Ван Ластбадер Эрик. Кайсё

   Гаунт прекрасно понимал, что власть может быть столь же опасной, как проникающая радиация, и вся возня с заключением сделок отдает зловонным душком торговли властью. В Вашингтоне либо ты у власти, либо ты никто. Элита, находящаяся у власти, правит страной - единственной оставшейся в мире супердержавой, - и этот факт служит достаточным основанием для лжи, обмана, вымогательства, нарушения всех святых заповедей. Жажда власти неистребима.
   Эта власть, подобно вирусу, проникшему в кровь, разъедает души и определяет мотивы принятия решений. Гаунт настолько часто встречался с действием этого вируса, что сейчас уже мог определить его наличие просто по лихорадочному блеску в глазах. На этот счет у него был богатый опыт. Гаунт был убежден, что его отец умер от этой лихорадки, а не от старости или чрезмерной работы. Его отец, исключительно добропорядочный мужчина и в отличие от других удачливых политиков никогда не крививший душой, постепенно начал меняться. У него не оказалось иммунитета к этому вирусу, относительно же себя Гаунт был уверен, что он у него есть. Его мать и сестра оплакивали отца на похоронах, сам же Гаунт начал оплакивать его гораздо раньше.
   Каждый раз, возвращаясь в Вашингтон, Гаунт чувствовал призраков в шорохе влажного ветра с Потомака, в шелесте вишневых деревьев у водоемов, слышал, как они смеются над ним с высот Капитолийского холма. В определенном смысле его отец никогда и не покидал этого города - власть удерживала его здесь даже после смерти.
   Лоббист, на котором Гаунт остановил свой выбор для ведения дела по политическому урегулированию вопроса о будущем компании "Томкин индастриз", в предыдущей администрации занимал пост государственного секретаря. Он был умеренным консерватором, всеми глубоко уважаемым, - в высших коридорах власти перед ним всегда горел зеленый свет. В отличие от большинства других политиков он выиграл свою битву с вирусом.
   Офисы Терренса Макнотона располагались на респектабельной Джи-стрит в здании, которое благодаря своему викторианскому архитектурному стилю ночью казалось обиталищем призраков и, несомненно, было им, но не призраков из фильмов ужасов, а влачащих почти призрачное существование чиновников из нынешней администрации, стряпающих свои тайные директивы с грифом "Особой важности".
   Впрочем, импозантный фасад дома, в котором Макнотон вершил свои дела, мало чем отличался от других фасадов на Капитолии, за которыми также заключались сделки, делались деньги, процветали сила и власть.
   Макнотон был высоким техасцем с бронзовым от загара лицом, голубыми, слегка раскосыми глазами и густой серебристой шевелюрой. Его продолговатое, с печальным выражением глаз лицо украшал римский нос, да еще оно иногда озарялось искренней улыбкой, отработанной в ходе многих предвыборных кампаний в дни его молодости. Он; был как старая перчатка, хорошо подогнанная к руке.
   Как только ему доложили о прибытии Гаунта, он моментально вышел из офиса, протягивая руку для крепкого рукопожатия. На нем был темный костюм, белая рубашка и тонкий галстук с булавкой ручной работы, выполненной в форме кривого ножа из серебра и бирюзы.
   - Проходи, - сказал он сочным баритоном. - Рад тебя снова видеть, Харли...
   Когда они вошли в офис, Терренс захлопнул дверь ударом каблука своего ковбойского сапожка.
   - ... впрочем, черт возьми, было бы лучше встретиться при более благоприятных обстоятельствах.
   Гаунт выбрал покрытый чехлом стул и уселся.
   - Так каковы же обстоятельства?
   Макнотон что-то проворчал, предпочтя сесть на диван напротив Гаунта, чем спрятаться за своим огромным овальным столом, настолько старинным, что уже вновь ставшим модным.
   - Обстоятельства, - повторил он, пытаясь придать своему длинному телу подобие сидячего положения. - Их можно выразить в трех словах: сенатор Рэнс Бэйн.
   - Сенатору нужен я.
   - Ему нужен Николас Линнер, но сенатор не может его найти. Ты знаешь, где он?
   - Его нет в Токио. Не имею представления, где он может быть, - ответил Гаунт.
   - Надеюсь, что это так, - Макнотон распрямил свои длинные пальцы, взглянув на потолок. - Я знаю Рэнса целую вечность. Мы росли в соседних городках. Мой брат почти целый год бегал на свидания к его сестре. Я долго и с беспокойством следил за его карьерой. Этот человек подвержен различным маниям, и сейчас его обуревает идея выкинуть японцев из американского большого бизнеса. Для него объединение "Томкин индастриз" с "Сато интернэшнл" стало молниеотводом, своего рода символом, если хочешь, всего того, что он считает неправильным в международных деловых отношениях.
   Макнотон вытянул ноги. Расслабившись, он снял напряжение и со своего гостя.
   - То, что компания Линнера вовлечена в разработку перспективного проекта создания новейших компьютеров, довело сенатора до белого каления. Он хочет задавить Линнера обвинениями, он хочет покончить с этой совместной компанией раз и навсегда.
   - Какого рода обвинения он может выдвинуть против Линнера? - тревожно спросил Гаунт. - Ник не сделал ничего незаконного.
   - Ты уверен, что это заявление чего-нибудь стоит? Ты можешь поклясться в том, что тебе известно все, что происходит в "Томкин-Сато"?
   - Нет, но я... знаю Ника. Он не мог...
   - Не так все просто, сынок. Я слышал сплетни. Нечто вроде того, что "Томкин-Сато" использует технологию, полученную от "Хайротек инкорпорейтед" для производства своей модификации компьютера "Хайв" и сейчас гонит свою продукцию за рубеж по завышенным ценам. "Хайв" - это собственность правительства США. Неправильное пользование этой собственностью попахивает изменой.
   Гаунт холодно посмотрел на сидящего перед ним пожилого мужчину.
   - Продолжай, Терри. Я все равно не верю в это дерьмо.
   - Дэвис Манч думает иначе. Это следователь из Пентагона, прикрепленный к Комиссии Рэнса.
   - Параноидальный бред в чистом виде.
   - Зависит от того, что накопает Манч и его ищейки...
   - Ничего дурного там накопать нельзя.
   - На все можно взглянуть под разным углом зрения. А уж они постараются придать своим находкам зловещий оттенок.
   - Эй, мы же в Америке, Терри. Здесь не принято подобным образом помыкать людьми. Я имею в виду, не на этом уровне, а в общенациональном плане.
   Терренс язвительно посмотрел на своего гостя.
   - Довольно сомнительное заявление, сынок, особенно странно слышать его из твоих уст, но даже если и принять его к рассмотрению, нам все равно никуда не уйти от Рэнса Бэйна, а ведь у руля стоит он, и подобной личности у нас не было со времен... ну, как это одиозно ни звучит, сенатора Маккарти.
   Уровень обеспокоенности Гаунта угрожающе пополз вверх.
   - Так что же ты предлагаешь, - спросил он, - подвести черту?
   Макнотон наклонился вперед и вдавил кнопку на пристенном столике, выполненном из пластика под слоновую кость.
   - Марси, мы бы не отказались от кофе.
   Несколько секунд он сидел молча, отбивая пальцами какой-то одному ему известный ритм. Вскоре дверь открылась, и на сороге появилась длинноногая секретарша с изысканнейшим серебряным кофейным сервизом в блюдом с пирожными.
   - Премного благодарен, Марси, - сказал Макнотон, глядя, как она располагает всю эту прелесть на кофейном столике.
   Секретарша, спросив, будут ли еще какие-нибудь указания в получив ответ "нет", молча удалилась.
   Макнотон с неясностью рассматривал сервиз.
   - Память о давно минувших днях, - пояснил он. - Его мне подарила Тэтчер. - Он мягко улыбнулся. - Но нет, даже сейчас я не могу говорить об этом.
   Терренс принялся разливать кофе. Гаунту он добавил в напиток сливки и положил чайную ложку сахару - Макнотон никогда ничего не забывал. Сам он предпочитал черный кофе.
   - Пирожное? - спросил он, протягивая гостю чашку. - Эти с черносливом исключительно хороши.
   Гаунт покачал головой. В этот момент он сомневался, способен ли его желудок вообще что-либо выдержать. Молча пригубливая кофе, он наблюдал за тем, как Макнотон выбрал пирожное и впился в него здоровыми белыми зубами.
   Только после того как были съедены пирожные и налита вторая чашка кофе, Макнотон ответил на вопрос Гаунта.
   - Как подвести эту черту - вот в чем проблема. Видишь ли, вопрос моего имиджа в твоих глазах меня абсолютно не интересует. Подобные дела - это мой хлеб, и нечто похожее я проворачивал без особых трудностей. Но в вашем случае коса нашла на камень; поверь мне, я пытался, но Рэнс настолько глубоко запустил когти в "Томкин", что не успокоится до тех пор, пока не разорвет ее на части.
   - Мы должны остановить его.
   Макнотон уставился на Гаунта, затем медленно произнес:
   - Ты же родился и вырос в этом городе, сынок. Подумай над тем, что ты сейчас сморозил.
   - Но...
   Макнотон покачал головой.
   - Никаких "но" в этом деле быть не может, Харли. У меня есть власть и множество друзей, также облеченных властью, но Бэйн нам не по зубам. Господь с тобой, он даже не подотчетен президенту. Этот человек запугал весь город до безудержного поноса, поскольку пользуется неограниченной поддержкой протестантов; даже влиятельные я наиболее защищенные политики не хотят связываться с ним. Сейчас это не человек, а Джаггернаут*, несущийся вперед на всех парах, и они понимают, что лучше отрулить в сторону, чем очутиться в морской пучине.
   * В индийской мифологии одно из воплощений бога Вишну; в переносном значении неумолимая, безжалостная сила, уничтожающая все на своем пути и требующая слепой веры от служащих ей.
   В наступившей после этих слов тишине Гаунт слышал, как Марси или кто-то другой из секретарей печатал на электронной машинке. За стеной в приемной раздался телефонный звонок, донеслись обрывки разговора. Хлопнула дверь.
   Наконец терпение Гаунта лопнуло.
   - Терри, поскольку это очень важно, - начал он, - я хочу, чтобы ты коротко и ясно, по буквам, изложил бы мне суть дела.
   Макнотон кивнул, подтянул ноги, царапая пол каблуками.
   - Хорошо, сынок, дело обстоит следующим образом. Ты, а точнее, "Томкин индастриз" выплатили мне определенную сумму за то, чтобы я сделал все возможное, отстаивая в кулуарах ваши интересы, и я, уверяю тебя, это сделал.
   Но сейчас я хочу дать тебе один совет, учти, исключительно личного плана. Вспомни, когда твой отец не смог пойти на твой торжественный выпуск в колледже, туда пошел я. На Капитолийском холме я всегда отстаивал его интересы. О нем у меня остались самые приятные воспоминания, и, мне кажется, я был неплохим тебе другом.
   Он наклонился вперед.
   - Представляется, у тебя есть только две возможности. Первая предстать перед Комиссией и отвечать на нудные вопросы Бэйна, заранее зная, что тебя все равно потопят. Не обольщайся, "Томкин-Сато" обречена, это так же очевидно, как то, что мы сейчас сидим здесь и беседуем.
   В горла Гаунта пересохло, и он сделал последний глоток остывшего кофе, чуть не поперхнувшись кофейной гущей.
   - Какова же вторая возможность? - спросил он, хотя ответ ему уже был известен.
   - Второй возможностью, на мой взгляд, тебе следует воспользоваться, размеренным тоном ответил Макнотон. Его глава горели лихорадочным блеском, казалось, он утратил способность улыбаться. - Катапультируйся. Выйди из этого дела. Не лезь на рожон. Пусть Джаггернаут делает свое дело, гибель "Томкин индастриз" и Николаса Линнера неминуема.
   Глаза Маргариты Гольдони широко распахнулись, а в груди болезненно заколотилось сердце. Пальцы судорожно вцепились в батистовую простыню. Опять то же самое, в ужасе подумала она, опять это ужасное ощущение падения.
   Она лежала в постели рядом со своим мужем, сжав пальцы до белизны в суставах, бессмысленно уставившись в потолок. Тони слегка посапывал во сне. На протяжении всей последней недели она каждую ночь просыпалась с подобным ощущением.
   Ужасное чувство падения.
   Падения не с лестницы, не с вышки для прыжков в бассейн, а падение в неизвестность - в пустоту, наполненную ее собственными страхами.
   И уже нет возможности заснуть - как сейчас, а только лежать в холодном поту, зная, что прошлого не возвратишь.
   Поначалу ее ночные кошмары были лишь вспышками воспоминаний этого дичайшего путешествия по дорогам Америки в поисках смерти собственного брата, подобно пятнам краски, небрежно разбрызганной по стенам комнаты. Она постоянно видела перед собой Доминика, а если быть точнее, его похороны, море цветов, бесконечные вереницы лимузинов, фэбзэровцев, снимающих на пленку все происходящее. И эти разверзшиеся в немом крике рты в тот момент, когда она стояла рядом с блестящим, красного дерева гробом. И не было уже сил выносить обращенные на нее взгляды, а оставалась только возможность бросить взор в вырытую яму, где лежал Доминик, изувеченный и обезглавленный, пытающийся подняться, тянущийся к ней и царапающий глинистую землю перебитыми пальцами. Все эти видения наполняли страхом ее легкие, горло и рот.
   Очнувшись от этих кошмаров, дрожащая и вся в поту, Маргарита, тем не менее, отдавала себе отчет в том, что она не могла ничего сделать, чтобы предотвратить эту потерю.
   Но при ясном свете дня, в своем офисе или вечером в кухне, когда она кормила Франсину, из глубины души ее поднималось какое-то чувство, которое было сильнее ощущения горя и вины. И от этого чувства избавиться она не могла.
   Воя бледная, в напряжении, Маргарита лежала, прислушиваясь к собственному дыханию, вновь и вновь переживая ощущение потери.
   Эти мысли вернули Маргариту к тем временам, когда ей было всего одиннадцать. Отец и мачеха повеяли ее к бабушке - матеря отца, которая была при смерти.
   Пожилая леди была так скрючена болезнью, как будто каждый прожитый год неимоверной тяжестью лежал на ее плечах. Седые волосы, стянутые в тугой пучок. Простое черное платье. Более всего Маргариту удавило то, что в такую жару на лбу бабки не было ни капли пота. Она плохо слышала, у нее почти не было зубов. Какое-то время назад ей удалили гортань, и голос ее теперь исходил из маленькой коробочки; Маргарите приходилось наклоняться к ней, чтобы услышать хоть что-то.
   Накормив их, бабушка подала ей тайный знак. Она провела ее в свою спальню, увешанную ретушированными фотографиями, на которых она была запечатлена еще ребенком, снимками ее родителей, ее конфирмации и брачной церемонии в Венеции. Маргарита увидела фотографии своего отца и его сестры, умершей от холеры еще в младенчестве.
   После того как бабушка рассказала ей о каждом изображенном лице, Маргарита увидела - старуха подошла к шкафу и что-то из него вытащила, протягивая ей.
   - Это тебе, - прошептала она ей в ухо, касаясь его губами. - Когда-то это принадлежало моей прапрапрабабушке. Много веков тому назад она привезла это в Венецию, будучи беженкой, спасаясь от бедствий войны, которая длилась двадцать лет.
   По дороге домой Маргарита разжала свою маленькую ладошку и увидела вырезанную из янтаря женщину небывалой красоты. Никогда и никому она не говорила об этом подарке, и несколько месяцев спустя, стоя у могилы бабушки, она сжимала свое сокровище, пытаясь избавиться от ощущения безвозвратной потери.
   Нечто подобное она испытывала и сейчас, лежа в своей постели. Смерть брата явилась для нее ударом, а ее собственная роль в ней, хоть и вынужденная, продолжала терзать душу.
   Мужчина, о котором она знала лишь, что его имя было Роберт, вынудил Маргариту сделать этот мучительный выбор между братом и дочерью. Дьявольский выбор, воспоминания о котором будут преследовать ее всю жизнь.
   Но что она могла сделать, кроме того, как навести на Доминика Гольдони? Франсину нужно было спасти во что бы то ни стало, и, как ни странно, она сразу поверила обещанию Роберта, что он не тронет девочку, если Маргарита правильно сыграет свою роль. Роберт сдержал свое слово, исчезнув, будто его никогда и не было, после той ночи в мерзком мотеле в Миннесоте.
   Чем же он меня очаровал, вновь и вновь спрашивала она себя. Со все возрастающим чувством ужаса она вспоминала свою страсть, и, хотя сейчас он был далеко от нее, даже тяжесть его тела, его тепло и его запах будили в ней чувственные воспоминания.
   Нет, я не могу думать о том, о чем нельзя думать. Бессознательным движением она положила себе руки между ног. Мокро. Боже, какой грех, пронеслось у нее в голове. Усилием воли она заставила себя мысленно вернуться к Доминику. Но как же быть с Робертом? Что он взял у нее такого и что дал ей взамен этого?
   Доминик был единственным мужчиной, который ценил в ней не только женственность, но и ум, прятавшийся за этой женственностью, подобно монашке, скрывающейся за увитыми плющом стенами монастыря.
   Все эти мужчины подобны детям, думала она, изображают из себя святош. А знают ли они, что живут в реальном мире? Лежавший рядом муж крепко спал, слегка посапывая.
   Насколько он далек от нее!
   Маргарита и не подозревала о той бездне презрения по отношению к мужу до тех пор, пока Доминик не поделился с ней планами относительно назначения Тони своим преемником в качестве капо. Тони моментально проникся идеей стать главой клана. В этом не было ничего удивительного. Он всегда мечтал повелевать - голливудский менталитет, закваска шоу-бизнеса. Власть была самым острым ощущением, которое дарил ему этот мир. Когда же Доминик раскрыл перед ним иные перспективы, он сломя голову бросился навстречу новым соблазнам. Он не имел ни малейшего представления о том, чем ему предстоит заниматься. Только она и Доминик знали. Доминик сообщил мужу, что Маргарита будет выступать в качестве посредника между ними двумя, поскольку видятся с братом более или менее регулярно. А общение Тоня с Домиником даже в рамках светской жизни - должно быть сведено до минимума из-за адвокатской практики Тони.
   Затем Дома убили.
   Маргарите пришла на память та минута, когда она была вынуждена сообщить Тони о том, что все его устремления и амбиции стали чистой воды иллюзией. Позже она поняла, что его реакцию на это можно было предвидеть. В нем взыграл его сицилийский норов, в участившихся вспышках неконтролируемого гнева он бил ее так, что в конце концов она перестала ощущать боль.
   Маргарита облизала пересохшие губы.
   Много ли этих родительских сцен видела Франсина? Имеет ли это какое-нибудь значение? Даже если только половину - и того более чем достаточно.
   Зачем Доминику потребовалось делать меня своим единственным доверенным лицом? - спрашивала она себя. Она испытывала гордость за оказанное доверие, но одновременно с этим ее мучило чувство ответственности за его безопасность. На мгновение Маргариту охватило отчаяние - то, к которому она уже давно привыкла.
   Вновь в сознании, подобно легкому морскому ветерку, возник образ Роберта.
   И сейчас, лежа в постели, прислушиваясь к ночной тишине и фонограмме фильма, прокручиваемого у нее в голове, Маргарита явственно почувствовала, что какой-то собственный Рубикон ею уже перейден. Как-то все разом изменялось с тех пор, как она вернулась домой; сейчас ее постоянно преследовал голос Роберта, шептавшего ей на ухо: "?то же я еще тебе дал, Маргарита? Сейчас ты познала, что у тебя есть сила воли... сделать все, что пожелаешь.
   Нравится тебе это или нет, но именно он явился причиной всех этих глубоких перемен, думала Маргарита. Вне всякого сомнения, он что-то отнял у меня, и за это я его ненавижу, но, Боже милостивый, как расценить то, что он оставил мне взамен?
   Неожиданно, подобно джинну, выскочившему из бутылки, облик Роберта заполнил все ее сознание, и где-то в глубине своих ощущений, как сквозь толщу воды, она узрела камень - грех в закоулках своей души.
   Вот он - лежит рядом с ней, в она содрогается от какого-то ранее неизведанного эмоционального возбуждения. Сейчас Маргарита прекрасно понимала, что именно Роберт придал ей силы для продолжения совместного существования с Тони; она гнала от себя эти гнетущие мысли о муже, и, хотя она не могла до конца от них избавиться, новая Маргарита, родившаяся в ней, была готова взвалить себе на плечи груз того опасного наследства, которое оставил ей Доминик.
   И все это благодаря Роберту. С едва слышным стоном она предалась воспоминаниям.
   Она хотела видеть его вновь.
   4
   ВЬЕТНАМ
   ЛЕТО, 1965
   Своего отца До Дук никогда не видел. Судя по тем вещам, которые были в доме, он сделал вывод, что отец был японцем, однако ни мать, ни кто другой не могли подтвердить этого. Мать До Дука ни разу не рассказывала сыну о его рождении, наивно полагая, будто молчание станет означать, что его, этого рождения, и вовсе не было. До Дук привык считать своего отца японцем поскольку все другие варианты представлялись ему еще более отвратительными.
   Дом, где они жили, являлся компаундом*, расположенным в Сайгоне, - там работала мать До Дука. Владельцем был однорукий француз. Территорию окружала стена со светло-зеленой штукатуркой. Вилла была выстроена в форме подковы, с черепичной крышей и буйной растительностью во внутренних двориках. Вокруг виллы простирались сады, заросшие бугенвиллями и тамариндами, которые, будучи мальчишкой, До Дук должен был ежедневно подстригать, повинуясь прихотливому вкусу домовладельца. В выложенном тесаным камнем патио был и бассейн, своей асимметричной формой напоминавший До Дуку голову бегемота.
   * Огороженная территория предприятия или фирмы, включающая в себя жилые дома (преимущественно европейцев в азиатских странах).
   До Дук любил этот бассейн. В те немногие часы, которые предназначались ему для сна, он частенько сползал с тюфяка, раздевался донага и нырял в прозрачную воду. Затем он переворачивался на спину и подолгу смотрел в бездонное небо, наслаждаясь окружавшей его тишиной. Мысли, не дававшие ему спать, улетучивались в никуда.
   Здесь, на вилле этого француза, почти не была слышна шумная суета Сайгона, сюда не доносились звуки войны. И только изредка раздававшийся в небе рев истребителей, отдающийся рябью на водной глади, напоминал о том, что где-то далеко за оштукатуренными стенами кто-то с кем-то воюет.
   Будучи мальчиком, До Дук не смог до конца разобраться во французе. Домовладелец казался ему человеком добрым, по-своему религиозным, - он постоянно напевал себе под нос какие-то псалмы и молитвы и каждый вечер учил им До Дука.
   Упокой, Всевышний, душу раба твоего, и пусть почиет она в мире...
   Для того чтобы расположить До Дука к совместному пению - слова для мальчика были сложны и непонятны, - француз закармливал его сладостями, приготовленными по его собственным загадочным рецептам, пахнувшими медом, корицей, чесноком и луком.
   Но все это происходило очень давно, когда До Дуку было всего пять лет; именно в этом его возрасте француз решил, что он уже достаточно взрослый для того, чтобы исполнять работу по дому.
   Став подростком, До Дук утвердился в мысли, что француз в своем подвале печатает деньги - столь часто он видел их переходящими из рук в руки. Позже он понял, что француз занимается торговлей оружием и наркотиками, и если даже не по прямой санкции Дяди Сахара - так вьетнамцы цинично окрестили Дядюшку Сэма, то есть правительство США, - то по крайней мере благодаря той загадочной и непонятной жизни Сайгона военного времени.
   Частенько, хлебнув лишнего, он приказывал До Дуку производить учет той военной контрабанды, которой он приторговывал. Однажды поставщик, недовольный тем, что француз не желает снизить цену, прицепил проволокой гранату за чеку к пустому ящику из-под боеприпасов, которые тот продал ему. В те времена француз, весьма педантичный во всем, что касалось его собственности и безопасности, всегда все проверял сам. Вот тогда-то он и расстался со своей рукой. Наученный горьким опытом, теперь он посылал проверять товар туземцев. До Дук обнаружил, что стал третьим вьетнамцем, которому поручалась эта работа.
   Значительно позже, прислуживая в качестве официанта на одной из грандиозных и экстравагантных вечеринок своего хозяина, он услышал от двух легкомысленных шведок историю о том, в каком амплуа выступала раньше на подобных оргиях его мать, до тех пор пока ее лицо не обезобразили морщины. Тогда До Дук впервые понял, что он способен воспринимать чужие ауры.
   Пока хозяин, накачавшись шампанским и наркотиками, пребывал в бесчувственном состоянии, две подружки, ничуть не стесняясь, откровенно поведали До Дуку - причем было ясно, что они ничего не выдумывали, - то, что происходило в этом доме двадцать лет назад. А в это самое время его мать продолжала подливать им в бокалы спиртное, храня на лице невозмутимое выражение, отсутствующим взором глядя поверх их голов.
   До Дук никак не мог разобраться, было ли это с их стороны ностальгическими воспоминаниями либо намеренным садизмом. В самом деле, ведь не могли же они не знать, кто он такой, что именно над его матерью они насмехались? Похоже, все эти белые имеют отвратительную склонность видеть в азиатах всего лишь деталь экзотического восточного пейзажа - наряду с пальмами, рисовыми полями и мангровыми болотами.
   И чем явственнее До Дук ощущал чужую ауру, тем отчетливее он осознавал происходящие в глубине его собственной души перемены. Это было похоже на то, как если бы некто срывал с людей их оболочку внешней добропорядочности и цивилизованности и нырял в мрачные бездны их подсознания.
   Всякий раз, когда он видел перед собой чью-то ауру, его охватывало возбуждение. И неожиданно он пришел к выводу, что выход безудержного гнева сродни состоянию благодати, ибо чистота его помыслов в тот момент дарила ему чувство истинного облегчения, как если бы он сбрасывал со своих плеч груз грехов предыдущих поколений.