Страница:
Вторая турецкая война застала героя Чесмы еще в Москве, дующимся на императрицу и ее двор. Орлов спешил предложить свои услуги, и их предупредительно приняли: если ему угодно, он может командовать флотом. Но командовать флотом значило быть подчиненным Потемкина, которому было поручено главное начальство над всеми морскими и сухопутными силами, призванными для борьбы с исламом. Орлов на это не согласен; он требует, чтоб за ним осталось первенство по праву старшинства. Ему говорят, что он может оставить при себе услуги, которые некуда применить! Пусть он только не вздумает оспаривать и критиковать операции, принимать участие в которых отказывается! Зачем он впутывается! «Он нам свалился как снег на голову», – пишет Екатерина с очевидной досадой своему генералиссимусу. – «Пусть себе возвращается в Москву».
Орлов так и сделал, продолжая на этот раз свое добровольное изгнание до конца царствования, совершенно упав духом и утешаясь жизнью эпикурейца. Тогда он опять появился в Петербурге, вызванный, как говорят, волей Павла, в виде мести заставившего его продежурить двое суток у тела Петра III, вырытого через тридцать четыре года, а затем нести корону, похищенную у убитого императора при его содействии. Вернувшись с этой церемонии, Орлов нашел приказ о возвращении в свои поместья. Ему удалось получить разрешение на заграничное путешествие, и до 1801 г. он жил в Германии, главным образом в Вене. Смерть Павла позволила ему вернуться в Москву, где он умер в 1808 г., оставив огромное богатство единственной дочери, не вышедшей замуж.
У него был от Екатерины сын, [27]который носил фамилию Чесменского. Он воспитывался в кадетском корпусе и получил от матери несколько знаков внимания, хотя она, по-видимому, заботилась о нем мало. Как мы видели, чувство материнской нежности в ней не было развито. Позднейшая судьба этого плода любви нам неизвестна.
Род Ивана Орла и Орловых продолжался законным образом только до 1832 г. в лице меньшого из пяти братьев, академика Владимира, ученые споры которого с его коллегами, – часто приводимыми в изумление и обезоруживаемыми смелостью и спокойной уверенностью, с какими он выдвигал и поддерживал самые рискованные предложения, – долгое время составляли постоянный предмет разговоров в столице. Единственный сын его сошел в могилу в 1728 г. – Михаил Орлов, подписавший в 1814 г. капитуляцию Парижа и написавший ее историю, также как Алексей, подписавший парижский трактат 1856 г. – незаконные сыновья Федора, одного из пяти братьев, возведших Екатерину на престол. Глава, которую эти пять братьев вместе с ней в этот день вписали в историю, поставила их возле престола особняком, вне всяких рамок, дав им положение, которое не должно было стать наследием потомства.
Был ли молодой офицер Семеновского гвардейского полка, давший Екатерине мундир, действительно настолько рассеян – и это, впрочем, извинительно для подобного момента – что забыл вручить императрице необходимую принадлежность мундира, надетого ею, чтобы стать во главе войска и идти в поход против мужа? Имел ли другой унтер-офицер счастье заметить эту оплошность и предложить царице свой собственный темляк? И действительно ли этот случай послужил началом фавора Потемкина? Сказать наверное нельзя. Приходится даже чистосердечно признаться, что мы не придаем большой важности этой подробности, послужившей предметом стольких пререканий. Отрицая этот факт, приводили довод, что темляк простого вахмистра, каким был в 1762 г. Потемкин, не мог годиться для Екатерины.
Но унтер-офицеры из дворян – юнкера —всегда имели серебряные темляки. Потемкин же был из дворян: одного из его предков мы видим в 1676 г. при дворе царя Федора Алексеевича.
Единственный сын, Григорий, был приписан к одному из гвардейских полков, находясь в то же время пансионером Московского университета. Таков был в бедных дворянских семьях обыкновенный способ обеспечивать будущность молодых людей: им открывали таким образом более широкий путь для достижения средств и должностей, – так сказать, путь с двойным исходом. Молодой Потемкин вначале сделался очень усердным учеником. Он прилежно работал и подружился с ученым дьяконом Порофеем, чем и объясняется то знание литургии, которое он обнаруживал впоследствии. В 1757 г. он был в числе двадцати воспитанников, посланных в Петербург на казенный счет, чтобы щегольнуть их знаниями. Ему тогда было семнадцать или восемнадцать лет – верная дата его рождения неизвестна. Он был представлен императрице Елизавете, и это пребывание при дворе, как и несколько недель, проведенных в новой столице империи, произвели в его подвижном уме внезапную перемену. Когда он вернулся в Москву, его воображение было полно мечтаний, которые не могли не казаться безумными его учителям и товарищам. Очарование открывшихся горизонтов кружило ему голову. На следующий год он был исключен из университета «за леность и частые манкировки» – участь, которую он разделил с одним знаменитым своим современником, Николаем Новиковым, будущим основателем народного образования. Потемкину оставалась армия. Друг его семьи, архиепископ Можайский, Амвросий Цертис-Каменский, одолжил ему 500 р., с которыми он направился в Петербург. Потемкин впоследствии любил вспоминать об этой помощи, – начале его колоссальных богатств – но этой суммы никогда не возвратил. Родственник его матери, генерал-лейтенант Загряжский, способствовал его повышению в одном из конногвардейских полков. Таким образом при приближении переворота, уготовленного братьями Орловыми, Потемкин оказался на их пути. Его чин не был велик, но не высоко было и положение остальных заговорщиков 1762 г.! Имел чин поручика только один из них, Федор Хитрово.
В списке наград после события 12-го июля, Потемкину был назначен чин корнета. Екатерина это вычеркнула и написала своей рукой «капитан-поручик». Это было 1-го августа. Через четыре месяца Потемкин был уже камергером и имел вход ко двору. Что произошло в это время? Это осталось тайной. По некоторым свидетельствам Орловы вздумали, на свою голову, похвалить перед Екатериной мелкие таланты их друга, в котором они и не думали подозревать соперника: например, удивительный дар подражания, доставивший ему возможность передавать любой голос. Екатерина выразила любопытство, и феномен,приведенный во дворец, начал с того, что передразнил ее собственный голос так верно, что она хохотала до слез. С этого дня он был допущен в интимный круг государыни, что оправдывалось и званием камергера. Он играл роль шута, а впоследствии показал, что может исполнять разные роли, между прочим и наименее почетные.
Екатерина – это достоверно – уже в то время принимала в нем участие и выражала это довольно странно. Можно бы предположить, что она уже тогда подготовляла участь будущего вице-императора. Позднее она любила называть его своим учеником,и, действительно, в это время заботилась о пополнении образования не докончившего курс студента. В августе 1763 г. она, оставляя его на военной службе, причисляет к одному из департаментов в Сенате, повелевая в указе о нем своим сенаторам познакомить молодого Потемкина со всеми делами. В следующем сентябре она составляет инструкцию, предназначенную для того, чтобы указать выбранному ею ученику лучший способ приобрести наибольшее количество познаний, необходимых в его новом положении. Она назначает ему преподавателя французского языка де Вомаль де Фаж, дворянина из Виварэ, расстриженного монаха, служившего при Дюплэ в Пондишери и женившегося неизвестно на ком. Впоследствии он был секретарем фаворита. Прослужив у бывшего своего ученика, сделавшегося князем и всемогущим министром, двадцать три года, де Вомаль возвратился во Францию и в пятьдесят лет имел: «бодрые ноги, хорошие глаза, здоровье и веселость». Потемкин впоследствии имел всегда на своем «basse cour», [28]– как выражалась Екатерина, – уроженцев страны, к которой он в других случаях не питал большой симпатии. В числе их был врач Массо, с которым князь никогда не расставался, адъютант, шевалье де ла Тессовье, принесший пользу французской дипломатии, поэт Деста, имевший доступ в Эрмитаж, как сочинитель «пословиц». Потом Деста перешел на службу к принцу Нассау и бежал во Францию во время революции.
Не надо забывать, что в ту минуту, когда Екатерина так сильно заботилась об образовании своего двадцатитрехлетнего протеже, фавор Григория Орлова был в апогее. Когда началась турецкая война, Потемкин возвратился в 1769 г. к военной карьере; и быстро двинулся на этом пути: в 1773 г. он был уже генерал-поручиком.
Но кажется в это время в милости Екатерины он двигался не так быстро. Она как бы забыла о нем. Десять лет прошло с тех пор, как он был введен в ее интимный круг; в это время Григорий Орлов нераздельно господствовал в сердце своей царственной возлюбленной, а Потемкин имел несчастье или неловкость поссориться с фаворитом, особенно с его братом, грубым богатырем Алексеем. Ссора за бильярдом кончилась потасовкой, из которой ученик Екатерины вышел искалеченным. Заметим однако, что по другим свидетельствам эта катастрофа произошла от случайности. Во всяком случае, потеря глаза признана историей. С единственным глазом, да и тем косым, Потемкин бежал от двора. Говорят, он даже подумывал пойти в монастырь. Друзья – по одной версии, бывшей тогда в ходу, сами Орловы – отговорили его от этого намерения и привели снова к Екатерине. Он исполнил их просьбу, не преминув воспользоваться этим случаем, чтобы возобновить с еще большим искусством сентиментальную комедию, прежде так хорошо удававшуюся Григорию Орлову. Екатерина охотно дала себя убедить, что мысль уйти от мира и затвориться в монастыре была внушена ее протеже бурной и скрытой страстью к ней. До конца своей жизни она оставалась доступной таким соблазнам и легко поддавалась иллюзии, ложь, которой должна была бы становиться для нее все более и более очевидной. Потемкин, таким образом, посеял в ее воображении и сердце зерно, которое должно было развиться со временем. Но час его еще не настал. Может быть, Потемкин думал, что для достижения его цели и осуществления мечты ему не хватает еще личного престижа, и отправился за ним на войну. Он уехал, предоставив времени приготовить его успех и падение признанного фаворита. Последнее совершилось, но воспользовался этим сначала другой.
В июне 1773 г. утраченное Григорием Орловым положение перешло к Васильчикову, а Потемкин принял участие в сражениях русской армии под стенами Силистра. По-видимому, военное ремесло поглотило его совершенно. Но несколько месяцев спустя он вдруг попросил отпуск и быстро, торопливо покинул армию. Причиной тому было событие, решившее его жизнь: он получил от Екатерины следующее письмо:
«Господин генерал-поручик! Вы, я воображаю, так заняты видом Силистрии, что вам некогда читать письма. Я не знаю до сих пор, успешна ли была бомбардировка, но, несмотря на это, я уверена, что – что бы вы лично не предприняли, не может быть приписано иной цели, как вашему горячему рвению на благо мне лично и дорогой родине, которой вы с любовью служите. Но, с другой стороны, так как я желаю сохранить людей усердных, храбрых, умных и дельных, то прошу вас без необходимости не подвергаться опасности. Прочтя это письмо, вы может быть спросите, для чего оно написано; на это могу вам ответить: чтобы вы имели уверенность в том, как я о вас думаю, так же, как желаю вам добра». [29]
Потемкин ни у кого не спросил разъяснения тайны этого двусмысленного послания. Лучше кого бы то ни было он знал борьбу страстей и интриг, в которых вращались колеблющаяся воля и тревожное сердце государыни, и сразу прочел в этом письме то, о чем она, по-видимому, хотела, чтобы он догадался, то есть: признак и призыв. В январе 1774 г. он был в Петербурге, подождал еще шесть недель, ощупывая почву, укрепляя свои шансы, и 27-го февраля рискнул завязать игру. Он написал императрице письмо, в котором просил милостиво назначить его генерал-адъютантом, «если она считала его услуги достойными». На язык того времени это значило требовать наследства красавца Орлова и Васильчикова. Через три дня получился ответ – благосклонный; 20 марта Васильчиков отправился в изгнание: богато одаренный, он был послан в Москву, и началось царство самого могущественного из фаворитов.
Свидетели этой перемены декораций и этого нового увлечения не только не сочувствовали ему, но даже не могли объяснить его себе. Дюран удивлялся при виде генерал-адъютантского мундира на человеке, «поступки которого скандализировали русскую армию и были посмешищем турок». По его словам таинственный способ фаворита входить в покои его возлюбленной и выходить из них служил поводом к насмешкам и остротам караула, смеявшегося над «тайной, имеющей двенадцать ежедневных свидетелей». Григорий Орлов смотрел на него с пренебрежением. «Хотя у нас есть общие дела, – восклицал он при всем дворе, обращаясь к своему преемнику, – но не думайте, что мы близнецы, и я не потерплю, чтобы вы носили мундир артиллерии, в которой я шеф, а вы ровно ничего». Дочь Кирилла Разумовского негодовала на то внимание, с которым ее отец, прежний гетман, обращался с пришельцем. «Я истинно страдаю, когда вижу так мало гордости», писала она своему брату. «Как можно ухаживать за этим гадким слепым, и для чего это?» Один только вчерашний фаворит, Васильчиков, не колебался признавать и ярко выражать превосходство своего соперника: «Положение Потемкина, – говорит он своему другу, передавшему это потом французскому уполномоченному в делах, – совсем иное, чем мое. Я был содержанкой. Так со мной и обращались. Мне не позволяли ни с кем видеться и держали взаперти. Когда я о чем-нибудь ходатайствовал, мне не отвечали. Когда я просил чего-нибудь для себя – то же самое. Мне хотелось аннинскую звезду, я сказал об этом императрице: на другой день я нашел тридцать тысяч в своем кармане. Мне всегда таким образом зажимали рот и отсылали в мою комнату. А Потемкин, тот достигает всего, чего хочет. Он диктует свою волю, он „властитель“.
С последним все были согласны, негодуя или удивляясь влиянию новоприбывшего «Циклопа», как называл его Орлов; но этого влияния никто не отрицал. «Она от него без ума», выражался в разговоре с Дюраном Елагин, «они должны очень любить друг друга, так как вполне схожи между собой». Он рассказывал, как Потемкин устроил свое назначение в Совет. «Приехав сюда, он сейчас же начал говорить со мной о делах с откровенностью, удивившей меня. Он хулил все. Я воспользовался этим, чтобы передать ему то, о чем мы условились. Он слушал меня со вниманием и ответил: „Что же я могу сделать. Я не член Совета“. – Почему же вы не сделаетесь им? – Этого не желают; но я заставлю». Он решился возобновить свою просьбу. Вероятно, воспоследовал отказ, ибо в воскресенье, сидя за столом около него и около императрицы, я заметил, что он не только не говорил с ней, но и не отвечал на ее вопросы. Она была видимо вне себя, а мы сконфужены. Молчание прерывалось только несколькими словами шталмейстера (Нарышкина), которые не могли оживить разговора. Выйдя из-за стола, императрица удалилась к себе и вернулась с красными глазами и расстроенным видом. В понедельник она была гораздо веселее, а Потемкин в тот же день был назначен членом Совета».
Проходит несколько месяцев, и «Циклоп» действительно оказывается настоящим повелителем – всемогущим человеком, перед которым стушевываются все соперничества и склоняются все головы, начиная с Екатерининой. Его вступление в Совет было равносильно тому, что он сделался первым министром. Он руководит внутренней и внешней политикой. Заставляет Чернышева уступить ему место председателя Военной коллегии, и Чернышов оставляет Петербург, велит прибить на дверях своего дворца надпись: «продается или отдается в наем». Гордый и задорный Алексей Орлов посылает ему из Пизы самые дружеские письма, а Григорий забыл свое презрение. Вероятно, в это время произошла так часто передаваемая встреча двух соперников на дворцовой лестнице:
– Что говорят при дворе?
– Ничего, разве только, что вы идете вверх, а я вниз.
Что касается до Дюрана, то он теперь тщетно старался войти в милость к генералу, мундир которого когда-то мозолил ему глаза. «Я бы желал, пишет он графу де Верженн, войти в некоторую близость с г-ном Потемкиным, чтобы воспользоваться этим при случае. Что я не делал, чтоб достигнуть этой цели! Г-н Браницкий, которого я просил помочь мне в моих стараниях, сказал мне, наконец, что этот фаворит с запоздалым воспитанием и глупой наивностью боится быть разгаданным, когда с ним сблизится кто-нибудь из нас. Он желает говорить только на своем языке, хочет видеть около себя только заискивающих молодых людей и играть с ними большую игру».
Это завоевание власти и положения, так сказать, царского, продолжало утверждаться в продолжение следующих двух лет. В 1775 г. к Москве по случаю празднества заключения мира с Турцией фаворит получил графский титул и почетную шпагу. Портрет императрицы, осыпанный брильянтами, заблистал на его груди, как некогда на груди Орлова. На следующий год Фридрих прислал ему орден Черного Орла, а Иосиф, чтоб не отстать в любезности, на этот раз не заставляя себя просить – возвел его в сан князя Священной Империи. Но честолюбивые замыслы фаворита простирались дальше. На том пути, на котором его возвышающаяся судьба шла в след Орлову, он видел цель – желанную, но не достигнутую последним.
Во время одного паломничества с возлюбленной в Троицкую лавру, близ Москвы, в стенах монастыря, где уже ранее разыгралась одна из решающих сцен в жизни Екатерины, влюбленную чету окружили низкопоклонные монахи. Потемкин сохранил с этими людьми давнишние связи. Он умел говорить их языком, знал в подробностях их церковнослужение и присоединял свой голос к их длинным песнопениям. Они были ему преданы. И вот они начали смущать совесть государыни. Неужели она хочет продолжать соблазн связи, неосвещенной церковью? Они настаивали, грозили и умоляли по очереди, и тут фаворит выступил сам на сцену: он сменил свой блестящий мундир на черную одежду чернеца. Его совесть также пробудилась, и если он не мог быть супругом Екатерины, то мог посвятить свою жизнь Богу. Он однако ошибся. Екатерина, правда, казалась тронутой; она отвечала своему возлюбленному в избранном им тоне; но ответ ее был не тот, которого он ждал. Она понимала его чувства и разделяла их. Она одобряла его намерение: да последует он божественному голосу, призывающему его! Очевидно, ее не обманывала игра, которой она, как будто, поддавалась. Великая комедиантка угадала комедианта в этом новообращенном монахе. Но почему она в эту минуту была так дальновидна? Не надоела ли уже ей эта связь? Может быть. Продолжение приключения как будто говорит в пользу такого предположения. Не переставая играть свою роль, Потемкин клялся, что похоронит себя в стенах Троицкой лавры; Екатерина предоставила ему свободу сдержать его обещание и уехала в Петербург. Он последовал за ней, но заметил, что очарование исчезло, что его голос, как бы он ни был нежен или повелителен, не имел над нею прежней силы. А сметливые царедворцы уже показывали друг другу на помещенного Румянцевым в число служащих при государыне молодого, обворожительного секретаря, звезда которого уже восходила.
Но здесь является превосходство человека, располагавшего средствами, всесторонность которых не могла быть оценена ни окружающими Екатерину, ни ею самой, так как они не видели еще на деле всей его изобретательности и силы воли. На этот раз Екатерина имела дело не со слабым духом, не с темпераментом, истощенным продолжительными наслаждениями, не с героями, могущими еще улыбаться на неудачу, но неспособными победить ее. Отставленный Орлов острил и забавлял публику; Потемкин рычал и пугал. Вернувшись в Петербург, он явился властителем и приказывал. Хорошо, он покинет тот уголок дворца, где другой, в его отсутствии, как тать, осмелился занять его место: он им не дорожит; но он будет носить вечный траур по той любви, которой так легко изменили и которая была так профанирована. Но если вчерашний фаворит готов стушеваться перед сегодняшним, то слуга императрицы, князь, министр и генерал, поставленный ею у кормила правления, не откажется от своих прав в пользу первого встречного молодого человека без прошлого и без заслуг. Он скорее сойдется с Орловым, чтобы воспротивиться притязаниям минутных любовников, или предъявит против капризов государыни права, сильнейшие ее прав. Разве не говорят, что эти еще могущественные и опасные пять братьев готовы защищать дело великого князя Павла? Угроза может быть и не серьезна. Но в этот самый момент произошел романтический и неприятный для Екатерины случай помолвки Григория Орлова с двоюродной сестрой. Прежний фаворит окончательно ускользал из рук, и Екатерина испытала какое-то тревожное сознание одиночества. Новый фаворит не мог ей быть опорой, а Потемкин умел угадывать ее тревоги и эксплуатировать ее страхи. Он еще более волнует ее, пугает ее своими вспышками и дерзостью, – рыканием освирепевшего льва, готовностью все сокрушить вокруг себя, [31]пока, наконец, она, покоренная, не спасается снова в его мощных объятиях. Но не как любовница – он был более ловок, чем отважен; он понимал, что роль, в которой дублировал его какой-нибудь Завадовский, не могла более быть его ролью; что нельзя насильно владеть сердцем и темпераментом, безграничные требования и поразительную подвижность которых он испытал на себе; что он много выиграет и сохранив свободу и власть. Он не примет места, занятого после него другим, но и не позволит остаться на нем; он не будет более любовником, но он будет устроителем удовольствий, от которых сам отказался, созидателем эфемерных связей, которые его престиж и власть должны пережить, которые должны быть ему подчинены. И его воля осуществилась.
Орлов так и сделал, продолжая на этот раз свое добровольное изгнание до конца царствования, совершенно упав духом и утешаясь жизнью эпикурейца. Тогда он опять появился в Петербурге, вызванный, как говорят, волей Павла, в виде мести заставившего его продежурить двое суток у тела Петра III, вырытого через тридцать четыре года, а затем нести корону, похищенную у убитого императора при его содействии. Вернувшись с этой церемонии, Орлов нашел приказ о возвращении в свои поместья. Ему удалось получить разрешение на заграничное путешествие, и до 1801 г. он жил в Германии, главным образом в Вене. Смерть Павла позволила ему вернуться в Москву, где он умер в 1808 г., оставив огромное богатство единственной дочери, не вышедшей замуж.
У него был от Екатерины сын, [27]который носил фамилию Чесменского. Он воспитывался в кадетском корпусе и получил от матери несколько знаков внимания, хотя она, по-видимому, заботилась о нем мало. Как мы видели, чувство материнской нежности в ней не было развито. Позднейшая судьба этого плода любви нам неизвестна.
Род Ивана Орла и Орловых продолжался законным образом только до 1832 г. в лице меньшого из пяти братьев, академика Владимира, ученые споры которого с его коллегами, – часто приводимыми в изумление и обезоруживаемыми смелостью и спокойной уверенностью, с какими он выдвигал и поддерживал самые рискованные предложения, – долгое время составляли постоянный предмет разговоров в столице. Единственный сын его сошел в могилу в 1728 г. – Михаил Орлов, подписавший в 1814 г. капитуляцию Парижа и написавший ее историю, также как Алексей, подписавший парижский трактат 1856 г. – незаконные сыновья Федора, одного из пяти братьев, возведших Екатерину на престол. Глава, которую эти пять братьев вместе с ней в этот день вписали в историю, поставила их возле престола особняком, вне всяких рамок, дав им положение, которое не должно было стать наследием потомства.
Потемкин
I. Происхождение. – 13-го июля 1762 г. – Серебряный темляк. – Воспитанник Екатерины. – Записка императрицы. – Возвышение фаворита. – II. Сосредоточение власти в его руках. – Должности и почести. – Граф и князь. – Новые домогательства. – В Троицкой лавре. – Комендант и комедиантка. – Екатерина не хочет венчаться. – Порванное очарование. – III. Новая звезда на горизонте. – Завадовский. – Борьба. – Победа Потемкина. – Распорядитель императорскими прихотями и вице-император. – IV. Физиономия его личности. – Циклоп. – Сибаритство и беспорядочность. – Горячность и доброта. – Не любим!.. – Честолюбие. – Фатализм. – Тщеславие. – Главная квартира в Бендерах. – Сарданапал. – V. Умственные дарования. – Государственный человек. – Воин. – Творческий гений. – Помощник Екатерины. – Взаимность услуг и нежных излияний. – Мораль и история. – Любовь. – VI. Любовные приключения. – Пять племянниц. – Варенька. – Прекрасная фанариотка. – Княгиня Долгорукая. – Стиль великого влюбленного. – VII. Закат светила. – Зубов. – В Таврическом дворце. – Прощальный вечер. – Смерть. – Херсонская могила.I
От 1774 до 1791 г. при жизни и царствовании Екатерины Россией деспотически, или почти деспотически, управлял человек, о котором до сих пор трудно сказать, был ли он гений или сумасшедший. В истории великих событий и удач, выпадающих на долю людей, к сожалению, часто встречаются подобные недоразумения. Следует ли в этом видеть счастливый случай или иронию, прибавленную к жестокой загадке жизни, или возможно – когда уже факты совершились – усмотреть в этом естественное следствие необыкновенно плодотворной комбинации природных или приобретенных качеств в этом необыкновенном человеке – неоспоримо, что время его близости с Екатериной было кульминационным пунктом великолепия и побед славного царствования. Потемкин обращался со счастьем, как с послушной рабыней, и оно улыбалось ему. Ему случалось так же обращаться и с Екатериной, и она не была недовольна этим.Был ли молодой офицер Семеновского гвардейского полка, давший Екатерине мундир, действительно настолько рассеян – и это, впрочем, извинительно для подобного момента – что забыл вручить императрице необходимую принадлежность мундира, надетого ею, чтобы стать во главе войска и идти в поход против мужа? Имел ли другой унтер-офицер счастье заметить эту оплошность и предложить царице свой собственный темляк? И действительно ли этот случай послужил началом фавора Потемкина? Сказать наверное нельзя. Приходится даже чистосердечно признаться, что мы не придаем большой важности этой подробности, послужившей предметом стольких пререканий. Отрицая этот факт, приводили довод, что темляк простого вахмистра, каким был в 1762 г. Потемкин, не мог годиться для Екатерины.
Но унтер-офицеры из дворян – юнкера —всегда имели серебряные темляки. Потемкин же был из дворян: одного из его предков мы видим в 1676 г. при дворе царя Федора Алексеевича.
Единственный сын, Григорий, был приписан к одному из гвардейских полков, находясь в то же время пансионером Московского университета. Таков был в бедных дворянских семьях обыкновенный способ обеспечивать будущность молодых людей: им открывали таким образом более широкий путь для достижения средств и должностей, – так сказать, путь с двойным исходом. Молодой Потемкин вначале сделался очень усердным учеником. Он прилежно работал и подружился с ученым дьяконом Порофеем, чем и объясняется то знание литургии, которое он обнаруживал впоследствии. В 1757 г. он был в числе двадцати воспитанников, посланных в Петербург на казенный счет, чтобы щегольнуть их знаниями. Ему тогда было семнадцать или восемнадцать лет – верная дата его рождения неизвестна. Он был представлен императрице Елизавете, и это пребывание при дворе, как и несколько недель, проведенных в новой столице империи, произвели в его подвижном уме внезапную перемену. Когда он вернулся в Москву, его воображение было полно мечтаний, которые не могли не казаться безумными его учителям и товарищам. Очарование открывшихся горизонтов кружило ему голову. На следующий год он был исключен из университета «за леность и частые манкировки» – участь, которую он разделил с одним знаменитым своим современником, Николаем Новиковым, будущим основателем народного образования. Потемкину оставалась армия. Друг его семьи, архиепископ Можайский, Амвросий Цертис-Каменский, одолжил ему 500 р., с которыми он направился в Петербург. Потемкин впоследствии любил вспоминать об этой помощи, – начале его колоссальных богатств – но этой суммы никогда не возвратил. Родственник его матери, генерал-лейтенант Загряжский, способствовал его повышению в одном из конногвардейских полков. Таким образом при приближении переворота, уготовленного братьями Орловыми, Потемкин оказался на их пути. Его чин не был велик, но не высоко было и положение остальных заговорщиков 1762 г.! Имел чин поручика только один из них, Федор Хитрово.
В списке наград после события 12-го июля, Потемкину был назначен чин корнета. Екатерина это вычеркнула и написала своей рукой «капитан-поручик». Это было 1-го августа. Через четыре месяца Потемкин был уже камергером и имел вход ко двору. Что произошло в это время? Это осталось тайной. По некоторым свидетельствам Орловы вздумали, на свою голову, похвалить перед Екатериной мелкие таланты их друга, в котором они и не думали подозревать соперника: например, удивительный дар подражания, доставивший ему возможность передавать любой голос. Екатерина выразила любопытство, и феномен,приведенный во дворец, начал с того, что передразнил ее собственный голос так верно, что она хохотала до слез. С этого дня он был допущен в интимный круг государыни, что оправдывалось и званием камергера. Он играл роль шута, а впоследствии показал, что может исполнять разные роли, между прочим и наименее почетные.
Екатерина – это достоверно – уже в то время принимала в нем участие и выражала это довольно странно. Можно бы предположить, что она уже тогда подготовляла участь будущего вице-императора. Позднее она любила называть его своим учеником,и, действительно, в это время заботилась о пополнении образования не докончившего курс студента. В августе 1763 г. она, оставляя его на военной службе, причисляет к одному из департаментов в Сенате, повелевая в указе о нем своим сенаторам познакомить молодого Потемкина со всеми делами. В следующем сентябре она составляет инструкцию, предназначенную для того, чтобы указать выбранному ею ученику лучший способ приобрести наибольшее количество познаний, необходимых в его новом положении. Она назначает ему преподавателя французского языка де Вомаль де Фаж, дворянина из Виварэ, расстриженного монаха, служившего при Дюплэ в Пондишери и женившегося неизвестно на ком. Впоследствии он был секретарем фаворита. Прослужив у бывшего своего ученика, сделавшегося князем и всемогущим министром, двадцать три года, де Вомаль возвратился во Францию и в пятьдесят лет имел: «бодрые ноги, хорошие глаза, здоровье и веселость». Потемкин впоследствии имел всегда на своем «basse cour», [28]– как выражалась Екатерина, – уроженцев страны, к которой он в других случаях не питал большой симпатии. В числе их был врач Массо, с которым князь никогда не расставался, адъютант, шевалье де ла Тессовье, принесший пользу французской дипломатии, поэт Деста, имевший доступ в Эрмитаж, как сочинитель «пословиц». Потом Деста перешел на службу к принцу Нассау и бежал во Францию во время революции.
Не надо забывать, что в ту минуту, когда Екатерина так сильно заботилась об образовании своего двадцатитрехлетнего протеже, фавор Григория Орлова был в апогее. Когда началась турецкая война, Потемкин возвратился в 1769 г. к военной карьере; и быстро двинулся на этом пути: в 1773 г. он был уже генерал-поручиком.
Но кажется в это время в милости Екатерины он двигался не так быстро. Она как бы забыла о нем. Десять лет прошло с тех пор, как он был введен в ее интимный круг; в это время Григорий Орлов нераздельно господствовал в сердце своей царственной возлюбленной, а Потемкин имел несчастье или неловкость поссориться с фаворитом, особенно с его братом, грубым богатырем Алексеем. Ссора за бильярдом кончилась потасовкой, из которой ученик Екатерины вышел искалеченным. Заметим однако, что по другим свидетельствам эта катастрофа произошла от случайности. Во всяком случае, потеря глаза признана историей. С единственным глазом, да и тем косым, Потемкин бежал от двора. Говорят, он даже подумывал пойти в монастырь. Друзья – по одной версии, бывшей тогда в ходу, сами Орловы – отговорили его от этого намерения и привели снова к Екатерине. Он исполнил их просьбу, не преминув воспользоваться этим случаем, чтобы возобновить с еще большим искусством сентиментальную комедию, прежде так хорошо удававшуюся Григорию Орлову. Екатерина охотно дала себя убедить, что мысль уйти от мира и затвориться в монастыре была внушена ее протеже бурной и скрытой страстью к ней. До конца своей жизни она оставалась доступной таким соблазнам и легко поддавалась иллюзии, ложь, которой должна была бы становиться для нее все более и более очевидной. Потемкин, таким образом, посеял в ее воображении и сердце зерно, которое должно было развиться со временем. Но час его еще не настал. Может быть, Потемкин думал, что для достижения его цели и осуществления мечты ему не хватает еще личного престижа, и отправился за ним на войну. Он уехал, предоставив времени приготовить его успех и падение признанного фаворита. Последнее совершилось, но воспользовался этим сначала другой.
В июне 1773 г. утраченное Григорием Орловым положение перешло к Васильчикову, а Потемкин принял участие в сражениях русской армии под стенами Силистра. По-видимому, военное ремесло поглотило его совершенно. Но несколько месяцев спустя он вдруг попросил отпуск и быстро, торопливо покинул армию. Причиной тому было событие, решившее его жизнь: он получил от Екатерины следующее письмо:
«Господин генерал-поручик! Вы, я воображаю, так заняты видом Силистрии, что вам некогда читать письма. Я не знаю до сих пор, успешна ли была бомбардировка, но, несмотря на это, я уверена, что – что бы вы лично не предприняли, не может быть приписано иной цели, как вашему горячему рвению на благо мне лично и дорогой родине, которой вы с любовью служите. Но, с другой стороны, так как я желаю сохранить людей усердных, храбрых, умных и дельных, то прошу вас без необходимости не подвергаться опасности. Прочтя это письмо, вы может быть спросите, для чего оно написано; на это могу вам ответить: чтобы вы имели уверенность в том, как я о вас думаю, так же, как желаю вам добра». [29]
Потемкин ни у кого не спросил разъяснения тайны этого двусмысленного послания. Лучше кого бы то ни было он знал борьбу страстей и интриг, в которых вращались колеблющаяся воля и тревожное сердце государыни, и сразу прочел в этом письме то, о чем она, по-видимому, хотела, чтобы он догадался, то есть: признак и призыв. В январе 1774 г. он был в Петербурге, подождал еще шесть недель, ощупывая почву, укрепляя свои шансы, и 27-го февраля рискнул завязать игру. Он написал императрице письмо, в котором просил милостиво назначить его генерал-адъютантом, «если она считала его услуги достойными». На язык того времени это значило требовать наследства красавца Орлова и Васильчикова. Через три дня получился ответ – благосклонный; 20 марта Васильчиков отправился в изгнание: богато одаренный, он был послан в Москву, и началось царство самого могущественного из фаворитов.
II
В этот момент даже Гримм – по ее выражению, souffre douleur [30]– не мог не сделать своему царственному другу легкого упрека: он находил ее нрав уже слишком непостоянным. – «Почему? – невозмутимо отвечала она. – Держу пари, потому что я отдалилась от некоего превосходного, но чересчур скучного господина, которого немедленно заменил, сама уж, право, не знаю точно как, один величайший забавник, самый интересный чудак, какого только можно видеть в наш железный век». Она была очень довольна своим новым приобретением. «Ах, что за хорошая голова у этого человека! Этот мир – его дело более чем кого-нибудь другого. (Кучук-Кайнарджийский мир с Турцией, подписанный 14 июля 1774 г.), и эта хорошая голова забавна, как дьявол». Она употребляла в письмах к новому фавориту самые фамильярно-нежные выражения. Батенька, голубчик– так и сыпались из-под ее пера, даже в деловых письмах.Свидетели этой перемены декораций и этого нового увлечения не только не сочувствовали ему, но даже не могли объяснить его себе. Дюран удивлялся при виде генерал-адъютантского мундира на человеке, «поступки которого скандализировали русскую армию и были посмешищем турок». По его словам таинственный способ фаворита входить в покои его возлюбленной и выходить из них служил поводом к насмешкам и остротам караула, смеявшегося над «тайной, имеющей двенадцать ежедневных свидетелей». Григорий Орлов смотрел на него с пренебрежением. «Хотя у нас есть общие дела, – восклицал он при всем дворе, обращаясь к своему преемнику, – но не думайте, что мы близнецы, и я не потерплю, чтобы вы носили мундир артиллерии, в которой я шеф, а вы ровно ничего». Дочь Кирилла Разумовского негодовала на то внимание, с которым ее отец, прежний гетман, обращался с пришельцем. «Я истинно страдаю, когда вижу так мало гордости», писала она своему брату. «Как можно ухаживать за этим гадким слепым, и для чего это?» Один только вчерашний фаворит, Васильчиков, не колебался признавать и ярко выражать превосходство своего соперника: «Положение Потемкина, – говорит он своему другу, передавшему это потом французскому уполномоченному в делах, – совсем иное, чем мое. Я был содержанкой. Так со мной и обращались. Мне не позволяли ни с кем видеться и держали взаперти. Когда я о чем-нибудь ходатайствовал, мне не отвечали. Когда я просил чего-нибудь для себя – то же самое. Мне хотелось аннинскую звезду, я сказал об этом императрице: на другой день я нашел тридцать тысяч в своем кармане. Мне всегда таким образом зажимали рот и отсылали в мою комнату. А Потемкин, тот достигает всего, чего хочет. Он диктует свою волю, он „властитель“.
С последним все были согласны, негодуя или удивляясь влиянию новоприбывшего «Циклопа», как называл его Орлов; но этого влияния никто не отрицал. «Она от него без ума», выражался в разговоре с Дюраном Елагин, «они должны очень любить друг друга, так как вполне схожи между собой». Он рассказывал, как Потемкин устроил свое назначение в Совет. «Приехав сюда, он сейчас же начал говорить со мной о делах с откровенностью, удивившей меня. Он хулил все. Я воспользовался этим, чтобы передать ему то, о чем мы условились. Он слушал меня со вниманием и ответил: „Что же я могу сделать. Я не член Совета“. – Почему же вы не сделаетесь им? – Этого не желают; но я заставлю». Он решился возобновить свою просьбу. Вероятно, воспоследовал отказ, ибо в воскресенье, сидя за столом около него и около императрицы, я заметил, что он не только не говорил с ней, но и не отвечал на ее вопросы. Она была видимо вне себя, а мы сконфужены. Молчание прерывалось только несколькими словами шталмейстера (Нарышкина), которые не могли оживить разговора. Выйдя из-за стола, императрица удалилась к себе и вернулась с красными глазами и расстроенным видом. В понедельник она была гораздо веселее, а Потемкин в тот же день был назначен членом Совета».
Проходит несколько месяцев, и «Циклоп» действительно оказывается настоящим повелителем – всемогущим человеком, перед которым стушевываются все соперничества и склоняются все головы, начиная с Екатерининой. Его вступление в Совет было равносильно тому, что он сделался первым министром. Он руководит внутренней и внешней политикой. Заставляет Чернышева уступить ему место председателя Военной коллегии, и Чернышов оставляет Петербург, велит прибить на дверях своего дворца надпись: «продается или отдается в наем». Гордый и задорный Алексей Орлов посылает ему из Пизы самые дружеские письма, а Григорий забыл свое презрение. Вероятно, в это время произошла так часто передаваемая встреча двух соперников на дворцовой лестнице:
– Что говорят при дворе?
– Ничего, разве только, что вы идете вверх, а я вниз.
Что касается до Дюрана, то он теперь тщетно старался войти в милость к генералу, мундир которого когда-то мозолил ему глаза. «Я бы желал, пишет он графу де Верженн, войти в некоторую близость с г-ном Потемкиным, чтобы воспользоваться этим при случае. Что я не делал, чтоб достигнуть этой цели! Г-н Браницкий, которого я просил помочь мне в моих стараниях, сказал мне, наконец, что этот фаворит с запоздалым воспитанием и глупой наивностью боится быть разгаданным, когда с ним сблизится кто-нибудь из нас. Он желает говорить только на своем языке, хочет видеть около себя только заискивающих молодых людей и играть с ними большую игру».
Это завоевание власти и положения, так сказать, царского, продолжало утверждаться в продолжение следующих двух лет. В 1775 г. к Москве по случаю празднества заключения мира с Турцией фаворит получил графский титул и почетную шпагу. Портрет императрицы, осыпанный брильянтами, заблистал на его груди, как некогда на груди Орлова. На следующий год Фридрих прислал ему орден Черного Орла, а Иосиф, чтоб не отстать в любезности, на этот раз не заставляя себя просить – возвел его в сан князя Священной Империи. Но честолюбивые замыслы фаворита простирались дальше. На том пути, на котором его возвышающаяся судьба шла в след Орлову, он видел цель – желанную, но не достигнутую последним.
Во время одного паломничества с возлюбленной в Троицкую лавру, близ Москвы, в стенах монастыря, где уже ранее разыгралась одна из решающих сцен в жизни Екатерины, влюбленную чету окружили низкопоклонные монахи. Потемкин сохранил с этими людьми давнишние связи. Он умел говорить их языком, знал в подробностях их церковнослужение и присоединял свой голос к их длинным песнопениям. Они были ему преданы. И вот они начали смущать совесть государыни. Неужели она хочет продолжать соблазн связи, неосвещенной церковью? Они настаивали, грозили и умоляли по очереди, и тут фаворит выступил сам на сцену: он сменил свой блестящий мундир на черную одежду чернеца. Его совесть также пробудилась, и если он не мог быть супругом Екатерины, то мог посвятить свою жизнь Богу. Он однако ошибся. Екатерина, правда, казалась тронутой; она отвечала своему возлюбленному в избранном им тоне; но ответ ее был не тот, которого он ждал. Она понимала его чувства и разделяла их. Она одобряла его намерение: да последует он божественному голосу, призывающему его! Очевидно, ее не обманывала игра, которой она, как будто, поддавалась. Великая комедиантка угадала комедианта в этом новообращенном монахе. Но почему она в эту минуту была так дальновидна? Не надоела ли уже ей эта связь? Может быть. Продолжение приключения как будто говорит в пользу такого предположения. Не переставая играть свою роль, Потемкин клялся, что похоронит себя в стенах Троицкой лавры; Екатерина предоставила ему свободу сдержать его обещание и уехала в Петербург. Он последовал за ней, но заметил, что очарование исчезло, что его голос, как бы он ни был нежен или повелителен, не имел над нею прежней силы. А сметливые царедворцы уже показывали друг другу на помещенного Румянцевым в число служащих при государыне молодого, обворожительного секретаря, звезда которого уже восходила.
III
В апреле 1776 г. фаворит серьезно думает отретироваться, но хочет сделать это блестящим образом. Если верить сведениям, собранным маркизом де Жюинье, новым посланником в Петербурге, он просил у императрицы, взамен того положения, которого соглашался лишиться, трона Курляндии, прибавляя, что смотрит на этот пост как на нечто временное, переходное к трону Польши. На этот раз воспоминания о Бироне и Понятовском преследовали воображение великого честолюбца. Но Екатерина уже не была в состоянии раздавать троны. Она, впрочем, выучилась дешевле расплачиваться с образами, которые поблекли.В ноябре того же года произошел кризис. Как бы следуя року, которому подпадали по очереди его предшественники и, повторяя неосторожность, погубившую красавца Орлова, Потемкин взял отпуск для ревизии Новгородской губернии. Это послужило сигналом: через несколько дней после его отъезда Завадовский водворился на его месте.Но здесь является превосходство человека, располагавшего средствами, всесторонность которых не могла быть оценена ни окружающими Екатерину, ни ею самой, так как они не видели еще на деле всей его изобретательности и силы воли. На этот раз Екатерина имела дело не со слабым духом, не с темпераментом, истощенным продолжительными наслаждениями, не с героями, могущими еще улыбаться на неудачу, но неспособными победить ее. Отставленный Орлов острил и забавлял публику; Потемкин рычал и пугал. Вернувшись в Петербург, он явился властителем и приказывал. Хорошо, он покинет тот уголок дворца, где другой, в его отсутствии, как тать, осмелился занять его место: он им не дорожит; но он будет носить вечный траур по той любви, которой так легко изменили и которая была так профанирована. Но если вчерашний фаворит готов стушеваться перед сегодняшним, то слуга императрицы, князь, министр и генерал, поставленный ею у кормила правления, не откажется от своих прав в пользу первого встречного молодого человека без прошлого и без заслуг. Он скорее сойдется с Орловым, чтобы воспротивиться притязаниям минутных любовников, или предъявит против капризов государыни права, сильнейшие ее прав. Разве не говорят, что эти еще могущественные и опасные пять братьев готовы защищать дело великого князя Павла? Угроза может быть и не серьезна. Но в этот самый момент произошел романтический и неприятный для Екатерины случай помолвки Григория Орлова с двоюродной сестрой. Прежний фаворит окончательно ускользал из рук, и Екатерина испытала какое-то тревожное сознание одиночества. Новый фаворит не мог ей быть опорой, а Потемкин умел угадывать ее тревоги и эксплуатировать ее страхи. Он еще более волнует ее, пугает ее своими вспышками и дерзостью, – рыканием освирепевшего льва, готовностью все сокрушить вокруг себя, [31]пока, наконец, она, покоренная, не спасается снова в его мощных объятиях. Но не как любовница – он был более ловок, чем отважен; он понимал, что роль, в которой дублировал его какой-нибудь Завадовский, не могла более быть его ролью; что нельзя насильно владеть сердцем и темпераментом, безграничные требования и поразительную подвижность которых он испытал на себе; что он много выиграет и сохранив свободу и власть. Он не примет места, занятого после него другим, но и не позволит остаться на нем; он не будет более любовником, но он будет устроителем удовольствий, от которых сам отказался, созидателем эфемерных связей, которые его престиж и власть должны пережить, которые должны быть ему подчинены. И его воля осуществилась.