Страница:
– Хорошо. Иди обратно к могиле. Что растет в короткой траве?
– Маргаритки.
– И все?
– Немножко клевера и два одуванчика.
– Ладно, – помолчав, сказал Матиас. – Ты искал край ямы?
– Да.
– И что?
– А что я тебе звоню, по-твоему?
Матиас взглянул на мадленский очаг.
– Сейчас приеду, – сказал он.
В деревенском кафе, которое одновременно играло роль бакалеи и склада сидра, Адамбергу позволили положить оленьи рога у входа. Все уже знали, что он беарнский легавый из Парижа, возведенный на трон Анжельбером в Аронкуре, но заслуженные им трофеи открывали ему двери шире, чем любая рекомендация. Хозяин кафе, сродник Освальда, обслужил полицейских в мгновение ока – по месту и почет.
– Матиас через три часа сядет в поезд на вокзале Сен-Лазар, – сказал Адамберг. – В 14.34 будет в Эвре.
– Нам до его приезда надо получить разрешение на эксгумацию, – сказал Вейренк. – Но мы не можем его просить без санкции окружного комиссара. А Брезийон забирает у вас дело. Не любит он вас, да?
– Брезийон никого не любит, он любит орать. Вот с типами вроде Мортье у него чудесные отношения.
– Без его согласия разрешения нам не дадут. Так что Матиасу незачем приезжать.
– Мы хотя бы узнаем, открывали ли могилу.
– Но через несколько часов мы уже ничего не сможем сделать, разве что тайком. А тайком мы не можем, потому что за нами следит уголовный розыск Эвре. Стоит нам копнуть, они будут тут как тут.
– Верное замечание, Вейренк.
Лейтенант уронил в кофе кусочек сахара и широко улыбнулся, вздернув губу к правой щеке.
– Можно кое-что попробовать. Гадость одну сделать.
– А именно?
– Пригрозить Брезийону, что если он не снимет осаду, я расскажу о подвигах его сынка четырнадцатилетней давности. Я один знаю правду.
– Гадость какая.
– Да.
– И как вы себе это представляете?
– Мы же не будем приводить угрозу в исполнение. Я сохранил замечательные отношения с Ги, это его сын, и я совершенно не собираюсь вредить ему, вытащив один раз из дерьма. Он тогда еще был совсем мальчишкой.
– Можно попытаться, – сказал Адамберг, подперев щеку рукой. – Брезийон сломается сразу. Как у большинства крутых парней, у него весь пар уходит только в свист. Принцип грецкого ореха. Надави – и он треснет. Попробуй вот мед сломай.
– А что, интересная мысль, – вдруг сказал Вейренк.
Лейтенант заказал у стойки хлеб с медом и вернулся к столу.
– Есть еще один способ, – сказал он. – Я позвоню прямо Ги. Опишу ситуацию и попрошу его умолить отца не ставить нам палки в колеса.
– Надеешься, сработает?
– Думаю, да.
– Если бы не я, он бы не закончил Высшую школу администрации.
– Но услугу-то он окажет мне, а не вам.
– Я скажу, что следствие веду я. Что мне предоставляется случай показать, на что я способен, и получить повышение. Ги мне поможет.
Как счастлив человек, когда он так толков,
Что может сбросить с плеч изрядный груз долгов.
– Я не то имел в виду. Вы оказываете услугу мне, а не себе.
Вейренк макнул намазанный медом хлеб в кофе, на удивление удачно с этим справившись. У лейтенанта были безупречной формы руки, как на картинах старых мастеров, и это придавало им легкий оттенок анахроничности.
– Мы с Ретанкур должны вас охранять, разве не так?
– Одно к другому не имеет отношения.
– В чем-то имеет. Если в этом деле замешан ангел смерти, мы не можем отдать его Мортье.
– Кроме следа от укола, у нас пока нет ни одного убедительного доказательства.
– Вы меня вчера выручили. С Верхним лугом.
– Память к вам вернулась?
– Нет, наоборот, туман сгустился. Но в любом случае, если декорации и поменяются, пятеро парней никуда из них не денутся. Не так ли?
– Да, парни те же.
Вейренк кивнул и доел хлеб с медом.
– Ну что, я звоню Ги? – спросил он.
– Звоните.
Через пять часов в центре участка, который Адамберг временно отметил колышками, натянув между ними веревку, одолженную хозяином бара, царил Матиас. Голый по пояс, он кружил вокруг могилы, словно медведь, вытащенный из спячки, чтобы помочь двум мальцам загнать жертву. С той только разницей, что белокурый гигант был на двадцать лет моложе обоих полицейских. Последние послушно ждали приговора специалиста по песням земли. Брезийон, не пикнув, снял осаду. Кладбище в Оппортюн, а также Диала, Пайка и Монруж, были отданы им в безраздельное владение. Одним звонком Вейренк молниеносно освободил от врага огромные территории. Адамберг тут же попросил Данглара послать им подкрепление, инструменты для рытья и сбора образцов, а также чистую одежду и туалетные принадлежности. В Конторе всегда стояли наготове сумки с неприкосновенным аварийным запасом на случай внезапного отъезда. Практичное начинание, не предполагавшее, правда, свободы выбора.
Данглар должен был бы радоваться поражению Брезийона, но не радовался. Рост авторитета Вейренка в глазах комиссара вызывал у майора вспышки яростной ревности. Он сам считал это непростительным вкусовым просчетом, самоуверенно полагая, что ум возвышает его над первобытными рефлексами. Но в данный момент счет оказался не в его пользу, и он был зол и раздражен. Привыкнув к положению приближенного, Данглар и мысли не допускал, что его роль и место могут измениться, ведь упорные арки в соборах возводятся на веки вечные. Появление Новичка сотрясало устои его мира. На взбаламученной траектории жизни Данглара было два неколебимых ориентира, два водопоя, две палочки-выручалочки: пятеро его детей и уважение Адамберга. Уже не говоря о том, что спокойствие комиссара, передаваясь ему капиллярным путем, влияло и на его собственное существование. Данглар не собирался терять свои привилегии и встревожился, углядев козыри в колоде Новичка. Своим мелодичным голосом и проницательным, тонким умом, которым светились его гармоничная рожа и кривая улыбка, он вполне мог завлечь Адамберга в свои сети. Кроме всего прочего, этот тип только что обезвредил Брезийона. Накануне умудренный опытом Данглар решил хранить в секрете новость, полученную двумя днями раньше. Сегодня же, едва оправившись от нанесенного ему удара, он извлек ее, словно стрелу из колчана.
– Данглар, – попросил Адамберг, – отправьте поскорее нам людей, мне не хотелось бы задерживать нашего первобытника. У него очаг горит.
– Историка первобытного общества, – поправил Данглар.
– Позвоните Ариане, но не раньше двенадцати. Она нужна будет тут, как только мы дойдем до гроба, часа через два с половиной.
– Я возьму Ламара и Эсталера. Через час сорок мы будем в Оппортюн.
– Оставайтесь в Конторе, капитан. Мы будем открывать очередную могилу, и в пятидесяти метрах от места действия вы вряд ли нам пригодитесь. Мне нужны только землекопы и переносчики ведер.
– Я поеду с ними, – сказал Данглар, не вдаваясь в подробности. – Вы просили меня навести справки о тех четырех парнях.
– Это не срочно, капитан.
– Майор.
Адамберг вздохнул. Данглар всегда любил тянуть кота за хвост, но иногда, во власти душевных мук, перебарщивал, и Адамберга это утомляло.
– Мне надо подготовить участок, – быстро проговорил он, – поставить колышки и протянуть веревки. Отложим парней на потом.
Адамберг отключился и крутанул телефон на столике.
– Зачем, спрашивается, – проговорил он, обращаясь больше к себе, чем к Вейренку, – я взвалил на себя двадцать семь человек, хотя мне было бы ничуть не хуже и даже в тысячу раз лучше, если бы я сидел в горах, один, верхом на валуне, и болтал ногами в воде.
– Увы, мой господин,
Живущий в стороне смириться должен с тем,
Что обернется жизнь его небытием.
– Посмотрим, куда укажет антенна мобильника. – Адамберг снова крутанул его. – На людей или в пустоту, – сказал он, кивнув сначала на дверь, ведущую на улицу, потом на окно, за которым виднелся деревенский пейзаж.
– На людей, – сказал Вейренк, хотя телефон еще крутился.
– На людей, – подтвердил Адамберг, посмотрев на аппарат, замерший антенной к двери.
– В любом случае деревенский пейзаж пустым не назовешь – на лугу пасутся шесть коров, а рядом в поле – бык. Вот и путаница начинается, да?
Как и в Монруже, Матиас встал рядом с могилой, водя крупными ладонями по земле. Его пальцы то замирали, то снова следовали по шрамам, отпечатавшимся в почве. Через двадцать минут он обвел мастерком контуры ямы диаметром 1,6 метра в изголовье могилы. Став в круг, Адамберг, Вейренк и Данглар следили за его действиями, а Ламар и Эсталер тем временем укрепляли желтую пластиковую растяжку, ограничивая доступ к могиле.
– Все то же самое, – сказал Матиас Адамбергу, вставая. – Я пошел. Что делать дальше, ты знаешь.
– Только ты сможешь сказать, рыли ли здесь те же ребята. Мы рискуем повредить края ямы, вынимая землю.
– Не исключено, – признал Матиас, – особенно там, где глинистая почва. Земля прилипнет к бортикам.
К половине шестого, когда начало уже смеркаться, Матиас закончил вынимать землю. Он считал, что, судя по отпечаткам лопат, тут сменяли друг друга два человека, наверняка те же, что и в Монруже.
– Первый высоко заносит лопату и вонзает ее практически прямо, у второго замах слабее и надрез мельче.
– Был мельче, – сказала Ариана, двадцать минут назад присоединившаяся к полицейским.
– Судя по уплотненности насыпи и высоте травы, раскопки имели место приблизительно месяц назад, – продолжал Матиас.
– Незадолго до Монружа, скорее всего.
– Когда похоронили эту женщину?
– Четыре месяца прошло, – сказал Адамберг.
– Ну все, с меня хватит, – поморщился Матиас.
– А гроб как? – спросил Жюстен.
– Крышка разбита. Дальше я не заглядывал.
Любопытный контраст, подумал Адамберг, смотря, как высокий блондин возвращается к машине, чтобы ехать в Эвре, а Ариана, натягивая комбинезон, заступает на вахту, не выказывая ни малейших признаков страха. Лестницу забыли, и Ламар с Эсталером спустили патологиню на руках. Деревянная обшивка фоба треснула в нескольких местах, и полицейские отступили под накатившей на них волной зловония.
– Я же велел вам надеть респираторы, – сказал Адамберг.
– Зажги прожектора, Жан-Батист, – распорядилась Ариана, – и спусти мне сюда фонарь. На первый взгляд тут все на месте, как и в случае с Элизабет Шатель. Такое впечатление, что гробы открывали из простого любопытства.
– Может быть, это поклонник Мопассана, – прошептал Данглар: прижав к лицу респиратор, он изо всех сил старался не отходить слишком далеко.
– То есть, капитан? – спросил Адамберг.
– Мопассан описал человека, который неотвязно думает об умершей возлюбленной и сходит с ума оттого, что никогда уже не увидит милые сердцу черты. Решив посмотреть на них в последний раз, он, разрыв ее могилу, добирается до любимого лица. Но она уже не похожа на ту, что так восхищала его. И все же он сжимает в объятиях гниющий труп, и с тех пор его преследует не аромат воспоминаний, а запах ее смерти.
– Здорово, – сказал Адамберг. – Чудная история.
– Это Мопассан.
– И тем не менее. А выдуманные истории пишутся для того, чтобы помешать им произойти наяву.
– Как знать.
– Жан-Батист, – позвала его Ариана, – ты не знаешь, отчего она умерла?
– Пока нет.
– А я знаю: ей размозжили основание черепа. То ли ее зверски ударили, то ли на нее упало что-то тяжелое.
Адамберг, задумавшись, отошел в сторону. Элизабет, потом эта девушка – несчастный случай или убийство? У комиссара путались мысли. Убивать женщин, чтобы спустя три месяца залезть к ним в гроб, – все это не лезло ни в какие ворота. Сидя в мокрой траве, он ждал, когда Ариана закончит осмотр.
– Ничего больше нет, – сказала она, высунувшись из ямы. – Ее не тронули. Мне кажется, их интересовала верхняя часть головы. Возможно, гробокопатели хотели забрать прядь волос. Или глаз, – добавила она спокойно. – Но сейчас у нее уже…
– Понятно, – прервал ее Адамберг. – У нее уже нет глаз.
Данглар, еле сдерживая рвоту, бросился в сторону церкви. Укрывшись между двумя контрфорсами, он заставил себя углубиться в изучение характерной кладки черно-рыжими шашечками. Но приглушенные голоса коллег доносились и сюда.
– Если все дело в пряди волос, почему не срезать ее до похорон?
– Может, до тела было трудно добраться.
– Я мог бы еще представить посмертный любовный пыл в духе Мопассана, если бы это касалось только одной покойницы, не двух же сразу. Можешь посмотреть, что там с волосами?
– Нет, – сказала она, снимая перчатки. – У нее были короткие волосы, и отрезали там что-то или нет, все равно не понять. Может, мы имеем дело с фетишисткой, чье безумие зашло столь далеко, что она способна нанять двух гробокопателей, чтобы удовлетворить свою страсть. Можешь закапывать, Жан-Батист, больше там не на что смотреть.
Адамберг подошел к могиле и снова прочел имя усопшей. Паскалина Виймо. Они уже послали запрос и теперь ждали сведений о причинах ее смерти. Наверняка от деревенских болтунов он узнает что-то раньше, чем придут официальные данные. Он поднял оленьи рога, так и лежавшие в траве, и показал знаком, что можно закапывать.
– Что ты с этим будешь делать? – удивилась Ариана, вылезая из комбинезона.
– Это рога оленя.
– Я вижу. А зачем ты их за собой таскаешь?
– Потому что я не могу нигде оставить их. Ни тут, ни в кафе.
– Ну, как знаешь, – легко сдалась Ариана. По глазам Адамберга она поняла, что он уже ушел на дно и расспрашивать его бессмысленно.
XXVII
XXVIII
– Маргаритки.
– И все?
– Немножко клевера и два одуванчика.
– Ладно, – помолчав, сказал Матиас. – Ты искал край ямы?
– Да.
– И что?
– А что я тебе звоню, по-твоему?
Матиас взглянул на мадленский очаг.
– Сейчас приеду, – сказал он.
В деревенском кафе, которое одновременно играло роль бакалеи и склада сидра, Адамбергу позволили положить оленьи рога у входа. Все уже знали, что он беарнский легавый из Парижа, возведенный на трон Анжельбером в Аронкуре, но заслуженные им трофеи открывали ему двери шире, чем любая рекомендация. Хозяин кафе, сродник Освальда, обслужил полицейских в мгновение ока – по месту и почет.
– Матиас через три часа сядет в поезд на вокзале Сен-Лазар, – сказал Адамберг. – В 14.34 будет в Эвре.
– Нам до его приезда надо получить разрешение на эксгумацию, – сказал Вейренк. – Но мы не можем его просить без санкции окружного комиссара. А Брезийон забирает у вас дело. Не любит он вас, да?
– Брезийон никого не любит, он любит орать. Вот с типами вроде Мортье у него чудесные отношения.
– Без его согласия разрешения нам не дадут. Так что Матиасу незачем приезжать.
– Мы хотя бы узнаем, открывали ли могилу.
– Но через несколько часов мы уже ничего не сможем сделать, разве что тайком. А тайком мы не можем, потому что за нами следит уголовный розыск Эвре. Стоит нам копнуть, они будут тут как тут.
– Верное замечание, Вейренк.
Лейтенант уронил в кофе кусочек сахара и широко улыбнулся, вздернув губу к правой щеке.
– Можно кое-что попробовать. Гадость одну сделать.
– А именно?
– Пригрозить Брезийону, что если он не снимет осаду, я расскажу о подвигах его сынка четырнадцатилетней давности. Я один знаю правду.
– Гадость какая.
– Да.
– И как вы себе это представляете?
– Мы же не будем приводить угрозу в исполнение. Я сохранил замечательные отношения с Ги, это его сын, и я совершенно не собираюсь вредить ему, вытащив один раз из дерьма. Он тогда еще был совсем мальчишкой.
– Можно попытаться, – сказал Адамберг, подперев щеку рукой. – Брезийон сломается сразу. Как у большинства крутых парней, у него весь пар уходит только в свист. Принцип грецкого ореха. Надави – и он треснет. Попробуй вот мед сломай.
– А что, интересная мысль, – вдруг сказал Вейренк.
Лейтенант заказал у стойки хлеб с медом и вернулся к столу.
– Есть еще один способ, – сказал он. – Я позвоню прямо Ги. Опишу ситуацию и попрошу его умолить отца не ставить нам палки в колеса.
– Надеешься, сработает?
– Думаю, да.
– А сын – ваш должник, если я правильно понимаю.
Уверен, что тогда отцу сынок внушит
Простую мысль, чтоб тот умерил аппетит.
– Если бы не я, он бы не закончил Высшую школу администрации.
– Но услугу-то он окажет мне, а не вам.
– Я скажу, что следствие веду я. Что мне предоставляется случай показать, на что я способен, и получить повышение. Ги мне поможет.
Как счастлив человек, когда он так толков,
Что может сбросить с плеч изрядный груз долгов.
– Я не то имел в виду. Вы оказываете услугу мне, а не себе.
Вейренк макнул намазанный медом хлеб в кофе, на удивление удачно с этим справившись. У лейтенанта были безупречной формы руки, как на картинах старых мастеров, и это придавало им легкий оттенок анахроничности.
– Мы с Ретанкур должны вас охранять, разве не так?
– Одно к другому не имеет отношения.
– В чем-то имеет. Если в этом деле замешан ангел смерти, мы не можем отдать его Мортье.
– Кроме следа от укола, у нас пока нет ни одного убедительного доказательства.
– Вы меня вчера выручили. С Верхним лугом.
– Память к вам вернулась?
– Нет, наоборот, туман сгустился. Но в любом случае, если декорации и поменяются, пятеро парней никуда из них не денутся. Не так ли?
– Да, парни те же.
Вейренк кивнул и доел хлеб с медом.
– Ну что, я звоню Ги? – спросил он.
– Звоните.
Через пять часов в центре участка, который Адамберг временно отметил колышками, натянув между ними веревку, одолженную хозяином бара, царил Матиас. Голый по пояс, он кружил вокруг могилы, словно медведь, вытащенный из спячки, чтобы помочь двум мальцам загнать жертву. С той только разницей, что белокурый гигант был на двадцать лет моложе обоих полицейских. Последние послушно ждали приговора специалиста по песням земли. Брезийон, не пикнув, снял осаду. Кладбище в Оппортюн, а также Диала, Пайка и Монруж, были отданы им в безраздельное владение. Одним звонком Вейренк молниеносно освободил от врага огромные территории. Адамберг тут же попросил Данглара послать им подкрепление, инструменты для рытья и сбора образцов, а также чистую одежду и туалетные принадлежности. В Конторе всегда стояли наготове сумки с неприкосновенным аварийным запасом на случай внезапного отъезда. Практичное начинание, не предполагавшее, правда, свободы выбора.
Данглар должен был бы радоваться поражению Брезийона, но не радовался. Рост авторитета Вейренка в глазах комиссара вызывал у майора вспышки яростной ревности. Он сам считал это непростительным вкусовым просчетом, самоуверенно полагая, что ум возвышает его над первобытными рефлексами. Но в данный момент счет оказался не в его пользу, и он был зол и раздражен. Привыкнув к положению приближенного, Данглар и мысли не допускал, что его роль и место могут измениться, ведь упорные арки в соборах возводятся на веки вечные. Появление Новичка сотрясало устои его мира. На взбаламученной траектории жизни Данглара было два неколебимых ориентира, два водопоя, две палочки-выручалочки: пятеро его детей и уважение Адамберга. Уже не говоря о том, что спокойствие комиссара, передаваясь ему капиллярным путем, влияло и на его собственное существование. Данглар не собирался терять свои привилегии и встревожился, углядев козыри в колоде Новичка. Своим мелодичным голосом и проницательным, тонким умом, которым светились его гармоничная рожа и кривая улыбка, он вполне мог завлечь Адамберга в свои сети. Кроме всего прочего, этот тип только что обезвредил Брезийона. Накануне умудренный опытом Данглар решил хранить в секрете новость, полученную двумя днями раньше. Сегодня же, едва оправившись от нанесенного ему удара, он извлек ее, словно стрелу из колчана.
– Данглар, – попросил Адамберг, – отправьте поскорее нам людей, мне не хотелось бы задерживать нашего первобытника. У него очаг горит.
– Историка первобытного общества, – поправил Данглар.
– Позвоните Ариане, но не раньше двенадцати. Она нужна будет тут, как только мы дойдем до гроба, часа через два с половиной.
– Я возьму Ламара и Эсталера. Через час сорок мы будем в Оппортюн.
– Оставайтесь в Конторе, капитан. Мы будем открывать очередную могилу, и в пятидесяти метрах от места действия вы вряд ли нам пригодитесь. Мне нужны только землекопы и переносчики ведер.
– Я поеду с ними, – сказал Данглар, не вдаваясь в подробности. – Вы просили меня навести справки о тех четырех парнях.
– Это не срочно, капитан.
– Майор.
Адамберг вздохнул. Данглар всегда любил тянуть кота за хвост, но иногда, во власти душевных мук, перебарщивал, и Адамберга это утомляло.
– Мне надо подготовить участок, – быстро проговорил он, – поставить колышки и протянуть веревки. Отложим парней на потом.
Адамберг отключился и крутанул телефон на столике.
– Зачем, спрашивается, – проговорил он, обращаясь больше к себе, чем к Вейренку, – я взвалил на себя двадцать семь человек, хотя мне было бы ничуть не хуже и даже в тысячу раз лучше, если бы я сидел в горах, один, верхом на валуне, и болтал ногами в воде.
– Знаю, Вейренк. Мне просто не хочется постоянно задыхаться от этой суеты. Двадцать семь душевных мук сталкиваются и сигналят друг другу, как корабли в перегруженном порту. Надо найти способ проскользнуть над пеной.
– И копошение существ, и душ изгибы —
Всё в бесконечности сливается, дрожа,
Но может их судить лишь Вседержитель, ибо
Жизнь глубже плоти и просторней, чем душа.
– Увы, мой господин,
Живущий в стороне смириться должен с тем,
Что обернется жизнь его небытием.
– Посмотрим, куда укажет антенна мобильника. – Адамберг снова крутанул его. – На людей или в пустоту, – сказал он, кивнув сначала на дверь, ведущую на улицу, потом на окно, за которым виднелся деревенский пейзаж.
– На людей, – сказал Вейренк, хотя телефон еще крутился.
– На людей, – подтвердил Адамберг, посмотрев на аппарат, замерший антенной к двери.
– В любом случае деревенский пейзаж пустым не назовешь – на лугу пасутся шесть коров, а рядом в поле – бык. Вот и путаница начинается, да?
Как и в Монруже, Матиас встал рядом с могилой, водя крупными ладонями по земле. Его пальцы то замирали, то снова следовали по шрамам, отпечатавшимся в почве. Через двадцать минут он обвел мастерком контуры ямы диаметром 1,6 метра в изголовье могилы. Став в круг, Адамберг, Вейренк и Данглар следили за его действиями, а Ламар и Эсталер тем временем укрепляли желтую пластиковую растяжку, ограничивая доступ к могиле.
– Все то же самое, – сказал Матиас Адамбергу, вставая. – Я пошел. Что делать дальше, ты знаешь.
– Только ты сможешь сказать, рыли ли здесь те же ребята. Мы рискуем повредить края ямы, вынимая землю.
– Не исключено, – признал Матиас, – особенно там, где глинистая почва. Земля прилипнет к бортикам.
К половине шестого, когда начало уже смеркаться, Матиас закончил вынимать землю. Он считал, что, судя по отпечаткам лопат, тут сменяли друг друга два человека, наверняка те же, что и в Монруже.
– Первый высоко заносит лопату и вонзает ее практически прямо, у второго замах слабее и надрез мельче.
– Был мельче, – сказала Ариана, двадцать минут назад присоединившаяся к полицейским.
– Судя по уплотненности насыпи и высоте травы, раскопки имели место приблизительно месяц назад, – продолжал Матиас.
– Незадолго до Монружа, скорее всего.
– Когда похоронили эту женщину?
– Четыре месяца прошло, – сказал Адамберг.
– Ну все, с меня хватит, – поморщился Матиас.
– А гроб как? – спросил Жюстен.
– Крышка разбита. Дальше я не заглядывал.
Любопытный контраст, подумал Адамберг, смотря, как высокий блондин возвращается к машине, чтобы ехать в Эвре, а Ариана, натягивая комбинезон, заступает на вахту, не выказывая ни малейших признаков страха. Лестницу забыли, и Ламар с Эсталером спустили патологиню на руках. Деревянная обшивка фоба треснула в нескольких местах, и полицейские отступили под накатившей на них волной зловония.
– Я же велел вам надеть респираторы, – сказал Адамберг.
– Зажги прожектора, Жан-Батист, – распорядилась Ариана, – и спусти мне сюда фонарь. На первый взгляд тут все на месте, как и в случае с Элизабет Шатель. Такое впечатление, что гробы открывали из простого любопытства.
– Может быть, это поклонник Мопассана, – прошептал Данглар: прижав к лицу респиратор, он изо всех сил старался не отходить слишком далеко.
– То есть, капитан? – спросил Адамберг.
– Мопассан описал человека, который неотвязно думает об умершей возлюбленной и сходит с ума оттого, что никогда уже не увидит милые сердцу черты. Решив посмотреть на них в последний раз, он, разрыв ее могилу, добирается до любимого лица. Но она уже не похожа на ту, что так восхищала его. И все же он сжимает в объятиях гниющий труп, и с тех пор его преследует не аромат воспоминаний, а запах ее смерти.
– Здорово, – сказал Адамберг. – Чудная история.
– Это Мопассан.
– И тем не менее. А выдуманные истории пишутся для того, чтобы помешать им произойти наяву.
– Как знать.
– Жан-Батист, – позвала его Ариана, – ты не знаешь, отчего она умерла?
– Пока нет.
– А я знаю: ей размозжили основание черепа. То ли ее зверски ударили, то ли на нее упало что-то тяжелое.
Адамберг, задумавшись, отошел в сторону. Элизабет, потом эта девушка – несчастный случай или убийство? У комиссара путались мысли. Убивать женщин, чтобы спустя три месяца залезть к ним в гроб, – все это не лезло ни в какие ворота. Сидя в мокрой траве, он ждал, когда Ариана закончит осмотр.
– Ничего больше нет, – сказала она, высунувшись из ямы. – Ее не тронули. Мне кажется, их интересовала верхняя часть головы. Возможно, гробокопатели хотели забрать прядь волос. Или глаз, – добавила она спокойно. – Но сейчас у нее уже…
– Понятно, – прервал ее Адамберг. – У нее уже нет глаз.
Данглар, еле сдерживая рвоту, бросился в сторону церкви. Укрывшись между двумя контрфорсами, он заставил себя углубиться в изучение характерной кладки черно-рыжими шашечками. Но приглушенные голоса коллег доносились и сюда.
– Если все дело в пряди волос, почему не срезать ее до похорон?
– Может, до тела было трудно добраться.
– Я мог бы еще представить посмертный любовный пыл в духе Мопассана, если бы это касалось только одной покойницы, не двух же сразу. Можешь посмотреть, что там с волосами?
– Нет, – сказала она, снимая перчатки. – У нее были короткие волосы, и отрезали там что-то или нет, все равно не понять. Может, мы имеем дело с фетишисткой, чье безумие зашло столь далеко, что она способна нанять двух гробокопателей, чтобы удовлетворить свою страсть. Можешь закапывать, Жан-Батист, больше там не на что смотреть.
Адамберг подошел к могиле и снова прочел имя усопшей. Паскалина Виймо. Они уже послали запрос и теперь ждали сведений о причинах ее смерти. Наверняка от деревенских болтунов он узнает что-то раньше, чем придут официальные данные. Он поднял оленьи рога, так и лежавшие в траве, и показал знаком, что можно закапывать.
– Что ты с этим будешь делать? – удивилась Ариана, вылезая из комбинезона.
– Это рога оленя.
– Я вижу. А зачем ты их за собой таскаешь?
– Потому что я не могу нигде оставить их. Ни тут, ни в кафе.
– Ну, как знаешь, – легко сдалась Ариана. По глазам Адамберга она поняла, что он уже ушел на дно и расспрашивать его бессмысленно.
XXVII
Перескакивая с дерева на куст, молва преодолела расстояние, разделяющее Оппортюн-ла-От и Аронкур, и в кафе, где ужинали полицейские, вошли Робер, Освальд и разметчик. Адамберг, собственно, этого и ждал.
– Черт, покойники от нас не отстают.
– Скорее опережают, – сказал Адамберг. – Садитесь, – он подвинулся, освобождая им место.
Они незаметно поменялись ролями, и на сей раз собрание мужей возглавил Адамберг. Нормандцы исподволь взглянули на красавицу, которая как ни в чем не бывало сидела в конце стола, запивая еду то вином, то водой.
– Это наш судебный медик, – объяснил Адамберг, чтобы они не теряли времени на хождение вокруг да около.
– Она работает с тобой, – сказал Робер.
– Она только что обследовала труп Паскалины Виймо.
Движением подбородка Робер показал, что понял, о чем речь, и не одобряет подобных занятий.
– Ты знал, что эту могилу открывали? – спросил Адамберг.
– Я знал, что Грасьен видел тень. Ты говоришь, что нас опередили.
– Мы отстали на несколько месяцев и по-прежнему плетемся далеко в хвосте.
– Что-то ты, по-моему, не особо спешишь, – заметил Освальд.
На другом конце стола Вейренк, сосредоточенный на своей тарелке, слегка кивнул в знак согласия:
– Не будь настороже, спускаясь по теченью:
– Осторожно, Робер, никогда его так не называй. Это сокровенное.
– Ладно, – сказал Робер. – Но я не понимаю, что он говорит.
– Что спешить некуда.
– Твой брат говорит не так, как все.
– Это семейное.
– Ну, если семейное, тогда ничего, – уважительно промолвил Робер.
– А то, – прошептал разметчик.
– И он мне не брат, – добавил Адамберг.
Робер явно себя накручивал. Адамберг понял это по тому, как тот стискивал в кулаке бокал с белым вином и двигал челюстью слева направо, словно сено жевал.
– Что такое, Робер?
– Ты приехал из-за освальдовской тени, а не из-за оленя.
– Откуда ты знаешь? И то и другое произошло одновременно.
– Не ври, Беарнец.
– Хочешь забрать рога?
Робер колебался:
– Пусть остаются у тебя, они твои. Но не разлучай их. И не забывай нигде.
– Я весь день с ними не расстаюсь.
– Хорошо, – решил Робер, успокоившись. – Ну и что ты скажешь про Тень? Освальд говорит, это смерть.
– В каком-то смысле он прав.
– А в другом?
– Это кто-то или что-то, от чего я не жду ничего хорошего.
– А ты, – прошипел Робер, – ты тут как тут, стоит какому-нибудь кретину вроде Освальда сказать, что здесь видели тень, или психопатке вроде Эрманс попросить встречи с тобой.
– Дело в том, что еще один кретин, сторож кладбища в Монруже, тоже видел тень. Там тоже какой-то псих заставил разрыть могилу, чтобы добраться до гроба.
– Почему «заставил разрыть»?
– Потому что двум парням заплатили за то, чтобы это сделать, и они погибли.
– А что, этот тип сам не мог справиться?
– Это женщина, Робер.
Робер разинул рот, потом глотнул вина.
– Нелюдь какая-то, – вступил Освальд. – Я не верю.
– И тем не менее, Освальд.
– А тот тип, что мочит оленей, – тоже баба?
– Не вижу связи, – сказал Адамберг.
Освальд задумался, уткнувшись в бокал.
– Что-то у нас тут слишком много всего происходит одновременно, – сказал он наконец. – Может, это одно и то же отродье.
– У преступников свои приоритеты, Освальд. Между убийством оленя и осквернением могил лежит пропасть.
– Как знать, – сказал разметчик.
– А Тень, – Освальд решился наконец задать прямой вопрос, – одна и та же? Она и скользит, и копает?
– Думаю, да.
– И ты собираешься что-то предпринять? – спросил он.
– Послушать твой рассказ о Паскалине Виймо.
– Мы с ней виделись только в базарные дни, но могу тебя заверить, что она была непорочнее Пресвятой Девы и прожила жизнь, так ею и не воспользовавшись.
– Умереть – одно дело, – сказал Робер. – Но не жить – это еще хуже.
«И чешется потом все шестьдесят девять лет», – добавил про себя Адамберг.
– Как она умерла?
– Когда она полола траву у нефа, на нее свалился камень из стены, господи прости, и раскроил ей череп. Ее нашли лежащей на животе, прямо на земле, и камень был еще на ней.
– Было следствие?
– Приехали жандармы из Эвре и сказали, что это несчастный случай.
– Как знать, – сказал разметчик.
– Как знать что?
– Может, это божественная кара.
– Не болтай глупости, Ахилл. Учитывая, куда катится мир, Богу, наверно, заняться нечем, кроме как камни кидать на голову Паскалине.
– Она работала? – спросил Адамберг.
– Помогала сапожнику в Кодебеке. Вообще-то тебе лучше кюре спросить. Она не вылезала из исповедальни. Кюре у нас один на четырнадцать приходов и здесь бывает каждую вторую пятницу. В эти дни Паскалина являлась в церковь ровно в семь. Хотя, наверное, в Оппортюн она единственная никогда не дотронулась до мужика. Что она, интересно, могла ему рассказать?
– Где он служит завтра?
– Он больше не служит. Все кончено.
– Он умер?
– Тебя послушать, так все умерли, – заметил Робер.
– Он жив, но как будто умер. У него депрессия. У мясника из Арьека тоже такое было, так он два года мучился. Ты вроде не болен, а лежишь и вставать не хочется. А что случилось – не говоришь.
– Грустно, – отметил Ахилл.
– Бабушка называла это меланхолией, – сказал Робер. – Иногда все заканчивалось в деревенском пруду.
– И что, священник не хочет вставать?
– Он, говорят, встал, но очень изменился. Ну с ним-то все понятно. У него же мощи стащили. Это его и подкосило.
– Он их хранил как зеницу ока, – подтвердил разметчик.
– Мощи святого Иеронима в церкви Мениля были его гордостью. Тоже мне сокровище – три куриные косточки бились, словно на дуэли, под стеклянным колпаком.
– Освальд, не богохульствуй за обедом.
– Я не богохульствую, Робер. Я просто говорю, что святой Иероним – это три огрызка для приманки козлов. Ну а для кюре это было хуже, чем если бы ему кишки повырывали.
– Туда все-таки можно зайти?
– Говорю тебе, мощей там больше нет.
– Мне нужен кюре.
– А, не знаю. Мы туда с Робером не особенно ходим. Кюре – это все равно что легавые. Этого нельзя, того нельзя, вечно им все не так.
Освальд щедрым жестом наполнил бокалы, словно хотел подчеркнуть, что от нравоучений священника ему ни горячо, ни холодно.
– Говорят, кюре спал с женщинами. Говорят, он нормальный мужик.
– Говорят, – глухо подтвердил разметчик.
– Слухи? Или доказательства есть?
– Что он мужик?
– Что он спал с женщинами, – терпеливо поправил Адамберг.
– Это все из-за его депрессии. Если вдруг ни с того ни с сего тебя словно срубает под корень, а ты не объясняешь почему, все думают, что из-за бабы.
– Верно, – сказал Ахилл.
– А имя женщины случайно не называют?
– Как знать, – сказал Робер, уйдя в себя.
Он искоса взглянул на него, потом на Освальда, – возможно, намекает на Эрманс, подумал Адамберг. Пока они переглядывались, Вейренк шептал стихи, уплетая яблочный пирог:
– Пусть боги подтвердят: я бился, я старался,
Я с госпожой моей соблазнами сквитался.
Но прелести ее затмили разум мой —
Я ими побежден в бою, а не стрелой.
Полицейские встали – пора было возвращаться в Париж. Адамберг, Вейренк и Данглар отправились в гостиницу Аронкура. В холле Данглар потянул Адамберга за рукав:
– С Вейренком все устаканилось?
– У нас перемирие. Работать надо.
– Вы по-прежнему не хотите послушать про четырех парней?
– Завтра, Данглар, – сказал Адамберг, снимая с гвоздика ключ от своего номера. – Я на ногах не держусь.
– Давайте завтра, – сказал майор, направляясь к деревянной лестнице. – Если вам вдруг это еще интересно, знайте, что двух из них уже нет в живых. Осталось трое.
Рука Адамберга замерла в воздухе, и он повесил ключ обратно на щит.
– Капитан, – позвал он.
– Я возьму бутылку и два бокала, – сказал, разворачиваясь, Данглар.
– Черт, покойники от нас не отстают.
– Скорее опережают, – сказал Адамберг. – Садитесь, – он подвинулся, освобождая им место.
Они незаметно поменялись ролями, и на сей раз собрание мужей возглавил Адамберг. Нормандцы исподволь взглянули на красавицу, которая как ни в чем не бывало сидела в конце стола, запивая еду то вином, то водой.
– Это наш судебный медик, – объяснил Адамберг, чтобы они не теряли времени на хождение вокруг да около.
– Она работает с тобой, – сказал Робер.
– Она только что обследовала труп Паскалины Виймо.
Движением подбородка Робер показал, что понял, о чем речь, и не одобряет подобных занятий.
– Ты знал, что эту могилу открывали? – спросил Адамберг.
– Я знал, что Грасьен видел тень. Ты говоришь, что нас опередили.
– Мы отстали на несколько месяцев и по-прежнему плетемся далеко в хвосте.
– Что-то ты, по-моему, не особо спешишь, – заметил Освальд.
На другом конце стола Вейренк, сосредоточенный на своей тарелке, слегка кивнул в знак согласия:
– Не будь настороже, спускаясь по теченью:
– Что там бормочет твой полурыжик? – спросил Робер шепотом.
Неспешная река не придает значенья
Видениям войны, уверенная в том,
Что справится вода с любым ее врагом.
– Осторожно, Робер, никогда его так не называй. Это сокровенное.
– Ладно, – сказал Робер. – Но я не понимаю, что он говорит.
– Что спешить некуда.
– Твой брат говорит не так, как все.
– Это семейное.
– Ну, если семейное, тогда ничего, – уважительно промолвил Робер.
– А то, – прошептал разметчик.
– И он мне не брат, – добавил Адамберг.
Робер явно себя накручивал. Адамберг понял это по тому, как тот стискивал в кулаке бокал с белым вином и двигал челюстью слева направо, словно сено жевал.
– Что такое, Робер?
– Ты приехал из-за освальдовской тени, а не из-за оленя.
– Откуда ты знаешь? И то и другое произошло одновременно.
– Не ври, Беарнец.
– Хочешь забрать рога?
Робер колебался:
– Пусть остаются у тебя, они твои. Но не разлучай их. И не забывай нигде.
– Я весь день с ними не расстаюсь.
– Хорошо, – решил Робер, успокоившись. – Ну и что ты скажешь про Тень? Освальд говорит, это смерть.
– В каком-то смысле он прав.
– А в другом?
– Это кто-то или что-то, от чего я не жду ничего хорошего.
– А ты, – прошипел Робер, – ты тут как тут, стоит какому-нибудь кретину вроде Освальда сказать, что здесь видели тень, или психопатке вроде Эрманс попросить встречи с тобой.
– Дело в том, что еще один кретин, сторож кладбища в Монруже, тоже видел тень. Там тоже какой-то псих заставил разрыть могилу, чтобы добраться до гроба.
– Почему «заставил разрыть»?
– Потому что двум парням заплатили за то, чтобы это сделать, и они погибли.
– А что, этот тип сам не мог справиться?
– Это женщина, Робер.
Робер разинул рот, потом глотнул вина.
– Нелюдь какая-то, – вступил Освальд. – Я не верю.
– И тем не менее, Освальд.
– А тот тип, что мочит оленей, – тоже баба?
– Не вижу связи, – сказал Адамберг.
Освальд задумался, уткнувшись в бокал.
– Что-то у нас тут слишком много всего происходит одновременно, – сказал он наконец. – Может, это одно и то же отродье.
– У преступников свои приоритеты, Освальд. Между убийством оленя и осквернением могил лежит пропасть.
– Как знать, – сказал разметчик.
– А Тень, – Освальд решился наконец задать прямой вопрос, – одна и та же? Она и скользит, и копает?
– Думаю, да.
– И ты собираешься что-то предпринять? – спросил он.
– Послушать твой рассказ о Паскалине Виймо.
– Мы с ней виделись только в базарные дни, но могу тебя заверить, что она была непорочнее Пресвятой Девы и прожила жизнь, так ею и не воспользовавшись.
– Умереть – одно дело, – сказал Робер. – Но не жить – это еще хуже.
«И чешется потом все шестьдесят девять лет», – добавил про себя Адамберг.
– Как она умерла?
– Когда она полола траву у нефа, на нее свалился камень из стены, господи прости, и раскроил ей череп. Ее нашли лежащей на животе, прямо на земле, и камень был еще на ней.
– Было следствие?
– Приехали жандармы из Эвре и сказали, что это несчастный случай.
– Как знать, – сказал разметчик.
– Как знать что?
– Может, это божественная кара.
– Не болтай глупости, Ахилл. Учитывая, куда катится мир, Богу, наверно, заняться нечем, кроме как камни кидать на голову Паскалине.
– Она работала? – спросил Адамберг.
– Помогала сапожнику в Кодебеке. Вообще-то тебе лучше кюре спросить. Она не вылезала из исповедальни. Кюре у нас один на четырнадцать приходов и здесь бывает каждую вторую пятницу. В эти дни Паскалина являлась в церковь ровно в семь. Хотя, наверное, в Оппортюн она единственная никогда не дотронулась до мужика. Что она, интересно, могла ему рассказать?
– Где он служит завтра?
– Он больше не служит. Все кончено.
– Он умер?
– Тебя послушать, так все умерли, – заметил Робер.
– Он жив, но как будто умер. У него депрессия. У мясника из Арьека тоже такое было, так он два года мучился. Ты вроде не болен, а лежишь и вставать не хочется. А что случилось – не говоришь.
– Грустно, – отметил Ахилл.
– Бабушка называла это меланхолией, – сказал Робер. – Иногда все заканчивалось в деревенском пруду.
– И что, священник не хочет вставать?
– Он, говорят, встал, но очень изменился. Ну с ним-то все понятно. У него же мощи стащили. Это его и подкосило.
– Он их хранил как зеницу ока, – подтвердил разметчик.
– Мощи святого Иеронима в церкви Мениля были его гордостью. Тоже мне сокровище – три куриные косточки бились, словно на дуэли, под стеклянным колпаком.
– Освальд, не богохульствуй за обедом.
– Я не богохульствую, Робер. Я просто говорю, что святой Иероним – это три огрызка для приманки козлов. Ну а для кюре это было хуже, чем если бы ему кишки повырывали.
– Туда все-таки можно зайти?
– Говорю тебе, мощей там больше нет.
– Мне нужен кюре.
– А, не знаю. Мы туда с Робером не особенно ходим. Кюре – это все равно что легавые. Этого нельзя, того нельзя, вечно им все не так.
Освальд щедрым жестом наполнил бокалы, словно хотел подчеркнуть, что от нравоучений священника ему ни горячо, ни холодно.
– Говорят, кюре спал с женщинами. Говорят, он нормальный мужик.
– Говорят, – глухо подтвердил разметчик.
– Слухи? Или доказательства есть?
– Что он мужик?
– Что он спал с женщинами, – терпеливо поправил Адамберг.
– Это все из-за его депрессии. Если вдруг ни с того ни с сего тебя словно срубает под корень, а ты не объясняешь почему, все думают, что из-за бабы.
– Верно, – сказал Ахилл.
– А имя женщины случайно не называют?
– Как знать, – сказал Робер, уйдя в себя.
Он искоса взглянул на него, потом на Освальда, – возможно, намекает на Эрманс, подумал Адамберг. Пока они переглядывались, Вейренк шептал стихи, уплетая яблочный пирог:
– Пусть боги подтвердят: я бился, я старался,
Я с госпожой моей соблазнами сквитался.
Но прелести ее затмили разум мой —
Я ими побежден в бою, а не стрелой.
Полицейские встали – пора было возвращаться в Париж. Адамберг, Вейренк и Данглар отправились в гостиницу Аронкура. В холле Данглар потянул Адамберга за рукав:
– С Вейренком все устаканилось?
– У нас перемирие. Работать надо.
– Вы по-прежнему не хотите послушать про четырех парней?
– Завтра, Данглар, – сказал Адамберг, снимая с гвоздика ключ от своего номера. – Я на ногах не держусь.
– Давайте завтра, – сказал майор, направляясь к деревянной лестнице. – Если вам вдруг это еще интересно, знайте, что двух из них уже нет в живых. Осталось трое.
Рука Адамберга замерла в воздухе, и он повесил ключ обратно на щит.
– Капитан, – позвал он.
– Я возьму бутылку и два бокала, – сказал, разворачиваясь, Данглар.
XXVIII
Нехитрая обстановка гостиничного холла сводилась к трем соломенным креслам и деревянному столику в углу. Данглар поставил бокалы, зажег обе свечи в медном подсвечнике и откупорил бутылку.
– Мне чисто символически, – предупредил Адамберг, отодвигая бокал.
– Это всего-навсего сидр.
Данглар налил себе от души и устроился напротив комиссара.
– Сядьте с этой стороны, – сказал Адамберг, указывая на кресло слева от себя. – И говорите потише. Незачем, чтобы Вейренк слышал – его комната прямо над нами. Кто из них умер?
– Фернан Гаско и Жорж Трессен.
– Шелудивец и Толстый Жорж, – уточнил Адамберг и потянул себя за щеку. – Когда?
– Семь лет и три года назад. Гаско утонул в бассейне шикарного отеля возле Антиба. Трессену вообще не повезло в жизни. Он влачил жалкое существование в какой-то хибарке, где и взорвался газовый баллон. Все сгорело.
Адамберг поднял ноги, уперся ими в край кресла и обхватил руками колени.
– Почему вы сказали «осталось трое»?
– Просто посчитал.
– Данглар, вы что, всерьез считаете, что Вейренк замочил Шелудивца Фернана и Толстого Жоржа?
– Я говорю, что еще три несчастных случая – и банда из Кальдеза прекратит свое существование.
– Два несчастных случая могли произойти.
– Вы сомневаетесь в них в случае Элизабет и Паскалины. Почему же в эти поверили?
– Что касается женщин, то тут в меню заявлена тень, к тому же есть и другие точки пересечения. Они обе из одного места, обе святоши и девственницы, могилы обеих были осквернены.
– А Фернан и Жорж – из одной деревни, из одной банды, и оба замешаны в одном преступлении.
– А что стало с двумя другими? С Роланом и Пьеро?
– Ролан Сейр открыл скобяную лавку в По, Пьер Ансено – сторож охотничьих угодий. Все четверо продолжали часто видеться.
– Банда была очень сплоченной.
– Из чего следует, что Ролан и Пьер в курсе трагической гибели Фернана и Жоржа. Особого ума не надо, чтобы сообразить, что тут что-то не то.
– Особый ум – это не про них.
– Тогда надо их предупредить. Чтобы были начеку.
– То есть ничего толком не узнав, мы очерняем Вейренка.
– Либо подвергаем опасности жизнь двух человек и пальцем не пошевелив, чтобы им помочь. Когда убьют следующего – шальной пулей на охоте или глыбой по голове, – вы, может быть, пожалеете, что не очернили его заранее.
– Откуда у вас такая уверенность, капитан?
– Новичок пришел к нам не просто так.
– Само собой.
– Он пришел из-за вас.
– Ну.
– Тут у нас нет расхождений. Вы сами попросили меня навести справки об этих ребятах, вы первый заподозрили Вейренка.
– В чем, Данглар?
– Что он пришел по вашу душу.
– В том, что он пришел узнать кое о ком.
– О ком?
– О пятом парне.
– Которым вы займетесь лично.
– Вот именно.
Адамберг замолчал и протянул бокал к бутылке:
– Чисто символически.
– О чем речь, – сказал Данглар, наполняя его бокал на три сантиметра.
– Пятый парень, самый старший, не участвовал в нападении. Во время драки он стоял в стороне, в пяти метрах, в тени ореха, словно он был главарем и отдавал команды. Из тех, что приказывают знаком, не пачкая руки, понимаете?
– Мне чисто символически, – предупредил Адамберг, отодвигая бокал.
– Это всего-навсего сидр.
Данглар налил себе от души и устроился напротив комиссара.
– Сядьте с этой стороны, – сказал Адамберг, указывая на кресло слева от себя. – И говорите потише. Незачем, чтобы Вейренк слышал – его комната прямо над нами. Кто из них умер?
– Фернан Гаско и Жорж Трессен.
– Шелудивец и Толстый Жорж, – уточнил Адамберг и потянул себя за щеку. – Когда?
– Семь лет и три года назад. Гаско утонул в бассейне шикарного отеля возле Антиба. Трессену вообще не повезло в жизни. Он влачил жалкое существование в какой-то хибарке, где и взорвался газовый баллон. Все сгорело.
Адамберг поднял ноги, уперся ими в край кресла и обхватил руками колени.
– Почему вы сказали «осталось трое»?
– Просто посчитал.
– Данглар, вы что, всерьез считаете, что Вейренк замочил Шелудивца Фернана и Толстого Жоржа?
– Я говорю, что еще три несчастных случая – и банда из Кальдеза прекратит свое существование.
– Два несчастных случая могли произойти.
– Вы сомневаетесь в них в случае Элизабет и Паскалины. Почему же в эти поверили?
– Что касается женщин, то тут в меню заявлена тень, к тому же есть и другие точки пересечения. Они обе из одного места, обе святоши и девственницы, могилы обеих были осквернены.
– А Фернан и Жорж – из одной деревни, из одной банды, и оба замешаны в одном преступлении.
– А что стало с двумя другими? С Роланом и Пьеро?
– Ролан Сейр открыл скобяную лавку в По, Пьер Ансено – сторож охотничьих угодий. Все четверо продолжали часто видеться.
– Банда была очень сплоченной.
– Из чего следует, что Ролан и Пьер в курсе трагической гибели Фернана и Жоржа. Особого ума не надо, чтобы сообразить, что тут что-то не то.
– Особый ум – это не про них.
– Тогда надо их предупредить. Чтобы были начеку.
– То есть ничего толком не узнав, мы очерняем Вейренка.
– Либо подвергаем опасности жизнь двух человек и пальцем не пошевелив, чтобы им помочь. Когда убьют следующего – шальной пулей на охоте или глыбой по голове, – вы, может быть, пожалеете, что не очернили его заранее.
– Откуда у вас такая уверенность, капитан?
– Новичок пришел к нам не просто так.
– Само собой.
– Он пришел из-за вас.
– Ну.
– Тут у нас нет расхождений. Вы сами попросили меня навести справки об этих ребятах, вы первый заподозрили Вейренка.
– В чем, Данглар?
– Что он пришел по вашу душу.
– В том, что он пришел узнать кое о ком.
– О ком?
– О пятом парне.
– Которым вы займетесь лично.
– Вот именно.
Адамберг замолчал и протянул бокал к бутылке:
– Чисто символически.
– О чем речь, – сказал Данглар, наполняя его бокал на три сантиметра.
– Пятый парень, самый старший, не участвовал в нападении. Во время драки он стоял в стороне, в пяти метрах, в тени ореха, словно он был главарем и отдавал команды. Из тех, что приказывают знаком, не пачкая руки, понимаете?