Ван Ластбадер Эрик. Кайсё

   Хозяина лавки звали Марин Форново. Это был маленький человек средних лет с рассеянными манерами художника, для пытливого ума которого ограничения светского мира представляются слишком жесткими. Его волосы были редкими, но подобными золотой пряже. Он ходил взад и вперед за выщербленным мраморным прилавком, где были разбросаны принадлежности его ремесла горшочки с мукой, витки проволоки, сосуды с лаком в инструменты, которые он использовал для пайки, выгибания, накладывания на маски разных материалов. Свет отражался от круглых стекол его очков в золотой оправе, слепил его глаза и делал мастера смешным и похожим на карикатуру.
   - Челеста, bellissima! - воскликнул Форново. Он отодвинул в сторону мусор, наклонился через прилавок и расцеловал ее в обе щеки. - Не проходит дня, чтобы я не вспоминал твоего отца и не скучал по нему. Я скажу тебе честно, Венеция стала гораздо хуже после того, как его не стало.
   Он говорил медленно и торжественно, как если бы он все еще был членом давно прекратившего свое существование двора дожей.
   Челеста представила Николаса. Форново посмотрел на него испытующим взглядом, прежде чем одарить кивком головы и слабой улыбкой. Затем он снова обратился к Челесте.
   - В какую беду, дорогая, ты теперь позволила себя втянуть?
   Она рассмеялась:
   - Я никогда не могла скрыть что-либо от тебя.
   - Так же, как и твой отец, - заметил, нахмурясь, хозяин лавки. - Хотел бы я, чтобы он прислушался в тот день к моему совету, cara mia. Если бы он это сделал, я полагаю, он был бы жив сегодня.
   - Все это уже в прошлом.
   - Да, конечно, в прошлом. - Форново глубоко вздохнул. - Но в прошлом спрятаны и все наши грехи. А именно наши грехи в конечном счете и приводят нас к гибели. - Он прищелкнул языком. - Тебе следует хорошо помнить то, о чем забыл твой отец, дитя мое. Я не хотел бы, чтобы ты разделила его судьбу.
   - Я буду помнить. Обещаю тебе.
   Коротышка хмыкнул, по-видимому, не совсем поверив ей.
   - Марин, нам нужна твоя помощь. Ты помнишь ту маску, которую ты сделал недавно для Оками-сан?
   - Домино. Конечно, помню. Замечательная работа. - Он нахмурился. - Она не принесла вреда?
   - Нам нужны некоторые сведения о самой маске Домино, - ответила Челеста, уклонившись от ответа на его вопрос. - Мне кажется, что она не принадлежала к первоначальным венецианским маскарадным маскам.
   - Нет, нет, конечно, нет. Домино появилась в Венеции во второй половине шестнадцатого столетия, - заверил Форново, начав смешивать краски в неглубокой миске. - Фактически она имеет французское происхождение. Словом "домино" французы называли длинные грубые капюшоны, которые носили монахи и которые ввели в моду в Венеции французские аристократы и послы, прибывавшие сюда.
   Краска в миске постепенно становилась чистого небесно-голубого цвета и даже в темной посуде как бы излучала свет.
   - Маска сама по себе - это как бы своего рода шутка, - продолжал Форново. - Венецианцы во все времена были непочтительны, когда дело касалось их римских пап. - Он поднял к свету густую слезовидной формы каплю подготовленной краски и придирчиво осмотрел ее. - Вы знаете, что один из римских пап объявил Венецию угрозой остальному миру. - Сильным движением руки он стал втирать краску в щеку белой маски. - Проклятый человек! Но почему мы должны позорить его? Мы, венецианцы, не будем вспоминать прошлое, если оно не связано с каким-либо ритуалом. Но это и делает нас, венецианцев, великими. - Он окрасил другую щеку маски, края отверстий для глаз, губы, и как бы волшебством алхимика маска превратилась в лицо. "Morte ai tiranni!" Таким всегда был наш воинственный клич. Смерть тиранам на Рима! Будь они папы или Цезари. Наша республика была единственной, которая выжила после падения Римской империи. И это не было делом случая! Форново осторожно отложил в сторону маску, подмигнул Николасу. - Здесь, в Венеции, мы всегда были свободными. Вот почему евреи бежали сюда, спасаясь от преследования в менее просвещенных землях. Гетто было придумано здесь вскоре после 1500 года, и в течение многих лет Венеция была центром подготовки раввинов в Европе. - Он ваял другой горшочек, начал смешивать краски, чтобы в итоге получить алый цвет. - Истина заключается в том, что мы понимаем евреев, а они понимают нас. Мы были на самом деле похожими друг на друга: загадочные, с выдающимися способностями, чрезвычайно практичные знатоки бизнеса. Когда остальной цивилизованный мир был феодальным, мы такими не была. Евреи, которые не могли терпеть феодального мышления, ценили это больше всего. Мы все были капиталистами с незапамятных времен.
   Под умелыми руками мастера появилась ярко-алая краска, возбуждающая, как свежая кровь. Он посмотрел на маску, над которой трудился, кивая головой, как бы выражая удовлетворение совершенным им волшебством.
   - Конечно, мы заставили евреев заплатить за предоставленное убежище. Почему бы и нет? Они могли позволить себе это, и им больше некуда было идти. Мы пометили их, издав декрет об обязательном ношении ими красных шляп. - Форново начал накладывать алую краску. Делал он это бережно, можно даже сказать, с каким-то сожалением. - Было ли это жестоко? - продолжал он. - Почему кто-то так говорит? Мы обращались с ними так же, как и со своим собственным дожем. Мы изолировали евреев в их гетто совершенно так же, как мы сделали дожа заключенным в его великолепном дворце на площади Святого Марка. Клятва, которую он произносил при вступлении в должность, делалась с каждым годом все длиннее, потому что мы постоянно увеличивали список того, что ему запрещалось делать. - Он поднял указательный палец и помахал им. Конечно, время от времени нам приходилось расплачиваться за наши успехи. Как и евреев, нас часто презирали или завидовали из-за того, что мы были такими. В 1605 году разве мы не доказали папе Павлу Пятому, обвинившему Венецию в ереси, что мы лучшие христиане, чем он сам? Кто сражался с турками во имя Христа, в то время как Рим отсиживался? Конечно же, Венеция.
   - Марин, - вежливо прервала его Челеста. - Мы говорили о Домино.
   - Да, да, - сказал Форново почти раздраженно. Он опять отложил маску в сторону, чтобы та просохла. - Я подхожу к этому. Ты думаешь, что я забыл? Он снова быстро окинул взглядом Николаса. - У нас, венецианцев, есть поговорка: когда история недостаточно хороша, сгодится и миф. - Форново улыбнулся своей загадочной шутке. - Существует миф относительно того, как появилась маска Домино на карнавале. Согласно ему, не французские аристократы и послы ввели этот иронический и неверующий типаж в Венеции, а евреи, бежавшие из Франции от преследований антисемитов.
   Он резко повернулся и прошел через ширму из нанизанных на нитки шариков в глубь своей лавочки. Через несколько минут он вернулся, держа в руках какой-то предмет так осторожно, как если бы это было что-то хрупкое или только что родившийся младенец.
   - Домино! - воскликнула Челеста. - Но это невозможно!
   - Возможно, cara mia, - вот она. - Форново хитро улыбнулся ей и протянул им маску. - Но это оригинал, самая старая маска в моей личной коллекции. Я показываю ее сейчас вам, а раньше я показал ее Оками.
   - Знал ли Оками-сан историю Домино? - поинтересовался Николас.
   - Разумеется, - подтвердил Форново, нахмурив броди, - Не думаете ли вы, что я буду таким неучтивым, что продам ему одну из моих драгоценных масок Домино без того, чтобы ознакомить его с ее историей? За какого венецианца вы меня принимаете? - Он скорчил гримасу. - Кроме того, эта маска Домино особая, потому что она была сделана во Франции, в Париже, и была привезена сюда евреями, бежавшими от преследований. - Он осторожно перевернул маску так, чтобы была видна ее внутренняя сторона.
   - Вот здесь имеется имя мастера - А. Алойнс. - Форново указал на метку своим тонким указательным пальцем. - А здесь, несколько ниже, клеймо компании, под эгидой которой работал господин Алойнс. Эта компания по изготовлению масок является самой старой во Франции, и она существует до сих пор.
   Он поднял маску ближе к ним, и они смогли прочитать название компании - "Авалон лимитед".
   В наступившей тишине звук разбитой тарелки, выскользнувшей из руки официанта, был ошеломляющим, но взгляд Маргариты не отрывался от глаз Кроукера. В нем ощущался вызов, что позволяло ему сделать заключение, что эта молодая женщина впервые решилась рассказать о пережитом ею ужасе.
   - Он избивал меня, и, что еще хуже, я позволяла ему делать это. Я не жаловалась, не пошла к Дому, не забрала свою дочь Франсину и не ушла. Вместо этого я осталась и покорилась.
   - Почему?
   Она улыбнулась, но все в ней вновь напряглось до предела. У Кроукера создалось впечатление, что, если он протянет к ней руку и потрясет ее, она разлетится на тысячи кусочков.
   - Это очень трудный вопрос, не так ли? - Маргарита коснулась салфеткой своих губ, но на них не было ничего, что следовало бы снять или вытереть. Может быть, я чувствовала, что заслужила все это, выйдя замуж вопреки желанию моего брата.
   - Доминик был против этого брака?
   - Категорически.
   - Почему?
   Она позвала плечами.
   - Может быть, он лучше знал Тони, чем я. Но тогда я была настроена решительно. Я думала, что все знаю. Или, может быть, меня черт толкнул поступить наперекор Дому. Кто его знает?
   - Однако Доминик назвал Тони в качестве своего преемника?
   Маргарита посмотрела на Кроукера широко расставленными темными глазами и произнесла:
   - Я снова начну называть вас детективом.
   Он улыбнулся.
   - Это моя работа, мадам. Детектив сидит у меня в крови.
   Его слова рассмешили Маргариту. Хозяин ресторана подошел с новой порцией чесночного хлеба, но она отказалась, и ему пришлось унести тарелки. Она заказала кофе для себя и Кроукера.
   Полагая, что Маргарита не собирается отвечать на его последний вопрос, он задал ей другой.
   - Не будет ли с моей стороны бестактностью спросить, каково нынешнее состояние вашего брака?
   Она задумалась на некоторое время. Ее глаза прямо смотрели на него, в он отметил, что сейчас они были янтарного цвета.
   - Мы сосуществуем. Но я полагаю, что в таком же положении находится много семейных пар.
   В заведении стало гораздо шумнее, когда туда ввалилась группа школьников - все с обтянутыми джинсами тонкими ножками и с игрушечным оружием. Принесли заказанный кофе и с ним две рюмки коктейля "Самбукка" в качестве преподношения от хозяина. Маргарита повернулась и послала хозяину воздушный поцелуй, вызвав на его лице такую широкую улыбку, какой Кроукеру еще не приходилось видеть.
   Затем она вновь повернулась к Лью и резко произнесла:
   - Я думаю, что между Домом и Тони были отношения любви и ненависти. Брат мог восхищаться тем, как Тони сумел своими силами сделать карьеру юриста, и в то же время видеть все его недостатки.
   - Какие именно?
   Рассеянно передвигая пальцами чашку с кофе, Маргарита задумчиво сказала:
   - Он импульсивен, зачастую бывает агрессивным. У него гипертрофированное чувство собственной значимости.
   - А что вы можете сказать о своем брате? Каковы были его недостатки?
   - Фэбээровцы, с которыми мне пришлось разговаривать, знают больше о нем, чем я, - резко ответила она.
   - К счастью для меня, я не подхожу к людям с предубеждением.
   Она доверчиво взглянула на него своими янтарными глазами.
   - Вы - первый человек после Дома, который считает, что мое мнение стоит хотя бы ломаного гроша. - Она вытащила из рюмки кофейное зерно, положила его в рот и раскусила, не поморщившись. - Дом был дьяволом и ангелом в одно и то же время. Знаете, ни для одного из нас никогда не имело значения, что у нас были разные матери. Когда он был официально усыновлен моим отцом, все встало на свои места. У меня появился брат, и нам было безразлично, что он был на тринадцать лет старше меня.
   Ее взгляд скользнул через плечо Кроукера и выражение лица резко изменилось. Соблюдая осторожность, Лью не повернул головы в направлении, куда были устремлены ее глаза. Но вскоре он почувствовал присутствие другого человека.
   - Привет, Мом! - услышал он.
   Кроукер повернулся и увидел рыжеволосую девушку, столь же красивую, как и Маргарита. Она была похожа на стройного длинноногого жеребенка с неповторимой неуклюжей грацией, присущей исключительно подросткам. Это, должно быть, была Франсина. Он не мог себе представить, что эта девушка является дочерью Маргариты. Сколько же лет ей было, когда она родила эту волшебную девчушку? Девятнадцать или двадцать, не больше. Он вспомнил рассказ Маргариты о том, как она вышла замуж.
   - Франси, что ты здесь делаешь?
   - Я с Дутом, Ричи и Мэри, - ответила она, указав на группу подростков, занимавших с шумом одну из кабинок ресторана.
   - Я тебе говорила, чтобы ты не выходила одна.
   Франсина сделала гримасу.
   - Я не одна, Мом. Я с ребятами. Кроме того, отец Ричи...
   - Я все знаю об отце Ричи, - оборвала ее Маргарита.
   Кроукер окинул взглядом другую кабину и заметил, что еще один молодчик занял пост в ресторане.
   - Кто это? - поинтересовалась Франси, глядя прямо в лицо Кроукеру.
   - Франси, это... мой деловой знакомый, - не раздумывая, быстро ответила Маргарита. - Лью Кроукер.
   - Привет, крошка, - обратился он к девочке.
   Франсина рассмеялась, а он протянул ей руку, на которую она взглянула с удивлением.
   - Что с вами случилось? - бросила она.
   - Франси! - воскликнула Маргарита.
   - Ничего, - заметил Кроукер, - все в порядке. - Он посмотрел прямо в лицо Франсины. - Я потерял свою руку в бою. Кисть была отрублена напрочь саблей. Хирурги в Токио сделали вместо нее вот эту. Вам она нравится?
   Она с осторожностью взяла искусственную руку Кроукера в свою. Рука привела ее в восхищение. Кроукер предложил ей присоединиться к ним на минутку.
   - Я не думаю, что это хорошая идея, - отреагировала на это Маргарита.
   Франси бросила на мать быстрый взгляд и уселась около нее.
   Вообразил он это или на самом деле Маргарита выглядела стесненной присутствием около себя дочери?
   Франси облокотилась на стол и заказала двойной бутерброд с ветчиной и сыром, дополнительно порцию сыра, большую порцию жареного картофеля и кока-колу без сахара. С детской беспечностью она, казалось, уже забыла о руке Кроукера. Франсина наклонилась и глотнула "Самбукки" из рюмки матери. Как ни странно, Маргарита не произнесла ни слова. Ее беспокойство нарастало.
   - Чем вы занимаетесь? - поинтересовалась Франси, пронзая Кроукера большими светлыми глазами.
   - Какое это имеет значение?
   Франси кивнула головой.
   - Никакого. Вы рассмешили маму.
   Он поймал на мгновение взгляд Маргариты и отвел глаза.
   - По правде говоря, Франси, я пришел поговорить с вашей матерью о вашем дяде Доминике.
   Официант принес заказанный Франсиной напиток, и она, отставив рюмку матери, начала потягивать его через соломинку. Через некоторое время принесли и еду, и она набросилась на нее, словно не ела целую неделю.
   - Не хотите ли вы рассказать мне о нем?
   Беспокойство Маргариты заметно возросло.
   - Я не думаю, что это было бы... - произнесла она.
   - Я скучаю по нему, - не дав матери закончить фразу, заговорила Франси с набитым ртом. - Он хорошо относился ко мне.
   Слушая ее ответ, Кроукер подумал, что она при этом имела в виду: "Я скучаю по нему, он хорошо относился ко мне - не так, как мой отец".
   - Вы часто виделись с ним?
   - Конечно, - не задумываясь, ответила Франси, подливая кетчуп на жаренные в масле кусочки картофеля. - Мама обычно брала меня с собой, когда она навещала дядю Дома. - Она продолжала жевать, причмокивая. - У него холодильник был всегда полон мороженого. Он любил пробовать новые его сорта, и оно было такое прохладное.
   - Представляю себе, - заметил Кроукер, с удивлением наблюдая отчаяние Маргариты. До того как пришла Франси, она полностью контролировала себя. Хотя нет, это не совсем так, подумал он. Она потеряла самообладание, когда он упомянул о смерти ротвейлера Цезаря, и затем еще раз, когда он показал ей фотографии ее убитого брата.
   - Итак, вы все садились за стол и уплетали мороженое, - обратился он к Франсине.
   - Ух-ух, - пробормотала Франси, набивая щеки, и без того полные картофеля. - Я ела мороженое, а мама и дядя Дом разговаривали в библиотеке.
   Кроукер бросил быстрый взгляд на Маргариту, но ее внимание было полностью сосредоточено на дочери.
   - Бывал ли там когда-либо с вами ваш отец?
   - Ух-ух, - сумела только произнести Франси, вытирая салфеткой испачканные губы. Она начала выбираться из кабины. - Извините меня.
   Очень быстро она пошла по ресторану. Кроукер заметил, что Маргарита следила глазами, как дочь миновала кабинку, где находились ее друзья, и направилась в женскую уборную.
   - Извините меня. Лью, я должна пойти попудрить нос, - сказала Маргарита. Ее лицо побледнело.
   Она скрылась в женской уборной. Внезапно тревожная мысль пронеслась в голове Кроукера. Он быстро поднялся и почти побежал по ресторану.
   У двери в женскую уборную он несколько задержался, потом со словами "А, черт побери!" резко открыл ее.
   Маргарита стояла на коленях около Франсины, которая почти пополам согнулась над унитазом. Девушку сотрясали сильные приступы рвоты.
   Маргарита увидела его, ее лицо выражало отчаяние.
   - Убирайтесь отсюда, немедленно! - Она была готова разрыдаться.
   Кроукер вошел в помещение, плотно закрыв за собой дверь.
   - Она не больна, не так ли? - произнес он. - По крайней мере, не гриппом или воспалением легких. Она страдает булимией*.
   * Неутолимый голод, который наблюдается при эндокринных и некоторых других заболеваниях.
   Маргарита не произнесла ни слова, продолжая придерживать слегка вздрагивающую голову девушки и что-то тихо шепча ей. Вскоре она вновь посмотрела на него.
   - Почему вы все еще здесь?
   - Я думаю, что могу помочь ей.
   - Оставьте нас одних.
   - Я не верю, что вы или она хотите этого сейчас.
   Кроукер подошел к ней, осторожно взял Франси за плечи, провел ее к раковине и открыл кран холодной воды. Он услышал, как несколько раз была спущена вода в унитазе. Затем из кабинки вышла Маргарита и остановилась, наблюдая за ними.
   - Ее отец не знает, он не должен знать.
   - А вы?
   Кроукер поддерживал Франси, пока она держала голову под струёй холодной воды.
   - У нее действительно булимия, Лью. Конечно, я знаю это. Она проходит терапевтическое лечение.
   - Оно помогает?
   - Такие вещи требуют времени.
   По безнадежному тону ее слов Кроукер понимал, что она отвечает абсолютно механически.
   - Маргарита, Франси сама должна бороться, а не вы. Необходимо, чтобы она сама захотела вылечиться. Иначе этого никогда не произойдет.
   Он вытащил голову Франси из-под струи воды, вытер ей волосы и лицо бумажным полотенцем. Она была так бледна, что на висках ясно проступили голубые вены.
   Кроукер наклонился, повернул ее к себе лицом.
   - Франси, что?..
   Но ему не удалось закончить свой вопрос. Она уставилась на него и закричала:
   - Я умираю! Я умираю! Я умираю!
   После особенно страстного полового акта с Доугом, его тайной нынешней любовью, Лиллехаммер погрузился в глубокий сон. Доуг был дикий и непредсказуемый, что особенно в нем и привлекало. В действительной жизни, деловой или социальной, у них не было точек соприкосновения. Они сходились друг с другом только как два тела, стремящиеся соединиться самыми экстравагантными способами. В этом отношении Доуг был идеальным партнером. Обладая неутомимым темпераментом, он находил удовольствие в том, чтобы получить что-то отличное от прошлого при каждой их встрече, и чем это было причудливее и диковиннее, тем лучше.
   Когда Лиллехаммер погрузился в сон, исчез даже запах Доуга. Осталась одна темнота. И из этого мрака возникло Сновидение.
   Лиллехаммер редко видел сны, но, когда это случалось, обычно было именно это Сновидение. Во всяком случае, так он его называл. Не то чтобы Сновидение всегда было одним и тем же, но некоторые основные его темы никогда не менялись.
   Всегда были джунгли с тропическими растениями, расположенными в три яруса, с которых капала влага, с роскошными фруктами и с ядовитыми змеями. Несомненно, это было видение рая во сне. И Лиллехаммер знал, что для федерального врача-психиатра, которого он должен был посетить после возвращения из Вьетнама, было бы просто праздником услышать о его бредовых видениях. Но об этом, конечно, не могло быть и речи.
   Сновидение было подобно тому, как если бы он споткнулся о гравитацию, упал вверх, а не вниз, ударился головой о клетку из закаленного на огне бамбука. Это и была вторая основная тема - впечатление, что он находится в зоопарке с его вонью, ограниченным пространством и, самое главное, с угнетающим чувством, что за ним постоянно наблюдают.
   В Сновидении, так же как и в своей памяти, он ходил взад и вперед по грязному полу площадки, слишком маленькой даже для того, чтобы вытянуться во всю длину. Он был вынужден спать сидя, что долго ему не удавалось. Все это было частью Сновидения. Темнота, удручающее затишье, жужжание насекомых, а затем яркий свет перед закрытыми глазами и внезапное пробуждение. Это происходило снова и снова, как в Сновидении, так и в памяти. Наконец сои сделался еще одной свободой, которой его лишили.
   Замысел был совершенно логичным и вытекал из основополагающих задач допроса: лишить жертву чувства времени, места и, наконец, самого себя. Конечным результатом были уступчивость и покорность. Так же как пекарь месит тесто, доводя его до нужной кондиции, люди, захватившие пленных, стараются сломать их психику.
   Неизвестно, в какой степени это им удалось. И эта неизвестность была самым ужасным. Вначале, когда Сновидение только началось, Лиллехаммер надеялся, что оно даст ответ на вопрос, который преследовал его все время после возвращения из Вьетнама, - был ли он сломлен? В госпитале, пока постепенно затягивались его раны, у него было достаточно времени на размышления. Еще больше - по возвращении в Штаты, когда на него напустили врача-психичку.
   На самом деле она понравилась ему, эта Мадлен. Он даже слегка влюбился в нее. Этого следовало ожидать, однажды объяснила она ему. Мадлен проявила к нему настоящую доброту впервые за время, прошедшее после заключения в бамбуковом зоопарке где-то в зарослях Лаоса.
   Боже, каким дерьмом он был. Но Мадлен не согласилась с ним и фактически убедила его в обратном. Они не могли сломать его, убеждала она, так как ни один из секретов, которые были ему доверены, не был выдан. Не был провален шифр, не был предан ни один человек, не выявлена цепочка связи.
   - Пусть вас не беспокоят воспоминания, - заверила его Мадлен. - В таких случаях на память совершенно нельзя полагаться.
   Вот почему ее напустили на него. Чтобы вновь возродить его к жизни, чего он сам, очевидно, не смог бы сделать.
   - С вами все в порядке, - сказала Мадлен на последнем сеансе. - Вы живы и способны вернуться к тому, чем вы занимались раньше. Что бы ни произошло, все это в прошлом.
   Ему хотелось верить ей. И он бы так и поступил, конечно, если бы не это Сновидение. Несмотря на то, что она была права - ему еще доверяют и он пользуется уважением среди своих лучших соотечественников, - Сновидение застряло у него в памяти как камень.
   В Сновидении, так же как и в его памяти, постоянно присутствовал запах крови и испражнений, а холодный пот покрывал его испуганное тело как мерзкая вторая кожа. Они приходили за ним в этот зоопарк и проделывали с ним такие безобразные штуки, о которых он не мог говорить даже Мадлен, которую он любил и которой даже немного доверял.
   На большее доверие он был неспособен, хотя Мадлен и уверяла его в обратном. В этом проклятом зоопарке сначала его лишали человеческого облика, затем разрушали его способность доверять своим товарищам.
   В Сновидении, равно как и в своей памяти, он был одинок, покинут своими соотечественниками, теми, с кем клялся в вечной дружбе. Подобно легендарным рыцарям Круглого стола, они обещали стоять плечом к плечу. Но вынести все ужасы зоопарка пришлось ему одному. Никто не пробился сквозь густые заросли, покрывающие горные хребты, никто не проник в зоопарк темной ночью, чтобы освободить его.
   Он оставался там, подвергаясь бесконечным унижениям в пыткам. Физические страдания сменялись галлюцинациями, возникающими в воспаленном мозгу. На некоторое короткое время его оставляли одного, когда же он приходил в себя, процесс истязаний начинался снова.
   Лиллехаммер отличался крепким здоровьем, как физическим, так и духовным. Его недаром включили в тайное общество, которое приняло его как кровного брата и считало таковым до тех пор, пока он был ему полезен.
   Спустя многие годы, снова занимаясь своим делом в Вашингтоне, он узнал, что они были готовы уже начать действовать, когда Лиллехаммера бесцеремонно подбросили к их подъезду во Вьетнаме. Они послали бы одного из рейнджеров, снайпера, которому был бы дан приказ прострелить ему голову, чтобы сохранить в неприкосновенности секреты.
   Лиллехаммер не осуждал их. В их положении он, вероятно, поступил бы так же. Но из полученных сведений он сделал для себя вывод об отношения человеческих существ друг к другу. После чего почувствовал, что больше не любит людей.