Страница:
«Мы не узнаем каков он на самом деле, пока не увидим его в условиях давления исторических обстоятельств», — сказал генерал Джордж Маршалл военному министру Генри Симсону, когда они возвращались после первой встречи с новым президентом в Белом доме. «Никто не знает, что представляют собой взгляды нового президента», — заметил Симсон. Министр финансов Генри Моргентау: «Это человек большой нервной энергии, и, кажется, он расположен быстро принимать решения. Но он, прежде всего, политик, и что у него в голове мы узнаем лишь со временем».
Конституция США дает главе исполнительной власти столь большие возможности, что упомянутые черты важнейших фигур американской политической сцены не могли не сказаться в переломный период, когда старый, довоенный мир был разрушен, а новому еще предстояло сформироваться. Основной задачей, намеченной на послевоенный период, было: после победы над военными противниками в Европе и Азии обеспечить контроль над территорией поверженных врагов, предвоенных конкурентов, достичь доминирования в лагере «западных демократий», противопоставить друг другу СССР и Китай.
Новый президент воспринял эти цели и привнес свои методы в их достижение. Многие недооценили его, не заметили твердого и упорного характера. Равно как и кричащей неинформированности и отсутствия международного опыта. Знавший Трумэна лучше, чем очень многие, Гарри Гопкинс отметил что тот, «почти ничего не знает о международных делах».
Сам Трумэн признавал свое невежество: «Они ничего не сказали о том, что происходит» — это было сказано через месяц после вступления Трумэна в должность президента. Собственно, он говорил с Рузвельтом всего дважды на протяжении 82 дней его последней администрации. Д. Йергин: ФДР «избрал вице-президентом специалиста по внутренним проблемам, неопытного и неинформированного в международных проблемах, стоящего перед одним из величайших поворотных пунктов современной истории: замена евроцентричной международной системы на глобальную систему. Обстоятельства усугублялись еще и тем, что внешняя политика США в это время зависела от лично Рузвельта самого, от его сложных усилий следовать двумя противонаправленными курсами в одно то же время — вильсонизм на домашней арене и реализм в отношениях великих держав».
Трумэн придерживался традиционных вильсоновских взглядов, то есть не признавал раздела мира на отдельные зоны влияния. Он твердо поддерживал идею активного американского участия в работе Организации Объединенных наций. Раздел мира на зоны влияния был для него неприемлем. Трумэну весьма трудно было представить, что поведение России в Восточной Европе могло быть ответом на «дипломатию великих держав» Рузвельта. Трумэну трудно было поверить, что поведение СССР могло диктоваться стремлением Москвы к обеспечению безопасности. Этот президент не мог себе представить, как другие страны могут опасаться «столь миролюбивых» Соединенных Штатов. Прямолинейность заставляла его всегда рисовать черно-белую картину, создавать контрастное видение происходящего. Всевозможные тонкости казались ему крючкотворством; дипломатические интриги были ему ненавистны. Трумэн сам признавал, что его удручают детали.
Президент Г. Трумэн, не обладая достаточным опытом в области внешней политики, не испытывал особых желаний вступить в круг «большой тройки». Психологически это объяснимо и понятно. Обычно встречи в верхах предполагали выработку некоего — хотя бы в самом общем виде — совместного видения мира и развития мировых событий. Глава американского правительства поздней весной 1945 г. не хотел обсуждать, каким станет мир будущего.
В целом, внутренне — насколько можно судить по документам — Г. Трумэн не был готов к осуществлению политики коллективной ответственности за международную безопасность. С точки зрения видного американского историка Г. Фейса, «его (Трумэна. — А. У.) уверенность была временами, возможно, подсознательным прикрытием его неуверенности"'. Даже апологеты Г. Трумэна признают, что он „был новичком, лишенным опыта, не имевшим престижа и способности осуществлять руководство военной и гражданской бюрократией“.
Устремившись к траурному поезду бывший вице-президент Генри Уоллес увидел нового президента — Гарри Трумэна, беседующим в углу с главным донором демократической партии — калифорнийским нефтяным магнатом Эдвином Поули, чье мнение, видимо, было немаловажным при выборе вице-президента в ходе предвыборной кампании 1944 г. Возможно, ревность полоснула Уоллеса, так близко был он к высшей власти, но воротилы демократической партии тогда, осенью 1944 г. настояли на кандидатуре сенатора от Миссури.
Каким же был новый мир, образующийся на руинах «оси»? Было ясно, что Великобритания в качестве равного партнера исчезла надолго, вероятнее всего, навсегда. Дни Британской империи были сочтены, доминионы обрели фактическую независимость, колонии боролись за нее. Как писал американский историк Р. Донован, «великие дни Британской империи ушли в прошлое. Британская экономика была в упадке, а вооруженные силы перенапряжены. Теперь уже над империей Трумэна не заходило солнце».
Президенту Г. Трумэну отнюдь не импонировала предстоявшая встреча с У. Черчиллем по сугубо личным соображениям. Британский премьер не мог смотреть на «миссурийского новичка» без сарказма. У. Черчилль был первым лордом британского адмиралтейства, когда Г. Трумэн служил рядовым в национальной гвардии штата Миссури. У. Черчилль был министром колоний, когда Г. Трумэн торговал мужской одеждой в Канзас-Сити. Премьер-министр Великобритании уже после первой встречи с Г. Трумэном отметил одну существенную черту нового американского президента. Отвечая на вопрос своего врача, лорда Морана, о его способностях, Черчилль сказал: «Он не замечает тщательно ухоженного участка земли, он просто… его топчет».
Мир Трумэна
Элита глобальной державы
Конституция США дает главе исполнительной власти столь большие возможности, что упомянутые черты важнейших фигур американской политической сцены не могли не сказаться в переломный период, когда старый, довоенный мир был разрушен, а новому еще предстояло сформироваться. Основной задачей, намеченной на послевоенный период, было: после победы над военными противниками в Европе и Азии обеспечить контроль над территорией поверженных врагов, предвоенных конкурентов, достичь доминирования в лагере «западных демократий», противопоставить друг другу СССР и Китай.
Новый президент воспринял эти цели и привнес свои методы в их достижение. Многие недооценили его, не заметили твердого и упорного характера. Равно как и кричащей неинформированности и отсутствия международного опыта. Знавший Трумэна лучше, чем очень многие, Гарри Гопкинс отметил что тот, «почти ничего не знает о международных делах».
Сам Трумэн признавал свое невежество: «Они ничего не сказали о том, что происходит» — это было сказано через месяц после вступления Трумэна в должность президента. Собственно, он говорил с Рузвельтом всего дважды на протяжении 82 дней его последней администрации. Д. Йергин: ФДР «избрал вице-президентом специалиста по внутренним проблемам, неопытного и неинформированного в международных проблемах, стоящего перед одним из величайших поворотных пунктов современной истории: замена евроцентричной международной системы на глобальную систему. Обстоятельства усугублялись еще и тем, что внешняя политика США в это время зависела от лично Рузвельта самого, от его сложных усилий следовать двумя противонаправленными курсами в одно то же время — вильсонизм на домашней арене и реализм в отношениях великих держав».
Трумэн придерживался традиционных вильсоновских взглядов, то есть не признавал раздела мира на отдельные зоны влияния. Он твердо поддерживал идею активного американского участия в работе Организации Объединенных наций. Раздел мира на зоны влияния был для него неприемлем. Трумэну весьма трудно было представить, что поведение России в Восточной Европе могло быть ответом на «дипломатию великих держав» Рузвельта. Трумэну трудно было поверить, что поведение СССР могло диктоваться стремлением Москвы к обеспечению безопасности. Этот президент не мог себе представить, как другие страны могут опасаться «столь миролюбивых» Соединенных Штатов. Прямолинейность заставляла его всегда рисовать черно-белую картину, создавать контрастное видение происходящего. Всевозможные тонкости казались ему крючкотворством; дипломатические интриги были ему ненавистны. Трумэн сам признавал, что его удручают детали.
Президент Г. Трумэн, не обладая достаточным опытом в области внешней политики, не испытывал особых желаний вступить в круг «большой тройки». Психологически это объяснимо и понятно. Обычно встречи в верхах предполагали выработку некоего — хотя бы в самом общем виде — совместного видения мира и развития мировых событий. Глава американского правительства поздней весной 1945 г. не хотел обсуждать, каким станет мир будущего.
В целом, внутренне — насколько можно судить по документам — Г. Трумэн не был готов к осуществлению политики коллективной ответственности за международную безопасность. С точки зрения видного американского историка Г. Фейса, «его (Трумэна. — А. У.) уверенность была временами, возможно, подсознательным прикрытием его неуверенности"'. Даже апологеты Г. Трумэна признают, что он „был новичком, лишенным опыта, не имевшим престижа и способности осуществлять руководство военной и гражданской бюрократией“.
Устремившись к траурному поезду бывший вице-президент Генри Уоллес увидел нового президента — Гарри Трумэна, беседующим в углу с главным донором демократической партии — калифорнийским нефтяным магнатом Эдвином Поули, чье мнение, видимо, было немаловажным при выборе вице-президента в ходе предвыборной кампании 1944 г. Возможно, ревность полоснула Уоллеса, так близко был он к высшей власти, но воротилы демократической партии тогда, осенью 1944 г. настояли на кандидатуре сенатора от Миссури.
Каким же был новый мир, образующийся на руинах «оси»? Было ясно, что Великобритания в качестве равного партнера исчезла надолго, вероятнее всего, навсегда. Дни Британской империи были сочтены, доминионы обрели фактическую независимость, колонии боролись за нее. Как писал американский историк Р. Донован, «великие дни Британской империи ушли в прошлое. Британская экономика была в упадке, а вооруженные силы перенапряжены. Теперь уже над империей Трумэна не заходило солнце».
Президенту Г. Трумэну отнюдь не импонировала предстоявшая встреча с У. Черчиллем по сугубо личным соображениям. Британский премьер не мог смотреть на «миссурийского новичка» без сарказма. У. Черчилль был первым лордом британского адмиралтейства, когда Г. Трумэн служил рядовым в национальной гвардии штата Миссури. У. Черчилль был министром колоний, когда Г. Трумэн торговал мужской одеждой в Канзас-Сити. Премьер-министр Великобритании уже после первой встречи с Г. Трумэном отметил одну существенную черту нового американского президента. Отвечая на вопрос своего врача, лорда Морана, о его способностях, Черчилль сказал: «Он не замечает тщательно ухоженного участка земли, он просто… его топчет».
Мир Трумэна
Трумэн крайне нуждался в быстрой ориентации. Вокруг было немало советников Рузвельта, но президент унес с собой в могилу самые сокровенные замыслы — он был подлинным и единоличным главой американской внешней политики. Если Гопкинс и напоминал полковника Хауза при президенте Вильсоне, то именно в этот момент почти полная потеря здоровья лишила его необходимой энергии.
Восприятие мира Трумэном зиждилось на том, что у всех международных кризисов есть вполне определенный источник — СССР, неуправляемая и непредсказуемая страна. Второй «кит» внешнеполитического кредо Г. Трумэна — абсолютная уверенность в том, что все мировые и региональные процессы имеют прямое отношение к Америке и могут получить из ее рук справедливое решение.
Находясь на перекрестке двух дорог — либо продолжение союза пяти стран — главных участников антигитлеровской коалиции, при котором США пришлось бы считаться с мнением и интересами своих партнеров, либо безусловное главенство как минимум над тремя из них (Великобританией, Францией, Китаем), Г. Трумэн без долгих колебаний избрал второй путь, обещавший ему эффективное руководство западным миром и дававший надежду на то, что силовое преобладание Запада склонит к подчинению обескровленный войной Восток.
Не вызывало особого доверия и окружение нового президента. Американский историк Р. Феррел не одинок в своем утверждении, что «ни одна из администраций со времен президента Дж. Тайлера4 не вызывала меньше иллюзий, чем группа сторонников Г. Трумэна, утвердившаяся в Вашингтоне».
Выделяются четыре источника доходившей до Трумэна информации.
Первое. Почти сразу же по принятии присяги Трумэн попросил адмирала Уильяма Леги остаться на посту начальника штаба президента «чтобы продолжить бизнес войны». Леги был профессиональным военным и придерживался известных консервативных взглядов. Он вообще подозрительно относился к иностранцам. Будучи специалистом по взрывчатым веществам, Леги до последнего не верил в реальность атомной бомбы. Во внешнем мире он хладнокровно и стопроцентно ненавидел Советский Союз. Коммунизм он считал ругательным словом, и это понятие вызывало у него «гнев и ярость». В Ялте он был недоволен общим течением дискуссий, он полагал, что принимаемые соглашения «делают Россию доминирующей силой в Европе, которая несет в себе определенность будущих международных разногласий и перспективу следующей войны». Адмирал Леги ведал подготовкой персоналом «комнаты карт» разъяснительных документов для нового президента, делая при этом особый акцент на Польше и на спорах относительно переговоров в Швейцарии по поводу сдачи германских войск в Северной Италии. Представляя своих сотрудников Трумэну 19 апреля 1945 г., Леги сконцентрировался на «оскорбительном языке» Сталина по поводу швейцарских переговоров и был удовлетворен тем, что телеграммы Сталина вызвали «солидный старомодный американизм», возмущение нового президента.
Среди дипломатических советников президента выделялся У. Леги, который ввиду отсутствия тесных контактов между президентом и госсекретарем оказывал подчас едва ли не решающее влияние на формирование внешнеполитических взглядов Белого дома и самого президента. Адмирал Леги приобрел большой вес в период председательствования в Объединенном комитете начальников штабов и на посту председателя Объединенного американо-английского комитета начальников штабов. Это не был политик «стандартной гибкости», свою силу и свой престиж он черпал в подчеркнутой прямолинейности, одиозной защите американских интересов. Президента Г. Трумэна прямолинейность суждений как раз не отталкивала, а, напротив, привлекала. Опираясь на такие качества, карьеру быстро сделал не только адмирал Леги, но и военно-морской министр Форрестол, своего рода «злой гений» трумэновской администрации.
Во-вторых. Вторым источником знаний и информации для президента Трумэна был посол Соединенных Штатов в Советской России Аверелл Гарриман. Посол, видевший Сталина чаще, чем любой американец, произвел на Трумэна большое впечатление. Напомним, что в ходе войны Гарриман верил в послевоенное сотрудничество Америки с Россией. «Русские будут сотрудничать в создании послевоенного мира несмотря на то, что их поведение — грубое и ужасно по нашим стандартам». В марте 1944 г. Гарриман пишет: «Несмотря на все противоположные соображения, нет никаких доказательств того, что Сталин не желает возникновения независимой Польши». Летом 1944 г. он уже сомневался в этом суждении. Варшавское восстание поколебало его уверенность основательно: русские ожидают, когда немцы сокрушат восставших антисоветских, ориентированных на Запад поляков. «В первый раз со времени прибытия в Москву я серьезно обеспокоен поведением советского правительства. Эти люди упиваются политической властью. Они думают, что могут навязать свои решения нам и всем прочим» (телеграмма в Вашингтон).
На посла с этого времени начинает воздействовать молодой дипломат и яркий представитель «рижской аксиомы» Джордж Кеннан, прибывший в американское посольство в Москве в 1944 г. Они подолгу беседовали в поисках ответов на «удручающие процессы» советской внешней политики. Кеннан позже писал, что он отстаивал идею «полномасштабного и реалистичного выяснения отношений с Советским Союзом в Восточной Европе». (Из доклада 1946 г. значится, что «во время пребывания Гарримана послом попытки Кеннана формулировать и рекомендовать твердую политику были совершенно определенно отвергнуты Гарриманом, который извлекал немалое удовольствие из прямолинейности в данном вопросе Кеннана. Стоило бы напомнить, что равный по таланту дипломат — мистер Лой Гендерсон, ныне начальник Ближневосточного отдела — был полностью исключен из сферы контактов с советской дипломатией на все годы войны за поддержку жесткой линии визави Советами. Его заставили остудиться.
Во время Ялты Кеннан писал Болену, что, если Запад не пожелает разочаровать Советский Союз, тогда останется только разделить Германию, разделить континент на зоны влияния и определить «линию, за пределами которой мы не можем позволить русским осуществлять неограниченное влияние или предпринимать односторонние действия». Эта точка зрения и вызрела, в конечном счете, в доктрину сдерживания. Кеннан просил Гарримана о жесткости. Но в декабре 1944 г. Кеннан так заключил свой меморандум Гарриману: «Я знаю, что вы смотрите на события в менее черном свете». Разница была в том, что Кеннан считал поведение советского руководства неизменным, а Гарриман верил, что русских можно переубедить, что вокруг Сталина идет борьба советников по поводу сотрудничества с Западом. «И противники сотрудничества теряют позиции» (Гопкинсу в сентябре 1944 г.). Но Гарриман предупреждал: «Если мы не возьмемся за дело, Советский Союз станет главным нарушителем мирового спокойствия повсюду, где затронуты их интересы». Что же из этого следует? «Я убежден, что мы можем изменить эту тенденцию, но только если изменим свою политику в отношении этого правительства… Я не собираюсь предлагать неких резких действий, но только дружеское quid pro quo». Гарриман выразил и свое устное отношение: «Я расстроен, но не разочарован. Работа приучения советского правительства играть достойную роль в международных делах является более сложной, чем мы предполагали».
Но сознание Гарримана как бы раздваивалось: сотрудничество с Роcсией возможно; но оно возможно лишь в случае подчинения русских общим американским идеям. Идея же раздела мира на зоны влияния «непопулярна». Английские дипломаты называли Гарримана «флюгером», замечая его очередной поворот к Кеннану, обращение к идеям, что американское руководство должно быть предупреждено о возможном кризисе в отношениях с Россией. Его жесткость становится очевидной: «Я не уверен в том, что я убедил президента в важности зоркой, твердой политики в отношениях с различными восточноевропейскими странами» — отмечает Гарриман после бесед с Рузвельтом в Вашингтоне в ноябре 1944 г. Именно тогда он замечает более жесткую позицию государственного департамента.
После Ялтинской конференции, когда появились грозовые облака над Балканами и произошло ожесточение в польском вопросе, Гарриман наполняется прежде невиданной энергией. Его дочь пишет об отце из Москвы: «Он очень занят — проблемами Польши, военнопленными, Балканами. В доме постоянно слышен топот ног, голоса и звонки телефонов, дребезжащие всю ночь до рассвета». Важно то, что Рузвельт продолжал отвергать алармистскую интерпретацию Гарримана и отказывался вызвать своего посла в Вашингтон для детального доклада.
Особые обстоятельства — смерть президента Рузвельта и решение Сталина послать в Сан-Франциско (на конференцию по созданию ООН) Молотова — дали Гарриману возможность возвратиться в Вашингтон и лично защитить свои новые, более жесткие позиции, одновременно устанавливая связи с новым президентом. Молотов полетел более безопасным путем, через Сибирь и западное побережье США, теряя тем самым два дня, которые посол Гарриман использовал довольно эффективно. Он прилетел через Атлантику в весьма нервном состоянии — тик правого глаза, боясь инсульта, но убежденный в необходимости своих контактов с новым президентом. Первые слова в уже морально подготовленном госдепартаменте: «Русские планы создания стран-сателлитов являются угрозой миру и нам». У Соединенных Штатов есть гигантский — экономический рычаг воздействия на Советский Союз. Гарриман предупредил министра военно-морских сил Джеймса Форрестола, что «мы должны встретить идеологический крестовый поход так же энергично как фашизм и нацизм». Гарриман сказал новому президенту, что Соединенные Штаты стоят перед угрозой «нашествия в Европу варваров».
Этот визит в Вашингтон укрепил главное оружие Гарримана — прямой доступ к президенту страны. Не все в Вашингтоне были довольны этим. Государственный секретарь Стеттиниус пожаловался 22 апреля: «Я киплю от возмущения по поводу того как действует Гарриман. Он явился к президенту не оповестив нас об этом и не доложив о результатах этой встречи». Посол А. Гарриман пытался объяснить Г. Трумэну, что И. В. Сталину трудно понять, «почему мы желаем вмешиваться в советскую политику в странах, подобных Польше, которые важны для безопасности России, если у нас нет более скрытых, тайных мотивов».
Президентское восприятие, склонность к категоричным суждениям и энергичному напору произвели впечатление на Гарримана. Но он все же смотрел на мир шире. Его волновали мысли: какое влияние окажет польский вопрос на открывавшуюся в Сан-Франциско конференцию, призванную создать Организацию Объединенных Наций? Пойдут ли США на создание мировой организации, если русские откажутся войти в нее? Глобальное вовлечение требовало наличия международных инструментов соответствующего калибра, неучастие СССР выбивало из-под основания ООН (которую США видели каналом своего воздействия на мир) одну из самых существенных опор. «Правда, — ответил после раздумья президент, — без русских от мировой организации (ООН. — А. У.) мало что останется».
Третий канал воздействия. Эдвард Стеттиниус стал председателем компании «Ю.С. Стил» в 38 лет. Все отмечали его привлекательность, открытую улыбку и рано поседевшие волосы. В госдепартаменте, который он возглавил, его называли «большой брат Эд». Рузвельт поставил этого относительно слабого политика ради концентрации всей внешнеполитической власти в собственных руках в конце 1944 г. Это был опытный председатель, специалист в общественных отношениях, но отнюдь не наиболее опытный и успешный дипломат. Иногда Стеттиниуса интересовали детали, а не суть. И все же не стоит преуменьшать его влияния. Он возглавлял могущественный государственный департамент.
И вот что сообщает госдепартамент президенту Трумэну 13 апреля 1945 г.: «Со времени ялтинской конференции советское правительство заняло твердую и бескомпромиссную позицию почти по всем главным вопросам». Стеттиниус при этом продолжал разделять ялтинский оптимизм; он полон ожидания позитивного воздействия создаваемой Организации Объединенных наций, чье рождение ожидалось в Сан-Франциско. Стеттиниус определенно смягчал позицию нескольких профессиональных дипломатов. В конечном счете госсекретарь Стеттиниус и Директор европейского отдела Фримэн Мэтьюз согласились в следующем: «Примечательные негативные перемены настроения, последовавшие после окончания конференции могут быть объяснены влиянием политических лидеров, с которыми Сталин вынужден был считаться по возвращении в Москву. Возможно эти лидеры сказали Сталину, что он „слишком многое отдал“ в Ялте. Эти лидеры являются эквивалентом наших изоляционистов». Оба американца придерживались высокого мнения о Сталине лично. Мэтьюз сказал, что Сталин является единственным диктатором, имеющем чувство юмора.
Четвертый источник воздействия на президента Трумэна являли собой англичане. По мере приближения войны к концу они занимали все более жесткую линию в отношении СССР. На Черчилля и его окружение оказывали постоянное воздействие лондонские поляки — и в целом польский вопрос был заглавным для Лондона. Для Трумэна престиж Черчилля был огромной величиной. В отличие от Рузвельта, ему было трудно противостоять мировому влиянию британского премьера и тому, что Черчилль скромно называл «нашим впечатлением от того, что на самом деле происходит в Москве и Варшаве». Черчилль нуждался в Трумэне, а Трумэн — в помощи британского премьера. Нет сомнений, что для прежнего сенатора из глубинного штата Миссури Черчилль был величиной наполеоновского масштаба, и он относился к нему — по крайней мере, на первом этапе — с должным пиететом. Первые же слова Черчилля Трумэну раскрывают суть его подхода: «Важно как можно скорее показать миру единство наших взглядов и действий».
У Трумэна сложились неплохие рабочие отношения с министром иностранных дел Энтони Идэном, с которым у президента состоялись две встречи, в результате которых англосаксы нашли общую линию в польском вопросе. Иден заявил, что у Лондона никогда не было более тесных отношений с Вашингтоном. Иден выразил ту точку зрения, что Советский Союз следует «повернуть лицом к реальностям» и заставить признать «англо-американскую мощь». У следующего в Сан-Франциско Идена были и более конкретные поручения: передать президенту Трумэну «наши впечатления о происходящем в Москве и Варшаве». Английский министр иностранных дел встретился с президентом дважды. Иден был известен талантом обаяния, и в данном случае приложил все силы. Он изложил президенту Трумэну позицию Лондона: Советский Союз следует поставить «лицом к реальностям», более того, его следует заставить признать «англо-американскую мощь».
Черчилль буквально с трепетом ждал сообщений облегченно вздохнул, когда развернул телеграмму Идена: «Новый президент США будет неустрашим в отношении Советов». Черчилль Идену 20 апреля: «Он не склонится перед Советами. Надеясь на продолжительную дружбу с русским народом, тем не менее я полагаю, что она может быть основана только на признании мощи англо-американцев».
Итак, четыре источника — Леги, Гарриман, Стеттиниус и Черчилль — оказали решающее воздействие на относительно неопытного президента, на официальный курс Соединенных Штатов. По существу в тот решающий апрель у Трумэна были четыре авторитета, основываясь на взглядах которых он формировал свою дипломатию: адмирал Леги, стоявший значительно жестче и правее основного состава советников и министров; посол Гарриман, который более всего боялся как бы либерал из глубинки Трумэн не оказался слишком мягким; госсекретарь Стеттиниус, покидающий федеральную службу — не сомневавшийся в том, что Трумэн назначит собственного главу внешнеполитического ведомства; четвертым источником информации, идей и концепций для Трумэна стал всеми признанный мастер своего дела Уинстон Черчилль. Британский лев не упустил золотой возможности воздействовать на взгляды нового лидера Запада.
Разумеется, были и другие источники, влиятельные при Рузвельте. К примеру, Гарри Гопкинс говорил Трумэну, что Сталин — это «прямолинейный, грубый, упорный русский… С ним нужно говорить откровенно». Но в эти дни и недели Гопкинс ослабевает и жестоко болеет, его помещают в клинику Мэйо. В этом состоянии фаворит Рузвельта не мог оказать большего воздействия на президента, чем его энергичные конкуренты. В больнице же был и Джозеф Дэвис. Бернард Барух послал Трумэну меморандум, в котором призвал «попытаться понять» русских. Неизвестно, читал ли этот меморандум Трумэн. И гораздо больше людей в окружении высказывали менее компромиссные взгляды.
Восприятие мира Трумэном зиждилось на том, что у всех международных кризисов есть вполне определенный источник — СССР, неуправляемая и непредсказуемая страна. Второй «кит» внешнеполитического кредо Г. Трумэна — абсолютная уверенность в том, что все мировые и региональные процессы имеют прямое отношение к Америке и могут получить из ее рук справедливое решение.
Находясь на перекрестке двух дорог — либо продолжение союза пяти стран — главных участников антигитлеровской коалиции, при котором США пришлось бы считаться с мнением и интересами своих партнеров, либо безусловное главенство как минимум над тремя из них (Великобританией, Францией, Китаем), Г. Трумэн без долгих колебаний избрал второй путь, обещавший ему эффективное руководство западным миром и дававший надежду на то, что силовое преобладание Запада склонит к подчинению обескровленный войной Восток.
Не вызывало особого доверия и окружение нового президента. Американский историк Р. Феррел не одинок в своем утверждении, что «ни одна из администраций со времен президента Дж. Тайлера4 не вызывала меньше иллюзий, чем группа сторонников Г. Трумэна, утвердившаяся в Вашингтоне».
Выделяются четыре источника доходившей до Трумэна информации.
Первое. Почти сразу же по принятии присяги Трумэн попросил адмирала Уильяма Леги остаться на посту начальника штаба президента «чтобы продолжить бизнес войны». Леги был профессиональным военным и придерживался известных консервативных взглядов. Он вообще подозрительно относился к иностранцам. Будучи специалистом по взрывчатым веществам, Леги до последнего не верил в реальность атомной бомбы. Во внешнем мире он хладнокровно и стопроцентно ненавидел Советский Союз. Коммунизм он считал ругательным словом, и это понятие вызывало у него «гнев и ярость». В Ялте он был недоволен общим течением дискуссий, он полагал, что принимаемые соглашения «делают Россию доминирующей силой в Европе, которая несет в себе определенность будущих международных разногласий и перспективу следующей войны». Адмирал Леги ведал подготовкой персоналом «комнаты карт» разъяснительных документов для нового президента, делая при этом особый акцент на Польше и на спорах относительно переговоров в Швейцарии по поводу сдачи германских войск в Северной Италии. Представляя своих сотрудников Трумэну 19 апреля 1945 г., Леги сконцентрировался на «оскорбительном языке» Сталина по поводу швейцарских переговоров и был удовлетворен тем, что телеграммы Сталина вызвали «солидный старомодный американизм», возмущение нового президента.
Среди дипломатических советников президента выделялся У. Леги, который ввиду отсутствия тесных контактов между президентом и госсекретарем оказывал подчас едва ли не решающее влияние на формирование внешнеполитических взглядов Белого дома и самого президента. Адмирал Леги приобрел большой вес в период председательствования в Объединенном комитете начальников штабов и на посту председателя Объединенного американо-английского комитета начальников штабов. Это не был политик «стандартной гибкости», свою силу и свой престиж он черпал в подчеркнутой прямолинейности, одиозной защите американских интересов. Президента Г. Трумэна прямолинейность суждений как раз не отталкивала, а, напротив, привлекала. Опираясь на такие качества, карьеру быстро сделал не только адмирал Леги, но и военно-морской министр Форрестол, своего рода «злой гений» трумэновской администрации.
Во-вторых. Вторым источником знаний и информации для президента Трумэна был посол Соединенных Штатов в Советской России Аверелл Гарриман. Посол, видевший Сталина чаще, чем любой американец, произвел на Трумэна большое впечатление. Напомним, что в ходе войны Гарриман верил в послевоенное сотрудничество Америки с Россией. «Русские будут сотрудничать в создании послевоенного мира несмотря на то, что их поведение — грубое и ужасно по нашим стандартам». В марте 1944 г. Гарриман пишет: «Несмотря на все противоположные соображения, нет никаких доказательств того, что Сталин не желает возникновения независимой Польши». Летом 1944 г. он уже сомневался в этом суждении. Варшавское восстание поколебало его уверенность основательно: русские ожидают, когда немцы сокрушат восставших антисоветских, ориентированных на Запад поляков. «В первый раз со времени прибытия в Москву я серьезно обеспокоен поведением советского правительства. Эти люди упиваются политической властью. Они думают, что могут навязать свои решения нам и всем прочим» (телеграмма в Вашингтон).
На посла с этого времени начинает воздействовать молодой дипломат и яркий представитель «рижской аксиомы» Джордж Кеннан, прибывший в американское посольство в Москве в 1944 г. Они подолгу беседовали в поисках ответов на «удручающие процессы» советской внешней политики. Кеннан позже писал, что он отстаивал идею «полномасштабного и реалистичного выяснения отношений с Советским Союзом в Восточной Европе». (Из доклада 1946 г. значится, что «во время пребывания Гарримана послом попытки Кеннана формулировать и рекомендовать твердую политику были совершенно определенно отвергнуты Гарриманом, который извлекал немалое удовольствие из прямолинейности в данном вопросе Кеннана. Стоило бы напомнить, что равный по таланту дипломат — мистер Лой Гендерсон, ныне начальник Ближневосточного отдела — был полностью исключен из сферы контактов с советской дипломатией на все годы войны за поддержку жесткой линии визави Советами. Его заставили остудиться.
Во время Ялты Кеннан писал Болену, что, если Запад не пожелает разочаровать Советский Союз, тогда останется только разделить Германию, разделить континент на зоны влияния и определить «линию, за пределами которой мы не можем позволить русским осуществлять неограниченное влияние или предпринимать односторонние действия». Эта точка зрения и вызрела, в конечном счете, в доктрину сдерживания. Кеннан просил Гарримана о жесткости. Но в декабре 1944 г. Кеннан так заключил свой меморандум Гарриману: «Я знаю, что вы смотрите на события в менее черном свете». Разница была в том, что Кеннан считал поведение советского руководства неизменным, а Гарриман верил, что русских можно переубедить, что вокруг Сталина идет борьба советников по поводу сотрудничества с Западом. «И противники сотрудничества теряют позиции» (Гопкинсу в сентябре 1944 г.). Но Гарриман предупреждал: «Если мы не возьмемся за дело, Советский Союз станет главным нарушителем мирового спокойствия повсюду, где затронуты их интересы». Что же из этого следует? «Я убежден, что мы можем изменить эту тенденцию, но только если изменим свою политику в отношении этого правительства… Я не собираюсь предлагать неких резких действий, но только дружеское quid pro quo». Гарриман выразил и свое устное отношение: «Я расстроен, но не разочарован. Работа приучения советского правительства играть достойную роль в международных делах является более сложной, чем мы предполагали».
Но сознание Гарримана как бы раздваивалось: сотрудничество с Роcсией возможно; но оно возможно лишь в случае подчинения русских общим американским идеям. Идея же раздела мира на зоны влияния «непопулярна». Английские дипломаты называли Гарримана «флюгером», замечая его очередной поворот к Кеннану, обращение к идеям, что американское руководство должно быть предупреждено о возможном кризисе в отношениях с Россией. Его жесткость становится очевидной: «Я не уверен в том, что я убедил президента в важности зоркой, твердой политики в отношениях с различными восточноевропейскими странами» — отмечает Гарриман после бесед с Рузвельтом в Вашингтоне в ноябре 1944 г. Именно тогда он замечает более жесткую позицию государственного департамента.
После Ялтинской конференции, когда появились грозовые облака над Балканами и произошло ожесточение в польском вопросе, Гарриман наполняется прежде невиданной энергией. Его дочь пишет об отце из Москвы: «Он очень занят — проблемами Польши, военнопленными, Балканами. В доме постоянно слышен топот ног, голоса и звонки телефонов, дребезжащие всю ночь до рассвета». Важно то, что Рузвельт продолжал отвергать алармистскую интерпретацию Гарримана и отказывался вызвать своего посла в Вашингтон для детального доклада.
Особые обстоятельства — смерть президента Рузвельта и решение Сталина послать в Сан-Франциско (на конференцию по созданию ООН) Молотова — дали Гарриману возможность возвратиться в Вашингтон и лично защитить свои новые, более жесткие позиции, одновременно устанавливая связи с новым президентом. Молотов полетел более безопасным путем, через Сибирь и западное побережье США, теряя тем самым два дня, которые посол Гарриман использовал довольно эффективно. Он прилетел через Атлантику в весьма нервном состоянии — тик правого глаза, боясь инсульта, но убежденный в необходимости своих контактов с новым президентом. Первые слова в уже морально подготовленном госдепартаменте: «Русские планы создания стран-сателлитов являются угрозой миру и нам». У Соединенных Штатов есть гигантский — экономический рычаг воздействия на Советский Союз. Гарриман предупредил министра военно-морских сил Джеймса Форрестола, что «мы должны встретить идеологический крестовый поход так же энергично как фашизм и нацизм». Гарриман сказал новому президенту, что Соединенные Штаты стоят перед угрозой «нашествия в Европу варваров».
Этот визит в Вашингтон укрепил главное оружие Гарримана — прямой доступ к президенту страны. Не все в Вашингтоне были довольны этим. Государственный секретарь Стеттиниус пожаловался 22 апреля: «Я киплю от возмущения по поводу того как действует Гарриман. Он явился к президенту не оповестив нас об этом и не доложив о результатах этой встречи». Посол А. Гарриман пытался объяснить Г. Трумэну, что И. В. Сталину трудно понять, «почему мы желаем вмешиваться в советскую политику в странах, подобных Польше, которые важны для безопасности России, если у нас нет более скрытых, тайных мотивов».
Президентское восприятие, склонность к категоричным суждениям и энергичному напору произвели впечатление на Гарримана. Но он все же смотрел на мир шире. Его волновали мысли: какое влияние окажет польский вопрос на открывавшуюся в Сан-Франциско конференцию, призванную создать Организацию Объединенных Наций? Пойдут ли США на создание мировой организации, если русские откажутся войти в нее? Глобальное вовлечение требовало наличия международных инструментов соответствующего калибра, неучастие СССР выбивало из-под основания ООН (которую США видели каналом своего воздействия на мир) одну из самых существенных опор. «Правда, — ответил после раздумья президент, — без русских от мировой организации (ООН. — А. У.) мало что останется».
Третий канал воздействия. Эдвард Стеттиниус стал председателем компании «Ю.С. Стил» в 38 лет. Все отмечали его привлекательность, открытую улыбку и рано поседевшие волосы. В госдепартаменте, который он возглавил, его называли «большой брат Эд». Рузвельт поставил этого относительно слабого политика ради концентрации всей внешнеполитической власти в собственных руках в конце 1944 г. Это был опытный председатель, специалист в общественных отношениях, но отнюдь не наиболее опытный и успешный дипломат. Иногда Стеттиниуса интересовали детали, а не суть. И все же не стоит преуменьшать его влияния. Он возглавлял могущественный государственный департамент.
И вот что сообщает госдепартамент президенту Трумэну 13 апреля 1945 г.: «Со времени ялтинской конференции советское правительство заняло твердую и бескомпромиссную позицию почти по всем главным вопросам». Стеттиниус при этом продолжал разделять ялтинский оптимизм; он полон ожидания позитивного воздействия создаваемой Организации Объединенных наций, чье рождение ожидалось в Сан-Франциско. Стеттиниус определенно смягчал позицию нескольких профессиональных дипломатов. В конечном счете госсекретарь Стеттиниус и Директор европейского отдела Фримэн Мэтьюз согласились в следующем: «Примечательные негативные перемены настроения, последовавшие после окончания конференции могут быть объяснены влиянием политических лидеров, с которыми Сталин вынужден был считаться по возвращении в Москву. Возможно эти лидеры сказали Сталину, что он „слишком многое отдал“ в Ялте. Эти лидеры являются эквивалентом наших изоляционистов». Оба американца придерживались высокого мнения о Сталине лично. Мэтьюз сказал, что Сталин является единственным диктатором, имеющем чувство юмора.
Четвертый источник воздействия на президента Трумэна являли собой англичане. По мере приближения войны к концу они занимали все более жесткую линию в отношении СССР. На Черчилля и его окружение оказывали постоянное воздействие лондонские поляки — и в целом польский вопрос был заглавным для Лондона. Для Трумэна престиж Черчилля был огромной величиной. В отличие от Рузвельта, ему было трудно противостоять мировому влиянию британского премьера и тому, что Черчилль скромно называл «нашим впечатлением от того, что на самом деле происходит в Москве и Варшаве». Черчилль нуждался в Трумэне, а Трумэн — в помощи британского премьера. Нет сомнений, что для прежнего сенатора из глубинного штата Миссури Черчилль был величиной наполеоновского масштаба, и он относился к нему — по крайней мере, на первом этапе — с должным пиететом. Первые же слова Черчилля Трумэну раскрывают суть его подхода: «Важно как можно скорее показать миру единство наших взглядов и действий».
У Трумэна сложились неплохие рабочие отношения с министром иностранных дел Энтони Идэном, с которым у президента состоялись две встречи, в результате которых англосаксы нашли общую линию в польском вопросе. Иден заявил, что у Лондона никогда не было более тесных отношений с Вашингтоном. Иден выразил ту точку зрения, что Советский Союз следует «повернуть лицом к реальностям» и заставить признать «англо-американскую мощь». У следующего в Сан-Франциско Идена были и более конкретные поручения: передать президенту Трумэну «наши впечатления о происходящем в Москве и Варшаве». Английский министр иностранных дел встретился с президентом дважды. Иден был известен талантом обаяния, и в данном случае приложил все силы. Он изложил президенту Трумэну позицию Лондона: Советский Союз следует поставить «лицом к реальностям», более того, его следует заставить признать «англо-американскую мощь».
Черчилль буквально с трепетом ждал сообщений облегченно вздохнул, когда развернул телеграмму Идена: «Новый президент США будет неустрашим в отношении Советов». Черчилль Идену 20 апреля: «Он не склонится перед Советами. Надеясь на продолжительную дружбу с русским народом, тем не менее я полагаю, что она может быть основана только на признании мощи англо-американцев».
Итак, четыре источника — Леги, Гарриман, Стеттиниус и Черчилль — оказали решающее воздействие на относительно неопытного президента, на официальный курс Соединенных Штатов. По существу в тот решающий апрель у Трумэна были четыре авторитета, основываясь на взглядах которых он формировал свою дипломатию: адмирал Леги, стоявший значительно жестче и правее основного состава советников и министров; посол Гарриман, который более всего боялся как бы либерал из глубинки Трумэн не оказался слишком мягким; госсекретарь Стеттиниус, покидающий федеральную службу — не сомневавшийся в том, что Трумэн назначит собственного главу внешнеполитического ведомства; четвертым источником информации, идей и концепций для Трумэна стал всеми признанный мастер своего дела Уинстон Черчилль. Британский лев не упустил золотой возможности воздействовать на взгляды нового лидера Запада.
Разумеется, были и другие источники, влиятельные при Рузвельте. К примеру, Гарри Гопкинс говорил Трумэну, что Сталин — это «прямолинейный, грубый, упорный русский… С ним нужно говорить откровенно». Но в эти дни и недели Гопкинс ослабевает и жестоко болеет, его помещают в клинику Мэйо. В этом состоянии фаворит Рузвельта не мог оказать большего воздействия на президента, чем его энергичные конкуренты. В больнице же был и Джозеф Дэвис. Бернард Барух послал Трумэну меморандум, в котором призвал «попытаться понять» русских. Неизвестно, читал ли этот меморандум Трумэн. И гораздо больше людей в окружении высказывали менее компромиссные взгляды.
Элита глобальной державы
Особенное положение занимал военный министр Генри Стимсон, ветеран американской политической сцены. В пику большинству, он не был приверженцем новой мировой организации — ООН, и он противился полицейским функциям США по всему миру. Он не считал обреченным дело американо-российского сближения. Мир, по Стимсону, следовало разделить на зоны предпочтительного влияния одной из великих держав. В декабре 1944 г. и в январе 1945 г. он предупреждал президента Рузвельта и государственного секретаря Стеттиниуса о нереалистичности приступать к созданию международной организации до достижения договоренности между великими державами. Стимсон добился согласия Рузвельта с тем, что интересы СССР в прилегающих к нему странах неизбежно должны превосходить интересы других стран в этих регионах. Посмеют ли США смириться с преобладанием в Мексике какой-либо иной державы кроме США? Комфортабельно ли чувствовал бы себя Вашингтон в том случае, если бы Мексика стала бы избранным союзником другой державы?
В начале мая 1945 г. Стимсон говорит по телефону своему помощнику Джону Маклою: «Мы не должны вмешиваться в местные конфликты Европы… Думаете ли вы, что Россия собирается уступить свое право действовать односторонне в среде соседних наций, окружающих ее, которые она считает важными и полезными для себя — такими как Румыния и Польша — не думаете же вы, что она сдаст свои права здесь другим?» Маклой: «О нет, она не отдаст».
Стимсон беспокоился по поводу того, что «некоторые американцы, придающие преувеличенное значение „доктрине Монро“, в то же время готовы вцепиться в любую проблему Центральной Европы». Он записывает в дневнике 16 апреля 1945 г.: «Наши (геополитические) орбиты не совпадают и я думаю, что в целом мы должны в будущем избежать конфликтов. Любой ценой нужно избежать вторжения в Балканское болото». Чтобы укрепить свои политические связи на Капитолийском холме, президент в первые же дни предложил пост государственного секретаря одному из лидеров фракции демократов, политику, в основном занимавшемуся внутренними проблемами, — сенатору Дж. Бирнсу. Неудачу такого выбора признал, собственно, и сам Г. Трумэн, отстранив Дж. Бирнса через два года от руководства департаментом.
Значительную часть помощников нового президента составили едва ли не случайные люди. «Я из Миссури» (т. е., земляк Трумэна) — стало почти магическим выражением, открывавшим путь для выдвижения в первые ряды. К примеру, военным помощником президента, к негодованию Пентагона, стал его старинный миссурийский приятель Воэн, военно-морским — тоже миссуриец и давний приятель — Дж. Вардамен. Таких людей в окружении Г. Трумэна было немало. В ординарных обстоятельствах это был бы «нормальный» для Вашингтона образ действий, но в условиях, когда США еще участвовали в мировой войне, замена экспертов и мыслящих людей периода «Нового курса» старинными друзьями нового президента влекла за собой негативные последствия для страны.
В начале мая 1945 г. Стимсон говорит по телефону своему помощнику Джону Маклою: «Мы не должны вмешиваться в местные конфликты Европы… Думаете ли вы, что Россия собирается уступить свое право действовать односторонне в среде соседних наций, окружающих ее, которые она считает важными и полезными для себя — такими как Румыния и Польша — не думаете же вы, что она сдаст свои права здесь другим?» Маклой: «О нет, она не отдаст».
Стимсон беспокоился по поводу того, что «некоторые американцы, придающие преувеличенное значение „доктрине Монро“, в то же время готовы вцепиться в любую проблему Центральной Европы». Он записывает в дневнике 16 апреля 1945 г.: «Наши (геополитические) орбиты не совпадают и я думаю, что в целом мы должны в будущем избежать конфликтов. Любой ценой нужно избежать вторжения в Балканское болото». Чтобы укрепить свои политические связи на Капитолийском холме, президент в первые же дни предложил пост государственного секретаря одному из лидеров фракции демократов, политику, в основном занимавшемуся внутренними проблемами, — сенатору Дж. Бирнсу. Неудачу такого выбора признал, собственно, и сам Г. Трумэн, отстранив Дж. Бирнса через два года от руководства департаментом.
Значительную часть помощников нового президента составили едва ли не случайные люди. «Я из Миссури» (т. е., земляк Трумэна) — стало почти магическим выражением, открывавшим путь для выдвижения в первые ряды. К примеру, военным помощником президента, к негодованию Пентагона, стал его старинный миссурийский приятель Воэн, военно-морским — тоже миссуриец и давний приятель — Дж. Вардамен. Таких людей в окружении Г. Трумэна было немало. В ординарных обстоятельствах это был бы «нормальный» для Вашингтона образ действий, но в условиях, когда США еще участвовали в мировой войне, замена экспертов и мыслящих людей периода «Нового курса» старинными друзьями нового президента влекла за собой негативные последствия для страны.