Мартин Бек должен был знать об этом почти все. Однако знал он, как ни удивительно, не очень много. Конечно, ему были известны все важнейшие даты и в общих чертах характер Стенстрёма, его достоинства, недостатки, но к этому он мало что мог добавить.
Стенстрём был порядочен, честолюбив, упрям, быстр и сообразителен. Вместе с тем, он был чуточку робким, немного инфантильным, совершенно не задиристым, иногда не в настроении. Но у кого не бывает плохого настроения?
Может быть, он страдал комплексом неполноценности?
Рядом с Колльбергом, часто козыряющим цитатами и сложными софизмами. Рядом с Гюнвальдом Ларссоном, который однажды за пятнадцать секунд пинком выломал дверь и одним ударом лишил сознания психически больного преступника, вооруженного топором. А Стенстрём тогда стоял на расстоянии двух метров и размышлял, как следует поступить. Рядом с Меландером, выражение лица которого всегда оставалось неизменным и который никогда не забывал того, что один раз увидел, услышал или о чем прочитал.
А у кого бы в такой ситуации не было комплекса неполноценности?
Почему он знал так мало? Может быть, потому, что недостаточно внимательно наблюдал? Или потому, что и наблюдать-то было нечего?
Мартин Бек массировал кончиками пальцев кожу у корней волос и смотрел на предметы, которые Колльберг раскладывал на столе.
Стенстрёма всегда отличала педантичность. Например, его часы обязательно должны были быть отрегулированы с точностью до одной секунды. Об этом педантизме свидетельствовал и порядок в его письменном столе.
Бумаги, бумаги и еще раз бумаги. Копии рапортов, заметки, судебные протоколы, инструкции, специальная юридическая литература. Все это было сложено в аккуратные стопки.
Наиболее индивидуальным был коробок спичек и нераспечатанная пачка жевательной резинки. Так как Стенстрём не курил и не жевал резинку, он, очевидно, держал эти предметы для того, чтобы предлагать их людям, которых допрашивал или которые, что наиболее вероятно, приходили к нему, чтобы просто поболтать.
Колльберг тяжело вздохнул и сказал:
— Если бы в том автобусе сидел я, сейчас в моих ящиках рылись бы ты и Стенстрём. Это была бы работка потруднее. И наверняка вы сделали бы открытия, бросающие тень на светлую память обо мне.
Мартин Бек приблизительно представлял себе, как выглядят ящики Колльберга, однако воздержался от комментариев.
— А здесь нет ничего, что бросало бы тень на память.
Мартин Бек и на этот раз не ответил. Они молча просматривали бумаги, быстро и тщательно. Здесь не было ничего, чего они не могли бы сразу же узнать и разложить по степени служебной важности. Все записи и документы имели отношение к расследованиям, в которых Стенстрём принимал участие и о которых им было хорошо известно.
Наконец остался только один конверт. Коричневый большой конверт, заклеенный и довольно толстый.
— Как ты думаешь, что это может быть? — спросил Колльберг.
— Открой и посмотри.
Колльберг вертел конверт в руках.
— Похоже на то, что он тщательно заклеен. Погляди, сколько кусков клейкой ленты. — Он пожал плечами и разрезал конверт ножом для бумаги, лежащим на подставке чернильного прибора. — О, — сказал он, — я не знал, что Стенстрём увлекался фотографией. — Он осмотрел снимки и разложил их перед собой. — Я даже не подозревал, что у него такое хобби.
— Это его невеста, — почти беззвучно произнес Мартин Бек.
— Да, конечно, однако я никогда не подумал бы, что у него были настолько далеко заходящие требования.
Мартин Бек смотрел на фотографии по служебной необходимости и с чувством отвращения, которое испытывал всегда, когда ему приходилось в той или иной степени вмешиваться в дела, относящиеся к частной жизни других людей. Чувство это было спонтанным и врожденным, и даже после двадцати трех лет службы в полиции Мартин Бек не умел подавлять его в себе.
Колльберг не страдал подобной чувствительностью. Кроме того, он был сладострастным.
— Настоящая секс-бомба, — уважительно сказал он, внимательно разглядывая фотографии. — Стоять на руках она тоже умеет. Я даже не представлял себе, что она так выглядит.
— Но ведь ты уже видел ее.
— Одетой. А это совсем другое.
Колльберг был прав, но Мартин Бек предпочитал не заводить разговор на эту тему. Вместо этого он сказал:
— Завтра ты снова увидишь ее.
— Да, — хмуро согласился Колльберг. — Это будет не слишком приятная встреча. — Он собрал фотографии, положил их в конверт и добавил: — Ну что, поедем домой? Я подброшу тебя.
Он погасил свет, и они вышли из кабинета. В машине Мартин Бек сказал:
— А как тебя вызвали вчера вечером на Норра-Сташенсгатан? Когда я позвонил, Гюн не знала, где ты, а на месте происшествия ты оказался гораздо раньше меня.
— Обычная случайность. Когда мы расстались, я направился в центр города и на Сканстулброн наткнулся на двух знакомых парней в патрульном автомобиле. Они только что получили сообщение по рации и отвезли меня прямо на место. Я был одним из первых.
Они долго ехали в молчании, потом Колльберг задумчиво сказал:
— Как ты думаешь, зачем ему были нужны те фотографии?
— Изучи их повнимательнее, — сказал Мартин Бек.
— Да, конечно. И все же…
XIII
XIV
XV
Стенстрём был порядочен, честолюбив, упрям, быстр и сообразителен. Вместе с тем, он был чуточку робким, немного инфантильным, совершенно не задиристым, иногда не в настроении. Но у кого не бывает плохого настроения?
Может быть, он страдал комплексом неполноценности?
Рядом с Колльбергом, часто козыряющим цитатами и сложными софизмами. Рядом с Гюнвальдом Ларссоном, который однажды за пятнадцать секунд пинком выломал дверь и одним ударом лишил сознания психически больного преступника, вооруженного топором. А Стенстрём тогда стоял на расстоянии двух метров и размышлял, как следует поступить. Рядом с Меландером, выражение лица которого всегда оставалось неизменным и который никогда не забывал того, что один раз увидел, услышал или о чем прочитал.
А у кого бы в такой ситуации не было комплекса неполноценности?
Почему он знал так мало? Может быть, потому, что недостаточно внимательно наблюдал? Или потому, что и наблюдать-то было нечего?
Мартин Бек массировал кончиками пальцев кожу у корней волос и смотрел на предметы, которые Колльберг раскладывал на столе.
Стенстрёма всегда отличала педантичность. Например, его часы обязательно должны были быть отрегулированы с точностью до одной секунды. Об этом педантизме свидетельствовал и порядок в его письменном столе.
Бумаги, бумаги и еще раз бумаги. Копии рапортов, заметки, судебные протоколы, инструкции, специальная юридическая литература. Все это было сложено в аккуратные стопки.
Наиболее индивидуальным был коробок спичек и нераспечатанная пачка жевательной резинки. Так как Стенстрём не курил и не жевал резинку, он, очевидно, держал эти предметы для того, чтобы предлагать их людям, которых допрашивал или которые, что наиболее вероятно, приходили к нему, чтобы просто поболтать.
Колльберг тяжело вздохнул и сказал:
— Если бы в том автобусе сидел я, сейчас в моих ящиках рылись бы ты и Стенстрём. Это была бы работка потруднее. И наверняка вы сделали бы открытия, бросающие тень на светлую память обо мне.
Мартин Бек приблизительно представлял себе, как выглядят ящики Колльберга, однако воздержался от комментариев.
— А здесь нет ничего, что бросало бы тень на память.
Мартин Бек и на этот раз не ответил. Они молча просматривали бумаги, быстро и тщательно. Здесь не было ничего, чего они не могли бы сразу же узнать и разложить по степени служебной важности. Все записи и документы имели отношение к расследованиям, в которых Стенстрём принимал участие и о которых им было хорошо известно.
Наконец остался только один конверт. Коричневый большой конверт, заклеенный и довольно толстый.
— Как ты думаешь, что это может быть? — спросил Колльберг.
— Открой и посмотри.
Колльберг вертел конверт в руках.
— Похоже на то, что он тщательно заклеен. Погляди, сколько кусков клейкой ленты. — Он пожал плечами и разрезал конверт ножом для бумаги, лежащим на подставке чернильного прибора. — О, — сказал он, — я не знал, что Стенстрём увлекался фотографией. — Он осмотрел снимки и разложил их перед собой. — Я даже не подозревал, что у него такое хобби.
— Это его невеста, — почти беззвучно произнес Мартин Бек.
— Да, конечно, однако я никогда не подумал бы, что у него были настолько далеко заходящие требования.
Мартин Бек смотрел на фотографии по служебной необходимости и с чувством отвращения, которое испытывал всегда, когда ему приходилось в той или иной степени вмешиваться в дела, относящиеся к частной жизни других людей. Чувство это было спонтанным и врожденным, и даже после двадцати трех лет службы в полиции Мартин Бек не умел подавлять его в себе.
Колльберг не страдал подобной чувствительностью. Кроме того, он был сладострастным.
— Настоящая секс-бомба, — уважительно сказал он, внимательно разглядывая фотографии. — Стоять на руках она тоже умеет. Я даже не представлял себе, что она так выглядит.
— Но ведь ты уже видел ее.
— Одетой. А это совсем другое.
Колльберг был прав, но Мартин Бек предпочитал не заводить разговор на эту тему. Вместо этого он сказал:
— Завтра ты снова увидишь ее.
— Да, — хмуро согласился Колльберг. — Это будет не слишком приятная встреча. — Он собрал фотографии, положил их в конверт и добавил: — Ну что, поедем домой? Я подброшу тебя.
Он погасил свет, и они вышли из кабинета. В машине Мартин Бек сказал:
— А как тебя вызвали вчера вечером на Норра-Сташенсгатан? Когда я позвонил, Гюн не знала, где ты, а на месте происшествия ты оказался гораздо раньше меня.
— Обычная случайность. Когда мы расстались, я направился в центр города и на Сканстулброн наткнулся на двух знакомых парней в патрульном автомобиле. Они только что получили сообщение по рации и отвезли меня прямо на место. Я был одним из первых.
Они долго ехали в молчании, потом Колльберг задумчиво сказал:
— Как ты думаешь, зачем ему были нужны те фотографии?
— Изучи их повнимательнее, — сказал Мартин Бек.
— Да, конечно. И все же…
XIII
В среду утром, перед тем как выйти из дому, Мартин Бек позвонил Колльбергу. Они обменялись тремя фразами.
— Колльберг.
— Привет, это Мартин. Я выезжаю.
— Хорошо.
когда поезд метро остановился на станции Шермарбринк, Колльберг уже ждал на платформе. Они имели привычку всегда ездить в последнем вагоне и поэтому часто встречались, хотя не договаривались заранее.
Они вышли на станции Медборгарплатсен и поднялись на Фолькунгагатан. Было десять минут одиннадцатого, и бледное солнце едва пробивалось из-за туч. Они поплотнее запахнули плащи, потому что ветер был ледяной, и пошли по Фолькунгагатан в восточном направлении.
За углом, когда они уже повернули на Эстгётагатан, Колльберг сказал:
— Ты узнавал в больнице, в каком состоянии Шверин?
— Да, утром я звонил туда. Операция уже закончилась. Он жив, но по-прежнему без сознания, и врачи ничего не могут сказать о результатах операции до тех пор, пока он не придет в себя.
— А он придет в себя?
Мартин Бек пожал плечами.
— Неизвестно. Будем надеяться.
— Интересно, долго еще газеты не смогут напасть на его след?
— В Каролинской больнице клятвенно обещали хранить тайну.
— Это ясно. Однако ты ведь знаешь журналистов. Они все вынюхают.
Они остановились у дома номер восемнадцать на Черховсгатан.
В списке жильцов в подъезде была фамилия Турелль, но на втором этаже на прикрепленном к двери белом прямоугольничке картона было написано печатными буквами «Оке Стенстрём».
Девушка, открывшая им дверь, была невысокой. Мартин Бек опытным взглядом определил ее рост в сто шестьдесят сантиметров.
— Пожалуйста, входите и вешайте плащи, — сказала она и закрыла за ними дверь.
Голос у нее был низкий и хрипловатый.
Оса Турелль была одета в узкие черные брюки и ярко-голубой свитер. На ногах у нее были толстые носки из серой шерсти, на несколько номеров больше, чем нужно, — наверняка это были носки Стенстрёма. У нее было смуглое угловатое лицо и темные, коротко подстриженные волосы. Это лицо вряд ли можно было назвать красивым или симпатичным, скорее смешным и пикантным. Она была хрупкого телосложения, с узкими плечами и бедрами и маленькой грудью.
Она молча наблюдала, как Мартин Бек и Колльберг кладут шляпы на полку рядом со старой фуражкой Стенстрёма и вешают плащи. Потом впереди них вошла в комнату.
Комната выходила двумя окнами на улицу, она была опрятной и уютной. У стены стоял большой книжный шкаф с резными столбиками и антресолями. Вся мебель, кроме книжного шкафа и кожаного кресла с высокой спинкой, была относительно новой. Почти весь пол покрывал толстый ярко-красный ковер, а тонкие шерстяные занавеси имели такой же красноватый оттенок.
Комната была неправильной формы, из одного угла короткий коридорчик вел в кухню. Через открытую в коридор дверь была видна вторая комната. Окна кухни и спальни выходили во двор.
Оса Турелль села в кресло и поджала под себя ноги. Она показала на два стула, Мартин Бек и Колльберг тоже сели. Пепельница на низком столике до краев была наполнена окурками.
— Надеюсь, вы понимаете, — сказал Мартин Бек, — что нам это неприятно, мы не хотим быть назойливыми, но… это необходимо. Мы должны поговорить с вами как можно скорее.
Оса Турелль ответила не сразу. Она взяла из пепельницы зажженную сигарету и глубоко затянулась. Руки у нее дрожали, под глазами запали тени.
— Конечно, я понимаю, — сказала она. — Хорошо, что вы пришли. Я сижу здесь с той минуты, когда… когда узнала… сижу и пытаюсь понять… пытаюсь понять, правда ли это.
— У вас нет никого, кто мог бы побыть с вами? — спросил Колльберг.
Она покачала головой.
— Нет. Да я и не хочу, чтобы здесь кто-то был.
— А ваши родители?
Она снова покачала головой.
— Мама умерла в прошлом году. А отец двадцать лет назад.
Мартин Бек подался вперед и испытующе поглядел на нее.
— Вы спали хотя бы немного? — спросил он.
— Не знаю. Те, кто были здесь… вчера, дали мне несколько таблеток. Наверное, я ненадолго уснула. Но это ненужно, я выдержу.
Она смяла сигарету в пепельнице и пробормотала, не поднимая взгляда:
— Мне просто нужно привыкнуть к тому, что его нет в живых. Для этою нужно время.
Ни Мартин Бек, ни Колльберг не знали, что ей на это ответить. Мартин Бек внезапно почувствовал, что воздух тяжелый и плотный от дыма. В комнате стало угнетающе тихо. Наконец Колльберг кашлянул и сказал:
— Вы не возражаете, если мы зададим вам несколько вопросов, касающихся Стенст… Оке?
Оса Турелль медленно подняла взгляд. В глазах у нее что-то промелькнуло, и она улыбнулась.
— Надеюсь, вы не ждете, что я буду обращаться к вам «герр комиссар» и «герр старший ассистент»? — сказала она. — Вы тоже обращайтесь ко мне по имени, называйте меня Оса, потому что я собираюсь говорить вам «ты». Мы ведь все же некоторым образом хорошо знакомы.
Она лукаво посмотрела на них и добавила:
— С помощью Оке. Мы с ним часто виделись. Мы живем здесь, вместе, уже много лет.
«Гробовщики Колльберг и Бек», — подумал Мартин. — «Смелая мысль. А девушка что надо».
— Мы тоже слышали о тебе, — довольно раскованным тоном сказал Колльберг.
Оса встала и открыла окна. Потом вынесла в кухню пепельницу. Улыбка исчезла, губы Осы были крепко сжаты. Она вернулась с чистой пепельницей и села.
— Пожалуйста, расскажите мне, как это случилось. Что произошло? Вчера я мало что поняла, а газеты мне читать не хочется.
Мартин Бек закурил сигарету.
— Хорошо, — сказал он.
Все время, пока он рассказывал, она сидела не шевелясь и не сводила с него глаз. Он опустил некоторые подробности, однако описал ход событии в той мере, в которой им удалось его воспроизвести. Когда он закончил, Оса сказала:
— А куда ехал Оке? Почему он оказался именно в том автобусе?
Колльберг бросил быстрый взгляд на Мартина Бека и сказал:
— Мы надеялись узнать об этом от тебя.
Оса Турелль покачала головой.
— Я не имею понятия об этом.
— А тебе известно, что он делал раньше в тот день? — спросил Мартин Бек.
Она удивленно посмотрела на него.
— А вы разве этого не знаете? Он целый день работал. А какая это была работа, наверное, вы должны знать.
Мартин Бек мгновение колебался, потом сказал:
— Последний раз в жизни я видел его в пятницу. Он днем заскочил на минутку.
Оса встала и сделала несколько шагов, потом обратилась к нему:
— Но ведь он работал и в субботу, и в понедельник. Мы вместе вышли из дому в понедельник утром. А ты тоже не видел Оке в понедельник? — Она посмотрела на Колльберга, который покачал головой и попытался припомнить.
— Может, он сказал тебе, что едет в Вестбергу, — спросил Колльберг, — или на Кунгсхольмсгатан?
— Нет, — после минутного раздумья ответила Оса, — ничего такого он не говорил. Этим, наверное, все объясняется. Очевидно, у него были какие-то дела в городе.
— Ты упоминала, что в субботу он тоже работал? — уточнил Мартин Бек.
Она кивнула.
— Да, но не весь день. Утром мы вышли вместе. Я закончила работу в час дня и сразу вернулась домой. Оке приехал вскоре после меня. Он ходил за покупками. В воскресенье у него был выходной. Мы весь день провели вместе.
Она снова уселась в кресло, сплела пальцы рук на подтянутых к груди коленях и закусила губу.
— А он не говорил, чем занимается? — спросил Колльберг.
Она покачала головой.
— Он вообще не имел привычки рассказывать о своей работе? — поинтересовался Мартин Бек.
— Да нет. Мы всегда обо всем говорили. Но только не в последнее время. С некоторых пор он перестал о чем-либо мне рассказывать. Мне даже казалось странным, что он ничего не рассказывает. Обычно мы с ним обсуждали разные дела, особенно если они были трудными и запутанными. Вероятно, он не мог… — Она осеклась и добавила чуть более громким голосом: — А почему вы меня об этом расспрашиваете? Вы ведь его начальники. Если вы пытаетесь выяснить, не выдавал ли он полицейские тайны, то могу вас заверить, что он этого не делал. За последние три недели он даже словом о своей работе не обмолвился.
— Дело в том, что ему нечего было рассказывать, — попытался успокоить ее Колльберг. — Последние три недели были необычайно бедны событиями. Честно говоря, у нас было не так уж и много работы.
Оса Турелль изумленно посмотрела на него.
— Как ты можешь так утверждать?! У Оке было очень много работы. В последнее время он работал целыми сутками без перерыва.
— Колльберг.
— Привет, это Мартин. Я выезжаю.
— Хорошо.
когда поезд метро остановился на станции Шермарбринк, Колльберг уже ждал на платформе. Они имели привычку всегда ездить в последнем вагоне и поэтому часто встречались, хотя не договаривались заранее.
Они вышли на станции Медборгарплатсен и поднялись на Фолькунгагатан. Было десять минут одиннадцатого, и бледное солнце едва пробивалось из-за туч. Они поплотнее запахнули плащи, потому что ветер был ледяной, и пошли по Фолькунгагатан в восточном направлении.
За углом, когда они уже повернули на Эстгётагатан, Колльберг сказал:
— Ты узнавал в больнице, в каком состоянии Шверин?
— Да, утром я звонил туда. Операция уже закончилась. Он жив, но по-прежнему без сознания, и врачи ничего не могут сказать о результатах операции до тех пор, пока он не придет в себя.
— А он придет в себя?
Мартин Бек пожал плечами.
— Неизвестно. Будем надеяться.
— Интересно, долго еще газеты не смогут напасть на его след?
— В Каролинской больнице клятвенно обещали хранить тайну.
— Это ясно. Однако ты ведь знаешь журналистов. Они все вынюхают.
Они остановились у дома номер восемнадцать на Черховсгатан.
В списке жильцов в подъезде была фамилия Турелль, но на втором этаже на прикрепленном к двери белом прямоугольничке картона было написано печатными буквами «Оке Стенстрём».
Девушка, открывшая им дверь, была невысокой. Мартин Бек опытным взглядом определил ее рост в сто шестьдесят сантиметров.
— Пожалуйста, входите и вешайте плащи, — сказала она и закрыла за ними дверь.
Голос у нее был низкий и хрипловатый.
Оса Турелль была одета в узкие черные брюки и ярко-голубой свитер. На ногах у нее были толстые носки из серой шерсти, на несколько номеров больше, чем нужно, — наверняка это были носки Стенстрёма. У нее было смуглое угловатое лицо и темные, коротко подстриженные волосы. Это лицо вряд ли можно было назвать красивым или симпатичным, скорее смешным и пикантным. Она была хрупкого телосложения, с узкими плечами и бедрами и маленькой грудью.
Она молча наблюдала, как Мартин Бек и Колльберг кладут шляпы на полку рядом со старой фуражкой Стенстрёма и вешают плащи. Потом впереди них вошла в комнату.
Комната выходила двумя окнами на улицу, она была опрятной и уютной. У стены стоял большой книжный шкаф с резными столбиками и антресолями. Вся мебель, кроме книжного шкафа и кожаного кресла с высокой спинкой, была относительно новой. Почти весь пол покрывал толстый ярко-красный ковер, а тонкие шерстяные занавеси имели такой же красноватый оттенок.
Комната была неправильной формы, из одного угла короткий коридорчик вел в кухню. Через открытую в коридор дверь была видна вторая комната. Окна кухни и спальни выходили во двор.
Оса Турелль села в кресло и поджала под себя ноги. Она показала на два стула, Мартин Бек и Колльберг тоже сели. Пепельница на низком столике до краев была наполнена окурками.
— Надеюсь, вы понимаете, — сказал Мартин Бек, — что нам это неприятно, мы не хотим быть назойливыми, но… это необходимо. Мы должны поговорить с вами как можно скорее.
Оса Турелль ответила не сразу. Она взяла из пепельницы зажженную сигарету и глубоко затянулась. Руки у нее дрожали, под глазами запали тени.
— Конечно, я понимаю, — сказала она. — Хорошо, что вы пришли. Я сижу здесь с той минуты, когда… когда узнала… сижу и пытаюсь понять… пытаюсь понять, правда ли это.
— У вас нет никого, кто мог бы побыть с вами? — спросил Колльберг.
Она покачала головой.
— Нет. Да я и не хочу, чтобы здесь кто-то был.
— А ваши родители?
Она снова покачала головой.
— Мама умерла в прошлом году. А отец двадцать лет назад.
Мартин Бек подался вперед и испытующе поглядел на нее.
— Вы спали хотя бы немного? — спросил он.
— Не знаю. Те, кто были здесь… вчера, дали мне несколько таблеток. Наверное, я ненадолго уснула. Но это ненужно, я выдержу.
Она смяла сигарету в пепельнице и пробормотала, не поднимая взгляда:
— Мне просто нужно привыкнуть к тому, что его нет в живых. Для этою нужно время.
Ни Мартин Бек, ни Колльберг не знали, что ей на это ответить. Мартин Бек внезапно почувствовал, что воздух тяжелый и плотный от дыма. В комнате стало угнетающе тихо. Наконец Колльберг кашлянул и сказал:
— Вы не возражаете, если мы зададим вам несколько вопросов, касающихся Стенст… Оке?
Оса Турелль медленно подняла взгляд. В глазах у нее что-то промелькнуло, и она улыбнулась.
— Надеюсь, вы не ждете, что я буду обращаться к вам «герр комиссар» и «герр старший ассистент»? — сказала она. — Вы тоже обращайтесь ко мне по имени, называйте меня Оса, потому что я собираюсь говорить вам «ты». Мы ведь все же некоторым образом хорошо знакомы.
Она лукаво посмотрела на них и добавила:
— С помощью Оке. Мы с ним часто виделись. Мы живем здесь, вместе, уже много лет.
«Гробовщики Колльберг и Бек», — подумал Мартин. — «Смелая мысль. А девушка что надо».
— Мы тоже слышали о тебе, — довольно раскованным тоном сказал Колльберг.
Оса встала и открыла окна. Потом вынесла в кухню пепельницу. Улыбка исчезла, губы Осы были крепко сжаты. Она вернулась с чистой пепельницей и села.
— Пожалуйста, расскажите мне, как это случилось. Что произошло? Вчера я мало что поняла, а газеты мне читать не хочется.
Мартин Бек закурил сигарету.
— Хорошо, — сказал он.
Все время, пока он рассказывал, она сидела не шевелясь и не сводила с него глаз. Он опустил некоторые подробности, однако описал ход событии в той мере, в которой им удалось его воспроизвести. Когда он закончил, Оса сказала:
— А куда ехал Оке? Почему он оказался именно в том автобусе?
Колльберг бросил быстрый взгляд на Мартина Бека и сказал:
— Мы надеялись узнать об этом от тебя.
Оса Турелль покачала головой.
— Я не имею понятия об этом.
— А тебе известно, что он делал раньше в тот день? — спросил Мартин Бек.
Она удивленно посмотрела на него.
— А вы разве этого не знаете? Он целый день работал. А какая это была работа, наверное, вы должны знать.
Мартин Бек мгновение колебался, потом сказал:
— Последний раз в жизни я видел его в пятницу. Он днем заскочил на минутку.
Оса встала и сделала несколько шагов, потом обратилась к нему:
— Но ведь он работал и в субботу, и в понедельник. Мы вместе вышли из дому в понедельник утром. А ты тоже не видел Оке в понедельник? — Она посмотрела на Колльберга, который покачал головой и попытался припомнить.
— Может, он сказал тебе, что едет в Вестбергу, — спросил Колльберг, — или на Кунгсхольмсгатан?
— Нет, — после минутного раздумья ответила Оса, — ничего такого он не говорил. Этим, наверное, все объясняется. Очевидно, у него были какие-то дела в городе.
— Ты упоминала, что в субботу он тоже работал? — уточнил Мартин Бек.
Она кивнула.
— Да, но не весь день. Утром мы вышли вместе. Я закончила работу в час дня и сразу вернулась домой. Оке приехал вскоре после меня. Он ходил за покупками. В воскресенье у него был выходной. Мы весь день провели вместе.
Она снова уселась в кресло, сплела пальцы рук на подтянутых к груди коленях и закусила губу.
— А он не говорил, чем занимается? — спросил Колльберг.
Она покачала головой.
— Он вообще не имел привычки рассказывать о своей работе? — поинтересовался Мартин Бек.
— Да нет. Мы всегда обо всем говорили. Но только не в последнее время. С некоторых пор он перестал о чем-либо мне рассказывать. Мне даже казалось странным, что он ничего не рассказывает. Обычно мы с ним обсуждали разные дела, особенно если они были трудными и запутанными. Вероятно, он не мог… — Она осеклась и добавила чуть более громким голосом: — А почему вы меня об этом расспрашиваете? Вы ведь его начальники. Если вы пытаетесь выяснить, не выдавал ли он полицейские тайны, то могу вас заверить, что он этого не делал. За последние три недели он даже словом о своей работе не обмолвился.
— Дело в том, что ему нечего было рассказывать, — попытался успокоить ее Колльберг. — Последние три недели были необычайно бедны событиями. Честно говоря, у нас было не так уж и много работы.
Оса Турелль изумленно посмотрела на него.
— Как ты можешь так утверждать?! У Оке было очень много работы. В последнее время он работал целыми сутками без перерыва.
XIV
Рённ зевая взглянул на часы. Потом бросил взгляд в направлении кровати, где лежала полностью забинтованная фигура, после чего принялся рассматривать сложную аппаратуру, очевидно, необходимую для поддержания жизни больного, и продолжил наблюдать за дерзкой медсестрой среднего возраста, которая контролировала, правильно ли работает вся эта аппаратура. Сейчас она меняла пустой флакон для капельницы. Движения ее были быстрыми и точными, а все поведение свидетельствовало о большом опыте.
Рённ вздохнул и снова зевнул, прикрывая рот рукой.
Медсестра сразу же это заметила и бросила на него быстрый, недовольный взгляд.
Рённ слишком много времени провел в этой антисептической палате с гладкими белыми стенами и холодным освещением и, кроме того, долго ходил взад-вперед по коридору под дверью операционной.
При этом бóльшую часть времени ему пришлось проводить в обществе субъекта по фамилии Улльхольм, с которым раньше он никогда не встречался, несмотря на то, что тот был одетым в штатское ассистентом полиции.
Рённ явно не относился к наиболее способным и не проявлял склонности к самообразованию Он был доволен собой и своим существованием и считал, что по большей части все идет так, как и положено. Благодаря этим чертам характера, он был очень полезным, если не сказать, образцовым полицейским. Ко всем делам он относился добросовестно и просто, без какой бы то ни было склонности создавать себе трудности и проблемы, которых в общем-то и не было.
Почти ко всем он относился доброжелательно, и почти все относились к нему так же.
Однако даже при таком не очень сложном отношении Рённа к жизни Улльхольм оказался невероятным занудой и тупицей.
Улльхольм был недоволен всем, начиная с зарплаты, которая, как и следовало ожидать, была слишком маленькой, и кончая начальником полиции, который не умел управлять твердой рукой.
Его одинаково возмущало как то, что дети в школе не умеют себя вести, так и то, что в полиции слишком слабая дисциплина.
С особенной ненавистью он относился к трем категориям людей, которые никогда не причиняли Рённу никаких хлопот и не заставляли его напряженно работать головой: он не переносил иностранцев, молодежи и социалистов.
Улльхольм, например, считал безобразием, что рядовым полицейским разрешено отпускать бороды.
— Ну, усы еще куда ни шло, — говорил он. — Да и то, мне это кажется весьма сомнительным. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
По мнению Улльхольма, начиная с тридцатых годов в обществе не было истинного порядка. Сильный рост преступности и ужесточение нравов он объяснял тем, что у полиции отсутствует солидная военная выучка, и тем, что полицейские больше не ходят с саблями.
Введение правостороннего движения было возмутительной близорукостью, которая еще больше ухудшила ситуацию в безнаказанном и морально распадающемся обществе.
— И этот бардак увеличивается, — говорил он. — Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
— Что? — спрашивал Рённ.
— Бардак. Все эти стоянки вдоль главных магистралей. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Улльхольм был человеком, который знал почти все, а понимал все без исключения. Только один раз он вынужден был обратиться за разъяснениями к Рённу. Началось с того, что он сказал:
— Глядя на эти мерзость и беспорядок, человек начинает тосковать по природе. Я охотно спрятался бы в горах, если бы в Лапландии не было так много лапландцев. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
— Я сам женат на лапландке, — сказал Рённ.
Улльхольм взглянул на него со смесью отвращения и любопытства и, понизив голос, сказал:
— Это необычно и весьма интересно. Правда, что у лапландок эта штука расположена поперек?
— Нет, — сухо ответил Рённ. — Это не правда, а широко распространенное предубеждение.
Рённ размышлял над тем, почему этого человека до сих нор не перевели в бюро находок.
Улльхольм говорил почти без перерыва, а каждый монолог заканчивал словами: «Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?».
Рённ понимал только две вещи.
Во-первых, то, что произошло в управлении, когда он задал совершенно невинный вопрос:
— Кто там дежурит в больнице?
Колльберг равнодушно порылся в своих бумажках и сказал:
— Какой-то Улльхольм.
Единственным, кто знал эту фамилию, был, очевидно, Гюнвальд Ларссон, потому что он сразу воскликнул:
— Что? Кто?
— Улльхольм, — повторил Колльберг.
— Этого нельзя допустить. Туда немедленно нужно кого-нибудь послать. Того, у кого с головой все в порядке.
Рённ, который оказался тем человеком, у которого с головой все в порядке, задал еще один, такой же невинный вопрос:
— Мне сменить его?
— Сменить? Нет, это невозможно. Он посчитает, что его унизили, и начнет писать сотни жалоб и рапортов в управление и даже может позвонить министру.
А когда Рённ уже выходил, Гюнвальд Ларссон дал ему последний совет.
— Эйнар!
— Ну?
— И не позволяй ему обращаться к свидетелю, разве что после того, как увидишь свидетельство о смерти.
Во-вторых, что каким-то образом он должен остановить этот поток слов. Наконец он нашел теоретическое решение этой задачи. Практически реализация найденного решения выглядела следующим образом. Улльхольм закончил очередной длинный монолог словами:
— Совершенно очевидно, что, как частное лицо и член партии центра, как гражданин свободной, демократической страны, я не делю людей по цвету кожи, национальности или образу их мыслей. Но ты сам подумай, что было бы, если бы в рядах полиции оказалось много евреев и коммунистов. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Рённ откашлялся, тактично прикрывшись рукой, и ответил на это:
— Конечно. Но честно говоря, я сам социалист и даже…
— Коммунист?!
— Вот именно.
Улльхольм встал и, храня гробовое молчание, подошел к окну.
Он стоял там вот уже два часа и грустно глядел на злой, предательский мир, который его окружал.
Шверина оперировали трижды. Из его тела извлекли три пули, однако никто из бригады врачей, делавших операцию, не выглядел слишком веселым, а единственным ответом на робкие вопросы Рённа были лишь пожатия плечами.
Только минут пятнадцать назад один из хирургов вошел в палату и сказал:
— Если он вообще придет в сознание, то это произойдет сейчас, в течение ближайшего получаса.
— Он выкарабкается?
Врач долго смотрел на Рённа, потом сказал:
— Вряд ли. Хотя всякое может быть. Он физически крепкий, а общее состояние его почти удовлетворительное.
Рённ подавленно смотрел на пациента и размышлял над тем, как нужно выглядеть, чтобы врачи охарактеризовали твое состояние здоровья как не очень хорошее или даже плохое.
Он тщательно сформулировал два вопроса и для надежности записал их в своем блокноте.
Первый вопрос был: «Кто стрелял?» и второй: «Как он выглядел?»
Кроме того, Рённ поставил на стул у кровати переносной магнитофон, подключил микрофон и повесил его на спинку стула. Улльхольм не участвовал в этих приготовлениях и ограничивался лишь тем, что бросал в сторону Рённа критические взгляды со своего места у окна.
Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра внезапно склонилась над раненым и быстрым, нетерпеливым жестом подозвала обоих полицейских, другой рукой одновременно нажимая звонок.
Рённ поспешно схватил микрофон.
— Кажется, он просыпается, — сказала медсестра.
На лице раненого были заметны изменения. Веки и ноздри подрагивали.
— Да, — сказала медсестра. — Сейчас.
Рённ поднес к раненому микрофон.
— Кто стрелял? — спросил он.
Никакой реакции. Через несколько секунд Рённ повторил вопрос.
— Кто стрелял?
На этот раз губы раненого зашевелились, и он что-то сказал. Рённ выждал две секунды и спросил:
— Как он выглядел?
И на этот раз раненый пошевелил губами, причем ответ был более артикулированным.
В палату вошел врач.
Рённ уже открыл рот, чтобы повторить вопрос номер один, когда лежащий в кровати повернул голову влево. Нижняя челюсть у него отвисла, и кровавая слизь хлынула изо рта.
Рённ посмотрел на врача, который хмуро покачал головой.
Улльхольм приблизился и со злостью сказал:
— Из этого твоего допроса ничего не выжмешь. — Потом он громко и отчетливо оповестил: — Послушай, к тебе обращается старший ассистент Улльхольм…
— Он умер, — спокойно сказал Рённ.
Улльхольм уставился на него и произнес только одно слово:
— Халтурщик.
Рённ выдернул микрофон из гнезда и отнес магнитофон на подоконник. Осторожно крутя катушку пальцем, он перемотал ленту и нажал клавишу.
— Кто стрелял?
— Днрк.
— Как он выглядел?
— Акальсон.
— И что можно из этого извлечь? — сказал он.
Улльхольм не меньше десяти секунд смотрел на Рённа в упор, с упрямством и ненавистью. Потом он сказал:
— Извлечь? Я обвиняю тебя в неисполнении служебных обязанностей. Это серьезный проступок. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Он повернулся и вышел из палаты. Сделал он это быстрым и энергичным шагом. Рённ проводил его озабоченным взглядом.
Рённ вздохнул и снова зевнул, прикрывая рот рукой.
Медсестра сразу же это заметила и бросила на него быстрый, недовольный взгляд.
Рённ слишком много времени провел в этой антисептической палате с гладкими белыми стенами и холодным освещением и, кроме того, долго ходил взад-вперед по коридору под дверью операционной.
При этом бóльшую часть времени ему пришлось проводить в обществе субъекта по фамилии Улльхольм, с которым раньше он никогда не встречался, несмотря на то, что тот был одетым в штатское ассистентом полиции.
Рённ явно не относился к наиболее способным и не проявлял склонности к самообразованию Он был доволен собой и своим существованием и считал, что по большей части все идет так, как и положено. Благодаря этим чертам характера, он был очень полезным, если не сказать, образцовым полицейским. Ко всем делам он относился добросовестно и просто, без какой бы то ни было склонности создавать себе трудности и проблемы, которых в общем-то и не было.
Почти ко всем он относился доброжелательно, и почти все относились к нему так же.
Однако даже при таком не очень сложном отношении Рённа к жизни Улльхольм оказался невероятным занудой и тупицей.
Улльхольм был недоволен всем, начиная с зарплаты, которая, как и следовало ожидать, была слишком маленькой, и кончая начальником полиции, который не умел управлять твердой рукой.
Его одинаково возмущало как то, что дети в школе не умеют себя вести, так и то, что в полиции слишком слабая дисциплина.
С особенной ненавистью он относился к трем категориям людей, которые никогда не причиняли Рённу никаких хлопот и не заставляли его напряженно работать головой: он не переносил иностранцев, молодежи и социалистов.
Улльхольм, например, считал безобразием, что рядовым полицейским разрешено отпускать бороды.
— Ну, усы еще куда ни шло, — говорил он. — Да и то, мне это кажется весьма сомнительным. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
По мнению Улльхольма, начиная с тридцатых годов в обществе не было истинного порядка. Сильный рост преступности и ужесточение нравов он объяснял тем, что у полиции отсутствует солидная военная выучка, и тем, что полицейские больше не ходят с саблями.
Введение правостороннего движения было возмутительной близорукостью, которая еще больше ухудшила ситуацию в безнаказанном и морально распадающемся обществе.
— И этот бардак увеличивается, — говорил он. — Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
— Что? — спрашивал Рённ.
— Бардак. Все эти стоянки вдоль главных магистралей. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Улльхольм был человеком, который знал почти все, а понимал все без исключения. Только один раз он вынужден был обратиться за разъяснениями к Рённу. Началось с того, что он сказал:
— Глядя на эти мерзость и беспорядок, человек начинает тосковать по природе. Я охотно спрятался бы в горах, если бы в Лапландии не было так много лапландцев. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
— Я сам женат на лапландке, — сказал Рённ.
Улльхольм взглянул на него со смесью отвращения и любопытства и, понизив голос, сказал:
— Это необычно и весьма интересно. Правда, что у лапландок эта штука расположена поперек?
— Нет, — сухо ответил Рённ. — Это не правда, а широко распространенное предубеждение.
Рённ размышлял над тем, почему этого человека до сих нор не перевели в бюро находок.
Улльхольм говорил почти без перерыва, а каждый монолог заканчивал словами: «Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?».
Рённ понимал только две вещи.
Во-первых, то, что произошло в управлении, когда он задал совершенно невинный вопрос:
— Кто там дежурит в больнице?
Колльберг равнодушно порылся в своих бумажках и сказал:
— Какой-то Улльхольм.
Единственным, кто знал эту фамилию, был, очевидно, Гюнвальд Ларссон, потому что он сразу воскликнул:
— Что? Кто?
— Улльхольм, — повторил Колльберг.
— Этого нельзя допустить. Туда немедленно нужно кого-нибудь послать. Того, у кого с головой все в порядке.
Рённ, который оказался тем человеком, у которого с головой все в порядке, задал еще один, такой же невинный вопрос:
— Мне сменить его?
— Сменить? Нет, это невозможно. Он посчитает, что его унизили, и начнет писать сотни жалоб и рапортов в управление и даже может позвонить министру.
А когда Рённ уже выходил, Гюнвальд Ларссон дал ему последний совет.
— Эйнар!
— Ну?
— И не позволяй ему обращаться к свидетелю, разве что после того, как увидишь свидетельство о смерти.
Во-вторых, что каким-то образом он должен остановить этот поток слов. Наконец он нашел теоретическое решение этой задачи. Практически реализация найденного решения выглядела следующим образом. Улльхольм закончил очередной длинный монолог словами:
— Совершенно очевидно, что, как частное лицо и член партии центра, как гражданин свободной, демократической страны, я не делю людей по цвету кожи, национальности или образу их мыслей. Но ты сам подумай, что было бы, если бы в рядах полиции оказалось много евреев и коммунистов. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Рённ откашлялся, тактично прикрывшись рукой, и ответил на это:
— Конечно. Но честно говоря, я сам социалист и даже…
— Коммунист?!
— Вот именно.
Улльхольм встал и, храня гробовое молчание, подошел к окну.
Он стоял там вот уже два часа и грустно глядел на злой, предательский мир, который его окружал.
Шверина оперировали трижды. Из его тела извлекли три пули, однако никто из бригады врачей, делавших операцию, не выглядел слишком веселым, а единственным ответом на робкие вопросы Рённа были лишь пожатия плечами.
Только минут пятнадцать назад один из хирургов вошел в палату и сказал:
— Если он вообще придет в сознание, то это произойдет сейчас, в течение ближайшего получаса.
— Он выкарабкается?
Врач долго смотрел на Рённа, потом сказал:
— Вряд ли. Хотя всякое может быть. Он физически крепкий, а общее состояние его почти удовлетворительное.
Рённ подавленно смотрел на пациента и размышлял над тем, как нужно выглядеть, чтобы врачи охарактеризовали твое состояние здоровья как не очень хорошее или даже плохое.
Он тщательно сформулировал два вопроса и для надежности записал их в своем блокноте.
Первый вопрос был: «Кто стрелял?» и второй: «Как он выглядел?»
Кроме того, Рённ поставил на стул у кровати переносной магнитофон, подключил микрофон и повесил его на спинку стула. Улльхольм не участвовал в этих приготовлениях и ограничивался лишь тем, что бросал в сторону Рённа критические взгляды со своего места у окна.
Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра внезапно склонилась над раненым и быстрым, нетерпеливым жестом подозвала обоих полицейских, другой рукой одновременно нажимая звонок.
Рённ поспешно схватил микрофон.
— Кажется, он просыпается, — сказала медсестра.
На лице раненого были заметны изменения. Веки и ноздри подрагивали.
— Да, — сказала медсестра. — Сейчас.
Рённ поднес к раненому микрофон.
— Кто стрелял? — спросил он.
Никакой реакции. Через несколько секунд Рённ повторил вопрос.
— Кто стрелял?
На этот раз губы раненого зашевелились, и он что-то сказал. Рённ выждал две секунды и спросил:
— Как он выглядел?
И на этот раз раненый пошевелил губами, причем ответ был более артикулированным.
В палату вошел врач.
Рённ уже открыл рот, чтобы повторить вопрос номер один, когда лежащий в кровати повернул голову влево. Нижняя челюсть у него отвисла, и кровавая слизь хлынула изо рта.
Рённ посмотрел на врача, который хмуро покачал головой.
Улльхольм приблизился и со злостью сказал:
— Из этого твоего допроса ничего не выжмешь. — Потом он громко и отчетливо оповестил: — Послушай, к тебе обращается старший ассистент Улльхольм…
— Он умер, — спокойно сказал Рённ.
Улльхольм уставился на него и произнес только одно слово:
— Халтурщик.
Рённ выдернул микрофон из гнезда и отнес магнитофон на подоконник. Осторожно крутя катушку пальцем, он перемотал ленту и нажал клавишу.
— Кто стрелял?
— Днрк.
— Как он выглядел?
— Акальсон.
— И что можно из этого извлечь? — сказал он.
Улльхольм не меньше десяти секунд смотрел на Рённа в упор, с упрямством и ненавистью. Потом он сказал:
— Извлечь? Я обвиняю тебя в неисполнении служебных обязанностей. Это серьезный проступок. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Он повернулся и вышел из палаты. Сделал он это быстрым и энергичным шагом. Рённ проводил его озабоченным взглядом.
XV
Когда Мартин Бек открыл дверь управления полиции, у него буквально сбило дыхание, потому что порыв ледяного ветра швырнул ему в лицо горсть острых, как иглы, снежинок. Мартин Бек наклонил голову и поспешно застегнул пальто. Утром он не выдержал причитаний Инги и капитулировал перед ней, несколькими градусами мороза и собственной простудой, надев зимнее пальто. Он выше подтянул шерстяной шарф и двинулся в направлении центра.
Он пересек Агнегатан и в нерешительности остановился, пытаясь рассчитать, как лучше ехать. Он еще не успел изучить новые автобусные маршруты, которые появились одновременно с исчезновением трамваев и введением в сентябре правостороннего движения.
Возле него притормозил какой-то автомобиль. Гюнвальд Ларссон опустил стекло и закричал:
— Садись!
Мартин Бек с благодарностью уселся впереди.
— Уф, — простонал он, — снова начинается это мучение. Едва успеваешь заметить, что наступило лето, как уже снова приходит зима. Куда ты едешь?
— На Вестманнагатан, — ответил Гюнвальд, — побеседовать с дочкой той старухи из автобуса.
— Отлично, — сказал Мартин Бек. — Я выйду возле Саббатсбергской больницы.
Они переехали через мост, миновали старый торговый центр. За окнами вихрем кружились мелкие сухие снежинки.
— Такой снег совершенно бесполезен, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Он не будет долго лежать. Только видимость портит.
В отличие от Мартина Бека Гюнвальд Ларссон любил водить машину и был хорошим водителем.
Когда они ехали по Васагатан в направлении Норра-Банторгет, возле гуманитарного лицея на встречной полосе промелькнул двухэтажный автобус маршрута № 47.
— Бр-р, — вздрогнул Мартин Бек. — После всего этого мне становится не по себе от одного вида такого автобуса.
Гюнвальд Ларссон посмотрел в зеркало заднего вида.
— Это не такой, — сказал он, а немецкий, «Бюссинг». — Через минуту он спросил: — Может, поедешь со мной к жене Асарсона? Ну, того, с презервативами. Я буду там в три.
— Не знаю, — ответил Мартин Бек.
Он пересек Агнегатан и в нерешительности остановился, пытаясь рассчитать, как лучше ехать. Он еще не успел изучить новые автобусные маршруты, которые появились одновременно с исчезновением трамваев и введением в сентябре правостороннего движения.
Возле него притормозил какой-то автомобиль. Гюнвальд Ларссон опустил стекло и закричал:
— Садись!
Мартин Бек с благодарностью уселся впереди.
— Уф, — простонал он, — снова начинается это мучение. Едва успеваешь заметить, что наступило лето, как уже снова приходит зима. Куда ты едешь?
— На Вестманнагатан, — ответил Гюнвальд, — побеседовать с дочкой той старухи из автобуса.
— Отлично, — сказал Мартин Бек. — Я выйду возле Саббатсбергской больницы.
Они переехали через мост, миновали старый торговый центр. За окнами вихрем кружились мелкие сухие снежинки.
— Такой снег совершенно бесполезен, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Он не будет долго лежать. Только видимость портит.
В отличие от Мартина Бека Гюнвальд Ларссон любил водить машину и был хорошим водителем.
Когда они ехали по Васагатан в направлении Норра-Банторгет, возле гуманитарного лицея на встречной полосе промелькнул двухэтажный автобус маршрута № 47.
— Бр-р, — вздрогнул Мартин Бек. — После всего этого мне становится не по себе от одного вида такого автобуса.
Гюнвальд Ларссон посмотрел в зеркало заднего вида.
— Это не такой, — сказал он, а немецкий, «Бюссинг». — Через минуту он спросил: — Может, поедешь со мной к жене Асарсона? Ну, того, с презервативами. Я буду там в три.
— Не знаю, — ответил Мартин Бек.