Страница:
– Первая группа, универсальный донор, – сказал он врачу, снимая пиджак.
– Очень кстати, занимайте его место.
– Я выпил два бокала вина.
– Плевать, тут не до жиру.
Через четверть часа Адамберг ощутил, как его кровь из отяжелевшей от жгута руки перетекает в тело Ретанкур. Лежа на спине рядом с ней, он всматривался в ее лицо, надеясь уловить признаки возвращения к жизни. Сделай так, чтобы. Но напрасно он изо всех сил молился третьей деве, крови у него было не больше, чем у любого другого. А врач сказал – нужны три. Три донора. Как три девы. Три. Три.
У него начала кружиться голова – он так толком и не поел. Он не без удовольствия отдался головокружению, чувствуя, как нить его мыслей начинает ускользать от него. Он заставлял себя всматриваться в лицо Ретанкур, отметив про себя, что корни ее волос были светлее прядей, спадавших на затылок. Адамберг никогда раньше не замечал, что Ретанкур красила волосы. Вот уж от кого он не ожидал подобных эстетических изысков. Он плохо ее знал.
– Вы как, ничего? – спросил врач. – Голова не кружится?
Адамберг показал знаком, что нет, и вернулся в мир затуманенных мыслей. Белокурые и золотистые пряди в волосах Ретанкур, в живой силе девственниц. То есть его коллега – не без усилия подсчитал он – покрасилась в декабре или январе, поскольку светлые волосы уже успели отрасти на два-три сантиметра, что за блажь, право слово, посреди зимы, а он ничего и не заметил. Он вот потерял отца, при чем тут это. Ему показалось, что губы Ретанкур дрогнули, но ему плохо было видно – может, она хотела что-то ему сказать, поговорить о живой силе, выросшей у нее на голове, как рожки у козликов. Господи, живая сила. Издалека до него донесся голос врача.
– Стоп, – произнес голос доктора Ларибуазье или как его там. – Нам не нужны два мертвеца вместо одного. Больше мы из него выкачать не можем.
В холле клиники какой-то мужчина настойчиво расспрашивал дежурную администраторшу:
– Где Виолетта Ретанкур?
– К ней нельзя.
– У меня первая группа крови, я универсальный донор.
– Она в реанимации, – сказала женщина, немедленно вставая. – Я вас провожу.
Адамберг говорил сам с собой, пока ему снимали жгут. Чьи-то руки подняли его, поднесли стакан со сладкой водой и сделали укол в другую руку. Дверь распахнулась, и в палату вбежал одетый в кожу верзила.
– Лейтенант Ноэль, – сказал верзила. – Первая группа.
LI
LII
LIII
LIV
– Очень кстати, занимайте его место.
– Я выпил два бокала вина.
– Плевать, тут не до жиру.
Через четверть часа Адамберг ощутил, как его кровь из отяжелевшей от жгута руки перетекает в тело Ретанкур. Лежа на спине рядом с ней, он всматривался в ее лицо, надеясь уловить признаки возвращения к жизни. Сделай так, чтобы. Но напрасно он изо всех сил молился третьей деве, крови у него было не больше, чем у любого другого. А врач сказал – нужны три. Три донора. Как три девы. Три. Три.
У него начала кружиться голова – он так толком и не поел. Он не без удовольствия отдался головокружению, чувствуя, как нить его мыслей начинает ускользать от него. Он заставлял себя всматриваться в лицо Ретанкур, отметив про себя, что корни ее волос были светлее прядей, спадавших на затылок. Адамберг никогда раньше не замечал, что Ретанкур красила волосы. Вот уж от кого он не ожидал подобных эстетических изысков. Он плохо ее знал.
– Вы как, ничего? – спросил врач. – Голова не кружится?
Адамберг показал знаком, что нет, и вернулся в мир затуманенных мыслей. Белокурые и золотистые пряди в волосах Ретанкур, в живой силе девственниц. То есть его коллега – не без усилия подсчитал он – покрасилась в декабре или январе, поскольку светлые волосы уже успели отрасти на два-три сантиметра, что за блажь, право слово, посреди зимы, а он ничего и не заметил. Он вот потерял отца, при чем тут это. Ему показалось, что губы Ретанкур дрогнули, но ему плохо было видно – может, она хотела что-то ему сказать, поговорить о живой силе, выросшей у нее на голове, как рожки у козликов. Господи, живая сила. Издалека до него донесся голос врача.
– Стоп, – произнес голос доктора Ларибуазье или как его там. – Нам не нужны два мертвеца вместо одного. Больше мы из него выкачать не можем.
В холле клиники какой-то мужчина настойчиво расспрашивал дежурную администраторшу:
– Где Виолетта Ретанкур?
– К ней нельзя.
– У меня первая группа крови, я универсальный донор.
– Она в реанимации, – сказала женщина, немедленно вставая. – Я вас провожу.
Адамберг говорил сам с собой, пока ему снимали жгут. Чьи-то руки подняли его, поднесли стакан со сладкой водой и сделали укол в другую руку. Дверь распахнулась, и в палату вбежал одетый в кожу верзила.
– Лейтенант Ноэль, – сказал верзила. – Первая группа.
LI
Перед входом в клинику, словно бросая вызов унылому бетонному пейзажу, разбили небольшой скверик, который всем своим видом говорил, что цветочки и листочки еще никогда никому не помешали. В своих бесконечных хождениях туда-сюда Адамберг заприметил этот оазис доброй воли размером в пятнадцать квадратных метров, с двумя скамейками и пятью кадками вокруг фонтана. Было два часа ночи, и Адамберг, которого вернули к жизни, накормив и накачав сахаром, отдыхал под журчание струй. Он знал, что средневековые монахи еще раньше него догадались использовать этот благотворный звук в успокоительных целях. После того как Ноэль завершил переливание, они встали по обе стороны кровати Ретанкур, уставившись на ее массивное тело, словно наблюдали за опасным химическим опытом.
– Пошло, – говорил Ноэль.
– Еще нет, – отвечал врач.
Время от времени нетерпеливый Ноэль зачем-то дергал Ретанкур за руку, надеясь, видимо, ускорить процесс, взболтать кровь, запустить систему, завести мотор.
– Ну, блин, давай, толстуха, – бормотал он, – пошевеливайся, черт побери.
Ноэля буквально трясло, он сновал вокруг кровати, ни на секунду не прекращая говорить и жестикулировать, растирал ступни Ретанкур, чтобы согреть их, потом руки, проверял капельницу, теребил ей волосы.
– Это ничего не даст, – не выдержал наконец Лавуазье.
Монитор показал ускорение сердечного ритма.
– Наконец-то, – сказал врач, словно объявляя о прибытии поезда.
– Ну, толстуха, жми, – повторил Ноэль, наверное, в десятый раз.
– Будем надеяться, – сказал Лавуазье с невольной грубостью медика, – что она не проснется идиоткой.
Ретанкур с усилием открыла глаза, обратив пустой голубой взгляд к потолку.
– Как ее зовут? Имя? – спросил Лавуазье.
– Виолетта, – сказал Адамберг.
– Как цветок, [12] – подтвердил Ноэль.
Лавуазье присел на кровать, повернул к себе лицо Ретанкур и схватил ее за руку.
– Вас зовут Виолетта? – спросил он. – Если да, то моргните.
– Ну, толстуха, – сказал Ноэль.
– Не подсказывайте, Ноэль, – сказал комиссар.
– При чем тут это, подсказывайте – не подсказывайте, – измученно сказал врач. – Она должна понять вопрос. Замолчите вы, черт побери, дайте ей сосредоточиться. Вас зовут Виолетта?
Прошло секунд десять, пока Ретанкур совершенно очевидно моргнула в ответ.
– Она понимает, – сказал Лавуазье.
– Конечно, понимает, – отозвался Ноэль. – Вы потруднее ничего спросить не можете?
– Это и так достаточно трудный вопрос для тех, кто возвращается с того света.
– Мне кажется, мы тут лишние, – сказал Адамберг.
В отличие от комиссара Ноэль не способен был вслушиваться в журчание фонтана. Он ходил взад-вперед, словно зверь в клетке, и Адамберг, глядя на него, подумал, что скверик напоминает арену цирка, подсвеченную снизу синими лучами прожекторов.
– Кто вас предупредил, лейтенант?
– Эсталер позвонил из ресторана. Он знал, что я универсальный донор. Этот парень все про всех помнит. Кто кладет сахар в кофе, какая у кого группа крови. Расскажите, как все было, а то у меня концы с концами не сходятся.
Перескакивая с одного на другое, Адамберг обрисовал недостающие Ноэлю элементы общей картины, начиная с того момента, как тот ушел полетать с чайками. Как ни странно, будучи примитивным позитивистом, лейтенант дважды заставил его повторить рецепт из «De Sanctis reliquis», резко воспротивился идее Адамберга отказаться от поисков третьей девственницы и ни разу не прошелся на тему кошачьей косточки и живой силы.
– Не можем же мы сидеть сложа руки и ждать, пока этой девице что-нибудь впрыснут.
– Я наверняка ошибся, сочтя, что третья девушка уже выбрана.
– Почему?
– Я думаю, убийца остановила свой выбор на Ретанкур.
– Это абсурд, – Ноэль прервал на секунду свое круговое движение.
– Почему? Она отвечает требованиям рецепта.
В темноте Ноэль посмотрел на Адамберга:
– В том случае, если Ретанкур девственница.
– Думаю, так оно и есть.
– А я не думаю.
– Вы единственный так считаете.
– Я не считаю. Я знаю. Она не девственница. Отнюдь.
Ноэль сел на скамейку, довольный собой. Теперь пришла очередь Адамберга наматывать круги вокруг фонтана.
– Ретанкур не любит откровенничать, – сказал он.
– Пока собачишься, многое узнаешь друг о друге. Она не девственница, и все тут.
– Следовательно, третья дева существует. Где-то. А Ретанкур поняла что-то, чего мы не поняли.
– А пока мы поймем, что она поняла, много воды утечет.
– Ларибуазье считает, что все функции восстановятся у нее не раньше чем через месяц.
– Лавуазье, – поправил Ноэль. – Для человека нормального телосложения нужен месяц, а Ретанкур и недели хватит. А прикольно, что наша с вами кровь циркулирует в одном теле.
– Плюс кровь третьего донора.
– А чем занимается третий донор?
– У него стада быков, насколько я понял.
– Гремучая смесь получится, – задумчиво проговорил Ноэль.
Сколько раз ни закрывал Адамберг глаза, лежа в холодной гостиничной кровати, он неизменно видел себя с перевязанной жгутом рукой рядом с Ретанкур и пытался вновь уловить головокружительный ход своих мыслей в затуманенной после переливания голове. Крашеные волосы, живая сила девы, рога козлика. В самой сердцевине этого клубка надрывался сигнал тревоги и никак не желал замолкать. Тревога была как-то связана с кровью, которая перетекала из него в Ретанкур, чтобы вновь запустить сердце и вырвать ее из объятий смерти. И само собой, с волосами девственниц. Но что там делал козлик? Тут комиссар вспомнил, что рога козлика – не что иное, как спрессованные волосы, или, с точностью до наоборот, волосы – всего лишь расслоившиеся рога. Что в лоб, что по лбу. И дальше что? Об этом он подумает завтра.
– Пошло, – говорил Ноэль.
– Еще нет, – отвечал врач.
Время от времени нетерпеливый Ноэль зачем-то дергал Ретанкур за руку, надеясь, видимо, ускорить процесс, взболтать кровь, запустить систему, завести мотор.
– Ну, блин, давай, толстуха, – бормотал он, – пошевеливайся, черт побери.
Ноэля буквально трясло, он сновал вокруг кровати, ни на секунду не прекращая говорить и жестикулировать, растирал ступни Ретанкур, чтобы согреть их, потом руки, проверял капельницу, теребил ей волосы.
– Это ничего не даст, – не выдержал наконец Лавуазье.
Монитор показал ускорение сердечного ритма.
– Наконец-то, – сказал врач, словно объявляя о прибытии поезда.
– Ну, толстуха, жми, – повторил Ноэль, наверное, в десятый раз.
– Будем надеяться, – сказал Лавуазье с невольной грубостью медика, – что она не проснется идиоткой.
Ретанкур с усилием открыла глаза, обратив пустой голубой взгляд к потолку.
– Как ее зовут? Имя? – спросил Лавуазье.
– Виолетта, – сказал Адамберг.
– Как цветок, [12] – подтвердил Ноэль.
Лавуазье присел на кровать, повернул к себе лицо Ретанкур и схватил ее за руку.
– Вас зовут Виолетта? – спросил он. – Если да, то моргните.
– Ну, толстуха, – сказал Ноэль.
– Не подсказывайте, Ноэль, – сказал комиссар.
– При чем тут это, подсказывайте – не подсказывайте, – измученно сказал врач. – Она должна понять вопрос. Замолчите вы, черт побери, дайте ей сосредоточиться. Вас зовут Виолетта?
Прошло секунд десять, пока Ретанкур совершенно очевидно моргнула в ответ.
– Она понимает, – сказал Лавуазье.
– Конечно, понимает, – отозвался Ноэль. – Вы потруднее ничего спросить не можете?
– Это и так достаточно трудный вопрос для тех, кто возвращается с того света.
– Мне кажется, мы тут лишние, – сказал Адамберг.
В отличие от комиссара Ноэль не способен был вслушиваться в журчание фонтана. Он ходил взад-вперед, словно зверь в клетке, и Адамберг, глядя на него, подумал, что скверик напоминает арену цирка, подсвеченную снизу синими лучами прожекторов.
– Кто вас предупредил, лейтенант?
– Эсталер позвонил из ресторана. Он знал, что я универсальный донор. Этот парень все про всех помнит. Кто кладет сахар в кофе, какая у кого группа крови. Расскажите, как все было, а то у меня концы с концами не сходятся.
Перескакивая с одного на другое, Адамберг обрисовал недостающие Ноэлю элементы общей картины, начиная с того момента, как тот ушел полетать с чайками. Как ни странно, будучи примитивным позитивистом, лейтенант дважды заставил его повторить рецепт из «De Sanctis reliquis», резко воспротивился идее Адамберга отказаться от поисков третьей девственницы и ни разу не прошелся на тему кошачьей косточки и живой силы.
– Не можем же мы сидеть сложа руки и ждать, пока этой девице что-нибудь впрыснут.
– Я наверняка ошибся, сочтя, что третья девушка уже выбрана.
– Почему?
– Я думаю, убийца остановила свой выбор на Ретанкур.
– Это абсурд, – Ноэль прервал на секунду свое круговое движение.
– Почему? Она отвечает требованиям рецепта.
В темноте Ноэль посмотрел на Адамберга:
– В том случае, если Ретанкур девственница.
– Думаю, так оно и есть.
– А я не думаю.
– Вы единственный так считаете.
– Я не считаю. Я знаю. Она не девственница. Отнюдь.
Ноэль сел на скамейку, довольный собой. Теперь пришла очередь Адамберга наматывать круги вокруг фонтана.
– Ретанкур не любит откровенничать, – сказал он.
– Пока собачишься, многое узнаешь друг о друге. Она не девственница, и все тут.
– Следовательно, третья дева существует. Где-то. А Ретанкур поняла что-то, чего мы не поняли.
– А пока мы поймем, что она поняла, много воды утечет.
– Ларибуазье считает, что все функции восстановятся у нее не раньше чем через месяц.
– Лавуазье, – поправил Ноэль. – Для человека нормального телосложения нужен месяц, а Ретанкур и недели хватит. А прикольно, что наша с вами кровь циркулирует в одном теле.
– Плюс кровь третьего донора.
– А чем занимается третий донор?
– У него стада быков, насколько я понял.
– Гремучая смесь получится, – задумчиво проговорил Ноэль.
Сколько раз ни закрывал Адамберг глаза, лежа в холодной гостиничной кровати, он неизменно видел себя с перевязанной жгутом рукой рядом с Ретанкур и пытался вновь уловить головокружительный ход своих мыслей в затуманенной после переливания голове. Крашеные волосы, живая сила девы, рога козлика. В самой сердцевине этого клубка надрывался сигнал тревоги и никак не желал замолкать. Тревога была как-то связана с кровью, которая перетекала из него в Ретанкур, чтобы вновь запустить сердце и вырвать ее из объятий смерти. И само собой, с волосами девственниц. Но что там делал козлик? Тут комиссар вспомнил, что рога козлика – не что иное, как спрессованные волосы, или, с точностью до наоборот, волосы – всего лишь расслоившиеся рога. Что в лоб, что по лбу. И дальше что? Об этом он подумает завтра.
LII
Перезвон церковных колоколов разбудил Адамберга в полдень. «Кто поздно встает, тому Бог не подает», – говорила мама. Он тут же позвонил в клинику и выслушал обнадеживающий доклад Лавуазье.
– Она разговаривает?
– Она наконец заснула и проспит еще долго, – ответил врач. – Напоминаю вам, что у нее еще и черепно-мозговая травма.
– Ретанкур говорит во сне.
– Да, время от времени она что-то бормочет. Ничего интересного. Не заводитесь.
– Я совершенно спокоен, доктор. Мне просто надо знать, что именно она бормочет.
– Да все одно и то же. Известные стихи, вы их знаете.
Стихи?
Может, Ретанкур снится Вейренк? Или он и ее заразил своим стихоплетством? Он что, собрался всех женщин у него увести?
– Какие стихи? – недовольно спросил Адамберг.
– Корнеля, ну эти, которые все знают: «Ведь всех ее надежд свершеньем стать бы мог /Лишь горький ваш конец, истомы тяжкий вздох!» [13]
Единственные два стиха, которые Адамберг тоже помнил наизусть.
– Это совершенно не в ее стиле, – заметил он. – Она правда это шепчет?
– Если б вы только знали, что несут люди под действием нейролептиков или под наркозом. У меня сущие розанчики так матерились, что уши вянут.
– Она матерится?
– Я вам сказал, что она читает Корнеля. Ничего удивительного. Как правило, в этом состоянии на поверхность выплывают воспоминания детства, в основном школьные. Она просто повторяет заученные когда-то строки, вот и все. Один министр за три месяца, что у меня тут в коме пролежал, продекламировал наизусть все учебники первого класса и таблицы вычитания, от корки до корки. Ни разу не сбился.
Слушая врача, Адамберг не сводил взгляда с весьма уродливой картины над кроватью, изображающей лесной пейзаж с косулей и ее детенышем под сенью густой листвы. «Самка с приплодом», – сказал бы Робер.
– Я сегодня вернусь в Париж, – сказал врач. – Она вполне может выдержать переезд, я возьму ее с собой в машину «скорой помощи». Если что, вечером мы будем в больнице Сен-Венсан-де-Поль.
– Зачем вы ее увозите?
– Я ее больше от себя не отпущу, комиссар. Этот случай войдет в анналы.
Адамберг повесил трубку, по-прежнему не спуская глаз с картины. Вот он, спутанный клубок из живой силы дев и креста в вечном древе. Словно во власти гипноза, он долго еще смотрел на косулю с потомством, уловив наконец ускользавший от него до сих пор элемент головоломки. В свином пятачке есть кость. В кошачьем пенисе есть кость. Если он не ошибается, как ни парадоксально это звучит, в сердце оленя тоже есть кость. Кость в форме креста, которая приведет его прямиком к третьей девственнице.
– Она разговаривает?
– Она наконец заснула и проспит еще долго, – ответил врач. – Напоминаю вам, что у нее еще и черепно-мозговая травма.
– Ретанкур говорит во сне.
– Да, время от времени она что-то бормочет. Ничего интересного. Не заводитесь.
– Я совершенно спокоен, доктор. Мне просто надо знать, что именно она бормочет.
– Да все одно и то же. Известные стихи, вы их знаете.
Стихи?
Может, Ретанкур снится Вейренк? Или он и ее заразил своим стихоплетством? Он что, собрался всех женщин у него увести?
– Какие стихи? – недовольно спросил Адамберг.
– Корнеля, ну эти, которые все знают: «Ведь всех ее надежд свершеньем стать бы мог /Лишь горький ваш конец, истомы тяжкий вздох!» [13]
Единственные два стиха, которые Адамберг тоже помнил наизусть.
– Это совершенно не в ее стиле, – заметил он. – Она правда это шепчет?
– Если б вы только знали, что несут люди под действием нейролептиков или под наркозом. У меня сущие розанчики так матерились, что уши вянут.
– Она матерится?
– Я вам сказал, что она читает Корнеля. Ничего удивительного. Как правило, в этом состоянии на поверхность выплывают воспоминания детства, в основном школьные. Она просто повторяет заученные когда-то строки, вот и все. Один министр за три месяца, что у меня тут в коме пролежал, продекламировал наизусть все учебники первого класса и таблицы вычитания, от корки до корки. Ни разу не сбился.
Слушая врача, Адамберг не сводил взгляда с весьма уродливой картины над кроватью, изображающей лесной пейзаж с косулей и ее детенышем под сенью густой листвы. «Самка с приплодом», – сказал бы Робер.
– Я сегодня вернусь в Париж, – сказал врач. – Она вполне может выдержать переезд, я возьму ее с собой в машину «скорой помощи». Если что, вечером мы будем в больнице Сен-Венсан-де-Поль.
– Зачем вы ее увозите?
– Я ее больше от себя не отпущу, комиссар. Этот случай войдет в анналы.
Адамберг повесил трубку, по-прежнему не спуская глаз с картины. Вот он, спутанный клубок из живой силы дев и креста в вечном древе. Словно во власти гипноза, он долго еще смотрел на косулю с потомством, уловив наконец ускользавший от него до сих пор элемент головоломки. В свином пятачке есть кость. В кошачьем пенисе есть кость. Если он не ошибается, как ни парадоксально это звучит, в сердце оленя тоже есть кость. Кость в форме креста, которая приведет его прямиком к третьей девственнице.
LIII
Полицейские работали в ангаре с десяти часов утра вместе с двумя техниками и фотографом из уголовного розыска Дурдана. Ламар и Вуазне занялись подходами к свалке в поисках следов шин. Мордан и Данглар разделили ангар пополам. Жюстен занялся чуланом, в котором заперли Ретанкур. Адамберг присоединился к ним в тот момент, когда они приступили к обеду под приблизительным апрельским солнцем, вынув загодя приготовленные Фруасси сандвичи, фрукты, банки с пивом и термосы. В ангаре стульев не нашлось, и вся команда расселась на шинах, образовав в чистом поле нечто вроде импровизированного светского салона круглой формы. Что касается кота, то поняв, что ему не светит поехать на неотложке вместе с Ретанкур, он свернулся калачиком у ног Данглара.
– Машина въехала на поле с этой стороны, – объяснял Вуазне с полным ртом, водя пальцем по карте. – Припарковалась у боковых ворот, в конце ангара, сдав назад, чтобы багажник открывался в нужную сторону. Тут везде все заросло, ни клочка голой земли, так что следов нет. Но судя по тому, как примята трава, это был пикап объемом, скорее всего, девять кубометров. Не думаю, что у нашей старухи есть такой автомобиль. Она наверняка взяла его напрокат. Возможно, нам удастся выйти на нее через соответствующие агентства. Пожилая дама, берущая напрокат пикап, – не частое •явление.
Адамберг сел, скрестив ноги, прямо в теплую траву, и Фруасси поставила рядом с ним тарелку с обильным угощением.
– Весьма организованная перевозка тела, – продолжал Мордан. Сидя на шине, он очень напоминал аиста на гнезде. – Медсестра захватила с собой тачку либо тоже взяла ее напрокат. Судя по следам, из пикапа спускались наклонные мостки. Так что ей оставалось только скатить тело прямо в тачку. Потом она отвезла его в чулан.
– Вы обнаружили следы колес?
– Да, они идут по всему холлу. Там она обезвредила собак, кинув им мяса, начиненного новаксоном. Потом следы заворачивают и тянутся вдоль коридора. Они частично закрыты обратными следами.
– А следы обуви?
– Вот это вам должно понравиться, – сказал Ламар с улыбкой ребенка, который спрятал подарок, чтобы продлить удовольствие. – Завернуть за угол коридора было непросто, и ей пришлось надавить на тачку, чтобы вписаться, – тут ее следы более заметны. Понимаете, как она шла?
– Да.
– А пол шершавый.
– Да.
– И тут остались следы.
– Синего воска, – сказал Адамберг.
– Его самого.
– Она отрывается от почвы своих злодеяний, – медленно проговорил комиссар, – но оставляет за собой шлейф. Нельзя быть тенью на все сто. Мы ее поймаем по синему следу.
– Четких отпечатков нет нигде, так что в размере обуви мы не можем быть уверены. Но скорее всего, следы оставлены грубыми женскими туфлями на плоском каблуке.
– Остается чулан, – сказал Жюстен. – Там она ввела Ретанкур новаксон и закрыла за собой дверь на крючок.
– В чулане ничего не нашли?
Жюстен внезапно замолчал.
– Нашли, – ответил он наконец. – Шприц.
– Что за шутки, лейтенант. Не бросила же она свой шприц?
– Бросила, представьте себе. На полу. Но отпечатки стерты, само собой.
– Теперь она оставляет свою подпись? – спросил Адамберг, вставая с ощущением, что медсестра впрямую бросает ему вызов.
– У нас тоже возникла такая мысль.
Комиссар сделал несколько шагов по полю, скрестив руки за спиной.
– Ну и хорошо, – сказал он. – Она перешла черту. Она считает себя непобедимой и открыто заявляет об этом.
– Это логично, – сказал Керноркян, – учитывая, что она собирается глотнуть бессмертия.
– Ей еще надо добраться до третьей девственницы, – сказал Адамберг.
Эсталер обошел полицейских, разливая кофе в протянутые ему пластиковые стаканчики. Непритязательность их бивуака и отсутствие молока не позволили ему провести кофейную церемонию по всем правилам.
– Она найдет ее раньше нас, – сказал Мордан.
– Не факт, – отозвался Адамберг.
Он вернулся и сел по-турецки в центре круга.
– «Живая сила дев» – это не просто волосы покойниц.
– Ну, Ромен же разгадал загадку, – сказал Мордан. – Эта психопатка на самом деле срезала прядки волос.
– Чтобы расчистить себе дорогу.
– К чему?
– К настоящим волосам смерти. К волосам, которые выросли после смерти.
– Ну конечно, – с досадой воскликнул Данглар. – «Живая сила». То, что продолжает расти и приумножаться даже после смерти.
– Поэтому, – продолжал Адамберг, – медсестре было необходимо раскапывать свои жертвы несколько месяцев спустя. Живая сила должна была успеть вырасти в могиле. Она срезает по два-три сантиметра волос у корня. «Живая сила» – не просто символ вечной жизни. Это средоточие жизненной стойкости, то, что не поддается даже смерти.
– Меня тошнит, – заявил Ноэль, выразив таким образом общее состояние.
Фруасси убрала еду – аппетит разом пропал у всех.
– Как это может нам помочь в поисках третьей девственницы? – спросила она.
– Теперь нам надо выстроить логическую цепочку: «растолчешь с крестом, в вечном древе живущим, прилегающим в том же количестве».
– Ну, с этим мы тоже разобрались, – вступил Мордан. – Речь идет о дереве Святого Креста.
– А вот и нет, – возразил Адамберг. – Как и все остальное, эти строки должны толковаться буквально. Крест Христа не живет в кресте Христа, это абсурд.
Данглар, сидя поперек своей шины, прикрыл глаза, весь внимание.
– В рецепте говорится, – продолжал Адамберг, – о «живущем кресте».
– Тогда в этом нет никакого смысла, – сказал Мордан.
– Крест, живущий в теле, являющем собой вечность, – проговорил Адамберг, выделяя каждое слово. – Тело с древом.
– В средние века, – прошептал Данглар, – символом вечности считался олень.
Адамберг, который до этой минуты не был слишком уверен в себе, улыбнулся ему:
– А почему, капитан?
– Потому что ветвистое древо рогов благородного оленя возносится к небу. Потому что эти рога отмирают и падают, но на следующий год появляются снова, словно листья на деревьях, год от года становясь мощнее. Потрясающее явление, связанное с жизненным импульсом оленя. Его потому и считали символом вечной жизни, неизменно воскресающей по образу и подобию его рогов. Иногда его изображали с распятием на лбу, получался крестоносный олень.
– Чьи рога растут из черепа, – добавил Адамберг. – Как волосы.
Комиссар провел рукой по молодой травке.
– Вот вам и «вечное древо» – рога оленя.
– И их надо добавить в смесь?
– Если это так, нам недостает креста. А каждое слово в рецепте, как мы уже убедились, несет смысловую нагрузку. «Крест, в вечном древе живущий». Следовательно, это крест оленя. И он из костяного вещества, как и рога, то есть нетленная материя.
– Может, вилка, или «волчий» отросток, образующий угол с основным стволом? – предположил Вуазне.
– Мне не кажется, что рога оленя хоть чем-то напоминают крест, – сказала Фруасси.
– Нет, – сказал Адамберг. – Я думаю, что крест скрыт в другом месте. Надо искать потайную кость, вроде кошачьей. Половая косточка несет в себе «мужское начало». Нам надо найти то же самое у оленя. Крестовидную кость, которая воплощала бы собой вечное начало оленя, скрытое в его теле. Кость, которая «живет».
Адамберг обвел взглядом своих сотрудников в ожидании ответа.
– Не знаю, – признался Вуазне.
– Мне кажется, – продолжал Адамберг, – эту кость мы обнаружим в сердце оленя. Сердце – символ жизни, оно бьется. Это крест «живущий», крест в виде кости в сердце оленя с вечным древом на голове.
Вуазне обернулся к Адамбергу:
– Разумеется, комиссар. Загвоздка в том, что у оленя нет кости в сердце. Ни у оленя, ни у кого другого. Ни крестовидной, ни продольной, ни поперечной.
– Что-то там должно быть, Вуазне.
– Почему?
– Потому что в прошлом месяце в лесу Бретийи, а потом в лесу Оппортюн кто-то зарезал двух оленей и, не тронув, оставил их лежать на земле. Правда, у них вырезали сердце и искромсали его. Это дело одних и тех же рук. Зверства были совершены практически на одном месте, окруженном «нимбом святого», вблизи от двух принесенных в жертву женщин. Оленей умертвил наш ангел смерти.
– Похоже на правду, – сказал Ламар.
– Тела убитых животных были разрезаны в определенном месте. То же самое произошло и с Нарциссом. Их прооперировали в каком-то смысле с целью изъять что-то конкретное. Что именно? «Крест, в вечном древе живущий» . То есть, как ни крути, крест находится в сердце оленя.
– Такого быть не может, – сказал Данглар, покачав головой. – Это было бы известно.
– Ну, о кошачьей косточке нам ничего не было известно, – заметил Керноркян. – Как и о свином пятачке.
– Об этом я знал, – заявил Вуазне. – Но я знаю и то, что в сердце оленя кости нет.
– Что же делать, лейтенант, придется там ее обнаружить.
Ответом ему был недовольный ропот и гримасы сомнения. Адамберг же встал, чтобы размяться. Позитивисты вовсе не были убеждены, что реальность должна подчиняться бредовым идеям комиссара и засовывать ему в угоду кость в оленье сердце.
– Все наоборот, комиссар, – не сдавался Вуазне. – В сердце кости нет. И нам следует пересмотреть свои выводы.
– Вуазне, там будет кость, либо все вообще не имеет никакого смысла. И если она там есть, нам останется только дожидаться нового убийства оленя. Третья девственница, выбранная медсестрой, должна находиться неподалеку от оленя. Крест из сердца должен оказаться как можно ближе к «живой силе» девы. «Прилегающий в том же количестве». Не в смысле «добавленный» в том же количестве, а близкий географически.
– «Прилегать», – сказал Данглар, – означает «находиться рядом, примыкать» или «плотно обхватывать, облегать».
– Спасибо, Данглар. Чего проще – дева должна плотно обхватывать оленя. Женская и мужская сущность, слившись воедино, порождают жизнь, в данном случае – вечную. Получив сердце следующего оленя, мы выберем имя девы из составленного вами списка.
– Хорошо, – согласился Жюстен. – Как мы за это возьмемся? Займемся охраной лесных угодий?
– Кое-кто этим уже занимается.
– Машина въехала на поле с этой стороны, – объяснял Вуазне с полным ртом, водя пальцем по карте. – Припарковалась у боковых ворот, в конце ангара, сдав назад, чтобы багажник открывался в нужную сторону. Тут везде все заросло, ни клочка голой земли, так что следов нет. Но судя по тому, как примята трава, это был пикап объемом, скорее всего, девять кубометров. Не думаю, что у нашей старухи есть такой автомобиль. Она наверняка взяла его напрокат. Возможно, нам удастся выйти на нее через соответствующие агентства. Пожилая дама, берущая напрокат пикап, – не частое •явление.
Адамберг сел, скрестив ноги, прямо в теплую траву, и Фруасси поставила рядом с ним тарелку с обильным угощением.
– Весьма организованная перевозка тела, – продолжал Мордан. Сидя на шине, он очень напоминал аиста на гнезде. – Медсестра захватила с собой тачку либо тоже взяла ее напрокат. Судя по следам, из пикапа спускались наклонные мостки. Так что ей оставалось только скатить тело прямо в тачку. Потом она отвезла его в чулан.
– Вы обнаружили следы колес?
– Да, они идут по всему холлу. Там она обезвредила собак, кинув им мяса, начиненного новаксоном. Потом следы заворачивают и тянутся вдоль коридора. Они частично закрыты обратными следами.
– А следы обуви?
– Вот это вам должно понравиться, – сказал Ламар с улыбкой ребенка, который спрятал подарок, чтобы продлить удовольствие. – Завернуть за угол коридора было непросто, и ей пришлось надавить на тачку, чтобы вписаться, – тут ее следы более заметны. Понимаете, как она шла?
– Да.
– А пол шершавый.
– Да.
– И тут остались следы.
– Синего воска, – сказал Адамберг.
– Его самого.
– Она отрывается от почвы своих злодеяний, – медленно проговорил комиссар, – но оставляет за собой шлейф. Нельзя быть тенью на все сто. Мы ее поймаем по синему следу.
– Четких отпечатков нет нигде, так что в размере обуви мы не можем быть уверены. Но скорее всего, следы оставлены грубыми женскими туфлями на плоском каблуке.
– Остается чулан, – сказал Жюстен. – Там она ввела Ретанкур новаксон и закрыла за собой дверь на крючок.
– В чулане ничего не нашли?
Жюстен внезапно замолчал.
– Нашли, – ответил он наконец. – Шприц.
– Что за шутки, лейтенант. Не бросила же она свой шприц?
– Бросила, представьте себе. На полу. Но отпечатки стерты, само собой.
– Теперь она оставляет свою подпись? – спросил Адамберг, вставая с ощущением, что медсестра впрямую бросает ему вызов.
– У нас тоже возникла такая мысль.
Комиссар сделал несколько шагов по полю, скрестив руки за спиной.
– Ну и хорошо, – сказал он. – Она перешла черту. Она считает себя непобедимой и открыто заявляет об этом.
– Это логично, – сказал Керноркян, – учитывая, что она собирается глотнуть бессмертия.
– Ей еще надо добраться до третьей девственницы, – сказал Адамберг.
Эсталер обошел полицейских, разливая кофе в протянутые ему пластиковые стаканчики. Непритязательность их бивуака и отсутствие молока не позволили ему провести кофейную церемонию по всем правилам.
– Она найдет ее раньше нас, – сказал Мордан.
– Не факт, – отозвался Адамберг.
Он вернулся и сел по-турецки в центре круга.
– «Живая сила дев» – это не просто волосы покойниц.
– Ну, Ромен же разгадал загадку, – сказал Мордан. – Эта психопатка на самом деле срезала прядки волос.
– Чтобы расчистить себе дорогу.
– К чему?
– К настоящим волосам смерти. К волосам, которые выросли после смерти.
– Ну конечно, – с досадой воскликнул Данглар. – «Живая сила». То, что продолжает расти и приумножаться даже после смерти.
– Поэтому, – продолжал Адамберг, – медсестре было необходимо раскапывать свои жертвы несколько месяцев спустя. Живая сила должна была успеть вырасти в могиле. Она срезает по два-три сантиметра волос у корня. «Живая сила» – не просто символ вечной жизни. Это средоточие жизненной стойкости, то, что не поддается даже смерти.
– Меня тошнит, – заявил Ноэль, выразив таким образом общее состояние.
Фруасси убрала еду – аппетит разом пропал у всех.
– Как это может нам помочь в поисках третьей девственницы? – спросила она.
– Теперь нам надо выстроить логическую цепочку: «растолчешь с крестом, в вечном древе живущим, прилегающим в том же количестве».
– Ну, с этим мы тоже разобрались, – вступил Мордан. – Речь идет о дереве Святого Креста.
– А вот и нет, – возразил Адамберг. – Как и все остальное, эти строки должны толковаться буквально. Крест Христа не живет в кресте Христа, это абсурд.
Данглар, сидя поперек своей шины, прикрыл глаза, весь внимание.
– В рецепте говорится, – продолжал Адамберг, – о «живущем кресте».
– Тогда в этом нет никакого смысла, – сказал Мордан.
– Крест, живущий в теле, являющем собой вечность, – проговорил Адамберг, выделяя каждое слово. – Тело с древом.
– В средние века, – прошептал Данглар, – символом вечности считался олень.
Адамберг, который до этой минуты не был слишком уверен в себе, улыбнулся ему:
– А почему, капитан?
– Потому что ветвистое древо рогов благородного оленя возносится к небу. Потому что эти рога отмирают и падают, но на следующий год появляются снова, словно листья на деревьях, год от года становясь мощнее. Потрясающее явление, связанное с жизненным импульсом оленя. Его потому и считали символом вечной жизни, неизменно воскресающей по образу и подобию его рогов. Иногда его изображали с распятием на лбу, получался крестоносный олень.
– Чьи рога растут из черепа, – добавил Адамберг. – Как волосы.
Комиссар провел рукой по молодой травке.
– Вот вам и «вечное древо» – рога оленя.
– И их надо добавить в смесь?
– Если это так, нам недостает креста. А каждое слово в рецепте, как мы уже убедились, несет смысловую нагрузку. «Крест, в вечном древе живущий». Следовательно, это крест оленя. И он из костяного вещества, как и рога, то есть нетленная материя.
– Может, вилка, или «волчий» отросток, образующий угол с основным стволом? – предположил Вуазне.
– Мне не кажется, что рога оленя хоть чем-то напоминают крест, – сказала Фруасси.
– Нет, – сказал Адамберг. – Я думаю, что крест скрыт в другом месте. Надо искать потайную кость, вроде кошачьей. Половая косточка несет в себе «мужское начало». Нам надо найти то же самое у оленя. Крестовидную кость, которая воплощала бы собой вечное начало оленя, скрытое в его теле. Кость, которая «живет».
Адамберг обвел взглядом своих сотрудников в ожидании ответа.
– Не знаю, – признался Вуазне.
– Мне кажется, – продолжал Адамберг, – эту кость мы обнаружим в сердце оленя. Сердце – символ жизни, оно бьется. Это крест «живущий», крест в виде кости в сердце оленя с вечным древом на голове.
Вуазне обернулся к Адамбергу:
– Разумеется, комиссар. Загвоздка в том, что у оленя нет кости в сердце. Ни у оленя, ни у кого другого. Ни крестовидной, ни продольной, ни поперечной.
– Что-то там должно быть, Вуазне.
– Почему?
– Потому что в прошлом месяце в лесу Бретийи, а потом в лесу Оппортюн кто-то зарезал двух оленей и, не тронув, оставил их лежать на земле. Правда, у них вырезали сердце и искромсали его. Это дело одних и тех же рук. Зверства были совершены практически на одном месте, окруженном «нимбом святого», вблизи от двух принесенных в жертву женщин. Оленей умертвил наш ангел смерти.
– Похоже на правду, – сказал Ламар.
– Тела убитых животных были разрезаны в определенном месте. То же самое произошло и с Нарциссом. Их прооперировали в каком-то смысле с целью изъять что-то конкретное. Что именно? «Крест, в вечном древе живущий» . То есть, как ни крути, крест находится в сердце оленя.
– Такого быть не может, – сказал Данглар, покачав головой. – Это было бы известно.
– Ну, о кошачьей косточке нам ничего не было известно, – заметил Керноркян. – Как и о свином пятачке.
– Об этом я знал, – заявил Вуазне. – Но я знаю и то, что в сердце оленя кости нет.
– Что же делать, лейтенант, придется там ее обнаружить.
Ответом ему был недовольный ропот и гримасы сомнения. Адамберг же встал, чтобы размяться. Позитивисты вовсе не были убеждены, что реальность должна подчиняться бредовым идеям комиссара и засовывать ему в угоду кость в оленье сердце.
– Все наоборот, комиссар, – не сдавался Вуазне. – В сердце кости нет. И нам следует пересмотреть свои выводы.
– Вуазне, там будет кость, либо все вообще не имеет никакого смысла. И если она там есть, нам останется только дожидаться нового убийства оленя. Третья девственница, выбранная медсестрой, должна находиться неподалеку от оленя. Крест из сердца должен оказаться как можно ближе к «живой силе» девы. «Прилегающий в том же количестве». Не в смысле «добавленный» в том же количестве, а близкий географически.
– «Прилегать», – сказал Данглар, – означает «находиться рядом, примыкать» или «плотно обхватывать, облегать».
– Спасибо, Данглар. Чего проще – дева должна плотно обхватывать оленя. Женская и мужская сущность, слившись воедино, порождают жизнь, в данном случае – вечную. Получив сердце следующего оленя, мы выберем имя девы из составленного вами списка.
– Хорошо, – согласился Жюстен. – Как мы за это возьмемся? Займемся охраной лесных угодий?
– Кое-кто этим уже занимается.
LIV
Несмотря на проливной дождь, Адамберг подождал, когда прозвонит колокол аронкурскои церкви, и только тогда толкнул дверь в кафе. В воскресный вечер мужи были в полном сборе и как раз приступали к первому бокалу.
– Беарнец, – сказал Робер, не выказывая удивления, – выпьешь с нами?
Быстрый взгляд, брошенный им на Адамберга, доказывал, что ему все еще тут рады, хотя он и разворошил могилу в Оппортюн-ла-От восемнадцать дней назад. Как и в прошлый раз, комиссару освободили место слева от старейшины и подвинули бокал.
– Ты что-то не в себе, – утвердительно сказал Анжельбер, наливая ему белого вина.
– Да, у меня были неприятности чисто полицейского свойства.
– Такова жизнь, – сказал Анжельбер. – Вот Робер – кровельщик, у него неприятности кровельщика. У Илера неприятности колбасника, у Освальда – фермера, а у меня старческие неприятности, что ничем не лучше, уверяю тебя. Выпей-ка.
– Я знаю, почему убили двух женщин, – послушно выпив, сказал Адамберг, – и я знаю, зачем были раскопаны могилы.
– Значит, ты доволен.
– Не вполне, – сморщился Адамберг. – Убийца – исчадие ада, и она еще не закончила свою работу.
– Так она закончит, – сказал Освальд.
– А то, – отметил Ахилл.
– Да, она ее закончит, – согласился Адамберг. – Она закончит свою работу, умертвив третью девственницу. Я ее ищу. И я бы не отказался от помощи.
Все лица повернулись к Адамбергу – на них явно читалось изумление, вызванное столь неосмотрительной просьбой.
– Не обижайся, Беарнец, – сказал Анжельбер, – но это вообще-то твои дела.
– Уж никак не наши, – вступил Ахилл.
– Ваши тоже. Потому что ваших оленей распотрошила та же женщина.
– Я говорил, – выдохнул Освальд.
– Откуда ты знаешь? – спросил Илер.
– Это его дело, – оборвал его Анжельбер. – Раз говорит, что знает, значит, знает, и все тут.
– Вот именно, – сказал Ахилл.
– Смерть девственниц связана со смертью оленя, – продолжал Адамберг. – С изъятием его сердца, если быть точным.
– Знать бы зачем, – спросил Робер.
– Чтобы вынуть из него крестовидную кость. – Адамберг пошел ва-банк.
– Очень возможно, – сказал Освальд. – Эрманс тоже так думала. У нее есть такая кость.
– В сердце? – слегка удивился Ахилл.
– В ящике буфета. Кость из оленьего сердца.
– Надо вконец свихнуться, чтобы охотиться за оленьим крестом, – сказал Анжельбер. – Это все древние штучки.
– Некоторые французские короли их даже собирали, – сказал Робер. – В лечебных целях.
– Вот я и говорю – древние штучки. Теперь эта кость никому не нужна.
Адамберг, в лечебных целях, осушил бокал, отпраздновав таким образом существование крестовидной кости в сердце оленя.
– Ты знаешь, почему твой убийца вырезает у оленя сердце? – спросил Робер.
– Я же сказал, это женщина.
– Понятно. – Робер скорчил недовольную гримасу. – Но ты знаешь, почему?
– Чтобы соединить этот крест с волосами девственниц.
– Предположим, – сказал Освальд. – Она психопатка. Как знать, зачем ей это.
– Чтобы приготовить снадобье, дающее бессмертие.
– Ни хрена себе, – присвистнул Илер.
– С одной стороны, это неплохо, – заметил Анжельбер, – с другой стороны, спорно.
– Что – спорно?
– Ты только представь себе, бедный мой Илер, что ты вынужден жить вечно. Что ты собираешься делать весь день напролет? Не будем же мы тут выпивать сто тысяч лет подряд, а?
– Да, это перебор, – согласился Ахилл.
– Она убьет еще одну женщину, – вернулся к делу Адамберг, – после того как покончит со следующим оленем. Или наоборот, не знаю. Но у меня нет выхода, я вынужден следовать за сердечным крестом. Я прошу вас вызвать меня, как только зарежут очередного оленя.
За столом воцарилась плотная тишина – только нормандцы способны создать и вынести ее. Анжельбер разлил вино по второму кругу, позвенев горлышком о краешек каждого бокала.
– Его уже зарезали, – сказал Робер.
И снова они замолчали, и снова глотнули вина – все, кроме Адамберга, который в ужасе смотрел на Робера.
– Беарнец, – сказал Робер, не выказывая удивления, – выпьешь с нами?
Быстрый взгляд, брошенный им на Адамберга, доказывал, что ему все еще тут рады, хотя он и разворошил могилу в Оппортюн-ла-От восемнадцать дней назад. Как и в прошлый раз, комиссару освободили место слева от старейшины и подвинули бокал.
– Ты что-то не в себе, – утвердительно сказал Анжельбер, наливая ему белого вина.
– Да, у меня были неприятности чисто полицейского свойства.
– Такова жизнь, – сказал Анжельбер. – Вот Робер – кровельщик, у него неприятности кровельщика. У Илера неприятности колбасника, у Освальда – фермера, а у меня старческие неприятности, что ничем не лучше, уверяю тебя. Выпей-ка.
– Я знаю, почему убили двух женщин, – послушно выпив, сказал Адамберг, – и я знаю, зачем были раскопаны могилы.
– Значит, ты доволен.
– Не вполне, – сморщился Адамберг. – Убийца – исчадие ада, и она еще не закончила свою работу.
– Так она закончит, – сказал Освальд.
– А то, – отметил Ахилл.
– Да, она ее закончит, – согласился Адамберг. – Она закончит свою работу, умертвив третью девственницу. Я ее ищу. И я бы не отказался от помощи.
Все лица повернулись к Адамбергу – на них явно читалось изумление, вызванное столь неосмотрительной просьбой.
– Не обижайся, Беарнец, – сказал Анжельбер, – но это вообще-то твои дела.
– Уж никак не наши, – вступил Ахилл.
– Ваши тоже. Потому что ваших оленей распотрошила та же женщина.
– Я говорил, – выдохнул Освальд.
– Откуда ты знаешь? – спросил Илер.
– Это его дело, – оборвал его Анжельбер. – Раз говорит, что знает, значит, знает, и все тут.
– Вот именно, – сказал Ахилл.
– Смерть девственниц связана со смертью оленя, – продолжал Адамберг. – С изъятием его сердца, если быть точным.
– Знать бы зачем, – спросил Робер.
– Чтобы вынуть из него крестовидную кость. – Адамберг пошел ва-банк.
– Очень возможно, – сказал Освальд. – Эрманс тоже так думала. У нее есть такая кость.
– В сердце? – слегка удивился Ахилл.
– В ящике буфета. Кость из оленьего сердца.
– Надо вконец свихнуться, чтобы охотиться за оленьим крестом, – сказал Анжельбер. – Это все древние штучки.
– Некоторые французские короли их даже собирали, – сказал Робер. – В лечебных целях.
– Вот я и говорю – древние штучки. Теперь эта кость никому не нужна.
Адамберг, в лечебных целях, осушил бокал, отпраздновав таким образом существование крестовидной кости в сердце оленя.
– Ты знаешь, почему твой убийца вырезает у оленя сердце? – спросил Робер.
– Я же сказал, это женщина.
– Понятно. – Робер скорчил недовольную гримасу. – Но ты знаешь, почему?
– Чтобы соединить этот крест с волосами девственниц.
– Предположим, – сказал Освальд. – Она психопатка. Как знать, зачем ей это.
– Чтобы приготовить снадобье, дающее бессмертие.
– Ни хрена себе, – присвистнул Илер.
– С одной стороны, это неплохо, – заметил Анжельбер, – с другой стороны, спорно.
– Что – спорно?
– Ты только представь себе, бедный мой Илер, что ты вынужден жить вечно. Что ты собираешься делать весь день напролет? Не будем же мы тут выпивать сто тысяч лет подряд, а?
– Да, это перебор, – согласился Ахилл.
– Она убьет еще одну женщину, – вернулся к делу Адамберг, – после того как покончит со следующим оленем. Или наоборот, не знаю. Но у меня нет выхода, я вынужден следовать за сердечным крестом. Я прошу вас вызвать меня, как только зарежут очередного оленя.
За столом воцарилась плотная тишина – только нормандцы способны создать и вынести ее. Анжельбер разлил вино по второму кругу, позвенев горлышком о краешек каждого бокала.
– Его уже зарезали, – сказал Робер.
И снова они замолчали, и снова глотнули вина – все, кроме Адамберга, который в ужасе смотрел на Робера.