Страница:
Пройдя меж столиков, я завернул за загородку, отделяющую зал от кухни, и тут нос к носу столкнулся с человеком в черном смокинге и при бабочке. Попасть на метрдотеля было худшим из всего, на что я мог рассчитывать. Сейчас он задаст мне неизбежный вопрос, что я делаю в таком неподобающем постороннему месте, и в два счета выставит нахала вон. В порыве отчаянного вранья я с деловитым видом кивнул ему и представился:
— Кислюк Евгений Иванович, объединение «Дальрыба». Есть недорого партия свежемороженых крабов. С кем можно поговорить?
У метра было умное лицо с внимательными глазами человека, по должности обязанного разбираться в людях. Но то ли я усыпил его бдительность простодушным видом, то ли ее притупила полуденная жара, он окинул меня равнодушным взглядом, вяло махнув рукой в направлении узкого коридорчика:
— Вон там поищите зав. производством.
На первой же двери действительно было написано «Зав. производством». На второй двери было написано «Директор». Быстро оглянувшись, я потянул вторую дверь на себя, и, к моему удивлению, она открылась.
Однако обрадовался я рано, ибо попал пока не в сам директорский кабинет, а всего лишь в предбанничек, крошечную приемную с простенькой обстановкой. Единственным украшением этого, так сказать, офиса было губастое, глазастое, а также, судя по тому, чего и на пятую часть не прикрывала мини-юбочка, весьма ногастое существо, на вид — пышногрудая русская красавица, на запах — французский парфюмерный магазин. Когда я вошел, существо поливало цветочки на подоконнике и при виде меня чуть не выронило кувшин с водой из рук. Все мгновенно возникшие было на языке благоглупости там же и замерли: в глазах, которыми смотрела на меня эта девочка, прыгал страх.
Секретарша директора чуть не до судорог пугается случайного посетителя. Но ведь это же не она, а всего лишь ее шеф здорово наступил кому-то на хвост, наговорил с три короба газетчикам, а потом неожиданно от всего отказался и бесследно исчез! У нее-то какие могут быть причины бояться внезапно вошедшего незнакомца? Я вспомнил фотографию Шиманского, которой сопровождался драновский материал: на ней по ступеням «Интертура» спускался навстречу камере брутальный мужчина лет сорока с красивым волевым лицом. Мужественный шеф и красавица секретарша. Может, все это я сам себе придумал, но других шансов пока не просматривается. Надо попробовать хоть этот.
Я шагнул к ней, протянул удостоверение и сказал:
— Меня зовут Игорь Максимов, я работаю в газете, вот, можете убедиться. И не надо вам меня бояться.
Но она, похоже, была со мной не согласна. Страх не уходил из ее широко раскрытых глаз. И я продолжал, стараясь выглядеть спокойным и рассудительным:
— Мы знаем, у Артура Николаевича неприятности. К вашему сведению, у нас тоже. Но если газету привлекут к суду, мы будем вынуждены предъявить пленку с записью, и неприятностей у него прибавится, понимаете? — Произнося эти слова, я внимательно глядел на нее, но не заметил реакции на мою нахальную ложь. И, воодушевившись, продолжал: — Хорошо бы с ним договориться. Не можете помочь нам встретиться, а?
Она не сказала «да», не кивнула, но ее длинные красивые ресницы вдруг намокли, а по щекам покатились слезы. Я понял, что иду верным путем, и уже открыл рот, чтобы задать следующий вопрос, но сделать этого не успел. Скрипнула дверь за моей спиной, я обернулся и увидел двух широкоплечих, чем-то неуловимо похожих молодых людей в зеленых пятнистых куртках службы безопасности отеля. Тот, что стоял первым, приветливо улыбнулся, протягивая мне руку. Автоматически я подал в ответ свою и в то же мгновение понял, что угодил в капкан. Приветливый стиснул мою ладонь так, что я чуть не взвыл от боли, после чего резко дернул меня вперед, и я попал в объятия второго, с угрюмой физиономией. Тот захватил другую мою руку с не меньшей жестокостью, и я догадался наконец, чем эти юноши похожи. Так и не сказав ни единого слова, они стремительно проволокли мое почти бесчувственное тело мимо тонкой ухмылки на умном лице недооцененного мной метрдотеля, мимо томимых жарой, ничему не удивляющихся официантов и позволили моим подошвам коснуться пола, лишь когда мы очутились в холле.
Здесь меня отпустили, а приветливый паренек наконец открыл рот:
— Тебе велено передать, — произнес он голосом, который можно было бы считать дружелюбным, если бы не дикая боль в онемевших ладонях, — что если ты сюда еще раз сунешься, можешь пенять на себя.
В довершение он поощрительно улыбнулся, дескать, все теперь в моих собственных руках, а тут и его угрюмый приятель тоже решил поделиться соображениями насчет моих перспектив. Наехал на меня мощной грудью и рявкнул коротко в самое ухо:
— Яйца скрутим!
Они повернулись и неторопливо зашагали прочь, уверенно лавируя среди беззаботных туристов. Минуту спустя я мог наблюдать, как за ними закрывается дверь с надписью на четырех языках: «Только для персонала».
Они-то тут персонал, а я-то тут персона нон грата, крутился в пустой голове дурацкий каламбур, пока я, глядя им вслед, сжимал и разжимал кулаки. Не от злости, нет, а только для того, чтобы поскорее вернулась кровь в затекшие пальцы. В конце концов, грех было жаловаться, что мне недостаточно хорошо объяснили, какие в здешних пампасах правила. Объяснили, прямо скажем, вполне доходчиво.
И я усвоил. Я понятливый.
4
5
— Кислюк Евгений Иванович, объединение «Дальрыба». Есть недорого партия свежемороженых крабов. С кем можно поговорить?
У метра было умное лицо с внимательными глазами человека, по должности обязанного разбираться в людях. Но то ли я усыпил его бдительность простодушным видом, то ли ее притупила полуденная жара, он окинул меня равнодушным взглядом, вяло махнув рукой в направлении узкого коридорчика:
— Вон там поищите зав. производством.
На первой же двери действительно было написано «Зав. производством». На второй двери было написано «Директор». Быстро оглянувшись, я потянул вторую дверь на себя, и, к моему удивлению, она открылась.
Однако обрадовался я рано, ибо попал пока не в сам директорский кабинет, а всего лишь в предбанничек, крошечную приемную с простенькой обстановкой. Единственным украшением этого, так сказать, офиса было губастое, глазастое, а также, судя по тому, чего и на пятую часть не прикрывала мини-юбочка, весьма ногастое существо, на вид — пышногрудая русская красавица, на запах — французский парфюмерный магазин. Когда я вошел, существо поливало цветочки на подоконнике и при виде меня чуть не выронило кувшин с водой из рук. Все мгновенно возникшие было на языке благоглупости там же и замерли: в глазах, которыми смотрела на меня эта девочка, прыгал страх.
Секретарша директора чуть не до судорог пугается случайного посетителя. Но ведь это же не она, а всего лишь ее шеф здорово наступил кому-то на хвост, наговорил с три короба газетчикам, а потом неожиданно от всего отказался и бесследно исчез! У нее-то какие могут быть причины бояться внезапно вошедшего незнакомца? Я вспомнил фотографию Шиманского, которой сопровождался драновский материал: на ней по ступеням «Интертура» спускался навстречу камере брутальный мужчина лет сорока с красивым волевым лицом. Мужественный шеф и красавица секретарша. Может, все это я сам себе придумал, но других шансов пока не просматривается. Надо попробовать хоть этот.
Я шагнул к ней, протянул удостоверение и сказал:
— Меня зовут Игорь Максимов, я работаю в газете, вот, можете убедиться. И не надо вам меня бояться.
Но она, похоже, была со мной не согласна. Страх не уходил из ее широко раскрытых глаз. И я продолжал, стараясь выглядеть спокойным и рассудительным:
— Мы знаем, у Артура Николаевича неприятности. К вашему сведению, у нас тоже. Но если газету привлекут к суду, мы будем вынуждены предъявить пленку с записью, и неприятностей у него прибавится, понимаете? — Произнося эти слова, я внимательно глядел на нее, но не заметил реакции на мою нахальную ложь. И, воодушевившись, продолжал: — Хорошо бы с ним договориться. Не можете помочь нам встретиться, а?
Она не сказала «да», не кивнула, но ее длинные красивые ресницы вдруг намокли, а по щекам покатились слезы. Я понял, что иду верным путем, и уже открыл рот, чтобы задать следующий вопрос, но сделать этого не успел. Скрипнула дверь за моей спиной, я обернулся и увидел двух широкоплечих, чем-то неуловимо похожих молодых людей в зеленых пятнистых куртках службы безопасности отеля. Тот, что стоял первым, приветливо улыбнулся, протягивая мне руку. Автоматически я подал в ответ свою и в то же мгновение понял, что угодил в капкан. Приветливый стиснул мою ладонь так, что я чуть не взвыл от боли, после чего резко дернул меня вперед, и я попал в объятия второго, с угрюмой физиономией. Тот захватил другую мою руку с не меньшей жестокостью, и я догадался наконец, чем эти юноши похожи. Так и не сказав ни единого слова, они стремительно проволокли мое почти бесчувственное тело мимо тонкой ухмылки на умном лице недооцененного мной метрдотеля, мимо томимых жарой, ничему не удивляющихся официантов и позволили моим подошвам коснуться пола, лишь когда мы очутились в холле.
Здесь меня отпустили, а приветливый паренек наконец открыл рот:
— Тебе велено передать, — произнес он голосом, который можно было бы считать дружелюбным, если бы не дикая боль в онемевших ладонях, — что если ты сюда еще раз сунешься, можешь пенять на себя.
В довершение он поощрительно улыбнулся, дескать, все теперь в моих собственных руках, а тут и его угрюмый приятель тоже решил поделиться соображениями насчет моих перспектив. Наехал на меня мощной грудью и рявкнул коротко в самое ухо:
— Яйца скрутим!
Они повернулись и неторопливо зашагали прочь, уверенно лавируя среди беззаботных туристов. Минуту спустя я мог наблюдать, как за ними закрывается дверь с надписью на четырех языках: «Только для персонала».
Они-то тут персонал, а я-то тут персона нон грата, крутился в пустой голове дурацкий каламбур, пока я, глядя им вслед, сжимал и разжимал кулаки. Не от злости, нет, а только для того, чтобы поскорее вернулась кровь в затекшие пальцы. В конце концов, грех было жаловаться, что мне недостаточно хорошо объяснили, какие в здешних пампасах правила. Объяснили, прямо скажем, вполне доходчиво.
И я усвоил. Я понятливый.
4
«Эдем»
Славный во всех отношениях выдался денек. Вращающиеся двери равнодушно выплюнули меня из прохладного холла прямо в залитое ярким солнцем пекло.
Первым же вздохом я набрал полные легкие раскаленных выхлопных газов, задохнулся, разинув рот, как рыба на песке, вытаращил глаза и в эту же секунду с вершины лестницы увидел поверх людских голов, как какой-то тип по-хозяйски снимает дворники с моей машины.
Это было уже слишком. За каких-нибудь паршивых полчаса мне успели причинить сначала моральный ущерб, потом физический и теперь при большом стечении народа наносили материальный. Я озверело ринулся вниз, яростно расталкивая ни в чем не повинных интуристов.
Спина похитителя между тем уже удалялась в толпе пешеходов по тротуару. Я успел заметить на ней защитную куртку с какой-то выцветшей надписью. Вор шел неторопливо, небрежно помахивая моими щетками, поэтому я быстро настиг его и скоро уже разобрал, что на спине у него написано: «БАМ — строить нам!» Когда между нами оставалось шагов десять, я увидел также, что он в рваных сандалиях на босу ногу и в индийских джинсах, потерявших от старости всякие цвет и форму. Типичный бомж. Прикинув, что теперь он от меня не уйдет, я сбавил маленько шаг, чтобы обрести дыхание, а с ним заодно необходимую солидность. Надеюсь, я выглядел достаточно внушительно и грозно, когда перед спуском в подземный переход схватил его за костлявое плечо и круто повернул к себе.
Слегка изогнув удивленные брови, на меня глядело ангельское лицо. Бездонные фиалковые глаза, геометрически строгий нос, тонкие яркие губы над твердым аккуратным подбородком. И, представьте, этот мальчик Пинтуриккьо смотрел на меня без малейшего страха, а напротив даже, с некоторым укором за мою нахальную бесцеремонность. Полный достоинства юный рыцарь. Стриженный под «ноль» мальчик Пинтуриккьо без определенного места жительства. И всего-то на секунду я замешкался от неожиданности, но он тут же, проявив завидную реакцию, этим воспользовался.
— Твои, что ли? — строго спросил он, сунув щетки мне под самый нос. И продолжал совсем уж нелицеприятным тоном: — Ты что же, лох, бросил их без присмотра? В наше-то время! За секунду ноги приделают! Держи крепче, фуцан!
С этими словами он попытался всучить мне дворники прямо в руки. Но я, полный решимости больше не давать сегодня кому попало вытирать об меня ноги, их не взял и ни в какие пререкания с ним не вступил, а вместо этого крепко ухватился за рукава его куртки, недвусмысленно намекая, что так дешево он от меня не отделается. Покоритель БАМа понял намек мгновенно. Не делая больше попыток изобразить моего благодетеля, он принялся отдираться от меня так яростно, что мне пришлось обхватить его двумя руками за плечи, чтобы удержать. Тут же выяснилось, что худоба и хлипкость его вполне обманчивы, под курточкой оказались сплошные жилы и мышцы, и впечатление было такое, будто я пытаюсь удержать в объятиях взбесившийся телеграфный столб.
Никому не нужные щетки полетели на асфальт. С искаженным ангельским лицом, шипя и чертыхаясь, юный рыцарь упирался ладонями мне в грудь, я, свирепо сжав зубы, тянул его к себе, мы оба злобно пыхтели и топтались на месте. Привлеченные картинкой, вокруг останавливались прохожие. Неизвестно, чем бы все это кончилось, но тут у тротуара за моей спиной скрипнули покрышки, хлопнула дверца, и перед нами возник сержант из патрульной машины.
— Чего не поделили, ребята? — миролюбиво улыбаясь, поинтересовался он. Однако крепко зажатая в кулаке дубинка заставляла усомниться в его полном добродушии.
Рыцарь без определенного образа вдруг обмяк, словно из него выпустили воздух, неожиданно стал на меня заваливаться, и мне пришлось подхватить его под мышки, чтобы он не упал. Лицо у него, вблизи оказавшееся не столь молодым, сделалось абсолютно пустым. Усталым жестом выдохшегося пловца он закинул руку мне на шею, и теперь, вероятно, мы больше походили на двух бойцов, один из которых выносит другого с поля брани.
Не дождавшись ответа, сержант посуровел и нетерпеливо крутанул своей дубинкой:
— Документы есть?
Отчаянным усилием стряхнув с себя вконец ослабевшего комсомольца-добровольца, который, к моему удивлению, остался стоять на ногах, я извлек из кармана свое многострадальное удостоверение. Умудряясь одновременно не упускать нас обоих из виду, сержант раскрыл его, изучил, снова закрыл и задумчиво постучал корочками по дубинке. Она, вероятно, посоветовала ему вернуть документ обратно мне, что он и сделал. После чего перевел взгляд на враз постаревшего мальчика. Глядя куда-то в пространство, поверх крыш самых дальних домов, тот засунул руку под куртку, долго шарил там, мучительно оттягивая неизбежное, и наконец за самый краешек извлек из-за пазухи уже потертую на сгибах бумажку. Вид у него был при этом брезгливо-недоуменный, будто не безобидный листок, а неведомо кем подложенную крысу вытянул он за хвост из своего кармана. И хотя крыса была откровенно дохлая, безобидная и безоружная, сержант при виде ее немедленно сделал стойку, оскалился боевым фокстерьером.
— Ну-ну, — то ли сказал, то ли уже прорычал он, и чувствовалось, что только удавка ненавистного ошейника мешает ему немедленно вцепиться в жертву. — Давно освободился?
Не получив ответа, он взял бумажку, тряхнув, развернул ее, прочитал и хмыкнул:
— Недавно... — И повернулся ко мне: — Какие у вас к нему претензии, гражданин?
Я посмотрел на воришку. У него было отрешенное лицо человека, смирившегося с ударами судьбы. Мальчик Пинтуриккьо в перерыве между двумя отсидками. Без определенного места под солнцем. Потом я перевел взгляд на сержанта и представил, как у него под форменной рубашкой стоит дыбом шерсть на загривке. Нагнулся, поднял с земли щетки и сказал:
— Никаких претензий. Толкнул меня, хамская морда, и даже не извинился.
— Да-а? — разочарованно протянул сержант, на глазах становясь добродушным и миролюбивым. Но его дубинка, живущая, как видно, своей собственной жизнью, все-таки не удержалась, ткнула легонько байкало-амурского первопроходца под ребра. — Ты полезай в машину, прокатимся до отделения. А вас... — дубинка описала плавную окружность, давая понять, что я могу валить на все четыре стороны, — вас я больше не задерживаю...
Выруливая через пару минут со стоянки «Интертура», я очень к месту вспомнил одно из любимых изречений Дранова. Чтобы прожить счастливую полноценную жизнь в нашей стране, говорит Митенька, надо убить змею, выстроить дом и посадить человека. Опять, выходит, я упустил свой шанс.
Жарким летом в разгар рабочего дня ездить на автомобиле по Москве может только ненормальный псих. Не ездить, а невыносимо медленно плыть по вязким асфальтовым протокам, в удушливом мареве испарений десятимиллионного муравейника, застревая в заторах, бессмысленно крутясь в водоворотах среди пышущих жаром грузовиков, троллейбусов, трамваев и таких же, как ты, несчастных частников, гонимых куда-то злой судьбой. Полный город ненормальных психов.
Судьба гнала меня на Малую Бронную, в кафе «Эдем». По моим расчетам, Артем уже должен был встретить там «красную шапочку», и я хотел успеть своими ушами послушать, что такого интересного понарасскажет этот тип.
Между Семеновской и Электрозаводской я угодил в пробку. Что-то там случилось на мосту через Яузу, то ли авария, то ли ремонт дороги, который мэрия всегда затевает посреди лета в самом людном месте. Встав на подножку, я провел рекогносцировку. Полная безнадега. В мутном дрожащем воздухе унылые спины заглохших машин тянулись на километр в обе стороны. Как кладбище вымерших динозавров. Мы гадаем: почему они откинули копыта все сразу и все в одном месте? Попали в пробку.
Я огляделся по сторонам. Не зря же, черт возьми, я уже пятнадцать лет служу в этом термитнике репортером городской газеты! Вон перед «Хозяйственным» неприметный въезд во двор, как раз то, что мне нужно. Вывернув колеса до отказа вправо, я подъехал к самому бордюру, скомандовал сам себе «алле!» и надавил на газ. Мой Росинант волжского племенного автозавода, дико скрежеща днищем по граниту и громыхая ржавыми сочленениями, скакнул вперед и бодро взял препятствие. Десять метров по тротуару, и я оказался в чахлом оазисе двора, успев подумать, что коллега Артем вряд ли решился бы заставить даже свою специально предназначенную для бездорожья «тайгу» проделывать подобные кульбиты. Не говоря уж о коллеге Дранове с его роскошным «мерседесом», который он холит и лелеет денно и нощно. Ему бы даже в голову не пришло нечто подобное. Митенька точно сидел бы послушно в этой пробке до победного конца. Как динозавр.
Надо отдать должное, аборигены в наших дворах тоже не лыком шиты. Все внутренние проезды перегорожены где шлагбаумом, где бетонным надолбом. Будь их воля, они бы от таких, как я, загородились противотанковыми ежами. Я их понимаю, я им сочувствую, я сам абориген в этом городе, я один из них. Но что прикажете делать, если на мосту через Яузу пробка, а мне срочно надо на Малую Бронную, в кафе «Эдем»! В конце концов, ваш грязный и заплеванный, преждевременно облысевший от беспорядочного образа жизни газон не станет сильно хуже оттого, что я наеду на него двумя колесами. Ему, как моей сильно подержанной «копеечке», нечего больше терять. Стремительный бросок между помойкой и бойлерной, короткий зигзаг среди пятиэтажек, отвратительный проезд по напрочь разбитому переулку вдоль какого-то мрачного, немытого, нечесаного заводика, и я недалеко от Преображенки. Теперь бы только доползти до поворота на улицу Короленко, а там Сокольники, эстакада, Мещанская — и Садовое. По расстоянию дальше, по времени — черт его знает. Но главное — не стоять в очередях, не маяться в заторах, а двигаться, двигаться. Не люблю ждать. Ненавижу все очереди на свете.
Когда я свернул на Малую Бронную, Патриарший пруды жили своей заповедной жизнью. Мамаши с колясками, отставники с шахматами, одинокий мрачный рыболов с безумной надеждой что-нибудь выудить. Кафе «Эдем» расположилось внизу старинного трехэтажного особняка в стиле барокко, на фасаде которого неоновая вывеска в виде облачка с фигурками из Эффелевых карикатур смотрелась пошло и глупо. Не доезжая метров сорока, я нашел местечко, чтобы поставить машину в тени на противоположной стороне. И сразу увидел Артема. Он сидел спиной ко мне под большим полосатым тентом, за столиком, вынесенным на тротуар, а напротив него громоздилась огромная мясная туша, и даже на расстоянии было видно, какое у хозяина красной жокейской каскетки синюшное, оплывшее, как свечной огарок, лицо. Натюрморт из полупустой бутылки коньяка, двух чашек кофе и черной коробочки диктофона говорил о том, что работа в полном разгаре. Закрыв машину, я наискосок через улицу двинулся к ним, размышляя, найдется ли в этом райском заведении что-нибудь без спирта, но со льдом. Я брел не торопясь, мне некуда было больше спешить. Я не опоздал, я шел расслабленной походкой человека, истомившегося от долгого сидения в мокром и жарком, как большой компресс, водительском кресле, я отдыхал и, наверное, поэтому слишком поздно заметил опасность. Мне оставалось шагов двадцать до «Эдема», до выставленных на тротуар столиков, и находился я как раз посреди неширокой проезжей части, когда боковым шоферским зрением увидел летящий слева автомобиль. Я еще не знал, какого он цвета, грузовой или легковой, я, в сущности, не видел его, я лишь ощущал летящую на меня сзади и слева смерть. И, спасаясь от этой смерти, я прыгнул вперед. Я что есть силы прыгнул вперед, потому что машина, летящая на тебя слева, должна идти по правой стороне улицы. Я сделал это не рассуждая, на давным-давно выработанном инстинкте. И чуть не погиб.
Эта машина не подчинялась правилам. Споткнувшись о бордюрный камень, я упал на одно колено, и в этот миг в нескольких сантиметрах от моего плеча, обдав меня волной душного ужаса, пронеслось грязно-белое акулье тело. «Шестерка», в заднем стекле которой мелькнула копна нечесаных волос, наискось пролетела по левой стороне, взметнулась на тротуар и на полной скорости ударила крылом о крайний столик. Я еще видел отлетающего к стене Артема, видел, как огромным бесформенным кулем катится по асфальту жирный тотошник, видел, как закидывает зад, уходя за поворот, белая «шестерка», но я уже ничего не слышал. Ни лязга, ни звона, ни тупых ударов тел о камни, ни истошных криков. Все это вошло в уши позже. А покуда вместе с обезумевшим пульсом бешено билась в висках мысль: я запомнил!
Я успел запомнить номер этой сволочи, этого подонка, этой акулы-убийцы.
Я приехал вовремя.
И я опоздал.
Первым же вздохом я набрал полные легкие раскаленных выхлопных газов, задохнулся, разинув рот, как рыба на песке, вытаращил глаза и в эту же секунду с вершины лестницы увидел поверх людских голов, как какой-то тип по-хозяйски снимает дворники с моей машины.
Это было уже слишком. За каких-нибудь паршивых полчаса мне успели причинить сначала моральный ущерб, потом физический и теперь при большом стечении народа наносили материальный. Я озверело ринулся вниз, яростно расталкивая ни в чем не повинных интуристов.
Спина похитителя между тем уже удалялась в толпе пешеходов по тротуару. Я успел заметить на ней защитную куртку с какой-то выцветшей надписью. Вор шел неторопливо, небрежно помахивая моими щетками, поэтому я быстро настиг его и скоро уже разобрал, что на спине у него написано: «БАМ — строить нам!» Когда между нами оставалось шагов десять, я увидел также, что он в рваных сандалиях на босу ногу и в индийских джинсах, потерявших от старости всякие цвет и форму. Типичный бомж. Прикинув, что теперь он от меня не уйдет, я сбавил маленько шаг, чтобы обрести дыхание, а с ним заодно необходимую солидность. Надеюсь, я выглядел достаточно внушительно и грозно, когда перед спуском в подземный переход схватил его за костлявое плечо и круто повернул к себе.
Слегка изогнув удивленные брови, на меня глядело ангельское лицо. Бездонные фиалковые глаза, геометрически строгий нос, тонкие яркие губы над твердым аккуратным подбородком. И, представьте, этот мальчик Пинтуриккьо смотрел на меня без малейшего страха, а напротив даже, с некоторым укором за мою нахальную бесцеремонность. Полный достоинства юный рыцарь. Стриженный под «ноль» мальчик Пинтуриккьо без определенного места жительства. И всего-то на секунду я замешкался от неожиданности, но он тут же, проявив завидную реакцию, этим воспользовался.
— Твои, что ли? — строго спросил он, сунув щетки мне под самый нос. И продолжал совсем уж нелицеприятным тоном: — Ты что же, лох, бросил их без присмотра? В наше-то время! За секунду ноги приделают! Держи крепче, фуцан!
С этими словами он попытался всучить мне дворники прямо в руки. Но я, полный решимости больше не давать сегодня кому попало вытирать об меня ноги, их не взял и ни в какие пререкания с ним не вступил, а вместо этого крепко ухватился за рукава его куртки, недвусмысленно намекая, что так дешево он от меня не отделается. Покоритель БАМа понял намек мгновенно. Не делая больше попыток изобразить моего благодетеля, он принялся отдираться от меня так яростно, что мне пришлось обхватить его двумя руками за плечи, чтобы удержать. Тут же выяснилось, что худоба и хлипкость его вполне обманчивы, под курточкой оказались сплошные жилы и мышцы, и впечатление было такое, будто я пытаюсь удержать в объятиях взбесившийся телеграфный столб.
Никому не нужные щетки полетели на асфальт. С искаженным ангельским лицом, шипя и чертыхаясь, юный рыцарь упирался ладонями мне в грудь, я, свирепо сжав зубы, тянул его к себе, мы оба злобно пыхтели и топтались на месте. Привлеченные картинкой, вокруг останавливались прохожие. Неизвестно, чем бы все это кончилось, но тут у тротуара за моей спиной скрипнули покрышки, хлопнула дверца, и перед нами возник сержант из патрульной машины.
— Чего не поделили, ребята? — миролюбиво улыбаясь, поинтересовался он. Однако крепко зажатая в кулаке дубинка заставляла усомниться в его полном добродушии.
Рыцарь без определенного образа вдруг обмяк, словно из него выпустили воздух, неожиданно стал на меня заваливаться, и мне пришлось подхватить его под мышки, чтобы он не упал. Лицо у него, вблизи оказавшееся не столь молодым, сделалось абсолютно пустым. Усталым жестом выдохшегося пловца он закинул руку мне на шею, и теперь, вероятно, мы больше походили на двух бойцов, один из которых выносит другого с поля брани.
Не дождавшись ответа, сержант посуровел и нетерпеливо крутанул своей дубинкой:
— Документы есть?
Отчаянным усилием стряхнув с себя вконец ослабевшего комсомольца-добровольца, который, к моему удивлению, остался стоять на ногах, я извлек из кармана свое многострадальное удостоверение. Умудряясь одновременно не упускать нас обоих из виду, сержант раскрыл его, изучил, снова закрыл и задумчиво постучал корочками по дубинке. Она, вероятно, посоветовала ему вернуть документ обратно мне, что он и сделал. После чего перевел взгляд на враз постаревшего мальчика. Глядя куда-то в пространство, поверх крыш самых дальних домов, тот засунул руку под куртку, долго шарил там, мучительно оттягивая неизбежное, и наконец за самый краешек извлек из-за пазухи уже потертую на сгибах бумажку. Вид у него был при этом брезгливо-недоуменный, будто не безобидный листок, а неведомо кем подложенную крысу вытянул он за хвост из своего кармана. И хотя крыса была откровенно дохлая, безобидная и безоружная, сержант при виде ее немедленно сделал стойку, оскалился боевым фокстерьером.
— Ну-ну, — то ли сказал, то ли уже прорычал он, и чувствовалось, что только удавка ненавистного ошейника мешает ему немедленно вцепиться в жертву. — Давно освободился?
Не получив ответа, он взял бумажку, тряхнув, развернул ее, прочитал и хмыкнул:
— Недавно... — И повернулся ко мне: — Какие у вас к нему претензии, гражданин?
Я посмотрел на воришку. У него было отрешенное лицо человека, смирившегося с ударами судьбы. Мальчик Пинтуриккьо в перерыве между двумя отсидками. Без определенного места под солнцем. Потом я перевел взгляд на сержанта и представил, как у него под форменной рубашкой стоит дыбом шерсть на загривке. Нагнулся, поднял с земли щетки и сказал:
— Никаких претензий. Толкнул меня, хамская морда, и даже не извинился.
— Да-а? — разочарованно протянул сержант, на глазах становясь добродушным и миролюбивым. Но его дубинка, живущая, как видно, своей собственной жизнью, все-таки не удержалась, ткнула легонько байкало-амурского первопроходца под ребра. — Ты полезай в машину, прокатимся до отделения. А вас... — дубинка описала плавную окружность, давая понять, что я могу валить на все четыре стороны, — вас я больше не задерживаю...
Выруливая через пару минут со стоянки «Интертура», я очень к месту вспомнил одно из любимых изречений Дранова. Чтобы прожить счастливую полноценную жизнь в нашей стране, говорит Митенька, надо убить змею, выстроить дом и посадить человека. Опять, выходит, я упустил свой шанс.
Жарким летом в разгар рабочего дня ездить на автомобиле по Москве может только ненормальный псих. Не ездить, а невыносимо медленно плыть по вязким асфальтовым протокам, в удушливом мареве испарений десятимиллионного муравейника, застревая в заторах, бессмысленно крутясь в водоворотах среди пышущих жаром грузовиков, троллейбусов, трамваев и таких же, как ты, несчастных частников, гонимых куда-то злой судьбой. Полный город ненормальных психов.
Судьба гнала меня на Малую Бронную, в кафе «Эдем». По моим расчетам, Артем уже должен был встретить там «красную шапочку», и я хотел успеть своими ушами послушать, что такого интересного понарасскажет этот тип.
Между Семеновской и Электрозаводской я угодил в пробку. Что-то там случилось на мосту через Яузу, то ли авария, то ли ремонт дороги, который мэрия всегда затевает посреди лета в самом людном месте. Встав на подножку, я провел рекогносцировку. Полная безнадега. В мутном дрожащем воздухе унылые спины заглохших машин тянулись на километр в обе стороны. Как кладбище вымерших динозавров. Мы гадаем: почему они откинули копыта все сразу и все в одном месте? Попали в пробку.
Я огляделся по сторонам. Не зря же, черт возьми, я уже пятнадцать лет служу в этом термитнике репортером городской газеты! Вон перед «Хозяйственным» неприметный въезд во двор, как раз то, что мне нужно. Вывернув колеса до отказа вправо, я подъехал к самому бордюру, скомандовал сам себе «алле!» и надавил на газ. Мой Росинант волжского племенного автозавода, дико скрежеща днищем по граниту и громыхая ржавыми сочленениями, скакнул вперед и бодро взял препятствие. Десять метров по тротуару, и я оказался в чахлом оазисе двора, успев подумать, что коллега Артем вряд ли решился бы заставить даже свою специально предназначенную для бездорожья «тайгу» проделывать подобные кульбиты. Не говоря уж о коллеге Дранове с его роскошным «мерседесом», который он холит и лелеет денно и нощно. Ему бы даже в голову не пришло нечто подобное. Митенька точно сидел бы послушно в этой пробке до победного конца. Как динозавр.
Надо отдать должное, аборигены в наших дворах тоже не лыком шиты. Все внутренние проезды перегорожены где шлагбаумом, где бетонным надолбом. Будь их воля, они бы от таких, как я, загородились противотанковыми ежами. Я их понимаю, я им сочувствую, я сам абориген в этом городе, я один из них. Но что прикажете делать, если на мосту через Яузу пробка, а мне срочно надо на Малую Бронную, в кафе «Эдем»! В конце концов, ваш грязный и заплеванный, преждевременно облысевший от беспорядочного образа жизни газон не станет сильно хуже оттого, что я наеду на него двумя колесами. Ему, как моей сильно подержанной «копеечке», нечего больше терять. Стремительный бросок между помойкой и бойлерной, короткий зигзаг среди пятиэтажек, отвратительный проезд по напрочь разбитому переулку вдоль какого-то мрачного, немытого, нечесаного заводика, и я недалеко от Преображенки. Теперь бы только доползти до поворота на улицу Короленко, а там Сокольники, эстакада, Мещанская — и Садовое. По расстоянию дальше, по времени — черт его знает. Но главное — не стоять в очередях, не маяться в заторах, а двигаться, двигаться. Не люблю ждать. Ненавижу все очереди на свете.
Когда я свернул на Малую Бронную, Патриарший пруды жили своей заповедной жизнью. Мамаши с колясками, отставники с шахматами, одинокий мрачный рыболов с безумной надеждой что-нибудь выудить. Кафе «Эдем» расположилось внизу старинного трехэтажного особняка в стиле барокко, на фасаде которого неоновая вывеска в виде облачка с фигурками из Эффелевых карикатур смотрелась пошло и глупо. Не доезжая метров сорока, я нашел местечко, чтобы поставить машину в тени на противоположной стороне. И сразу увидел Артема. Он сидел спиной ко мне под большим полосатым тентом, за столиком, вынесенным на тротуар, а напротив него громоздилась огромная мясная туша, и даже на расстоянии было видно, какое у хозяина красной жокейской каскетки синюшное, оплывшее, как свечной огарок, лицо. Натюрморт из полупустой бутылки коньяка, двух чашек кофе и черной коробочки диктофона говорил о том, что работа в полном разгаре. Закрыв машину, я наискосок через улицу двинулся к ним, размышляя, найдется ли в этом райском заведении что-нибудь без спирта, но со льдом. Я брел не торопясь, мне некуда было больше спешить. Я не опоздал, я шел расслабленной походкой человека, истомившегося от долгого сидения в мокром и жарком, как большой компресс, водительском кресле, я отдыхал и, наверное, поэтому слишком поздно заметил опасность. Мне оставалось шагов двадцать до «Эдема», до выставленных на тротуар столиков, и находился я как раз посреди неширокой проезжей части, когда боковым шоферским зрением увидел летящий слева автомобиль. Я еще не знал, какого он цвета, грузовой или легковой, я, в сущности, не видел его, я лишь ощущал летящую на меня сзади и слева смерть. И, спасаясь от этой смерти, я прыгнул вперед. Я что есть силы прыгнул вперед, потому что машина, летящая на тебя слева, должна идти по правой стороне улицы. Я сделал это не рассуждая, на давным-давно выработанном инстинкте. И чуть не погиб.
Эта машина не подчинялась правилам. Споткнувшись о бордюрный камень, я упал на одно колено, и в этот миг в нескольких сантиметрах от моего плеча, обдав меня волной душного ужаса, пронеслось грязно-белое акулье тело. «Шестерка», в заднем стекле которой мелькнула копна нечесаных волос, наискось пролетела по левой стороне, взметнулась на тротуар и на полной скорости ударила крылом о крайний столик. Я еще видел отлетающего к стене Артема, видел, как огромным бесформенным кулем катится по асфальту жирный тотошник, видел, как закидывает зад, уходя за поворот, белая «шестерка», но я уже ничего не слышал. Ни лязга, ни звона, ни тупых ударов тел о камни, ни истошных криков. Все это вошло в уши позже. А покуда вместе с обезумевшим пульсом бешено билась в висках мысль: я запомнил!
Я успел запомнить номер этой сволочи, этого подонка, этой акулы-убийцы.
Я приехал вовремя.
И я опоздал.
5
Делирий
Мое место было у стенки, возле водосточной трубы, на хлипком алюминиевом стуле. Один из сыщиков в штатском, что приехали вместе с криминалистической лабораторией, высокий и широкоплечий, как голливудский герой, но с круглой, избитой мелкими оспинками российской физиономией, выслушав мой сбивчивый рассказ, записал что-то в блокноте, после чего окинул меня оценивающим взглядом. Вероятно, мое состояние не было признано им удовлетворительным, потому что он одной рукой поднял с земли опрокинутый стул, другой взял меня за плечи и усадил, сказав:
— Вот тут сиди и дыши глубже. Еще понадобишься.
И я сидел теперь на этом стуле, таком же шатком и неверном, как все происходящее. Вокруг, не решаясь перейти невидимую черту, стояли молчаливые зеваки и глядели на меня осуждающе, как на актера, который вылез на сцену, забыв роль. Чтобы не видеть их бездонных разинутых рож, я опускал веки, но сейчас же перед глазами начинала мельтешить какая-то черно-красная дребедень, кружилась голова, тошнота подступала к горлу. Я снова открывал глаза, и меня начинал бить озноб. Тогда, прижавшись щекой к теплой и шероховатой поверхности водосточной трубы, я стал глядеть вверх, в бескрайнее белесое небо. Стало легче: изображение пропало, остался только звук.
— Пишешь? Освещение дневное... Профиль продольный... Покрытие асфальтовое... Ширина проезжей части... Ну чего вы там копаетесь? Никак два на полтора не помножите?
Голос был грубый, начальственный.
— Измерил? Неси сюда. Так. Внешнее окружение... Ага. Скорость транспортного средства перед происшествием... Аржанцев, где свидетель?
Это обо мне. Это я свидетель. Опустив глаза, я увидел перед собой рябого голливудского героя, который стоял, наклонившись вперед и сочувственно меня разглядывая.
— Ну что, оклемался? — спросил он негромко.
Я кивнул.
— Можешь прикинуть его скорость?
— Километров сто, — ответил я. Язык во рту казался распухшим и плохо слушался. — Если не больше.
— Пиши, — начальственно резюмировали где-то за краем видимости, — тормозной путь практически отсутствует, со слов свидетеля, скорость примерно...
— Моя фамилия Аржанцев, — сказал широкоплечий. — Ты когда в себя придешь, нам с тобой надо будет еще поработать. Это у тебя шок, ничего, бывает, скоро пройдет.
— Не поймали еще? — спросил я.
— Поймают, — его круглое лицо светилось спокойной уверенностью. — Уже передали на город всем постам. А ты-то сам ничего больше не вспомнил?
Глядя перед собой в одну точку, я в который раз напряг память. Только цифры. 87-49. Больше ничего. Не помню ни букв, ни особых примет. Грязно-белая «шестерка» 87-49 — и больше ничего.
Наверное, мучительный процесс вспоминания отразился на моем лице, потому что Аржанцев похлопал меня ободряюще по плечу и сказал:
— Не горюй, никуда он не денется. Цвет, модель, четыре цифры... Некуда ему деваться!
Милиционеры сворачивали свои рулетки. Мрачно что-то пришепетывая, засыпала песком кровь на асфальте мобилизованная дворничиха в грязном халате на голое тело. Таяли зрители.
По словам врача, толстый тотошник умер на месте. Голова у него раскололась, как арбуз, это его кровь залила всю мостовую. А на Артеме даже не было видно внешних повреждений. Когда его на носилках закладывали в распахнутое нутро реанимобиля, он был без сознания, с серым землистым лицом, но дышал — прерывисто, со всхлипами.
Рябой сыщик подошел ко мне и молча протянул диктофон Дашкевича. Машинально потыкав кнопки, я удостоверился, что механизм сломан, а крышку заклинило, и сунул его в карман.
— Машину можешь вести? — спросил Аржанцев.
Я прислушался к своему организму и кивнул утвердительно. Мне и впрямь становилось легче. Не кружилась больше голова, не бил озноб. Напряжение отпускало.
— Тогда поехали потихоньку, — предложил он. И добавил: — Если ты ничего не напутал, управимся быстро.
Уже минут сорок я маялся в коридоре управления ГАИ перед дверью в картотеку, куда посторонним вход запрещен. За это время я успел найти в одном из соседних кабинетов свободный телефон, связаться с конторой, известить Таракана о том, что случилось, и попросить его позвонить Артему домой. Разговаривать с Лилькой сейчас было выше моих сил.
Наконец на пороге появился Аржанцев. Увидев меня, он приветственно помахал листком бумаги и сообщил:
— Слава Богу, без вариантов. Ты пока свободен, можешь отдыхать. В городе всего одна белая «шестерка» с номером 87-49. Владелец — Головаха Евгений Семенович. Сейчас беру эксперта — и прямо к нему.
— Я с вами, — сказал я.
Он недовольно выпятил нижнюю губу, и я, набычившись, уже вытаскивая удостоверение, упорно повторил:
— Я поеду с вами. Если надо получить разрешение начальства...
Аржанцев еще сильнее оттопырил губу и сказал презрительно:
— Плевать мне на разрешение. Ты там бузить не начнешь? Ну, тогда черт с тобой, поехали!
Не знаю, какие чувства я надеялся испытать, поглядев в глаза убийце, но сделать этого мне не удалось. В квартире Евгения Семеновича Головахи шел, судя по всему, грандиозный скандал.
Уже через дверь мы услышали грохот, звон и глухие крики. На наш звонок открыла худенькая женщина лет сорока двух в домашнем халате. Была она вся какая-то растрепанная, а поперек щеки у нее багровела длинная свежая царапина. Увидев в руках Аржанцева красную книжечку, хозяйка вяло кивнула головой и пробормотала:
— Соседи вызвали... Идите посмотрите, что он вытворяет!
Вслед за ней мы прошли в гостиную и остановились на пороге. Головаха бил посуду. Это был тощий жилистый мужчина под пятьдесят, всю одежду которого составляли в настоящий момент сильно несвежие сатиновые трусы. Его длинные седеющие волосы были распатланы, и при виде этой нечесаной шевелюры мне сразу стало ясно, что именно она мелькнула тогда в заднем окне «шестерки». Волна удушливой ненависти захлестнула меня. Сжав зубы, я сделал шаг вперед, но вовремя вспомнил про обещание не бузить и остановился. А Евгений Семенович между тем, не обратив на нас особого внимания, подскочил к серванту, выгреб оттуда новую порцию тарелок, перенес их на середину комнаты, где уже валялась груда осколков, высоко поднял над головой и отпустил, приговаривая:
— Она со мной разводится, да? Имущество делит, да?
— Уймись, Евгений, — скорбно сказала жена. — Люди пришли.
Головаха на одной пятке повернулся к нам, я увидел багровую оскаленную физиономию, налитые кровью глаза без зрачков и понял, что он пьян в лоскут. И снова ненависть окатила меня до помутнения в голове.
— Лю-юди? — переспросил он угрожающе. — Какие-такие люди? Зачем пришли? — И вдруг догадался, и эта догадка перекосила его и без того искаженное лицо вурдалака: — Мебель выносить?
С этим криком он бросился к серванту, нечеловеческим рывком опрокинул его на пол вместе с остатками посуды, двумя прыжками выскочил в коридор, вернулся оттуда с ножовкой и принялся яростно кромсать ею поверженную мебель, на выдохе выплевывая:
— Вот тут сиди и дыши глубже. Еще понадобишься.
И я сидел теперь на этом стуле, таком же шатком и неверном, как все происходящее. Вокруг, не решаясь перейти невидимую черту, стояли молчаливые зеваки и глядели на меня осуждающе, как на актера, который вылез на сцену, забыв роль. Чтобы не видеть их бездонных разинутых рож, я опускал веки, но сейчас же перед глазами начинала мельтешить какая-то черно-красная дребедень, кружилась голова, тошнота подступала к горлу. Я снова открывал глаза, и меня начинал бить озноб. Тогда, прижавшись щекой к теплой и шероховатой поверхности водосточной трубы, я стал глядеть вверх, в бескрайнее белесое небо. Стало легче: изображение пропало, остался только звук.
— Пишешь? Освещение дневное... Профиль продольный... Покрытие асфальтовое... Ширина проезжей части... Ну чего вы там копаетесь? Никак два на полтора не помножите?
Голос был грубый, начальственный.
— Измерил? Неси сюда. Так. Внешнее окружение... Ага. Скорость транспортного средства перед происшествием... Аржанцев, где свидетель?
Это обо мне. Это я свидетель. Опустив глаза, я увидел перед собой рябого голливудского героя, который стоял, наклонившись вперед и сочувственно меня разглядывая.
— Ну что, оклемался? — спросил он негромко.
Я кивнул.
— Можешь прикинуть его скорость?
— Километров сто, — ответил я. Язык во рту казался распухшим и плохо слушался. — Если не больше.
— Пиши, — начальственно резюмировали где-то за краем видимости, — тормозной путь практически отсутствует, со слов свидетеля, скорость примерно...
— Моя фамилия Аржанцев, — сказал широкоплечий. — Ты когда в себя придешь, нам с тобой надо будет еще поработать. Это у тебя шок, ничего, бывает, скоро пройдет.
— Не поймали еще? — спросил я.
— Поймают, — его круглое лицо светилось спокойной уверенностью. — Уже передали на город всем постам. А ты-то сам ничего больше не вспомнил?
Глядя перед собой в одну точку, я в который раз напряг память. Только цифры. 87-49. Больше ничего. Не помню ни букв, ни особых примет. Грязно-белая «шестерка» 87-49 — и больше ничего.
Наверное, мучительный процесс вспоминания отразился на моем лице, потому что Аржанцев похлопал меня ободряюще по плечу и сказал:
— Не горюй, никуда он не денется. Цвет, модель, четыре цифры... Некуда ему деваться!
Милиционеры сворачивали свои рулетки. Мрачно что-то пришепетывая, засыпала песком кровь на асфальте мобилизованная дворничиха в грязном халате на голое тело. Таяли зрители.
По словам врача, толстый тотошник умер на месте. Голова у него раскололась, как арбуз, это его кровь залила всю мостовую. А на Артеме даже не было видно внешних повреждений. Когда его на носилках закладывали в распахнутое нутро реанимобиля, он был без сознания, с серым землистым лицом, но дышал — прерывисто, со всхлипами.
Рябой сыщик подошел ко мне и молча протянул диктофон Дашкевича. Машинально потыкав кнопки, я удостоверился, что механизм сломан, а крышку заклинило, и сунул его в карман.
— Машину можешь вести? — спросил Аржанцев.
Я прислушался к своему организму и кивнул утвердительно. Мне и впрямь становилось легче. Не кружилась больше голова, не бил озноб. Напряжение отпускало.
— Тогда поехали потихоньку, — предложил он. И добавил: — Если ты ничего не напутал, управимся быстро.
Уже минут сорок я маялся в коридоре управления ГАИ перед дверью в картотеку, куда посторонним вход запрещен. За это время я успел найти в одном из соседних кабинетов свободный телефон, связаться с конторой, известить Таракана о том, что случилось, и попросить его позвонить Артему домой. Разговаривать с Лилькой сейчас было выше моих сил.
Наконец на пороге появился Аржанцев. Увидев меня, он приветственно помахал листком бумаги и сообщил:
— Слава Богу, без вариантов. Ты пока свободен, можешь отдыхать. В городе всего одна белая «шестерка» с номером 87-49. Владелец — Головаха Евгений Семенович. Сейчас беру эксперта — и прямо к нему.
— Я с вами, — сказал я.
Он недовольно выпятил нижнюю губу, и я, набычившись, уже вытаскивая удостоверение, упорно повторил:
— Я поеду с вами. Если надо получить разрешение начальства...
Аржанцев еще сильнее оттопырил губу и сказал презрительно:
— Плевать мне на разрешение. Ты там бузить не начнешь? Ну, тогда черт с тобой, поехали!
Не знаю, какие чувства я надеялся испытать, поглядев в глаза убийце, но сделать этого мне не удалось. В квартире Евгения Семеновича Головахи шел, судя по всему, грандиозный скандал.
Уже через дверь мы услышали грохот, звон и глухие крики. На наш звонок открыла худенькая женщина лет сорока двух в домашнем халате. Была она вся какая-то растрепанная, а поперек щеки у нее багровела длинная свежая царапина. Увидев в руках Аржанцева красную книжечку, хозяйка вяло кивнула головой и пробормотала:
— Соседи вызвали... Идите посмотрите, что он вытворяет!
Вслед за ней мы прошли в гостиную и остановились на пороге. Головаха бил посуду. Это был тощий жилистый мужчина под пятьдесят, всю одежду которого составляли в настоящий момент сильно несвежие сатиновые трусы. Его длинные седеющие волосы были распатланы, и при виде этой нечесаной шевелюры мне сразу стало ясно, что именно она мелькнула тогда в заднем окне «шестерки». Волна удушливой ненависти захлестнула меня. Сжав зубы, я сделал шаг вперед, но вовремя вспомнил про обещание не бузить и остановился. А Евгений Семенович между тем, не обратив на нас особого внимания, подскочил к серванту, выгреб оттуда новую порцию тарелок, перенес их на середину комнаты, где уже валялась груда осколков, высоко поднял над головой и отпустил, приговаривая:
— Она со мной разводится, да? Имущество делит, да?
— Уймись, Евгений, — скорбно сказала жена. — Люди пришли.
Головаха на одной пятке повернулся к нам, я увидел багровую оскаленную физиономию, налитые кровью глаза без зрачков и понял, что он пьян в лоскут. И снова ненависть окатила меня до помутнения в голове.
— Лю-юди? — переспросил он угрожающе. — Какие-такие люди? Зачем пришли? — И вдруг догадался, и эта догадка перекосила его и без того искаженное лицо вурдалака: — Мебель выносить?
С этим криком он бросился к серванту, нечеловеческим рывком опрокинул его на пол вместе с остатками посуды, двумя прыжками выскочил в коридор, вернулся оттуда с ножовкой и принялся яростно кромсать ею поверженную мебель, на выдохе выплевывая: