Молотов сказал, что понимает важность польского вопроса для США, но для СССР — это вопрос жизненной важности. Г. Трумэн пригрозил, что неуступчивость СССР может привести к тому, что США начнут создавать мировую организацию без него и что вопрос о предоставлении СССР экономической помощи будет отставлен.
   Дважды за тридцать лет Германия проходила польским коридором к жизненным центрам России, ставя ее на грань выживания. А ныне Америка брала на себя роль куратора русских западных границ. На многое могли пойти русские, руководствуясь желанием сохранить дружбу с Соединенными Штатами. Но не ценой передачи власти в Варшаве «поздним пилсудчикам», которые просто и яро ненавидели Россию. Торговать русской безопасностью в 1945 г. было невозможно. То было нечто, чего не могло себе позволить никакое русское правительство. Между Германией и русскими границами стояла самая мощная в мире армия, и ее доблесть стоила ей невероятной крови. И зря Трумэн взял свой жесткий тон. Россия никогда не была колонией Запада; менее всего она готова была ею стать после победы над Германией. «Польские ворота» стоили России огромных жертв и отдавать ключи от них Вашингтону советское правительство просто не могло. Тем более тем, кого Молотов назвал «секретным врагам», лондонским полякам.
   С достаточной долей реализма адмирал Леги заканчивает свою запись за день 23 апреля: «Я лично не верю, что можно исключить доминирующее советское влияние в Польше». Довольно трудно определить причины неожиданной жесткости президента Трумэна. Общественное мнение в стране не требовало принять курс, грозящий военному союзу. Конгресс не оказывал подобного давления на президента. Доброжелательность в отношении героического Советского Союза была в зените; общественное мнение в превосходной степени оценивало своего главного евразийского союзника. Никто не испытывал особого геополитического интереса к Восточной Европе. (Напомним, что совсем недавно, в 1937 г. американский посол в Риге Артур Блисс Лейн охарактеризовал Восточную Европу как «возможно, наименее важной из всех мировых регионов для Соединенных Штатов» ). Если американский народ и испытывал интерес к этому региону, то, прежде всего выражал восхищение жертвенностью и освободительной миссией Советской Армии, унесшей нацистскую зависимость всему поясу государств от Финляндии до Греции.
   После жесткого приема Трумэном Молотова («Со мной никогда в жизни так не говорили») Сталин прислал Черчиллю и Трумэну свое объяснение политики СССР в Восточной Европе. Он просил союзников учесть, что «Польша граничит с Советским Союзом, чего нельзя сказать о Великобритании и США. Польша для безопасности Советского Союза означает то же, что Бельгия и Греция для безопасности Великобритании». Он не знает, в какой мере «подлинно демократичны» греческое и бельгийское правительства, поскольку его никто не консультировал на эту тему, но он не может понять «почему в дискуссии о Польше не сделано никакой попытки принять во внимание интересы Советского Союза в плане безопасности». Почему не может быть принят за основу югославский прецедент, если люди Тито могут составить основу правительства в Югославии, то почему этого не может произойти в Польше?
   Требование решить польский вопрос желательным для США образом не было новостью. Существеннее было то, что прежние намеки американцев о послевоенном сотрудничестве, о помощи в восстановлении уступили место противоположному.
   Жесткий (и опасный) поворот американского руководства можно объяснить только новым глобальным курсом Вашингтона. У американского руководства появилось чувство ответственности за все мировые дела. Вильсонизм, мессианский либерализм, мощный порыв реформировать весь мир, сделать его «гарантированным» для либеральной демократии и либерального капитализма, охватил американскую элиту. Идеологи этого плана вопрошали: а иначе зачем было вести мировую войну? Только эта цель оправдывала в их глазах всеобщую американскую мобилизацию. Ради идеалов прежней битвы с тоталитарианизмом и тиранией они будут противостоять Советскому Союзу в Восточной Европе. Так думал Гарриман и, важнее всего, так думал президент Трумэн. Новый вариант вильсонизма: «Сделать мир гарантированным для демократии» охватил Америку и приобрел немалое влияние. Трумэн вполне мог полагать, что он реализует идеалы своего великого предшественника — Франклина Делано Рузвельта, и Трумэна вовсе не осеняло, что ФДР разделял идеи консорциума великих держав и делал это очень умело, подавая на внутренней арене как торжество демократии и вильсонизма. Трумэн был лишен талантов и изощренности, опыта и исторического видения своего предшественника. Его прямолинейность уже начала рвать узлы военной дружбы, солидарности, понимания опасности навязывать региональным мощным силам некое всеобщее видение проблем. Трумэн был частью национального консенсуса, он никогда не был государственным деятелем «наднационального» толка. У него просто не было подобного опыта.
   В день беседы с Молотовым Трумэн принял военного министра Генри Стимсона. Тот предал президенту несколько машинописных листков. Концовку текста Стимсон дописал только утром этого дня: «В течение четырех месяцев мы, скорее всего, завершим создание самого ужасного в человеческой истории оружия, одна бомба которого может разрушить целый город». В настоящий момент только Соединенные Штаты способны создать такое оружие. «Единственной державой создать подобное оружие в течение нескольких лет является Россия». Трумэн полностью согласился с необходимостью проекта «Манхэттен».

Польша

   В дни определения послевоенного мироустройства, весной 1945 г., американское руководство в своих отношениях с Советским Союзом поставило задачу проконтролировать и изменить советскую политику в наиболее важном для СССР пункте — отношений СССР с его главным европейским соседом — Польшей.
   Почему Польша? Почему эта страна стала точкой столкновения Америки с Россией? Американская сторона выбрала в качестве теста крайне неудобный пример. Как справедливо указал еще в Ялте Сталин, «для России Польша — не только вопрос чести, но вопрос безопасности». Для любой великой державы вопрос безопасности был важнее всех прочих. В этом плане Россия Сталина ничем особенным не отличалась — Соединенные Штаты защищали бы свою безопасность с не меньшим упорством.
   Прискорбным является то, что единственным политиком в окружении Трумэна, придерживающимся реалистических взглядов на мир, был далек от личных связей военный министр Генри Стимсон, который указывал на то, что географическая близость должна рассматриваться, по меньшей мере, с той же степенью серьезности, что и универсальные принципы народоправства и т. п.
   И Америка решительно встала против России в Польше — там, где Россия никак не могла отдать собственную безопасность, связи армии в Германии с Советским Союзом в чужую собственность. Америка выдвинула «откладывание прежних решений, знаки новой тревоги, озлобление, громкие протесты, полную идентификацию взглядов, своих и лондонского польского правительства, — и все это в отсутствие в самой Польше собственно американских войск — для нового решения польской проблемы».
   А ведь это было то время, когда вместо понятия национальный интерес все затмило понятие «национальная безопасность». Именно из этого угла вышла холодная война. Гарриман говорит в государственном департаменте в апреле 1945 г.: «Русские планы по созданию государств-сателлитов являются угрозой для мира и для нас. Советский Союз, как только получит контроль над окружающими территориями, будет пытаться проникнуть в следующие ближайшие страны». Поэтому Соединенные Штаты обязаны сделать из Польши «контрольный случай» и постараться сократить советскую зону влияния. «Советскому Союзу нужно противостоять в ныне соседствующих с ним странах».
   Для того чтобы американская точка зрения на мир как на систему, контролируемую из Вашингтона, возобладала, считалось необходимым вынудить Советский Союз безоговорочно признать право заокеанской державы определять ход развития его связей с непосредственными соседями. По воле США СССР должен был «забыть» о том, что предвоенная Польша была исключительно враждебна по отношению к своему восточному соседу, что даже при непосредственной угрозе национальному суверенитету в 1939 г. она отказалась сотрудничать с СССР, забыть, что предвоенная Польша была бастионом антисоветизма, главным звеном созданного Западом «санитарного кордона» вокруг СССР. Должно было случиться так, чтобы СССР забыл о 600 тыс. павших за освобождение Польши советских воинах, о том, что национальное возрождение Польши стало возможным лишь ценой жертв, понесенных Советским Союзом.
   Глава Советского правительства И. В. Сталин писал президенту Трумэну: «Вы, видимо, не согласны с тем, что Советский Союз имеет право добиваться того, чтобы в Польше существовало дружественное Советскому Союзу Правительство и что Советское Правительство не может согласиться на существование в Польше враждебного ему Правительства… Попросту говоря, Вы требуете, чтобы я отрешился от интересов безопасности Советского Союза, но я не могу пойти против своей страны».
   Есть значительная доля иронии в том, что американское руководство, сделавшее польский вопрос ключевым для определения своих отношений с СССР, выступало за «демократизацию» варшавского правительства. Эта «демократизация» должна была произойти путем передачи всей государственной власти в новой Польше эмигрантскому правительству в Лондоне. Псевдодемократический характер этого лондонского правительства был довольно хорошо известен. Весь мир наблюдал за восстановленной в 1918 году Польшей. Даже невзыскательный американский политик не мог квалифицировать режим Пилсудского иначе, как диктатуру, наложившую запрет на основные политические свободы. Охваченный самомнением, режим панской Польши не признавал факта существования в рамках своего государства миллионов украинцев и белорусов. Антисемитизм довоенной правительственной верхушки панской Польши известен, как известно и то, что эта страна с 1934 года» пыталась сблизить свою внешнюю политику с курсом гитлеровского рейха. Возвратить таких политиков и их прямых идейных наследников в Варшаву в 1945 г. значило надругаться над жертвами второй мировой войны.
   Невозможно себе представить, чтобы США после победы в войне позволили кому бы то ни было диктовать им условия отношений с соседней страной. Невозможно себе представить, чтобы любое американское правительство удержалось у власти, заяви оно, что для поддержания мира нужно следовать советам из другой столицы, отстоящей от Америки за тысячи километров.
   Возможно лучший исследователь современной дипломатической истории Дж. Л. Геддис: «Не многие историки готовы отрицать сегодня, что Соединенные Штаты были намерены доминировать на международной арене после второй мировой войн задолго до того, как Советский Союз превратился в антагониста». Консультант исследовательского центра «РЭНД корпорейшн» К. Лейн: «Советский Союз был значительно меньшим, чем это подавалось ранее, фактором в определении американской политики. На самом же деле после второй мировой войны творцы американской политики стремились создать ведомый Соединенными Штатами мир, основанный на превосходстве американской политической, военной и экономической мощи, а также на американских ценностях».
   Трумэн стремительно двигался в этом направлении. Старый «двор» Рузвельта видел его движение в противоположном направлении. Резонно представить себе, что Трумэн мог пойти и иным путем, но, первое, он был жертвой уже устоявшейся точки зрения (Леги-Гарриман-Форрестол). При этом нельзя не признать, что Трумэн искренне считал тех, к кому обращался за советом лучшими специалистами предшествующей администрации. (Он не обращался пока из прежних видных советников только к Гарри Гопкинсу). В середине мая, когда у Трумэна появились первые сомнения, он сказал дочери Рузвельта (возможно, в качестве самозащиты), что все его советники требуют «твердости в контактах с русскими».
   Во-вторых, пресс обстоятельств — стремление показать себя энергичным лидером, твердым и неподвластным влияниям, влекло Трумэна от природной рассудительности. Рузвельт поднимался над проблемами, всегда стремясь избежать лобового противостояния. Трумэн пытался доказать самому, что адекватен вставшим перед страной задачам. Его влекла стихия противоборства. Многие из окружающих отметили, что в первые недели пребывания в Белом доме Трумэн нарочито быстро принимал решения и склонялся к бойцовской манере. Предшествующий вице-президент Генри Уоллес отмечает: «Решительность Трумэна восхитительна. Встает лишь один вопрос: достаточно ли информированности за плечами у этой решительности». Через несколько недель Уоллес уже смущен «излишней крутостью» президента. «Эта тенденция выбирать спонтанные и „крутые“ решения имеет свои преимущества, но рано или поздно она приведет к игнорированию истины, за чем последуют трудные времена». Даже близкий приятель Трумэна — спикер палаты представителей Сэм Рейборн, одобряя жесткость президента, все же добавил: «Я боюсь, что однажды он примет решение, основанное на неадекватной информации».
   Стоит сказать, что многолетний лидер — Франклин Рузвельт ушел из жизни в критическое время, тогда, когда страна должна была выбрать путь на десятилетия вперед.

Азия и мировой порядок

   Если СССР и нужен был теперь американским политическим и военным стратегам, то только в одном отношении: сохранить за счет вступления СССР в войну против Японии от 600 тыс. до миллиона американских жизней (эта оценка «стоимости» американского вторжения на Японские острова была дана Объединенным комитетом начальников штабов).
   Напомним, что продвижение американцев в Японии и на азиатском континенте, где находились два миллиона японских солдат (1 млн. в Срединном Китае и столько же в Маньчжурии) шло довольно медленно. Велись исключительно кровопролитные бои на островах Окинава и Иводзима. Понятно то внимание, которое было оказано Соединенными Штатами советской стороне, подтвердившей в Ялте свое обещание, данное на Тегеранской конференции, начать военные действия против Японии спустя два-три месяца после окончания войны в Европе. Г. Трумэну Советский Союз нужен был как сила, способная нейтрализовать японцев в Корее, Маньчжурии и Китае, как сила, дававшая шанс уберечь морские и сухопутные части армии США от неизбежных жертв. Поэтому нарастание жесткости в отношении СССР было относительно медленным. Невнимательность со стороны США к соображениям безопасности, лежащим в основе советской внешней политики, была оборотной стороной той невиданной самоуверенности, которой руководствовался официальный Вашингтон, начав ощущать себя главным мировым капиталистическим центром, средоточием неслыханного могущества. Благородные мотивы борьбы с нацизмом уступили место опьяняющей эйфории миростроительства по американскому образцу. Деятели «Нового курса» ушли в тень, вперед вышли строители «либеральной и демократической» империи, превратившейся в конечном итоге в инициатора невиданной гонки вооружений, в душителя свободы развивающихся народов, в хладнокровного истребителя мирного населения Кореи и Вьетнама.
   Стратегия глобальной экспансии принесла в американскую дипломатическую практику правило двойного стандарта. Соединенные Штаты на словах в категорической форме выступили против создания сфер влияния, против образования блоков. А на деле США уже доминировали в западном мире, взяли под свой контроль многие прежние части Британской империи, питали надежды на занятие места Франции и других западноевропейских колониальных метрополий в их важнейших владениях. Западное полушарие США рассматривали уже как свою заповедную зону. Все это никак не укладывалось в рамки провозглашаемых ими демократических принципов. Если Соединенные Штаты стремились к доминированию в далеком Китае, то это подавалось как «содействие прогрессу человечества», а если CCCP был озабочен безопасностью своих границ, то это освещалось как его «выход на большую дорогу экспансии». Правило двойного стандарта стало внутренней сущностью послевоенной американской дипломатии.

На пути к Потсдаму

   Жесткость первых недель не принесла быстрых решений. Напротив, Индокитай, Югославия, Япония, создание ООН внесли новые сложности в мировоззрение американского президента, который в июне 1945 г. сказал: «Вы не знаете, насколько это все сложно для меня. Рядом нет знающих международные дела людей». Это заставило Трумэна сделать несколько шагов назад, в направлении «ялтинской аксиомы». На месте своего рода наставника Гарри Трумэна появляется видный чиновник госдепартамента — заместитель государственного секретаря Джозеф Грю — примерный консерватор, на долю которого выпало возглавлять госдепартамент во время многочисленных отлучек госсекретаря Стеттиниуса.
   Грю возглавлял госдеп две трети времени между январем и августом 1945 г. Ему был сорок один год, десять из которых он провел на посту американского посла в Японии. Глухота усугубляла его склонность уходить в себя. Его жесткость по отношении к России и строю была хорошо известна. Этот человек видел крайние проявления милитаризма собственными глазами, он служил в Германии и Австро-Венгрии во время первой мировой войны и в Японии во время второй мировой войны.
   Именно этот чиновник отвечал за поток документов на стол президента Трумэна в очень важный период мировой истории, встречался с президентом ежедневно. В ряде случаев решения президента были просто фиксацией взглядов Джозефа Грю. Скажем, 2 мая 1945 г. Грю записывает: «Сегодня у меня были четырнадцать проблем, которые нужно было срочно решить, и мы сделали это за пятнадцать минут, придя к ясному и определенному решению в каждом случае».
   Наступал период определения отношений с Советской Россией как в Европе и на Дальнем Востоке. В мае 1945 г. разразился кризис между Италией и Югославией по поводу Триеста. Собственно кризис возник между США и Британией, с одной стороны, и Югославией Тито — с другой. Этот кризис периодически приближался к горячей фазе. Именно в эти дни Джозеф Грю являл собой главного советника американского президента. Югославы сумели умело организовать движение за югославский суверенитет над Триесте и Венеция-Джулия, где итальянское и славянское население было перемешано. И Рим и Белград пытались решить проблему в свою пользу.
   Если бы руководство Трумэна тщательно проанализировало этот эпизод, то многое бы могло бы быть иным в мире, создаваемом во второй половине 1940-х годов. Общее впечатление в Вашингтоне сводилось к тому, что коммунисты Тито ведут игру, руководимую Кремлем. Западные союзники бросились на встречу своего фактического сателлита — Италии. Как стало ясно значительно позднее, Советский Союз никоим образом не поддерживал югославскую сторону. Более того. Москва осуждала напор титоистского руководства как опасный, как способный завести Югославию в опасные воды международной политики, как опасный и провокационный авантюризм. То была локальная проблема и только тотальный отпор Вашингтона и Лондона мог придать делу характер противостояния Восток-Запад.
   C разворачиванием кризиса государственный департамент США быстро принял ту точку зрения, что югославская оккупация значительной части спорного региона является результатом, во-первых, тоталитарного характера титоистского руководства; во-вторых, югославы являются агентами русских. Последнее было классическим выражением «рижской аксиомы». Посланным на спорную территорию офицером был Александер Кирк, работавший в Москве до второй мировой войны.
   Грю заведомо подозревал участие советской стороны. Он присоединился к агрессивному мнению Черчилля, который хотел сделать Триест местом дипломатической битвы. Британский премьер предупредил 12 мая 1945 г. Трумэна относительно создаваемого восточной стороной «железного занавеса»: «Какой же будет наша позиция через год или два, когда наши армии будут распущены?» Джозеф Грю сказал президенту, что Триест имеет огромную стратегическую значимость «для будущего мира Европы». Здесь проверяется, позволят ли Соединенные Штаты России использовать своих сателлитов для определения того, «какие государства и границы лучше для будущего СССР». Трумэн не рискнул пойти на военное противостояние из-за страха общественного возмущения в самой Америке. Но в личном плане он изменил свою личную точку зрения и воспринял интерпретацию, предложенную Грю: «Единственное решение — вышвырнуть их прочь» (слова Трумэна).
   На пути абсурдной военной конфронтации встал Генри Стимсон, назвавший позицию государственного департамента «нереалистичной» и утверждавший, что англичане манипулируют американцами. Он увидел в происходящем «один из тех периодов, которые случаются в каждой войне» и сказал об этом президенту Трумэну 10 мая 1945 г. «Лишено всякой мудрости влезать в балканское болото». Министру удалось приостановить погасить растущую воинственность в Вашингтоне, замедлить посылку американцами и англичанами войск. Югославы ответили тем, то 18 мая прислали примирительное послание. Ситуация прошла крайнюю точку напряжения.
   Но Грю не терял времени и трактовал эпизод в Триесте в свою пользу: наблюдается неизбежное столкновение противоположных точек зрения. После бессонной ночи, ранним утром 19 мая 1945 г. Грю бродил по коридорам своего дома и чеканил фразу: «Советская русская экспансия» — воплощение «рижской аксиомы». Результатом Второй мировой войны стало то, что «произошло смещение тоталитарной диктатуры и мощи из Германии и Японии в Советскую Россию, которая в будущем будет представлять собой суровую опасность для нас — так как это делали страны „оси“ прежде». В Восточной Европе складывается тот образ действий, который Россия будет стремиться повторить. Далее Грю пишет: Н Ближнем и Дальнем Востоке «сработает тот же стереотип». Война с Советским Союзом «так же определенна, как может быть определенным что-либо на этом свете». Соединенным Штатам следует ответить укреплением своей военной мощи и укреплением отношений с Британией, Францией и Латинской Америкой. Самым фатальным из всего было бы «довериться искренности России», ибо Россия считает «наше этически выдержанное поведение как слабость и попытается этой слабостью воспользоваться». Все это вело к следующему заключению: «Как только закончится конференция в Сан-Франциско, наша политика в отношении Советского Союза должна быть устрожена по указанной линии. Было бы значительно лучше и безопаснее устроить выяснение отношений с Россией до того, как та осуществит реконструкцию и разовьет свою огромную военную, экономическую и территориальную мощь».
   Грю сделал ошибку большого исторического калибра. Локальный конфликт по поводу небольшого приграничного городка Триеста он воспринял и представил как начало новой фазы исторического развития, как авангардные бои русского империализма, как преамбулу крупного — мирового конфликта, в который вторгается мир после второй мировой войны. И вторгается, считал Грю, неизбежно.
   Грю было легче повлиять на ту часть западнорусских отношений, где он был признанным авторитетом — на сотрудничество на Дальнем Востоке. Он ужесточил американский подход к СССР. В уже упоминавшемся меморандуме он указывал на возможные последствия вступления Советского Союза в войну на Тихо океане: «Тогда Монголия, Маньчжурия и Корея постепенно попадут в орбиту русского влияния, за ними последует Китай и в конечном счете Япония». Из этого следовало, что войну против Японии следует заканчивать как можно раньше — до вступления в нее России.
   С постоянной занятостью Стеттиниуса Грю стал фигурой национального масштаба в мае 1945 г. Югославский кризис начинает бросать благодаря ему тень на американо-советские отношения. Грю с помощью Гарримана собирает совещание под провокационным названием: «Следует ли поддерживать то, что было достигнуто в Ялте?» Речь шла, прежде всего, об «уступках», сделанных Советскому Союзу, собирающемуся вступить в войну против Японии. Против горячих голов госдепартамента выступило реалистически мыслящее военное министерство. Мелким клеркам и ангажированным дипломатам было еще трудно противостоять фигурам типа Стимсона и Маршала.
   Стимсон сумел доказать, что Советский Союз, если его пытаться нейтрализовать на данном этапе, сумеет завладеть всем, что ему обещано союзниками и без их поддержки. Альтернативой может быть лишь война против СССР. Рационально ли это в условиях неоконченной войны с Японией? Военное министерство категорически отказалось делать что-либо, препятствующее вступлению России в войну против Японии, ибо советская помощь «совершенно определенно материально сократит период ведения военных действий и таким образом сохранит американские жизни». Стимсон считал глупым поднимать столь провокационный вопрос до того, как выяснится значимость атомного фактора, который единственно мог рассматриваться как альтернатива советскому участию в войне.