Страница:
Именно как достижение компромисса воспринимал Рузвельт советско-американское понимание на конференции по всем основным вопросам. Эта идея отражена в едином коммюнике и во всех последующих комментариях президента. И когда Рузвельт 3 декабря вылетел из Тегерана в Каир, он был доволен: его план продвижения к искомому послевоенному миру реализуется. Он установил рабочие отношения с СССР, он нащупал возможности компромисса по польскому вопросу, он нашел в СССР понимание относительно будущей роли Китая, Западной Европы, проектов построения иного, отличного от предвоенного, мира. Обещание СССР выступить против Японии облегчало выполнение азиатских планов Америки. Дела шли желаемым образом.
Лорд Исмей записал, что «Рузвельт явственно был доминирующей фигурой конференции. Он выглядел воплощением здоровья, находился в лучшей своей форме, говорил веско, примирительно и несколько покровительственно… Черчилль, наоборот, страдал от безжалостной простуды, разражался бронхиальным кашлем, хотя, когда это было нужно, его ум триумфально побеждал материю, и он достойно вносил свою лепту». Сталина Исмей описывает как поглощенного в себя, как бы отрешенного от происходящего. В блокноте он рисовал странные волчьи головы.
У присутствующих все больше складывалось впечатление, что в Тегеран Рузвельт прибыл ради сближения со Сталиным: «Я сделал все, что он просил меня сделать. Я остановился в его посольстве; приходил на его обеды, был представлен его министрам и генералам. Он был корректным, сдержанным, торжественным, неулыбчивым… Тогда я начал говорить со Сталиным доверительно. Прикрывая рот ладонью, я сказал ему: „Уинстон сегодня не в себе, он встал с левой ноги. Легкая улыбка прошлась по глазам Сталина, и я решил, что вступил на нужную тропу… Я начал отмечать все британские черты Черчилля, образ Джона Булля, его сигары, его манеры. Румянец стал проявляться на лице Уинстона, и чем больше он краснел, тем охотнее Сталин улыбался. Наконец Сталин разразился глубоким, идущим от сердца смехом, и впервые за три дня я увидел свет в конце туннеля“.
Полагаем, не будет ошибкой сказать, что в ходе тегеранской встречи «большой тройки» Рузвельт сделал коррективы в своей стратегической схеме «четырех полицейских» и расклада сил внутри четырехугольника. Сущность этих корректив заключалась в выводе президента о возможности тесных и взаимовыгодных советско — американских отношений в будущем. Мир, в котором США и СССР станут друзьями, определенно виделся как более стабильный, более упорядоченный. Две сверхмощные державы, найдя общий язык, самым надежным образом гарантировали бы мир от войны.
Рузвельт, ощущал успех, он покинул Тегеран будучи убежденным, что его стратегическая линия в мировой дипломатии начала реализовываться в самых существенных своих аспектах. Теперь, в свете тегеранских договоренностей, он гораздо меньше опасался американских изоляционистов (страх перед которыми, порожденный в 1919-1921 и 1935 годах, постоянно его преследовал), он верил, что сумеет убедить конгресс и общественность в необходимости выхода США на мировые позиции. На пути домой Рузвельт сообщил супруге 9 декабря 1943 года: «В целом мы добились успеха».
Первые опасения
После Тегерана
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Союз Запада?
Россия выходит к границам
Лорд Исмей записал, что «Рузвельт явственно был доминирующей фигурой конференции. Он выглядел воплощением здоровья, находился в лучшей своей форме, говорил веско, примирительно и несколько покровительственно… Черчилль, наоборот, страдал от безжалостной простуды, разражался бронхиальным кашлем, хотя, когда это было нужно, его ум триумфально побеждал материю, и он достойно вносил свою лепту». Сталина Исмей описывает как поглощенного в себя, как бы отрешенного от происходящего. В блокноте он рисовал странные волчьи головы.
У присутствующих все больше складывалось впечатление, что в Тегеран Рузвельт прибыл ради сближения со Сталиным: «Я сделал все, что он просил меня сделать. Я остановился в его посольстве; приходил на его обеды, был представлен его министрам и генералам. Он был корректным, сдержанным, торжественным, неулыбчивым… Тогда я начал говорить со Сталиным доверительно. Прикрывая рот ладонью, я сказал ему: „Уинстон сегодня не в себе, он встал с левой ноги. Легкая улыбка прошлась по глазам Сталина, и я решил, что вступил на нужную тропу… Я начал отмечать все британские черты Черчилля, образ Джона Булля, его сигары, его манеры. Румянец стал проявляться на лице Уинстона, и чем больше он краснел, тем охотнее Сталин улыбался. Наконец Сталин разразился глубоким, идущим от сердца смехом, и впервые за три дня я увидел свет в конце туннеля“.
Полагаем, не будет ошибкой сказать, что в ходе тегеранской встречи «большой тройки» Рузвельт сделал коррективы в своей стратегической схеме «четырех полицейских» и расклада сил внутри четырехугольника. Сущность этих корректив заключалась в выводе президента о возможности тесных и взаимовыгодных советско — американских отношений в будущем. Мир, в котором США и СССР станут друзьями, определенно виделся как более стабильный, более упорядоченный. Две сверхмощные державы, найдя общий язык, самым надежным образом гарантировали бы мир от войны.
Рузвельт, ощущал успех, он покинул Тегеран будучи убежденным, что его стратегическая линия в мировой дипломатии начала реализовываться в самых существенных своих аспектах. Теперь, в свете тегеранских договоренностей, он гораздо меньше опасался американских изоляционистов (страх перед которыми, порожденный в 1919-1921 и 1935 годах, постоянно его преследовал), он верил, что сумеет убедить конгресс и общественность в необходимости выхода США на мировые позиции. На пути домой Рузвельт сообщил супруге 9 декабря 1943 года: «В целом мы добились успеха».
Первые опасения
В феврале 1944 г. госсекретарь Хэлл основываясь на мнениях своих подчиненных предупреждает о грядущих сложностях в отношениях с русскими ввиду «советской решимости в одностороннем порядке решать проблемы, встающие в Восточной Европе… Если дело будет так же продолжаться и далее, то мы увидим отсутствие предрасположенности Советского правительства играть конструктивную роль как полноправный член семьи наций… Это принесет непоправимый ущерб всему международному сотрудничеству». В начале марта 1944 г. госсекретарь буквально пугает советского посла в Вашингтоне, говоря о «растущей враждебности к России из-за ряда в сущности малых дел, которые, однако, можно интерпретировать как стремление к односторонним действиям».
«Холодная война» первой пришла в сознание британского премьера. Черчилль начал рисовать своим британским спутникам апокалиптическое будущее: «Миру предстоит гигантская, еще более кровавая война. Я не буду в ней участвовать. Мне хотелось бы заснуть на миллион лет». Как избежать новой опасности? Британия должна иметь превосходство в воздухе. «Если мы будем иметь мощные военно-воздушные силы, никто не рискнет атаковать нас, поскольку Москва будет так же близка по отношению к нам, как Берлин сейчас».
Черчилль выступил против схем президента. Он явно боялся оставить СССР сильнейшей европейской страной, его предложения были направлены на то, чтобы сделать Германию мощным крупным государством. Черчилль «шел на уступку» в том, что Пруссию следует изолировать от остальной Германии. Но Бавария, Баден-Баден, Вюртемберг, Палатинат и Саксония должны войти во вновь образовываемую конфедерацию «дунайских государств». Не было сомнений в том, что подобное «дунайское государство» явилось бы мощной силой, а германский элемент в нем, безусловно, доминировал бы. Сталин немедленно указал на это. Черчилль тотчас же высказал свои опасения по поводу Европы, где Советскому Союзу противостояли бы лишь малые и слабые государства. В наступившей пикантной паузе президент Рузвельт произвел своего рода революцию, когда заявил, что «согласен с маршалом… Германия была менее опасной для цивилизации, когда состояла из 107 провинций». Разумеется, что эта поддержка Рузвельта была высоко оценена Сталиным. Все же трехстороннего согласия по поводу будущего Германии в Тегеране достигнуто не было, и дело решили передать в Европейскую совещательную комиссию, основанную во время московской конференции.
Рузвельт так объяснял свое отношение к претензиям лондонского комитета поляков. «Я сказал: вы что, думаете они (русские. — А. У.) остановятся, чтобы сделать приятное вам или нам в этом вопросе? Вы что, ожидаете, что Великобритания и мы объявим войну „дяде Джо“, если они пересекут вашу старую границу? Даже если бы мы хотели этого, Россия могла бы выставить армию вдвое больше наших объединенных сил, и у нас просто не было бы шансов вмешаться в эту ситуацию. Что еще важнее, я не уверен, что честный плебисцит, если он здесь возможен, показал бы, что эти восточные провинции не предпочтут возвратиться к России. Да, я действительно полагаю, что границы 1941 г. являются столь же справедливыми, как и любые другие»).
Через несколько часов после утреннего заседания второго дня Рузвельт пригласил Сталина на двустороннюю встречу. Рузвельт попытался найти решение проблемы, которая самым очевидным образом разделяла две великие державы. Он сказал Сталину, что приближаются очередные президентские выборы и он собирается баллотироваться на третий срок. В США живут около семи миллионов американцев польского происхождения, их голоса для победы демократической партии крайне необходимы. Как практичный политик, он будет драться за эти голоса. Лично он, Рузвельт, согласен со Сталиным, что польское государство должно быть восстановлено и что его восточные предвоенные границы должны быть отодвинуты на запад, а западные перемещены вплоть до Одера, но обстоятельства избирательной борьбы не позволяют ему открыто высказываться по вопросу о границах. Сталин ответил, что понимает проблему президента.
Эта беседа Рузвельта со Сталиным на второй день конференции была, пожалуй, самым важным эпизодом тегеранской встречи. Президент поднял вопрос о создании всемирной организации. В нее вошли бы тридцать пять — сорок государств, которые периодически собирались бы в разных местах и вырабатывали бы рекомендации по актуальным вопросам. Исполнительный комитет, в который входили бы четыре великих державы, уполномочен решать все вопросы, кроме военных. Лишь «четыре полисмена» имели бы полномочия «воздействовать немедленно на любую угрозу миру». Не маскируя своих суждений, Сталин высказался по поводу тех пунктов плана президента, которые казались ему сомнительными. Открытое выделение четырех гегемонов исторического развития может не понравиться всему остальному миру. Сталин говорил, что западноевропейские нации, для которых эта идея означает утрату ими положения центра мирового влияния, сразу же выступят против.
Чтобы заставить Западную Европу принять своего рода «опеку» четырех великих держав, американцам придется держать здесь войска. На этот счет есть сомнения, американский конгресс, как и прежде, может похоронить эту идею. (В этом месте Рузвельт нашел нужным согласиться: да, его схема, пожалуй, потребует наличия американских войск в Европе, а убедить американский конгресс в этом будет непросто.) Что касается Китая, то, с его, Сталина точки зрения, американцы выдают желаемое за действительное. Китай еще слишком слаб, децентрализован, экономически зависим и мировая роль может оказаться ему не по силам. Рузвельт не согласился с такими суждениями о Китае. Видимо, общая схема была ему слишком дорога. И в описываемых беседах он старался показать, что исходит из чистого реализма: «Китай представляет собой нацию в 400 миллионов человек, и лучше иметь ее другом, чем потенциальным источником несчастий».
Рузвельт и Сталин солидарно осудили прогнивший политический строй Франции. Рузвельт сказал, что следовало бы запретить вхождение в будущее французское правительство любого лица старше сорока лет. Сталин показал всем присутствующим, что германская проблема беспокоит СССР более всего, здесь должно быть найдено надежное решение. Возникло недоразумение, когда Рузвельт предложил международную опеку над выходом Германии к Балтийскому морю: Сталин понял так, что американцы хотят опеки над балтийскими государствами, и категорически возразил. Чтобы пятно непонимания не омрачило общий ход дискуссий, в процессе которых президент хотел добиться рабочего контакта с СССР, Рузвельт предложил перерыв — была уже глубокая ночь. Это желание Рузвельта найти общий язык со Сталиным наводило на Черчилля черную меланхолию. (Уже тогда начал зарождаться миф об «уставшем» президенте. Что это было не так, показало следующее утро, когда Рузвельт, очевидно для всех, находился в своей лучшей боевой форме).
В это утро Черчилль попытался укрепить «западный фронт» — он послал Рузвельту приглашение позавтракать вместе. С точки зрения Рузвельта, это было бы одиозной демонстрацией западного сговора перед самыми существенными переговорами с советской стороной, и он категорически отказался. Более того, после завтрака Рузвельт уединился именно со Сталиным и Молотовым.
Относительно поляков Сталин сказал Черчиллю, что согласен с переносом польской границы на запад вплоть до Одера. Но этого будет недостаточно, так как безопасность и сохранность пересмотренных границ будут зависеть от хороших отношений между двумя странами, а это маловероятно, если иметь в виду лондонских поляков, которых никто переделать не сможет. Сталин согласился исправить «линию Керзона» в пользу Польши, там, где имеется скопление польского населения. Черчилль отныне полагал, что польское правительство, получающее компенсацию от Германии (две трети Восточной Пруссии и Силезия) согласится на компромисс. Он будет уговаривать лондонских поляков.
Сталин при этом никак не одобрил идеи «Дунайской конфедерации» или чего-либо похожего — уж слишком это напоминало «cordon sanitaire».
Рузвельт решил пойти по второму кругу, по той же схеме, но уже говоря о литовцах, латышах и эстонцах. Американцы считают важнейшим право этих народов на самоопределение. Он лично полагает, что жители названных, республик на выборах выскажутся за присоединение к СССР. Сталин ответил, что прибалтийские республики не имели никакой автономии в царской России, которая была союзницей Англии и Соединенных Штатов, и никто не поднимал тогда подобного вопроса. Он не понимает, почему союзники это делают сейчас. Идя примирительным курсом, Рузвельт сказал, что общественность в США попросту не знает и не понимает этой проблемы. Сталин заметил, что публику следовало бы просветить. Вечером, затрагивая самые чувствительные струны, Рузвельт выразил надежду, что СССР восстановит дипломатические отношения с лондонским правительством поляков.
Важно подчеркнуть, что «подкупающим» Сталина обстоятельством было то, что Рузвельт не ставил «польский вопрос» во главу угла. В данном случае надо вернемся назад к тому времени, когда Рузвельт так объяснял свое отношение к претензиям лондонского комитета поляков. «Я сказал: вы что, думаете они (русские. — А. У.) остановятся, чтобы сделать приятное вам или нам в этом вопросе? Вы что, ожидаете, что Великобритания и мы объявим войну „дяде Джо“, если они пересекут вашу старую границу? Даже если бы мы хотели этого, Россия могла бы выставить армию вдвое больше наших объединенных сил, и у нас просто не было бы шансов вмешаться в эту ситуацию. Что еще важнее, я не уверен, что честный плебисцит, если он здесь возможен, показал бы, что эти восточные провинции не предпочтут возвратиться к России. Да, я действительно полагаю, что границы 1941 г. являются столь же справедливыми, как и любые другие».
А вот лондонские поляки резко осуждали Декларацию Четырех наций Московской конференции министров иностранных дел (довольно невинную по тексту) и госсекретарю Хэллу пришлось их приструнить. И при этом следует все же добавить (это мнение и западных исследователей), что «Рузвельт и государственный департамент терпели довольно грубые угрозы со стороны поляков, наступательные по духу. Поляки обращались прежде всего к польской общине в США. На локальном уровне избиратели-поляки на протяжении 1943 г. лоббировали таких критически важных сенаторов как А. Ванденберг из обильно населенного поляками Мичигана».
При этом соображения американской стороны нередко носили сугубо стратегический характер. Так население Львова содержало только 35 процентов поляков, но рядом была скалатская нефть и американцы хотели, чтобы у новой Польши она была.
Далек был от оптимизма Черчилль. Идену, Морану и послу в Москве Керру он сказал после Тегерана: «Может быть еще одна кровавая война. Мне не хотелось бы видеть ее. Я хотел бы проспать. Я хотел бы спать на протяжении миллиарда лет». Его врач отметил охватившую премьера — и столь нехарактерную для него — черную меланхолию.
Вскоре после Тегеранской конференции Черчилль сказал леди Вайолет Бонэм-Картер, что «впервые в жизни я понял, какая мы маленькая нация. Я сидел с огромным русским медведем по одну сторону от меня и с огромным американским бизоном по другую; между этими двумя гигантами сидел маленький английский осел». Несмотря на явное физическое истощение, Черчилль после Тегерана решил посетить в Италии генерала Г. Александера. «Он может быть нашей последней надеждой на спасение. Мы должны что-то делать с этими проклятыми русскими».
«Холодная война» первой пришла в сознание британского премьера. Черчилль начал рисовать своим британским спутникам апокалиптическое будущее: «Миру предстоит гигантская, еще более кровавая война. Я не буду в ней участвовать. Мне хотелось бы заснуть на миллион лет». Как избежать новой опасности? Британия должна иметь превосходство в воздухе. «Если мы будем иметь мощные военно-воздушные силы, никто не рискнет атаковать нас, поскольку Москва будет так же близка по отношению к нам, как Берлин сейчас».
Черчилль выступил против схем президента. Он явно боялся оставить СССР сильнейшей европейской страной, его предложения были направлены на то, чтобы сделать Германию мощным крупным государством. Черчилль «шел на уступку» в том, что Пруссию следует изолировать от остальной Германии. Но Бавария, Баден-Баден, Вюртемберг, Палатинат и Саксония должны войти во вновь образовываемую конфедерацию «дунайских государств». Не было сомнений в том, что подобное «дунайское государство» явилось бы мощной силой, а германский элемент в нем, безусловно, доминировал бы. Сталин немедленно указал на это. Черчилль тотчас же высказал свои опасения по поводу Европы, где Советскому Союзу противостояли бы лишь малые и слабые государства. В наступившей пикантной паузе президент Рузвельт произвел своего рода революцию, когда заявил, что «согласен с маршалом… Германия была менее опасной для цивилизации, когда состояла из 107 провинций». Разумеется, что эта поддержка Рузвельта была высоко оценена Сталиным. Все же трехстороннего согласия по поводу будущего Германии в Тегеране достигнуто не было, и дело решили передать в Европейскую совещательную комиссию, основанную во время московской конференции.
Рузвельт так объяснял свое отношение к претензиям лондонского комитета поляков. «Я сказал: вы что, думаете они (русские. — А. У.) остановятся, чтобы сделать приятное вам или нам в этом вопросе? Вы что, ожидаете, что Великобритания и мы объявим войну „дяде Джо“, если они пересекут вашу старую границу? Даже если бы мы хотели этого, Россия могла бы выставить армию вдвое больше наших объединенных сил, и у нас просто не было бы шансов вмешаться в эту ситуацию. Что еще важнее, я не уверен, что честный плебисцит, если он здесь возможен, показал бы, что эти восточные провинции не предпочтут возвратиться к России. Да, я действительно полагаю, что границы 1941 г. являются столь же справедливыми, как и любые другие»).
Через несколько часов после утреннего заседания второго дня Рузвельт пригласил Сталина на двустороннюю встречу. Рузвельт попытался найти решение проблемы, которая самым очевидным образом разделяла две великие державы. Он сказал Сталину, что приближаются очередные президентские выборы и он собирается баллотироваться на третий срок. В США живут около семи миллионов американцев польского происхождения, их голоса для победы демократической партии крайне необходимы. Как практичный политик, он будет драться за эти голоса. Лично он, Рузвельт, согласен со Сталиным, что польское государство должно быть восстановлено и что его восточные предвоенные границы должны быть отодвинуты на запад, а западные перемещены вплоть до Одера, но обстоятельства избирательной борьбы не позволяют ему открыто высказываться по вопросу о границах. Сталин ответил, что понимает проблему президента.
Эта беседа Рузвельта со Сталиным на второй день конференции была, пожалуй, самым важным эпизодом тегеранской встречи. Президент поднял вопрос о создании всемирной организации. В нее вошли бы тридцать пять — сорок государств, которые периодически собирались бы в разных местах и вырабатывали бы рекомендации по актуальным вопросам. Исполнительный комитет, в который входили бы четыре великих державы, уполномочен решать все вопросы, кроме военных. Лишь «четыре полисмена» имели бы полномочия «воздействовать немедленно на любую угрозу миру». Не маскируя своих суждений, Сталин высказался по поводу тех пунктов плана президента, которые казались ему сомнительными. Открытое выделение четырех гегемонов исторического развития может не понравиться всему остальному миру. Сталин говорил, что западноевропейские нации, для которых эта идея означает утрату ими положения центра мирового влияния, сразу же выступят против.
Чтобы заставить Западную Европу принять своего рода «опеку» четырех великих держав, американцам придется держать здесь войска. На этот счет есть сомнения, американский конгресс, как и прежде, может похоронить эту идею. (В этом месте Рузвельт нашел нужным согласиться: да, его схема, пожалуй, потребует наличия американских войск в Европе, а убедить американский конгресс в этом будет непросто.) Что касается Китая, то, с его, Сталина точки зрения, американцы выдают желаемое за действительное. Китай еще слишком слаб, децентрализован, экономически зависим и мировая роль может оказаться ему не по силам. Рузвельт не согласился с такими суждениями о Китае. Видимо, общая схема была ему слишком дорога. И в описываемых беседах он старался показать, что исходит из чистого реализма: «Китай представляет собой нацию в 400 миллионов человек, и лучше иметь ее другом, чем потенциальным источником несчастий».
Рузвельт и Сталин солидарно осудили прогнивший политический строй Франции. Рузвельт сказал, что следовало бы запретить вхождение в будущее французское правительство любого лица старше сорока лет. Сталин показал всем присутствующим, что германская проблема беспокоит СССР более всего, здесь должно быть найдено надежное решение. Возникло недоразумение, когда Рузвельт предложил международную опеку над выходом Германии к Балтийскому морю: Сталин понял так, что американцы хотят опеки над балтийскими государствами, и категорически возразил. Чтобы пятно непонимания не омрачило общий ход дискуссий, в процессе которых президент хотел добиться рабочего контакта с СССР, Рузвельт предложил перерыв — была уже глубокая ночь. Это желание Рузвельта найти общий язык со Сталиным наводило на Черчилля черную меланхолию. (Уже тогда начал зарождаться миф об «уставшем» президенте. Что это было не так, показало следующее утро, когда Рузвельт, очевидно для всех, находился в своей лучшей боевой форме).
В это утро Черчилль попытался укрепить «западный фронт» — он послал Рузвельту приглашение позавтракать вместе. С точки зрения Рузвельта, это было бы одиозной демонстрацией западного сговора перед самыми существенными переговорами с советской стороной, и он категорически отказался. Более того, после завтрака Рузвельт уединился именно со Сталиным и Молотовым.
Относительно поляков Сталин сказал Черчиллю, что согласен с переносом польской границы на запад вплоть до Одера. Но этого будет недостаточно, так как безопасность и сохранность пересмотренных границ будут зависеть от хороших отношений между двумя странами, а это маловероятно, если иметь в виду лондонских поляков, которых никто переделать не сможет. Сталин согласился исправить «линию Керзона» в пользу Польши, там, где имеется скопление польского населения. Черчилль отныне полагал, что польское правительство, получающее компенсацию от Германии (две трети Восточной Пруссии и Силезия) согласится на компромисс. Он будет уговаривать лондонских поляков.
Сталин при этом никак не одобрил идеи «Дунайской конфедерации» или чего-либо похожего — уж слишком это напоминало «cordon sanitaire».
Рузвельт решил пойти по второму кругу, по той же схеме, но уже говоря о литовцах, латышах и эстонцах. Американцы считают важнейшим право этих народов на самоопределение. Он лично полагает, что жители названных, республик на выборах выскажутся за присоединение к СССР. Сталин ответил, что прибалтийские республики не имели никакой автономии в царской России, которая была союзницей Англии и Соединенных Штатов, и никто не поднимал тогда подобного вопроса. Он не понимает, почему союзники это делают сейчас. Идя примирительным курсом, Рузвельт сказал, что общественность в США попросту не знает и не понимает этой проблемы. Сталин заметил, что публику следовало бы просветить. Вечером, затрагивая самые чувствительные струны, Рузвельт выразил надежду, что СССР восстановит дипломатические отношения с лондонским правительством поляков.
Важно подчеркнуть, что «подкупающим» Сталина обстоятельством было то, что Рузвельт не ставил «польский вопрос» во главу угла. В данном случае надо вернемся назад к тому времени, когда Рузвельт так объяснял свое отношение к претензиям лондонского комитета поляков. «Я сказал: вы что, думаете они (русские. — А. У.) остановятся, чтобы сделать приятное вам или нам в этом вопросе? Вы что, ожидаете, что Великобритания и мы объявим войну „дяде Джо“, если они пересекут вашу старую границу? Даже если бы мы хотели этого, Россия могла бы выставить армию вдвое больше наших объединенных сил, и у нас просто не было бы шансов вмешаться в эту ситуацию. Что еще важнее, я не уверен, что честный плебисцит, если он здесь возможен, показал бы, что эти восточные провинции не предпочтут возвратиться к России. Да, я действительно полагаю, что границы 1941 г. являются столь же справедливыми, как и любые другие».
А вот лондонские поляки резко осуждали Декларацию Четырех наций Московской конференции министров иностранных дел (довольно невинную по тексту) и госсекретарю Хэллу пришлось их приструнить. И при этом следует все же добавить (это мнение и западных исследователей), что «Рузвельт и государственный департамент терпели довольно грубые угрозы со стороны поляков, наступательные по духу. Поляки обращались прежде всего к польской общине в США. На локальном уровне избиратели-поляки на протяжении 1943 г. лоббировали таких критически важных сенаторов как А. Ванденберг из обильно населенного поляками Мичигана».
При этом соображения американской стороны нередко носили сугубо стратегический характер. Так население Львова содержало только 35 процентов поляков, но рядом была скалатская нефть и американцы хотели, чтобы у новой Польши она была.
Далек был от оптимизма Черчилль. Идену, Морану и послу в Москве Керру он сказал после Тегерана: «Может быть еще одна кровавая война. Мне не хотелось бы видеть ее. Я хотел бы проспать. Я хотел бы спать на протяжении миллиарда лет». Его врач отметил охватившую премьера — и столь нехарактерную для него — черную меланхолию.
Вскоре после Тегеранской конференции Черчилль сказал леди Вайолет Бонэм-Картер, что «впервые в жизни я понял, какая мы маленькая нация. Я сидел с огромным русским медведем по одну сторону от меня и с огромным американским бизоном по другую; между этими двумя гигантами сидел маленький английский осел». Несмотря на явное физическое истощение, Черчилль после Тегерана решил посетить в Италии генерала Г. Александера. «Он может быть нашей последней надеждой на спасение. Мы должны что-то делать с этими проклятыми русскими».
После Тегерана
Прибыв из Тегерана в Баку, Сталин переоделся в простую солдатскую шинель и фуражку без знаков отличия. Его поезд остановился на станции Сталинград, и Сталин осмотрел руины города. Трудно сказать, что было у него на уме, одно можно сказать уверенно, западным союзникам он доверял лишь частично. Но у него появилось новое чувство, основанное на том, что советская армия наносит поражения вермахту даже тогда, когда львиная доля его состава сражается на советско-германском фронте. Он сказал Жукову следующее: «Рузвельт дал мне свое слово, что во Франции в 1944 г. будут проведены активные действия. Я верю, что он сдержит свое слово. Но, если даже и не сдержит, наших собственных сил достаточно для завершения победы над нацистской Германией». Это был новый язык, он стал возможен только после Курска и Днепра.
Идейная установка Рузвельта после Тегерана была противоположна тому, что выше уже называлось «рижской аксиомой» — предположению, что СССР руководствуется идеей победы коммунизма во всей Европе. Рузвельт выработал собственное представление о сути советской внешней политики. Он исходил из того, что СССР готов к коллективному сотрудничеству в послевоенном мире, что он может быть лояльным партнером и американским интересам соответствует достичь этого партнерства.
У президента уже не возникало желания вызывать для закрытых бесед Чан Кайши, он был гораздо более холоден и менее уступчив с англичанами. Китайцы не получат всей обещанной прежде помощи. А вот подготовка высадки во Франции, которая даст американцам контроль над Западной и Центральной Европой, должна быть ускорена. В Чунцине Чан Кайши почувствовал, что его акции падают. Это видно из телеграммы генералиссимуса высокому американскому покровителю во время второй каирской конференции англо-американцев. Чан Кайши писал, что союзники оставляют Китай беззащитным перед механизированной мощью Японии.
Жесткость Рузвельта в Каире (на обратном пути из Тегерана) выразилась, помимо прочего, в том, что он в одностороннем порядке принял решение о назначении главнокомандующего войсками союзников на Западе. Им будет генерал Эйзенхауэр. И когда президент и премьер-министр подъехали к Сфинксу, смотревшему на них «с высоты сорока столетий», они напряженно молчали. Рузвельт молчал, когда Черчилль говорил о размножающихся как мухи русских, которые превзойдут по численности белое население Англии и Соединенных Штатов.
Ближайшие сотрудники свидетельствуют, что возвратившийся накануне Рождества 1943 г. президент Рузвельт, проделавший 17442 мили пути, никогда не выглядел более удовлетворенным и уверенным в себе. (Черчилль почти умирал от пневмонии, а Рузвельт оживленно делился впечатлениями). Он был доволен тем, что семьдесят процентов участников опросов одобряли характер ведения им войны.
И речь Рузвельта в сочельник по радио дышала невиданным еще оптимизмом. Он объявил, что поручил Эйзенхауэру атаковать противника «с нашей стороны компаса» навстречу победоносным войскам русских. Рузвельт сообщил американскому народу, что нашел общий язык с маршалом Сталиным. «Я полагаю, что мы найдем общую линию поведения с ним и русским народом». В этом выступлении президент заверил американцев, что они «могут смотреть в будущее с подлинной, обоснованной уверенностью», что «мир на земле, добрая воля в отношении народов могут быть утверждены и обеспечены… В Каире и Тегеране мы посвятили свои усилия выработке планов по созданию такого мира, который единственно может быть оправданием всех жертв войны».
Заметим, помимо прочего, что на Рождество 1944 г., когда Ленинград терял последнее дыхание, американские покупки на шестьдесят процентов превысили уровень лет «самых жирных коров» — уровень поздних двадцатых годов. Американская индустрия не только поставила феноменальное количество техники, но и развернула невиданный выпуск потребительских товаров.
Идейная установка Рузвельта после Тегерана была противоположна тому, что выше уже называлось «рижской аксиомой» — предположению, что СССР руководствуется идеей победы коммунизма во всей Европе. Рузвельт выработал собственное представление о сути советской внешней политики. Он исходил из того, что СССР готов к коллективному сотрудничеству в послевоенном мире, что он может быть лояльным партнером и американским интересам соответствует достичь этого партнерства.
У президента уже не возникало желания вызывать для закрытых бесед Чан Кайши, он был гораздо более холоден и менее уступчив с англичанами. Китайцы не получат всей обещанной прежде помощи. А вот подготовка высадки во Франции, которая даст американцам контроль над Западной и Центральной Европой, должна быть ускорена. В Чунцине Чан Кайши почувствовал, что его акции падают. Это видно из телеграммы генералиссимуса высокому американскому покровителю во время второй каирской конференции англо-американцев. Чан Кайши писал, что союзники оставляют Китай беззащитным перед механизированной мощью Японии.
Жесткость Рузвельта в Каире (на обратном пути из Тегерана) выразилась, помимо прочего, в том, что он в одностороннем порядке принял решение о назначении главнокомандующего войсками союзников на Западе. Им будет генерал Эйзенхауэр. И когда президент и премьер-министр подъехали к Сфинксу, смотревшему на них «с высоты сорока столетий», они напряженно молчали. Рузвельт молчал, когда Черчилль говорил о размножающихся как мухи русских, которые превзойдут по численности белое население Англии и Соединенных Штатов.
Ближайшие сотрудники свидетельствуют, что возвратившийся накануне Рождества 1943 г. президент Рузвельт, проделавший 17442 мили пути, никогда не выглядел более удовлетворенным и уверенным в себе. (Черчилль почти умирал от пневмонии, а Рузвельт оживленно делился впечатлениями). Он был доволен тем, что семьдесят процентов участников опросов одобряли характер ведения им войны.
И речь Рузвельта в сочельник по радио дышала невиданным еще оптимизмом. Он объявил, что поручил Эйзенхауэру атаковать противника «с нашей стороны компаса» навстречу победоносным войскам русских. Рузвельт сообщил американскому народу, что нашел общий язык с маршалом Сталиным. «Я полагаю, что мы найдем общую линию поведения с ним и русским народом». В этом выступлении президент заверил американцев, что они «могут смотреть в будущее с подлинной, обоснованной уверенностью», что «мир на земле, добрая воля в отношении народов могут быть утверждены и обеспечены… В Каире и Тегеране мы посвятили свои усилия выработке планов по созданию такого мира, который единственно может быть оправданием всех жертв войны».
Заметим, помимо прочего, что на Рождество 1944 г., когда Ленинград терял последнее дыхание, американские покупки на шестьдесят процентов превысили уровень лет «самых жирных коров» — уровень поздних двадцатых годов. Американская индустрия не только поставила феноменальное количество техники, но и развернула невиданный выпуск потребительских товаров.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
БАЛКАНЫ
Стояла весна 1944 г. В апреле курчатовская «лаборатория №2» — 74 человека — получила собственное помещение. В Соединенных Штатах был запрошен уран, но он не дошел до Курчатова. Геологи стали обращать внимание на Ферганскую долину. Курчатов пишет Берии: «Вокруг этой проблемы за границей создана невиданная по масштабу в истории мировой науки концентрация научных и инженерно-технических сил, уже добившихся ценнейших результатов» (выделено Курчатовым).
Союз Запада?
В мае 1944 г. Объединенныйкомитет начальников штабов рассматривал возможность создания западного блока государств, возглавляемых Соединенными Штатами. И генералы отвергли эту идею. Причиной была совершенно очевидная боязнь того, что Советский Союз в ответ создаст блок зависимых от него государств Восточной Европы. То был первый намек на возможность создания того, что станет Североатлантическим союзом. И Рузвельт и Черчилль пока проявляли чрезвычайную осторожность. Уинстон Черчилль пишет 25 ноября 1944 г., что он «не пришел еще к определенной точке зрения» по вопросу о западном блоке. В период очевидного сближения британский премьер хотел напомнить своему восточному союзнику о том, что в Западной Европе может появиться новая могучая сила. И в общем ряду здесь будут стоять Соединенные Штаты.
Нет никаких сомнений в том, что подобные проекции на будущее чрезвычайно интересовали Москву. В результате британский премьер Кларк Керр навестил Молотова и постарался успокоить его: англичане, мол, планируют создать западноевропейский блок для того, чтобы как-то сбалансировать русскую и американскую мощь; речь может идти о взаимной обороне.
Волнение Москвы видно и в вопросах советских представителей Шарлю де Голлю, посетившему Москву в декабре 1944 г. Но глава временного правительства Франции предпочел не распространяться.
Черчилль не желал строить мир будущего на неких нематериальных субстанциях. Доверие — в его понимании — должно было основываться на силе. В поисках нового места Британии Черчилль обратился к возможностям современной военной технологии.
Продолжение атомного сотрудничества США с Англией и отказ от работы в этой области с СССР обещало реализацию плана о превосходстве двух «полицейских» Запада над двумя «полицейскими» Востока. Этот курс имел достоинство уже наигранной схемы, она, казалось, гарантировала двумя западным державам доминирование на мировой арене на годы вперед. Но у этого курса были и свои недостатки, свои опасности. Столь очевидная демонстрация солидарности англосаксов бесспорно могла насторожить СССР. Однако Черчилль и Рузвельт неукоснительно шли своим курсом: 13 июня 1944 г. ими подписывается Соглашения и Декларации о доверии, в которой особо говорилось о том, что США и Великобритания будут сотрудничать исключительно друг с другом в деле овладения контролем над запасами урана и тория во время и после войны.
Вопрос об атомном сотрудничестве был подвергнут наиболее интенсивному обсуждению 18 сентября 1944 года (уже после второй конференции в Квебеке) на встрече Рузвельта и Черчилля в Гайд-парке. Они сошлись на том, что монополия на атомное оружие будет значительным активом США и Англии в геополитическом соперничестве, которое может возникнуть у них с Советским союзом. Это обсуждение зафиксировано в памятной записке от 19 сентября 1944 года. В последнем параграфе ее говорится о мерах, которые должны быть приняты, чтобы «избежать утечки информации, особенно к русским». Нильс Бор, сторонник поделиться секретами с Москвой, был охарактеризован как опасный заблуждающийся ученый, способный передать военные секреты русским. Неизвестно, был ли инициатором такой оценки Черчилль (как утверждают американские источники), но фактом является обоюдное согласие двух сторон. Главный вывод меморандума звучал так: «Предложение об информировании мира относительно данного проекта… неприемлемо».
Нет сомнения в том, что Черчилль в 1944 году сделал приобщение Англии к ядерному проекту одной из гарантий сохранения Англией положения великой державы. Он добился того, что в указанной памятной записке США обещали «полностью сотрудничать в развитии атомного проекта в военных и мирных целях после поражения Японии». Черчилль с триумфом пишет в Лондон, что ему удалось добиться искомой договоренности. Англия попадала в атомный клуб, она, как предполагалось, получит доступ к сверхоружию, она одна стала избранным партнером США. Через десять дней после подписания меморандума Рузвельт писал К. Хэллу: «Нужно удержать Британию от полного банкротства в конце войны. Я не хотел бы, чтобы Британская империя попала в финансовый коллапс, а Германия в то же время восстановила бы свой военный арсенал». Атомное оружие должно было предотвратить такое развитие событий. Вооруженная атомным оружием Англия будет подлинным надзирателем над Европой, освобождая Америке простор для мировой инициативы.
Когда президент Рузвельт призвал 22 сентября 1944 года для беседы в Белый дом В. Буша, «он указал, — пишет Буш, — на необходимость сохранения сильной Британской империи и рассуждал о методах, какими это может быть достигнуто». У Буша, по его словам, после полуторачасовой беседы сложилось впечатление, что президент намерен сохранить американо-английскую монополию после войны.
Нет никаких сомнений в том, что подобные проекции на будущее чрезвычайно интересовали Москву. В результате британский премьер Кларк Керр навестил Молотова и постарался успокоить его: англичане, мол, планируют создать западноевропейский блок для того, чтобы как-то сбалансировать русскую и американскую мощь; речь может идти о взаимной обороне.
Волнение Москвы видно и в вопросах советских представителей Шарлю де Голлю, посетившему Москву в декабре 1944 г. Но глава временного правительства Франции предпочел не распространяться.
Черчилль не желал строить мир будущего на неких нематериальных субстанциях. Доверие — в его понимании — должно было основываться на силе. В поисках нового места Британии Черчилль обратился к возможностям современной военной технологии.
Продолжение атомного сотрудничества США с Англией и отказ от работы в этой области с СССР обещало реализацию плана о превосходстве двух «полицейских» Запада над двумя «полицейскими» Востока. Этот курс имел достоинство уже наигранной схемы, она, казалось, гарантировала двумя западным державам доминирование на мировой арене на годы вперед. Но у этого курса были и свои недостатки, свои опасности. Столь очевидная демонстрация солидарности англосаксов бесспорно могла насторожить СССР. Однако Черчилль и Рузвельт неукоснительно шли своим курсом: 13 июня 1944 г. ими подписывается Соглашения и Декларации о доверии, в которой особо говорилось о том, что США и Великобритания будут сотрудничать исключительно друг с другом в деле овладения контролем над запасами урана и тория во время и после войны.
Вопрос об атомном сотрудничестве был подвергнут наиболее интенсивному обсуждению 18 сентября 1944 года (уже после второй конференции в Квебеке) на встрече Рузвельта и Черчилля в Гайд-парке. Они сошлись на том, что монополия на атомное оружие будет значительным активом США и Англии в геополитическом соперничестве, которое может возникнуть у них с Советским союзом. Это обсуждение зафиксировано в памятной записке от 19 сентября 1944 года. В последнем параграфе ее говорится о мерах, которые должны быть приняты, чтобы «избежать утечки информации, особенно к русским». Нильс Бор, сторонник поделиться секретами с Москвой, был охарактеризован как опасный заблуждающийся ученый, способный передать военные секреты русским. Неизвестно, был ли инициатором такой оценки Черчилль (как утверждают американские источники), но фактом является обоюдное согласие двух сторон. Главный вывод меморандума звучал так: «Предложение об информировании мира относительно данного проекта… неприемлемо».
Нет сомнения в том, что Черчилль в 1944 году сделал приобщение Англии к ядерному проекту одной из гарантий сохранения Англией положения великой державы. Он добился того, что в указанной памятной записке США обещали «полностью сотрудничать в развитии атомного проекта в военных и мирных целях после поражения Японии». Черчилль с триумфом пишет в Лондон, что ему удалось добиться искомой договоренности. Англия попадала в атомный клуб, она, как предполагалось, получит доступ к сверхоружию, она одна стала избранным партнером США. Через десять дней после подписания меморандума Рузвельт писал К. Хэллу: «Нужно удержать Британию от полного банкротства в конце войны. Я не хотел бы, чтобы Британская империя попала в финансовый коллапс, а Германия в то же время восстановила бы свой военный арсенал». Атомное оружие должно было предотвратить такое развитие событий. Вооруженная атомным оружием Англия будет подлинным надзирателем над Европой, освобождая Америке простор для мировой инициативы.
Когда президент Рузвельт призвал 22 сентября 1944 года для беседы в Белый дом В. Буша, «он указал, — пишет Буш, — на необходимость сохранения сильной Британской империи и рассуждал о методах, какими это может быть достигнуто». У Буша, по его словам, после полуторачасовой беседы сложилось впечатление, что президент намерен сохранить американо-английскую монополию после войны.
Россия выходит к границам
А великий фронт от Балтики до Карпат бурно перемещался в июле — августе. В течение двух фантастических недель пять центральных фронтов прошли почти полтысячи километров, ослабив свой порыв только перед самой Варшавой. Западные специалисты спрашивают, почему Советский Союз не завершил войну в 1944 г.? Ведь преимущество в танках было один к трем, в артиллерии — один к шести, в численности пехоты — один к четырем. Одним из объяснений служит то, что предстояло вначале решить проблему Балкан. Именно сюда переместился центр наступательных усилий Советской армии — наступила очередь южан. Здесь был создан новый — 4-й Украинский фронт численностью в восемнадцать дивизий во главе с генералом Петровым для выхода через Карпаты в Венгрию. Перед Петровым поставили задачу осуществлять связь между Коневым и двумя фронтами, которым были поручены балканские проблемы (Малиновский и Толбухин).