Ван Ластбадер Эрик. Вторая кожа

   — В этот раз я позволил тебе поехать сюда только из-за матери.
   Девочка потрясла головой, не веря своим ушам.
   — Что такое ты говоришь?
   — А ты что, не понимаешь? — рявкнул Чезаре. — Монастырь находится на территории семьи Гольдони!
   — И что из этого?
   — А то, что мы враждуем с этой семьей! — заорал брат с такой яростью, что девочка отшатнулась.
   — Я не желаю принимать участие в ваших идиотских вендеттах, — после секундной паузы заявила она. Сердце Джеки было готово вырваться из груди. — Это монастырь! Божья обитель!
   — Может, и так, но это и обитель Гольдони! Они вложили кучу денег в монастырь. Без них этого богоугодного заведения давно бы уже не существовало!
   — Не смей так говорить! — ровным голосом сказала девочка. — Это святое место!
   Чезаре минуту помолчал, удивленно глядя на сестру, потом спросил:
   — Ты действительно веришь во всю эту чушь?
   — Я верю в Бога.
   — Черт возьми, но ты не должна забывать, что ты — из семьи Леонфорте!
   — Это не имеет значения для монастыря, разве тебе непонятно? Именно поэтому я сюда и стремлюсь.
   Чезаре в бешенстве вскинул руки:
   — Ох уж эти монашки! Забудь о них хоть на минуту, ведь говорят, что у тебя светлая голова! Гольдони никогда не забудут, кто ты такая!
   — Ты ошибаешься, Чезаре.
   Брат вздохнул:
   — Мать совершила большую ошибку, позволив тебе посещать этот монастырь. Дядя Альфонс тоже не хочет, чтобы ты продолжала бывать в нем, он требует, чтобы ты навсегда вернулась домой.
   В полном молчании они долго смотрели друг на друга.
   Наконец Джеки сказала:
   — Мне наплевать на то, что хочет дядя Альфонс.
   — А зря, — прорычал Чезаре.
   — Да? Тебе хочется быть таким, как он, а мне нет, — бросила девочка и направилась к воротам монастыря.
   — Послушай, сестренка! — закричал Чезаре. — Тебе некуда деться! Ты родилась Леонфорте и умрешь под этой фамилией! Тебе не спрятаться от этого, даже в монастыре!
   Джеки сосредоточенно молилась. Это была молитва об умирающих, которой ее научила Бернис. Сквозь окна часовни, сделанные из цветного венецианского стекла, сочился, подобно жидкому меду, теплый желтый свет. Окна были высокие, стрельчатые, что придавало помещениям средневековый облик. Чудесная акустика часовни улавливала и сохраняла самый тихий звук.
   Среди членов Ордена было принято молиться на латыни, и язык девочки с трудом поворачивался, произнося чужие слова, Она часто думала об аскетизме той жизни, которую выбрала для себя. Или это жизнь выбрала ее? Джеки пугало то обстоятельство, что отныне она перестала быть хозяйкой своей судьбы. Бернис не раз говорила ей, что тот, кто вступает в члены Ордена, вручает свою жизнь Богу.
   Джеки продолжала молиться, но в душу ее закрадывалось сомнение. Бернис учила, что сомнения — результат происков дьявола. Только вера в Бога ведет к спасению души. Но девочке казалось, что монахини в монастыре слепо и бездумно подчиняются приказаниям старших священнослужительниц, и ей это совсем не нравилось.
   Девочка пыталась приглушить в себе чувство ненависти, которое она испытывала к Чезаре и своему отцу, ибо понимала, что ненависть — порождение дьявола, и она недостойна быть членом Ордена, служить Богу, но ничего не могла с собой поделать. Джеки знала, что она не безгрешна, но Бернис сказала ей, что безгрешность не является обязательной чертой человеческой натуры. Безгрешны лишь святые и сам Бог. Однако человек должен стремиться к безгрешности.
   Внезапно во время молитвы девочке показалось, что она чувствует рядом божественное присутствие, как теплую руку друга на плече. Наверное, настоятельница была права — ее ждут великие дела.
   Однажды, в начале весны, покупая в маленькой булочной хлеб для монастыря, Джеки встретила Пола Чьярамонте. Она отсчитывала деньги за хлеб, и, подняв глаза на вошедшего смуглого темноглазого парня, неожиданно встретилась с ним взглядом. Он подошел к прилавку вразвалку, но спиртным от него не пахло. Парень не сводил глаз с Джеки. Девочка улыбнулась ему, и ей показалось, что у незнакомца подогнулись колени, он был вынужден вцепиться в деревянный прилавок.
   Хозяйка булочной, миссис Палья, взглянула на парня и участливо спросила:
   — Пол, милый, с тобой все в порядке?
   — Конечно, — хриплым голосом отозвался тот. — Но я бы не отказался от глотка воды.
   Хозяйка кивнула и поспешила в подсобное помещение. Пол улыбнулся девочке и сказал:
   — Привет! Меня зовут Пол Чьярамонте.
   В ответ она протянула ему руку:
   — Джеки Леонфорте.
   Парень явно не знал, что делать с рукой девушки, уставился на нее, как будто она сделана из фарфора, потом очнулся и дважды пожал ее.
   — Я живу тут неподалеку, — сказал он. — А вы?
   — Озон-парк. Но через несколько недель я насовсем перееду в монастырь Святого Сердца Девы Марии.
   — Вы собираетесь стать монахиней? — удивился Пол.
   — А что в этом странного?
   — Да нет, ничего. — Парень, казалось, совершенно пал духом. — Просто мне очень хочется с вами поговорить.
   В этот момент миссис Палья вернулась со стаканом воды. Пол принялся пить, а Джеки, расплатившись за хлеб, поспешила к выходу, сказав ему на ходу:
   — Приятно было познакомиться.
   Пол чуть было не поперхнулся водой, и девушка поняла, что произвела на него сильное впечатление. Это ей понравилось. Конечно, она не почувствовала в нем родственную душу, как, например, в Майкле, но все же было в этом парне что-то такое, что ее притягивало.
   Джеки никогда не дружила с мальчиками и ни разу не ходила на свидание. Ей было противно, что парни бесцеремонно обнимают девочек, да и умственное развитие ее сверстников оставляло желать много лучшего. Один Майкл обладал живым и непредсказуемым умом, и за это она его любила. Девочка не могла преодолеть его тягу к мести, но зато понимала причины, породившие это чувство. Брат читал Ницше, который утверждал, что наибольшей опасностью для человечества является то, что оно может утонуть в сочувствии и сопереживании друг к другу. Но Бернис учила ее, что месть — это удел фанатиков. Однако для того, чтобы защитить в свое время монастырь Доны ди Пьяве, и ее монахиням пришлось, подобно мужчинам-воинам, вооружиться и отразить натиск врагов. И этот путь указал им Бог.
   — В те далекие дни, — говорила она, — фанатизм был необходим женщинам, чтобы выйти за рамки условностей, чтобы обрести силу для собственного освобождения от косности и рутины. Но Бог открыл Доне ди Пьяве и другую истину: фанатизм опасен, потому что ослепляет, им следует руководствоваться только в исключительных случаях.
   После успешного отражения натиска врагов от стен монастыря Святого Сердца Девы Марии Бог повелел Доне ди Пьяве никогда больше не браться за оружие и открыл ей, что фанатики слепы ко всем истинам мира, кроме одной, к которой они стремятся любыми средствами.
   Теперь, после бесед с Бернис, Джеки уже не казалось странным то, что Майкл в глазах окружающих стал героем так как уничтожил убийц дедушки. Но в глубине души она знала, что брату глубоко отвратителен тот мир, в котором он живет, ему безразлично, что о нем думают и кем считают и что он скоро уедет из дому.
   Пол был другим, не похожим на Майкла. И, к своему собственному удивлению, девушка, выйдя из булочной, остановилась и стала ждать парня. Когда Пол увидел ее, на его лице отразилось такое же изумление. Он помог ей донести корзину с хлебом до монастыря и подождал за воротами, пока она выложит буханки на кухне и снова выйдет на улицу.
   Смеркалось. Тротуар был залит уличными огнями. Они мало говорили — оба всем и ни о чем. Джеки не хотелось раскрывать перед этим парнем свою душу, как перед Майклом, но ей нравилось идти рядом с ним. Для нее это ощущение было совершенно новым. Через несколько недель она будет навсегда отгорожена от того мира, где жил Пол и Майкл, белокаменными стенами монастыря Святого Сердца Девы Марии. Она поклялась посвятить свою жизнь Ордену и не собиралась нарушать эту клятву, но чем дольше она об этом думала, тем сильнее ее влекло к Полу. Девушка видела, что очень нравится парню, но не хотела, чтобы их отношения зашли слишком далеко. Ведь им все равно придется расстаться, зачем же причинять человеку страшную боль? Джеки честно сказала Полу, что собирается стать монахиней, но он все равно смотрел на нее с такой страстью, что у девушки подгибались колени.
   Никогда еще она не обнажала свое тело перед мужчиной. Правда, в детстве, когда была совсем маленькой, она бегала голышом вместе со своими братьями, но это было так давно! Когда Пол начал расстегивать пуговицы на ее платье, Джеки всю обдало жаркой волной, и она просто задохнулась от неожиданно накатившего на нее чувства, а когда он снял с нее бюстгальтер и стал ласкать ее грудь, ощущение стало настолько острым, что она чуть не потеряла сознание. Глаза ее закрылись, и все тело обмякло в его объятиях. Пол отнес ее в сарай для инструментов, открыв ногой дверь. Острый запах железа и машинного масла смешивался с запахом его тела, и Джеки с жадностью вдыхала эту смесь. Едва слышно застонав, она поцеловала его обнаженное плечо.
   Пол склонился над ней словно ангел-хранитель — таким она и запомнила его на всю оставшуюся жизнь. Он не навалился на нее всей тяжестью, и его сильные руки не сделали ей больно. Напротив, он постарался как можно осторожнее погрузиться в ее трепетавшую плоть. Он сделал это не сразу, сначала он долго играл с ней, ласкал и целовал все ее тело — лоб, щеки, веки, губы, слегка лаская их своим языком. Она выгнулась дугой, подставляя свою грудь под его нежные ласки.
   И когда его губы сомкнулись вокруг соска, ее бедра невольно раздвинулись. Он скользнул ниже, лаская языком и губами мягкий низ живота. У нее перехватило дыхание, и она крепко притянула к себе его сильные мускулистые плечи.
   — О нет! — вскрикнула она, когда он добрался до самого интимного места, лаская ее нежную плоть губами и языком. От нее исходил запах розового мускуса. Охватившее ее наслаждение превзошло все ожидания. Она чувствовала, как низ живота наливался свинцовой тяжестью, посылая волны трепета по всему телу. И когда он осторожным движением проник в нее, ее ответное желание было так велико, что она, крепко обняв его за плечи, сделала бедрами встречное движение, помогая преодолеть сопротивление девственной плевы. Когда Джеки почувствовала его полностью в себе, ее глаза открылись, и она слизала пот с его лица. Вокруг себя она увидела какие-то инструменты, пилы, садовые ножницы, железные канистры, две пары замасленных садовых рукавиц, кучи стружки и мешки с соломой, все это закружилось у нее перед глазами. Подхваченная вихрем экстаза, она желала Пола каждой клеточкой своего существа, и вот ее желание исполнялось. Потом, годы спустя, монахиня вспоминала этот момент с горьким сознанием того, что это случилось с ней в первый и последний раз в жизни.
   Алтарь, перед которым на коленях стояла Мэри Роуз, был задрапирован алым бархатом, на нем был установлен серебряный кубок. До ее слуха доносились молитвенные песнопения.
   Молодая девушка была одета в рясу из белого полотна, поверх нее было накинуто верхнее одеяние из тяжелого черного муслина, с вышитым золотом крестом. Точно такую же одежду носила Дона ди Пьяве много веков назад. Последний раз в нее облачилась Бернис, когда Мэри Маргарет посвящала ее в тайны Ордена. Закрыв глаза и склонив голову перед алтарем, Джеки услышала, как в часовню вошла настоятельница с мечом Доны ди Пьяве и тоже начала молиться. Потом она налила в кубок священное жертвенное вино, обмакнула в него кончик меча и вытерла его досуха чистой белой тканью. На мече проступили свежие пятна.
   — Это кровь тех, кто сложил свою голову ради служения Ордену. Мы помним о них и чтим их память, — нараспев произнесла Бернис. — Это кровь Доны ди Пьяве, мы помним о ней и чтим ее память.
   Настоятельница сошла с возвышения алтаря и встала перед Джеки.
   — Сестра Мэри Роуз, ты избрана Богом, тебя благословила сама Дона ди Пьяве продолжать ее дело во имя Бога. — Она положила меч плашмя на левое плечо молодой девушки. — Клянись перед Богом, что будешь всегда служить его воле, куда бы она тебя ни завела.
   — Клянусь, — тихо произнесла Джеки.
   Бернис переложила меч на ее правое плечо.
   — Клянись, что будешь служить Ордену и делать все, что тебе прикажут.
   — Клянусь.
   Настоятельница положила меч на голову Джеки.
   — Клянись, что отныне твоя жизнь, твой ум и сердце принадлежат Ордену и Богу.
   — Клянусь.
   Бернис убрала меч и вместе с Мэри Роуз прочитала молитву, потом велела ей подняться с колен и, обняв за плечи, поцеловала сначала в одну щеку, потом в другую. Глаза настоятельницы сияли божественным светом.
   — Свершилось, — тихо сказала она.
   В последнюю минуту затея с посвящением Джеки в послушницы чуть было не сорвалась. Девушка знала, что это произошло по ее вине, но Бернис сказала, что тут не обошлось без высшей воли. Когда Майкл пришел попрощаться с сестрой перед отъездом, он даже не подозревал, насколько трудно ему будет с ней расстаться. Он только что потерял любимого деда, а вот теперь покидал и сестру. А она была рада, что брат уезжает из Нью-Йорка. Девушка просто не могла себе представить, как Майкл перенесет ее смерть, как будет стоять над могилой, когда гроб с ее телом опустят в землю. Джеки хорошо помнила выражение лица брата в ночь гибели деда. Ни за что на свете ей бы не хотелось, чтобы он еще раз испытал подобный ужас. Но одна-единственная встреча с Полом Чьярамонте чуть не испортила все дело, Замысел об инсценировке смерти возник у Джеки и Бернис после того, как Чезаре пригрозил силой не пустить девушку в монастырь. Сначала этот план показался безумным — Джеки сразу подумала о том, какую страшную боль причинит ее смерть матери и Майклу, — но настоятельница, женщина с сердцем воина, убедила ее в том, что успешным может быть только экстремальное решение.
   Чезаре больше никогда не приезжал в монастырь, зато туда явился дядя Джеки. Альфонс, раздраженный тем, что ему пришлось срочно выехать из Сан-Франциско, ворвался в приемную настоятельницы так, словно собирался атаковать крепость неприятеля. И все же ему пришлось уйти ни с чем.
   — Джеки сама изъявила желание остаться здесь, — твердо сказала ему Бернис. — На то была Божья воля, и ни вы, ни кто-либо другой не сможет поколебать ее решения.
   Альфонс, который не привык никому подчиняться, покорно ретировался, сел в лимузин и направился в аэропорт. Но Бернис не так то легко было обмануть.
   — Ты принадлежишь к семье Леонфорте, — сказала она Джеки, почти слово в слово повторяя фразу Чезаре. — Твоя семья никогда не забудет, что ты здесь, и никогда тебя не простит. Есть только один способ положить этому конец: ты должна умереть.
   Как раз в то время в монастыре находилась молодая женщина, умиравшая от неизлечимой болезни. Врачи оказались бессильны помочь ей, и она попросилась из больницы в монастырь, чтобы там дожить свои последние дни. Конечно же, Бернис приняла ее безоговорочно.
   — Сестра Агнес немного похожа на тебя лицом и фигурой, — сказала настоятельница. — Конечно, никто никогда не принял бы вас за сестер, но для нашей цели такого сходства достаточно.
   — Но...
   — Никаких «но», — отрезала Бернис. — Я уже говорила с сестрой Агнес. У нее нет никого из родных, и она не возражает против нашего плана. Это воля Бога.
   Девушка нехотя согласилась, но где-то в глубине души сомневалась, было ли это действительно Божьей волей или частью планов Бернис Византийской.
   Джеки и настоятельница до тех пор обсуждали мельчайшие детали задуманного, пока не убедились в том, что все хорошо предусмотрели. Но, как любила говаривать Мэри Маргарет, Бог не любит запланированные действия и всегда старается разрушить их тем или иным способом.
   Когда машина, которая, согласно плану, должна была сбить Джеки, выскочила на улицу, неподалеку появился Чьярамонте. Он шел в булочную, надеясь увидеть там любимую. За последние полгода девушка ходила туда в одно и то же время. Джеки стояла у стен монастыря, наблюдая за всем, что происходит, а по улице шла женщина-каскадер, которую наняла Бернис. Она привыкла «умирать» по нескольку раз в день во время кино— и телевизионных съемок. До самого последнего момента каскадер, которая была одета и загримирована под Джеки, не замечала Пола Чьярамонте. Когда он окликнул ее, она повернулась, и парень увидел ее лицо. Бросившись вперед, Пол рванул женщину из-под колес автомашины, а сам попал под ее удар. Джеки даже показалось, что она услышала хруст сломанных костей.
   Обо всем дальнейшем позаботилась Бернис, так как Джеки была слишком убита горем. Настоятельница отвечала на вопросы полиции и следователя, она же говорила и с директором похоронного бюро, которого уговорила не открывать крышку гроба, ибо лицо жертвы было изуродовано до неузнаваемости. На самом деле в гробу покоилось тело Агнесы.
   Все дальнейшее прошло гладко, как и предсказывала настоятельница. Однако после похорон произошло то, что чуть было не испортило все дело. Бернис заверила девушку, что Пол находится в лучшей клинике. Монастырь через подставных лиц оплатил все операции, которые сделали молодому человеку. Казалось, беспокоиться было не о чем. Однако в один прекрасный день Бернис сказала Джеки, что Пол постоянно интересуется подробностями инцидента.
   — Похоже, парень не верит, что ты действительно погибла. Он ведь увидел лицо женщины-каскадера и, естественно, заподозрил что-то неладное.
   — Оставьте все, как есть, — посоветовала ей девушка, — ничего не предпринимайте.
   — Но из-за этого парня могут возникнуть проблемы, он утверждает, что выхватил женщину из-под колес...
   — Поговорит и перестанет, — настаивала на своем Джеки. — Я знаю Пола. Он просто не хочет примириться с моей смертью, вот и все!
   Однако, оставшись одна, девушка почувствовала, что сама во всем виновата. Одна-единственная ночь любви практически сорвала все их планы. Джеки молилась о том, чтобы Пол поскорее все забыл и как-то устроил свою жизнь, дал бы ей возможность уединиться в монастыре. Думала она и о матери. Раньше девушка не очень-то уважала свою мать за то, что та примирилась с образом жизни семьи, закрывала глаза на вымогательство, шантаж и убийства, которые происходили вокруг. Мать в ее глазах была ничуть не лучше мужчин, которые всем этим занимались. Но теперь Бог просветил ее, и Джеки поняла, сколько мужества потребовалось матери, чтобы вопреки всем семейным устоям привезти дочь в монастырь Святого Сердца Девы Марии. За это ее, несомненно, ждало жестокое наказание от рук дяди Альфонса — ведь она отвезла свою дочь в логово Гольдони и оставила ее там навсегда.
   Молодая послушница была одна в часовне. Начали звонить колокола, эхо этого звона еще долго гудело под каменными сводами. Джеки продолжала молиться — за свою мать и за себя саму.

Книга третья
Двойник

   Мы плохо всматриваемся в жизнь, если не замечаем в ней той руки, которая щадя — убивает.

Фридрих Ницше

Токио — Саут-Бич

   Городской дом Кисоко в раннем утреннем свете выглядел заброшенным и пустым. Нависающие над ним огромные особняки хмуро глядели на неказистого малыша. Дождь прекратился, и, когда Николас слез со своего мотоцикла, сквозь просвет в тучах проглянуло солнце, залив все розовым, как внутренняя поверхность морской раковины, светом. Листья, сорванные ночным ветром, лежали на мостовой, словно следы, оставленные невидимыми духами.
   Дверь открыла молодая женщина в одежде горничной, и Николас представился. С некоторой неохотой она впустила его в дом.
   — Хозяйка еще не принимает. — Голос у горничной был слабый и невыразительный, как свист ветра в камышах.
   — Нет нужды беспокоить Кисоко-сан, — сказал Николас. — У меня дело к Нанги-сан.
   — Боюсь, что старик еще не проснулся, — донесся энергичный голос из дальнего конца прихожей. — Может быть, я смогу вам помочь?
   Николас увидел человека средних лет, ехавшего к нему через вестибюль на инвалидной коляске. У него было длинное, породистое лицо с большими, блестящими карими глазами, обманчиво мягкими на вид. Во время движения хромированного инвалидного кресла было заметно, как работают сильные мышцы его торса. На мраморном полу вестибюля колеса шуршали чуть слышно. Горничная взглянула на него и удалилась вверх по лестнице.
   — Я полагаю, Кисоко-сан... — начал Николас.
   — Это моя мать, — прервал его инвалид. — Она ничего не рассказывала вам обо мне, да? — Он пожал массивными плечами. — Это на нее похоже. Меня зовут Кен, и я уже знаю о вас, Линнер-сан. — Он не поклонился и не протянул руку, вообще никак не попытался приветствовать Николаса.
   — Хотя я и дал вашей матери слово не тревожить больного, но все-таки должен поговорить с Нанги-сан. Есть ряд деловых вопросов, в которых я кое-чего не могу понять.
   Кен сцепил пальцы, и Николас увидел, что они покрыты мозолями.
   — Это наиболее часто встречающаяся ипостась человеческого бытия. Неведение. — Инвалид снова улыбнулся. — Просто одни люди бывают более невежественны, чем другие.
   Николас все смотрел на Кена. Кого он ему напоминал?
   — Я беспокоюсь за Нанги-сан.
   — Я думаю. Отвратительная болезнь — старость. — Кен положил свои огромные руки на колени. — Но с ним все будет в порядке, не беспокоитесь. — Он наклонил голову к плечу. — А вы знаете, что когда-то они были любовниками?
   У Кена была неприятная манера разговаривать. Он напоминал следователя, который ведет допрос.
   — Понятия не имею. — Николас лгал и делал это без особого труда.
   — Неважно. Об этом едва ли кто вообще знает. — Кен, казалось, на мгновение задумался. — Они встретились в 1948 году в торуко, это нечто вроде турецкой бани, только на японский манер. Во время послевоенной оккупации эти заведения обслуживали американских солдат.
   Услышав слово «торуко», Николас вздрогнул. Мать Хоннико тоже работала после войны в таком месте, оно называлось «Тенки».
   — А где находилось это торуко?
   Кен пожал плечами.
   — В Роппонжи. Там находилось большинство из них.
   Николас почувствовал, как у него по коже пробежал холодок. Что он почувствовал? Прошлое и настоящее переплелись друг с другом в тугой узел, который он не знал как развязать.
   Николас слышал, что Нанги и Кисоко познакомились гораздо позже, двенадцать лет тому назад, значит, Кен лгал ему, но с какой целью?
   — А как называлось это заведение?
   Кен закатил глаза к потолку, вспоминая.
   — Дайте подумать. Мне кажется, его называли «Тенки».
   — Кен! — Внезапно прозвучавший резкий голос матери заставила сына обменяться взглядами с гостем. — Вечно ты надоедаешь людям! — Кисоко спускалась по лестнице, по которой минутой ранее поднялась горничная. Вероятно, она сказала своей хозяйке, что происходит внизу.
   Кен даже не взглянул на мать, как-то странно усмехнулся и, не говоря ни слова, поспешил исчезнуть в глубине дома.
   — Я не могу найти извинений странному поведению моего сына, — сказала хозяйка дома, подойдя к Николасу. — Единственное, что его может оправдать, так это... нездоровье. Он чувствует себя неудачником. — Кисоко была одета в домашнее кимоно цвета индиго из крашеного хлопка, но лицо и волосы были, как всегда, тщательно ухожены.
   — Он похож на капризного ребенка, — заметил Николас.
   — Извините меня, — улыбнулась женщина. — За то, что не нашла времени рассказать вам о Кене, тем более мне есть что рассказать. Что ж, ведь мы с вами только начали узнавать друг друга. — Она сделала жест рукой в глубь дома: — Сейчас как раз время завтрака. Вы к нам не присоединитесь? Боюсь, правда, что Нанги-сан все еще в постели.
   Николас испуганно спросил:
   — С ним все в порядке?
   — Абсолютно. — Ее улыбка стала мягче. — Я же говорила вам, Линнер-сан, ему нужно только время. Он поправится, не беспокойтесь.
   Николас открыл было рот, чтобы ответить, и вдруг почувствовал, что ему будто вставили между челюстями деревянную палочку. Тьма обрушилась на него, как земля в вырытую могилу, а мраморный пол начал пузыриться и растекаться под ногами. Он поскользнулся, попытался сохранить равновесие, но хватка Кширы стала еще крепче, и он упал на колени.
   Его окружала тьма, в центре черепа возник глаз тандзяна, но видел он все совершенно по-другому, чем раньше. Перед Николасом был дом, в котором присутствовали гангстеры и рука Божья, любовь счастливая и несчастная, сердца, наполненные радостью, и сердца разбитые, слезы боли и жалости, ярость и промелькнувшая, как молния, вспышка злобы...
   Когда Николас пришел в себя, он увидел склонившуюся над ним Кисоко. Она сидела на холодном мраморном полу вестибюля, держа его голову у себя на коленях, и слегка раскачивалась, как мать, убаюкивающая больного или испуганного ребенка.
   — Я... — начал было он, но нахлынувшая волна слабости заставила его замолчать.
   — Знаю, — прошептала Кисоко. — Я знаю, через что вы прошли, знаю, как вы страдаете.
   — Откуда вы можете...
   Линнер замолчал, потому что в его мозгу неожиданно возник образ Кисоко, какой она была в 1947 году. Ее окружала полутьма, в которой он мог видеть движущиеся бесформенные и безликие тени. Реальность как будто сместилась, и прошлое ожило вновь. Он физически ощущал ее любовь как нечто живое, как драгоценный камень, излучающий тепло, на ладони руки, и понимал, что она вошла с ним в психический контакт, убаюкивая его мысленно в своих объятиях.