Ваупшасов Станислав. На тревожных перекрестках - Записки чекиста

   Дружинники несли патрульную службу, делали облавы на контрреволюционеров, бандитов, спекулянтов. Побывал я впервые в вооруженных стычках, сделал первые выстрелы по классовому врагу. Старый мир на моих глазах деформировался и распадался. Моя ненависть к нему окончательно созрела, я стал сознательным бойцом революции и был готов бороться под ее знаменами до последнего дыхания.
   Справедливость происшедшего переворота была полной и безусловной. Революция воздала должное всем нашим угнетателям, даже презренному пану Опацкому. По слухам, которые до меня дошли, он был расстрелян восставшими матросами в Петрограде.
   На Западном фронте
   Пехота против кавалерии.-Курсы политруков.-Трудные ребята.- Славный командир.-Бой в новогоднюю ночь
   После опубликования декрета о создании Красной Армии Максим Борташук и я записались добровольцами в 3-й отдельный Московский батальон. Осенью 1918 года в составе 8-й стрелковой дивизии мы выехали на Западный фронт.
   Тогдашний военный быт неоднократно уже описан: теплушка, буржуйка, чечевичная похлебка, конина. Основу фронтового пайка составляли полтора фунта хлеба, испеченного из ржаной муки с многочисленными малопитательными примесями. Хлебную пайку выдавали утром, и редко когда удавалось растянуть ее на весь день - большинство бойцов ужинало без хлеба. Надолго забыли мы о чае и сахаре, пили пустой кипяток, иногда удавалось подсластить его случайно раздобытой крупинкой сахарина.
   Но верно замечено, что не хлебом единым жив человек. Скудный быт наш облагораживался и компенсировался высоким духовным порывом. Что нам полуголодный красноармейский паек - мы всю кровь свою до последней капли готовы были отдать за преображенную Россию, за власть Советов!
   Миновав Смоленск, воинский эшелон прибыл в Белоруссию. Так я впервые оказался на земле, с которой затем связал добрую половину своей жизни. Наш полк занял позиции на восточном берегу реки Березины, в 12 километрах от Борисова. Город был в руках неприятеля. Красные войска в то время вели на Западном фронте оборонительные бои, сражались против белополяков и различных контрреволюционных банд. Враг превосходил нас численностью втрое, кроме того, у него имелось огромное маневренное преимущество - его части в основном были кавалерийскими, а у нас только пешие силы.
   Против нашего полка стояла бригада польских уланов. Неприятель понимал свое превосходство в маневре и часто пользовался им, производя лихие кавалерийские налеты на наши позиции, прорываясь в глубь обороны и совершая опустошительные рейды по тылам. Ни дня не проходило без тревоги. Трудно пехоте сражаться с конницей, но мы приспосабливались. Обычно наши части дислоцировались в населенных пунктах, сплошного фронта не было. Пора классической позиционной войны миновала. Получив сообщение разведки о готовящемся налете уланов, рота или батальон покидали населенный пункт, чтобы не подвергать опасности мирное население, выходили навстречу противнику и занимали выгодный оборонительный рубеж, обязательно используя естественные преграды - овраги, ручьи, перелески. Ведь в чистом поле, на голой местности, пехоте почти невозможно устоять перед кавалерией, а тем более разгромить ее с теми весьма ограниченными огневыми средствами, которыми мы в то время располагали.
   Очень часто наша оборонительная позиция носила характер засады. Мы поджидали неприятеля на выгодном для себя рубеже, тщательно замаскировавшись и распределив сектора обстрела. Головные дозоры вражеской колонны мы пропускали без единого выстрела, а когда основные силы приближались на 100-200 метров, открывали огонь залпами. Дисциплинированность и стойкость красных стрелков, внезапность огневого налета всегда приносили успех.
   Но и врагу порой удавалось обходить наши опорные пункты и прорываться в тыл. Наряду с белополяками в таких рейдах участвовали различные банды. Немало хлопот доставили нам конные отряды атамана Семенюка. Это был белорусский батька Махно, его недолгая разбойничья карьера чем-то походила на судьбу известного украинского анархиста.
   Семенюк был родом из Борисовского уезда, происходил из крепких середняков, служил в царской армии, показал себя храбрецом в империалистическую войну. После революции он перешел на сторону Советской власти и стал первым комиссаром Холопенического волревкома в своем уезде. Его решительности и мужеству мог позавидовать любой, однако политически он не созрел и не соответствовал должности. От природы склонный к крайностям, он скоро начал предаваться левацким загибам. В качестве главы волостного ревкома Семенюк стал расстреливать без суда и следствия всех сколько-нибудь провинившихся людей. Об этом произволе узнали в уездном центре, последовал приказ арестовать и доставить его в Борисов. По пути Семенюк бежал из-под стражи и укрылся в лесу. Несмотря на кровавые акции, его авторитет в уезде был все еще высок. Вокруг беглого арестанта стали сплачиваться разного рода авантюристы и проходимцы. Из истории партии мы знаем, как часто крайние левые элементы смыкаются с самыми правыми силами и затем полностью переходят на их платформу. Так произошло с бывшим комиссаром ревкома Семенюком - он стал оголтелым контрреволюционером, откровенным белогвардейским бандитом.
   Бороться с бандитскими рейдами по нашим тылам было чрезвычайно трудно. Войск Западного фронта едва хватало, чтобы сдерживать напор белопольских армий на передовой линии, а уж для тыла вооруженной силы не оставалось. Пользуясь этим, Семенюк и другие батьки поменьше калибром громили населенные пункты, грабили жителей, вырезали партийный и советский актив, устраивали дикие варфоломеевские ночи, глумились над безоружными людьми, старательно избегая встреч с частями Красной Армии. Но возмездие ходило по пятам за белыми бандами.
   В начале 1919 года мне довелось участвовать в подавлении белогвардейского мятежа в Гомеле, организованного черносотенцем штабс-капитаном Стрекопытовым.
   Время на войне очень емкое, вмещает в себя много всего. Со мной часто беседовал наш командир роты Григорий Поздняков, бывший питерский слесарь, член партии. Он давал мне читать книги и брошюры, объяснял трудные места в них, одним словом, политически меня просвещал. В свою очередь я стал делиться знаниями с другими бойцами, и это не оставалось незамеченным. Вызвали меня в политотдел дивизии, говорят:
   - Как смотришь, если пошлем тебя на военно-политические курсы Западного фронта? Вернешься политруком.
   - А долго там учиться? - спросил я.
   - Шесть месяцев.
   Срок показался мне слишком большим. Полгода за книжками! Да за это время и война может закончиться. Не поеду! Я так и сказал. Меня стали убеждать, что врагов на мою долю останется еще достаточно, однако переупрямить меня не смогли. И... применили военную хитрость.
   Вызывают снова в политотдел, вручают пакет с сургучными печатями. Приказывают доставить в Реввоенсовет фронта, в Смоленск. Беру под козырек, делаю налево кругом и еду выполнять приказание.
   Приехал в город, доставил пакет члену Военного совета фронта товарищу Пупко. Он его вскрыл, прочитал бумаги и говорит:
   - Вы прибыли первым. Устраивайтесь пока что, отдыхайте.
   На моем лице недоумение.
   - Куда я первым прибыл?
   - На курсы,- отвечает.- Вот в пакете направление от дивизии, вот личное дело.
   Я встал на дыбы, строптивый был.
   - Не хочу на ваши курсы! - закричал.- Воевать хочу. Меня обманули, я не знал, что в пакете!
   Член Военного совета спокойно меня вразумляет:
   - Что же вы на меня кричите, молодой человек? По возрасту я вам в отцы гожусь, был в подполье, в эмиграции и много где еще, но такого крика не слыхал.
   - Виноват,- говорю,- прошу извинить.
   - Война так быстро не окончится, как вы думаете,- продолжает товарищ Пупко.- Мировой капитализм предпримет против нас еще не один крестовый поход, и нам надо встретить его во всеоружии. Политические знания, большевистское слово - это цемент, скрепляющий Красную Армию, и нам крайне нужны кадры хорошо подготовленных политработников. Имея их, наша армия станет еще сильней и сможет разгромить любых врагов. Следовательно, ваше место на военно-политических курсах. Зачисляю вас слушателем, желаю успехов в учении.
   Ну что тут возразишь!
   Из нашей дивизии прибыло еще 7 человек, приехали товарищи из других соединений, стали учиться.
   Прошло полгода. Выпускники курсов получили назначения. Я хотел вернуться в свою 8-ю стрелковую дивизию, но меня послали в 17-ю. Она состояла почти сплошь из фронтовиков старой царской армии, которые участвовали в знаменитом Брусиловском прорыве, была закалена, боеспособна, а коммунистов среди ее личного состава было очень мало.
   Командиром 151-го полка, в котором мне предстояло стать политруком роты, был Глотов, орловский парень, старший унтер-офицер царской армии, храбрый и решительный человек. С ним я прежде всего и познакомился. Комиссара в полку почему-то не было, не то выбыл, не то заболел, и мне пришлось часто общаться с Глотовым. Это был одаренный командир, пользовался у фронтовиков большим авторитетом, но частенько выпивал, и потому от начальства ему нередко перепадали разные неприятности, вплоть до временного отстранения от должности. К политическим работникам он относился по-товарищески, понимал их необходимость в новой армии, заботился о них.
   Меня он принял радушно, познакомил с обстановкой, рассказал, что собой представляют бойцы и командиры полка.
   - В общем народ у нас неплохой, имеет большой боевой опыт, хорошо дерется, а в политике слаб. Но тут, как говорится, вам все карты в руки,- сказал он в заключение,- работайте.
   Политический уровень бойцов роты был действительно невысок. Но я сумел довольно скоро завоевать у них доверие, ко мне стали прислушиваться, все чаще соглашались со мной и однажды заявили удовлетворенно:
   - Теперь видим, что ты большевик, а не коммунист.
   - А в чем же разница? - спрашиваю с удивлением.
   Оказалось, большевиками они называли сторонников Ленина, а коммунистами приверженцев Троцкого. Много мне с ними пришлось потрудиться, пока они стали разбираться в основах политграмоты.
   А тут из политотдела дивизии поступила директива: создать в роте партячейку. Но из кого ее создавать? Стал проводить беседы, агитировать бойцов за вступление в партию. Слушают молча, сосредоточенно, согласно кивают головой. Когда мне кажется, что окончательно убедил их, спрашиваю, кто хочет стать членом партии. Молчат. Повторяю вопрос, а мне отвечают вопросом же:
   - Воюем мы за Советскую власть хорошо, политрук?
   - Хорошо.
   - Так что же тебе еще надо?
   - В партию будете вступать? Молчат.
   Наконец один боец, курский крестьянин, объяснил мне, почему он не хочет вступать в партию.
   - Пойми, политрук, попаду я в плен к белым, значит. Ну, что с меня взять мужик и мужик. Дадут в морду или шомполом огреют и прогонят. А ежели обнаружат в кармашке партбилет? Как пить дать, поставят к стенке и отправят на тот свет. А мне жить охота. Нам же Советская власть землю дала! После войны вернусь я домой да так заживу, что любо-дорого.
   Вот и попробуй переубеди такого, когда ему всего дороже личное хозяйство.
   Случилось так, что этот курский хозяйчик и в самом деле угодил в плен к белым. Всыпали они ему изрядно шомполов и чуть было даже не расстреляли. Хорошо что ему удалось бежать и вернуться в роту. Узнал я про его злоключения и спрашиваю:
   - Ну как, помогла тебе твоя беспартийность?
   - Нет, не помогла, политрук. Беляки они и есть беляки, ни с чем не считаются.
   Поскольку человек настрадался в плену, выхлопотал я ему двухнедельный отпуск домой. Как он обрадовался, как благодарил меня и командира роты перед отъездом и после возвращения из отпуска.
   Спустя несколько месяцев меня назначили комиссаром батальона.
   На новой должности я особенно подружился с комбатом Иосифом Нехведовичем, командиром роты Николаем Рябовым, разведчиками Петром Курзиным и Иваном Жулегой.
   К осени 1919 года войска нашего Западного фронта закрепились на линии рек Березина - Западная Двина. Часть Белоруссии была захвачена белопольской армией Пилсудского, в тылу у нее все жарче занималось пламя народного гнева, белорусские партизаны действовали в тесном контакте с нашими фронтовыми частями. Зимой мне довелось участвовать в совместном совещании армейских и партизанских командиров.
   Среди выступавших был 20-летний парень, мой сверстник, с широко расставленными глазами, упрямым подбородком, в серой папахе. С заметным белорусским акцентом он толково рассказал о военном и политическом положении в тылу белополяков, сообщил о боевых операциях своего отряда, дислоцировавшегося в Лепельском уезде. Выступление молодого командира понравилось всем участникам совещания.
   - Молодец Лазарь Мухо! - заговорили рядом.- Добрый хлопец!
   Мне захотелось поближе познакомиться с боевым партизанским вожаком, и после совещания я подошел к нему, еще не зная, что сделал первый шаг к дружбе, которая будет у нас на всю жизнь. Партизан оказался приветлив и прост в обращении. Полное его имя было Лазарь Васильевич Гринвальд-Мухо. В командирской столовке за ячневой кашей и морковным чаем он поведал мне о своей жизни, в которой было немало похожего на мою.
   С 11 лет батрак в Витебской губернии, потом рабочий телеграфной линии, солдат инженерного батальона. После Февральской революции участвовал в разъяснении политики партии большевиков среди населения родной Бочейковской волости, крестьяне избрали его заведующим Народным домом, который был открыт по его инициативе.
   В феврале 1918 года вступил в партию, сражался в красногвардейских отрядах против немецких оккупантов близ Лепеля, Ушача и Полоцка. После заключения Брест-Литовского мирного договора был на военно-политической работе, воевал на Южном фронте, получил контузию и вернулся для поправки в Белоруссию. Но он был нетерпелив, вроде меня, и пролечился всего две недели вместо рекомендованных врачами шести месяцев. Снова советская, партийная, военная работа, организация партизанского отряда в тылу белополяков и смелые операции по нападению на мелкие гарнизоны, военные учреждения, штабы, склады и коммуникации противника.
   Эта первая встреча с Лазарем Гринвальдом-Мухо глубоко запала мне в душу. С того дня я подолгу думал о нем, о наших товарищах по ту сторону фронта, об их опасной, мужественной борьбе. И даже не предполагал, что их судьба станет вскоре моей судьбой.
   Вторая встреча с Лазарем Васильевичем произошла летом 1920 года, а со следующего года он больше в тыл врага не ходил, был переведен в особый отдел Западного фронта, стал работником военной разведки, затем чекистом, пограничником. Долго служил в Белоруссии, и здесь нам приходилось часто встречаться и сотрудничать.
   В 1938 году Лазарь Васильевич с отличием окончил Военную академию имени Фрунзе, и в годы Великой Отечественной войны наши пути несколько разошлись: я руководил партизанами и подпольщиками в тылу оккупантов, а Гринвальд-Мухо командовал стрелковой дивизией на фронте.
   В январе 1963 года я проводил славного боевого друга, гвардии полковника в отставке, кавалера многих орденов в последний путь. Его светлый образ незабываем, он из тех людей, которые не просто мелькнут на дороге жизни, а резко, активно вторгаются в твою судьбу, самим своим появлением, обаянием своей личности настраивая тебя на крутой поворот биографии, на смелое, бескомпромиссное решение. И такое решение я вскоре принял. А пока, после первой встречи с Лазарем Васильевичем, продолжал участвовать в оборонительных боях на Западном фронте.
   В конце декабря 1919 года я находился в роте, стоявшей в деревне Жартай, которой командовал Ильин. Кто-то из местных жителей передал мне запечатанный конверт без адреса. Я прочитал письмо. Оно было от польского офицера. В издевательских выражениях он ставил в известность красное командование, что намерен со своими уланами встретить Новый год в деревне Жартай и потому повелевает "хлопам" убраться из нее подобру-поздорову.
   Я показал письмо Ильину. Мы оба много чего навидались на войне, достаточно хорошо изучили повадки белополяков, но с подобной наглой выходкой сталкивались впервые. Комроты прочитал офицерское послание бойцам и спросил их:
   - Проучим панов, товарищи?
   - Проучим! - раздались голоса.- Пусть только сунутся, врежем им по первое число!
   Вскоре мы с Ильиным прошли по всем нашим позициям и огневым точкам. Местность подсказала нам, что противника надо ждать только со стороны сосняка, подступающего к болоту. С юга деревни протекала небольшая речушка с топкими берегами, очень быстрая, отчего даже в лютый мороз она покрывалась льдом лишь по краям, да и то ненадежным. Через речку был мост, близ него, на мельнице, у нас находилось пулеметное гнездо. Мы решили организовать полякам целую систему засад, превратить деревню в смертельную ловушку для обнаглевших врагов.
   Накануне Нового года рота была скрытно выведена из Жартая. В деревне мы оставили небольшую группу красноармейцев, которые должны были открыть огонь по неприятелю и отойти в лес на север, чтобы перерезать дорогу в соседний Селец. На опушке леса мы посадили в засаду стрелковый взвод. С еще одной группой бойцов я занял прогон в деревню Жартай. Кругом намело много снегу, и нам пришлось потрудиться, оборудуя надежную позицию для станкового пулемета.
   Морозная ночь тянулась невероятно долго. Неприятель не появлялся, и все мы уже мысленно ругали себя, что поверили письму. Я уже мечтал, как утром вернемся мы в теплые избы, согреемся кипяточком, поедим вареной картошки, а может, и блинами хозяйка угостит по случаю новогоднего праздника.
   Но вдруг перед рассветом с позиции первой группы раздались выстрелы. Они все удалялись от нас, и мы поняли, что согласно плану бойцы заманивают белополяков в лес, к пулеметной засаде. Так и произошло. Подпустив улан поближе, пулеметчики открыли огонь. Враги сразу же повернули и понеслись к мосту. Только первый их десяток проскочил на ту сторону, как сразу же был скошен пулеметными очередями с мельницы. В кавалерийских рядах стало твориться нечто невообразимое. Быстро скачущую конную лавину и днем-то нелегко повернуть назад, а в предрассветных сумерках, под убийственным огнем засады, на узком мосту это сделать просто невозможно. Образовалась свалка. Уланы давили друг друга, падали с конями в реку, проваливались под лед, тонули.
   Некоторым всадникам удалось, однако, развернуться. Они поскакали по деревенской улице, ведущей к прогону, тут заговорил наш пулемет. И вновь повторилась паника, свалка, столпотворение. Мало кому из конников удалось вырваться из деревни живым.
   Над Жартаем взошло бледное зимнее солнце и осветило всю картину - трупы коней и кавалеристов, истоптанный копытами, забрызганный кровью снег.
   Таким был мой последний памятный фронтовой бой в гражданскую войну.
   В феврале 1920 года командир батальона Нехведович спросил меня, согласен ли я пойти в тыл врага организовывать партизанские отряды.
   Я глубоко уважал Нехведовича, и его предложение меня тронуло.
   - А справлюсь? Там ведь не фронт, совсем другое...
   - Справишься. В партизанских отрядах воюют простые деревенские парни. А у тебя и у меня военный опыт. Можешь кого-нибудь еще предложить?
   Я подумал и назвал Курзина, Жулегу и Рябова.
   Нехведович одобрил мой выбор, спустя некоторое время поговорил с этими товарищами в отдельности, и мы стали ждать вызова, готовясь к предстоящей новой и рискованной работе.
   Но одной моральной подготовки мне показалось мало, и я стал временами отпрашиваться у командования в разведку по ближним тылам противника. Тогда-то и произошла моя последняя встреча с атаманом Семенюком. Собрав сведения об укреплениях противника на Борисовском направлении, я и Петр Курзин возвращались в полк, осторожно приближаясь к линии фронта. На пути у нас лежала родная деревня Семенюка Селище, ее следовало обойти, как обходили мы все населенные пункты, но Петр упросил меня изменить этому правилу. Причина у него была из ряда вон выходящая, а у меня не хватило духу отказать ему.
   Петр был давно влюблен в сестру атамана, и она отвечала ему взаимностью. Как они ухитрялись любить друг друга, находясь в противоположных лагерях, по разные стороны фронта, одному богу известно. Тем большего уважения заслуживало их глубокое чувство, так несвоевременно вспыхнувшее. Конечно, я шел на риск и нарушение правил войсковой разведки, но фронтовое товарищество тоже чего-то стоит.
   Мы вошли в деревню, убедившись предварительно, что неприятеля в ней нет. Курзин отправился к своей возлюбленной, а я приютился в соседней хате у бедняков, сочувствовавших Красной Армии. Спрашиваю хозяина:
   - А что, сам атаман частенько наведывается домой?
   - Когда как,- отвечает.- После хорошей поживы обязательно прискачет с телохранителями, день-другой поколобродит - и опять исчезнет.
   - И никто ничего не знает о приезде?
   - Никто ничего. Дюже осторожен атаман.
   - Полинял батька Семенюк,- говорю,- прежде он похрабрей был.
   В это время на улице зацокали копыта. Атаман оказался легок на помине и в сопровождении нескольких всадников приближался к своему дому, где находился мой друг Петр Курзин. Еще минута - и бандиты спешатся у ограды. Раздумывать было некогда, и я метнул из-за плетня в конников гранату, затем вторую. Яркие вспышки пронзили темноту, испуганно заржали кони, раздались выстрелы в воздух, бандиты ускакали.
   Петр с наганом в руке выскочил из дома, подбежал ко мне, я сказал ему одно слово: "Семенюк", он все понял, и мы огородами вышли из деревни.
   Впоследствии мы узнали, что атаман, рассказывая об этом случае, жаловался на тяжелую жизнь свою, сетовал, что не пришлось в тот раз побывать дома"кто-то помешал". Это была одна из последних жалоб белорусского Махно. Во время наступления на Западном фронте в 1920 году красные войска добили Семенюка.
   Горькая земля
   Исторические судьбы народа. - Семь шкур за осьмушку махорки. - Фронтовики становятся подпольщиками. - В тылу врага. - Иду на связь. - Семья патриотов
   Молодое Советское государство не могло сдержать чудовищного напора всемирной буржуазии. Буржуазно-помещичья Польша захватила западнобелорусские земли и ряд литовских районов, в том числе и город Вильно (Вильнюс).
   В результате захватнической политики польских помещиков и капиталистов, поддерживаемых международным империализмом, многострадальный народ Белоруссии был насильственно разделен на две части - восточную, где сохранилась Советская власть, и западную, где воцарился социальный и национальный гнет панской Польши.
   Народ Западной Белоруссии не мог примириться с господством польских панов и развернул вооруженное сопротивление захватчикам, которое продолжалось и после окончания военных действий на советско-польском фронте и заключения Рижского мирного договора. В частях Красной Армии служило много выходцев из западнобелорусских районов, они-то в первую очередь и просили командование, руководящие партийные органы послать их в партизанские отряды, сражавшиеся на оккупированных землях. Вместе с тем в числе добровольцев было немало белорусов из восточной части республики, а также представителей других народов, считавших своим интернациональным долгом помочь братьям по классу в их освободительной борьбе.
   Судьба белорусского населения в оккупированных районах чем дальше, тем становилась все горше. Лучшие земли находились в руках помещиков, кулаков и церквей. Бедняцкие и даже середняцкие слои крестьянства жили в нищете, работали исполу за третий сноп.
   Монопольные цены на предметы первой необходимости в сравнении с ценами на сельскохозяйственную продукцию были непомерно высоки. 1 литр керосина, например, стоил 50 грошей, коробок спичек-10, 1 килограмм соли - 20, осьмушка махорки - 70, 1 килограмм сахара - 1 злотый 10 грошей, а пуд хлеба - 1 злотый 80 грошей, 1 килограмм масла - 80 грошей, десяток яиц - 10 грошей.
   Получалось, что за десяток яиц крестьянин мог купить лишь коробок спичек, за 1 пуд хлеба и 30 яиц - 3 осьмушки (150 граммов) махорки, за 1 килограмм сливочного масла - 1 литр керосина и 1,5 килограмма соли.
   В результате такого соотношения цен, установленного по произволу буржуазно-помещичьего правительства, миллионы белорусских семей не имели самого необходимого, существовали впроголодь, находились в постоянной кабале у богачей. Как правило, весной, когда у бедняка кончались запасы хлеба, который он ел пополам с лебедой и головками клевера, ему приходилось идти на поклон к помещику или кулаку, просить взаймы полмешка ржи. А во время уборки хлебов надо было не только полностью вернуть долг, но еще и отработать несколько дней на хозяйском поле. Ростовщический процент на селе стал правилом и больно бил по изнемогавшим в труде и бесхлебье людям.
   Наемные работники получали мизерную плату. За целый день жнея могла заработать 50-80 грошей (5-8 коробков спичек), а косец- 1,5 злотого (100 граммов махорки и коробок спичек). Хата крестьянина-бедняка или батрака вместо керосиновой лампы освещалась лучиной, кремень, трут и кресало заменяли ему спички. Основной обувью в деревне повсеместно были лапти, одежда шилась из домотканой дерюги.
   На каждом шагу крестьянина подстерегали штрафы, душили всевозможные подати. Платить их требовалось в двухнедельный срок, за опоздание взимали в двойном размере.