердо отвергались крупье, девицей со стеклянной улыбкой.
Мы нечувствительно вписались в этот коллектив: я поставил двести тысяч на «чет», Стрихнин триста на «красное», шарик остановился напротив номера 34, и мы оба выиграли. Следующий раунд он пропустил, а я, весьма воодушевленный, кинул сразу четыреста теперь уже на «нечет» — и проиграл. В моем активе еще оставалось тысяч триста, и я снова смело протянул руку, но в последний момент Стрихнин схватил меня за рукав.
— Не за то отец сына лупил, что играл, а за то, что отыгрывался, — наставительно проговорил он мне в ухо, увлекая за собой по направлению к «блэк джеку».
Заняв место у полукруглого стола, Стрихнин дождался, пока крупье, малоотличимая от предыдущей девица, включая аналогичную стеклянную улыбку, дойдет до него со своей деревянной коробочкой (сколько я помнил из литературных описаний, именуемой «сабо»), небрежно кинул несколько жетонов и получил в обмен карту. Это был король, четыре очка. Он попросил еще и получил десятку. Решительно ткнул указательным пальцем в карты, и крупье правильно поняла его: вытянула карту, перевернула ее, и перед нами легла пятерка. Девятнадцать очков! Отличные шансы на выигрыш. Но Стрихнин толкнул меня локтем в бок, подмигнул и спросил:
— Сходим за фартом, а?
Я не поверил своим ушам: просить еще на девятнадцати?! Но он уже подал знак крупье, и из прорези в «сабо» поползла карта. Сто лет, наверное, я не брал в руки колоды, но тут вдруг ощутил, как, вопреки всему, у меня отчетливо заколотилось сердце. Буквально все взгляды вокруг, даже игроков у соседних столов, были прикованы в этот момент к нам, вернее, к карте в руках крупье. Неторопливо, как в замедленной съемке, она перевернула ее и, легонько щелкнув, опустила на сукно.
Валет. Двадцать одно!
Восхищенно взглянув на Стрихнина, я с недоумением обнаружил, что он единственный, кто не смотрит на стол. Его прищуренные глаза напряженно шарили по залу, но, судя по их выражению, не находили искомого. Небрежно смахнув в карман выигранные фишки, он двинулся к покеристам. Я поплелся вслед за ним, но не успел сделать нескольких шагов, как чуть не стукнулся носом об его затылок. Стрихнин замер в стойке, словно спаниель, почуявший фазана.
— Четыре сбоку, наши есть, — пробормотал он мне через плечо.
— Который? — спросил я полушепотом.
— У стенки, с удавочкой.
При других обстоятельствах я бы не удержался, ахнул. Барин меньше всего был похож на бандита. Широкий лоб интеллектуала, одухотворенное лицо в обрамлении густых вьющихся бакенбард в сочетании с бордовой бабочкой поверх ослепительно белой манишки — во всем этом действительно чувствовалось что-то из прежнего времени, помещичье, барское. Испугавшись почему-то гораздо больше, чем если б он был весь в татуировках и со стальными фиксами, я робко поинтересовался:
— И чего мы будем с ним делать?
Стрихнин обернулся, приобнял меня за плечо и прошептал:
— Ты — ничего. Запомни, мы с тобой два баклана, я играю, ты лупаешь.
В этот момент из-за покерного стола встали сразу двое, и Стрихнин бормотнул, уже увлекая меня за собой:
— Тронулись. Бог не фраер, авось отдаст, что положено.
Освободившиеся места оказались на противоположном от Барина конце стола. Стрихнин размашисто плюхнулся на один стул, другой уверенно подтащил поближе, поставил чуть позади своего, шлепнул приглашающе ладонью по сиденью, показывая мне, куда сесть. Крупье, на этот раз уже не девица, а лысоватый мужчина в смокинге, вооруженный, впрочем, все той же стеклянной улыбкой, открыл было рот, чтобы возразить, но Стрихнин, одновременно по-купечески вываливая на сукно фишки из всех карманов, сурово пресек его недовольство:
— Спокуха, мы в доле.
Лично я последний раз сражался в покер в общаге где-то на курсе третьем-четвертом. От той поры остались в памяти две вещи: порядок комбинаций и сумма моего самого чудовищного проигрыша — три рубля сорок копеек. Уже через пару минут мне стало ясно, что комбинации не поменялись, чего нельзя было сказать о суммах. Первоначальный вход стоил сто тысяч. «Потолок» для одной ставки — десять миллионов.
Играли, что называется, с «открыткой», без джокеров. Лысый банкомет раздавал каждому по четыре карты, а еще одну открывал — она становилась общей для всех. Игроки, а их, не считая нас, осталось трое, вели себя удивительно чинно, не позволяя ни единого лишнего слова. Исключение составлял Стрихнин. Он к месту и не к месту сыпал дурацкими прибауточками вроде «если нету в картах масти, мы поедем в гости к Насте» или «деньги есть — Уфа гуляем, денег нет — Чишмы сидим», ерзал на месте, то и дело совал мне карты, якобы советуясь. Я видел, что партнеры, особенно Барин, смотрят на него с презрительным неодобрением.
В первом круге банкомет открыл короля треф. Толстенький господинчик с базедочными глазами, сидящий напротив нас, поставил на кон триста тысяч, следующий за ним по кругу бледный юноша с лицом Аполлона Бельведерского, слегка подпорченным сломанным носом, коротко бросил «пас». Барин уравнял, а Стрихнин, не дотронувшись до своих карт, набросил до пятисот тысяч втемную. Базедочный, раздумчиво покачав головой, добавил требуемые двести, зато Барин сразу повысил до миллиона. На этот раз Стрихнин соизволил посмотреть в карты и даже показать их мне: у него на руках не было даже пары, зато имелся бубновый король, с банкометским пару составивший. Он решительно уравнял бариновский миллион, базедочный от игры ушел. Сменили карты, но Стрихнин снова получил полную разномастицу, так и оставшись при двух королях. Барин тем временем поставил на кон еще миллион. В ответ на это Стрихнин театральным шепотом, так, чтоб слышали все, кому хочется, сообщил мне на ухо: «Рупь за сто — блефует», после чего уже вслух провозгласил: «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» — и открылся.