Вайман Наум. Щель обетованья

Да, театральностью, если хочешь, они были обречены играть роль. А когда играть надоело, жертвенность показалась "жестокой", захотелось "просто жить" - конец стал неизбежен. Вроде бы радоваться надо, что греха таить, жизнь стала удобней: личная свобода, благополучие, "просто жить" вообще удобнее, естественней, чем играть, но мне почему-то неуютно, холодно, страшно... Боюсь, что это не только конец спектакля, когда граждане довольные расходятся по домам, не только конец игре, а и жизни конец, расходиться-то некуда, нету дома, родной дом - сцена! Иосиф:"Все что ты говоришь замечательно вписывается в мою концепцию, а это говорит о том, что ее можно применять не только для эстетических аллюзий. Может я вообще открыл универсальную систему, хи-хи-хи? То что ты испытываешь, как и миллионы других, - это страх индивидуации. Вообще, страх перед буржуазным образом жизни - это страх перед индивидуацией и желание вернуться в родовое стадо. Ну, у нас еще и жрать многим нечего, но этот страх все равно - главное. И не случайно, что у русских и у евреев. А то что одновременно - ирония судьбы..." Парень на другом конце скамейки стал разбрасывать крошки. Слетелись голуби. Девушка смеялась, показывая пальцем на голубиные ссоры. А мы разбирались с индивидуализмом: отчего побеждает, если все его так боятся. Я:"Да индивидуализм-либерализм против рода и не бунтует, скорей он против романтизма, идеологической целеустремленности! В этом и сила его, что никаких целей перед собой не ставит, и поэтому формирует систему открытую, саморегулирующуюся, для которой приспособляемость - главное, и получается, что способность такой системы к технологическому усовершенствованию на порядок выше, чем у систем идеологически заданных. Так что неувязочка получается..." Иосиф:"Открытая система, да, но в открытой системе неизбежно углубляется обособленность, а вместе с ней тоска индивидуации, да, жить становится легче, но эта легкость невыносима..." Тоска навалилась. Тяжелая, параноидальная. Завтра свиданка. Уж не с того ли... А может правда: чушь - вся эта романтика героизма? Полюби беззащитность, прикипи к кочевой судьбе. И обид не копи. Как рыба на льду, раздувай жабры, дыша памятью. Лед молодой, слышь, цонкает, будто перетянутая струна... Силу жизни дано сохранить лишь великим слабакам, одиноким дервишам, в немыслимом танце отрешения и любви. Фильм "Враги. Любовная история." По Зингеру. О прибитых бурей к спасительному, но чужому берегу, судороги одиночеств, извивающиеся обрубки жизней... 14.10. Третьего утром перехватил ее в Ришоне и поехали в "Императорскую". Жара была давящей. Выглядела прекрасно. Три пистона хлопнул, как в старое доброе время. Потом поехал на работу. Вечером еще один, жене, по инерции. На следующий день рано закончил: бесенят из-за жары отпустили, и опять в "Императорскую". Пятого - отдыхал. Шестого рано закончил, все та же жара несусветная, пошли в Музей. "Портрет в живописи 17-ого века", буфет, кино. "Дневник Нени", итальянское. В последнем ряду. Это было интересно - дневниковая форма в кино, но только полфильма, а потом пошла истерика в тупике. В тупике творческого замысла. Или дневник - форма безвыходная? На ее закидоны голых ног не реагировал, чувствовал - надорвался малость в этой "Императорской". Да, пятого старший прилетел, книжку привез. Так значит шестого мы были в "Императорской"? А когда ж в Музее? Спуталось. Седьмого "Императорская", в промежутке - о книжке, потом пляж, потом обмыли книженцию в ресторации. Когда ждал ее у выхода, увидел на другой стороне Володю, попытался за столб спрятаться, но он заметил, замахал руками, пришлось подойти. Приблизившись, узнал в озабоченно суетящейся группке Дану и Некода. Дана была в шляпке, вид измученный. "Наум, у нас национальная катастрофа." Оказалось, что Некод свою инсталляцию оставил на ночь в садике на набережной, где была выставка, ну и ее, конечно, разломали, доски расписанные на костер пошли. "Варвары!" - выразилась малорослая экономка. Мужичонка с носом-картошкой помогал собирать недоломаннное. Дана поинтересавалась не с машиной ли я, помочь доски транспортировать. Нет, говорю, ужасно жаль, но никак не могу, просто вот никак, ужасно спешу. Володя заприметил мою суетливость и возлюбопытствовал, но я, отнекиваясь, откланялся. Ты уже вышла, искала меня глазами. А дома небольшой скандальцоно, подозрения, где был и т.д. Ну натурально встречей с Володей, гибелью культурных ценностей и нашествием варваров объяснил (повезло, она перед этим Володе звонила, и он сказал, что меня видел), возмутился подозрениями. Искренно. В воскресенье поехали в Наби-Самуэль. Поднялись на крышу мечети. Там будка с часовым. Будка есть, часовой - °к. Дверь на минарет под замком. Но и так высоко. Продувает жабры. И Иудея внизу: холмы, деревеньки, минареты. Москва уходит, съедается туманом, равнодушием усталости и злостью от здешних дел. Сейчас свистопляска вокруг похищенного солдата. Рабин затопал сапогами на Арафата, как ленивый барин на денщика-прохвоста: и надо бы за воровство выгнать, да разве ж без него обойдешься? 15.10. Суббота. Вчера ночью этот кретин отдал приказ штурмовать дом, где прятали похищенного солдата, подписав ему тем самым смертный приговор. Погиб и командир штурмующих. Дюжина раненых. (А что, не пойму, нельзя всех газом каким-нибудь усыпить?) Поспешил ликвидировать "дело" - скоро Нобеля получать, как бы не сорвалось. Пожертвовал солдатами чтобы выручить Арафата, а вернее - себя, свою политику, связанную намертво с Арафатом. Они теперь сиамские близнецы. Тяжкую ответственность, которую поначалу сгоряча взвалили на Арафата, быстренько с него сняли, под предлогом, что солдата прятали, мол, не в Газе. И оппозиция операцию поддержала! Опереться в этой стране не на кого. Вс°, сгнила. Протоколы сиамских близнецов. Неплохое название для порноромана. После Наби-Самуэль поехали через Иерусалим в Абу Гош, перекусили, и - в аэропорт. Тут я посадил ее на автобус и остался встречать Вадика. Жуткий хамсин, затяжной, уже месяц держится. Народ иудейский, обливаясь потом, смеясь и ругаясь, плотной толпой окружал выход из терминала. Прилетевшие на Святую землю с трудом пробивались. Наконец, появился Вадик. Он нес только сумку. Обнялись. - А где чемодан? - А я все в сумку запихнул, чего лишнее таскать. Но я тебе книжки взял. - Аа, отлично. - Одну только не взял, не влезла. Ну, это мне сразу не понравилось. Как это не влезла? Вон у тебя целлофановый пакет в руке, пустой. Идем к машине. Молчим. Даже неловкость возникла. - Знаешь, - решил я переключится, - вот годами мечталось о том, что ты приедешь, и вот ... чудеса! - Да, чудеса. Привез письмо от Любы. Наум, здравствуй! Я рада, что мое письмо, этот листок окунется в атмосферу Земли Обетованной, что его коснется ветер с моря или из пустыни. Сквозь расстоянье я протягиваю руку для рукопожатья. Тебе слышны пески пустыни, Тебе история - не новь! Пусть удивленье не остынет И не оставит пусть любовь. Песчинки сыпятся с ладони Как жесты, встречи, как вода, Руки пожатье тем бездонней, Чем быстротечнее года. ----Вот какие строчки, Наум, мне пришли однажды на ум... Вадим мне передаст альбом про Израиль и листая его я буду мысленно и иллюстративно представлять те уголки природы и архитектуры, которые предстанут перед Вашими светлыми (голубыми и карими) очами, мои уважаемые собратья по перу! Я желаю Вам приятных совместных прогулок, веселых минут, а лучше часов. Конечно же л°тной погоды в поэтических взлетах. Наум, мне особенно понравились три Ваших стихотворения. 1."Преклониться хоть дай, дай опомниться". В нем такая боль и неизбежность разлуки, такое желание удержать миг и неповторимость любой встречи. Я его напеваю на новый, постоянный мотив, правда без гитары. 2. "Текут, текут неторопливо..." По форме и содержанию - шедевр. Оно такое плавно-переливающееся, все движется: "текут", "крутились", "скользила", "текли" и ... остановка "стоял я" - какой-то элемент непоколебимости и вечности, тихого замирания перед непреходящим и неизчезающим. 3. "Ах ты распутная и дикая..." От этого стихотворения веет ромашковым полем и полынной свежестью, а не ладаном (хотя ладан тоже приятен). Я его читаю всегда со светлой таинственной улыбкой, думая о том, что любовь, если она истинна и прекрасна, никогда не бывает греховна. Наум, если будет возможность и время, то напишите мне пару строк о вашем досуге с Вадимом. Кстати, мы очень часто слушаем "Крылатку". Привет Вашей супруге и сыновьям, ведь они (я скромно надеюсь) уже знают меня по сборнику "Я не одна..." И эти две недели я тоже не одна, а мысленно с Вами, с вашей улыбчиво-теплой землей. С уважением и пожеланием всего счастливого и доброго Люба Утром ездили втроем на море, в Пальмахим. Шла большая волна. Вадим собирал ракушки. А я гулял с супругой вдоль моря. Е° взяла. Е° всегда берет. И чем дальше, тем цепче. Вдоль кромки моря носились два белых "лабрадора". Вечером домашний закусон с водочкой, с рыбками всякими и солениями. Завтра поедем на Север. Вадим назвал свою новую, третью, книжку "На Востоке". Дал почитать, стесняясь. Я гадал ей по иранской ткани Цвета крови в розовой пыли В эту пыль свалили на аркане За конем меня поволокли. Сколько было их жестоких стычек В жизни той, небывшей - сколько дел! Из-за дамы с сотнею косичек Я большие муки претерпел. Помню лишь насупленные брови Тонкий нос победный и прямой... Но подол расшит моею кровью У московской женщины одной. С ней далек я от цветного рая. Задыхаюсь, брежу, ворожу. Волосы ее перебираю И слова персидские твержу. Персидские... И по-английски-то двух слов не знаешь, эх-ма! В понедельник с утра опять к морю - дорвался житель равнин. И еще он загореть хочет, чтоб в октябрьской Москве шоколадной кожей пофикстулить. Пляж был безлюден. - Да, совсем забыл, - сказал он, доставая конверт из сумки, тебе ж письмо от Миши. Тут промокло немного... Да я думаю, там ничего особенно важного. Я жадно глотал Мишино письмо. Оно было о книжке. Углы были замочены и я с трудом разбирал. 6 октября 94 Здравствуй, Наум! Вот уже два месяца, как ты уехал - грустно ужасно! Ты говорил, что у вас не получаются вести такие разговоры (как мы вели), а здесь другое: такого человека, как ты, нет. Я просто поражаюсь твоей способности долго таить в себе... - ну, то, что ты называешь в стихотворении "изнурительная тоска по любви" - и сохранять ее. Верно я понимаю, что когда ты оказался здесь, эта тоска как бы исчезла, и было ощущение любви? Конечно, это связано с молодостью. Но и еще что-то: мне трудно сказать, что это такое - в стихах твоих я это чувствую, а назвать трудно. Вот видишь, вышла книжка - и хоть чуть позже, чем Андрей обещал, но довольно быстро. Для меня книга стала как бы открытием: буквальнооткрылась некая дверь. И то, что прежде я недопонимал в твоих стихах, стало гораздо более понятным. И близким. Я попробую написать рецензию попробую в НЛО, в "Арионе". Понимаешь, я как бы стал чувствовать эти вещи за тебя: "Когда иссохнет сердца лук тугой..." Или это место:"И вспомнишь тут Москву,//дороги в выбоинах..." То есть, я понял, наконец, как ты видишь прежнее - и хоть ты говоришь, что забываешь то, что было, в стихах видно; что-то в глубине души - не забывает. А потом, той Москвы и здесь теперь нет. Конечно, это о нашей молодости. Мне очень нравится "Дурманом бессмертия рода" - посвященное Иосифу. Вообще я понял, что многое из того, что я критиковал прежде в твоих стихах, - это особый строй мысли. И когда этот строй мысли превратился в стиль - а в книжке это сразу видно, все стало на свои места. Это действительно особый стиль - и сочетание то верлибра, то белых, то рифмованных. То есть я почувствовал, что душа сказывает себя, оставаясь собою, по-разному. По сути каждое стихотворение - рассказ. И у меня исчезло то ощущение, которое было прежде - что главное настроение разочарование в Израиле. Нет, по этим стихам видно, что я был не прав. Просто у тебя такое отношение к реальности, к реалиям, к тому, что вокруг - и интересно, что это не "ироническое" отношение, а как бы несколько полярностей. На полюсах - сарказм и нежное любование. А между ними трезвая, хоть и горькая констатация; просто наблюдение как бы со стороны. Мне очень нравится "Хорошо сидеть в пустом нарядном кафе..." Но и "Какие-то блаженные пространства" - и на сколько это разные стихи. Основное, мне кажется, ты пишешь правду: как душа чувствует, так говоришь. Если правда жестокая, ты этого не пугаешься. И как бы эта правда стала основной струной, и художественные особенности вырастают из этой правды, из этого строя души. Порою ты прямо с ожесточением кричишь тому, что вокруг - но не спрашиваешь его почему оно такое, но и не объвиняешь. Теперь мне нравится и "14.1.91. Семь вечера" - а прежде я счел бы его угловатым. Но - и это именно книга сделала - я почувствовал этот основной тон, и как бы он организовал художественные средства. "Романтическая баллада" мне нравится по-прежнему - и я удивляюсь, как разные настрои дают жизнь стихам. И это - "Я вышел вон из кокона канона" - в конце, и правда ощущение неба, и, как ни странно, не иного, а земного. Голубого неба, которое всегда сопутствует мечте. А по сути, ведь именно мечта переносит как через "пустые" пространства: к новому ожидаемому. Я помню это стихотворение прежде, но теперь читаю его по-новому. Вообще, в этот приезд ты и предстал как бы по-новому: жизнь до 78-го, приезд в 91-ом - все как бы другие эпохи и ты был другим. А в этот раз видны сразу и тоска и надежда. У тебя есть буквально стихотворение об этом:"Садится солнце..." И ты пишешь, (говоришь) "почудится", а ведь это не то, что почудилось и ушло, оно готово почудится снова, оно ждет только минуты. А рядом спокойно-мудрое:"Рано утром сойду"... Интересная вещь, Наум: умом понимаешь, что стихи написаны в разное время и в разных обстоятельствах и разных настроениях - но когда они рядом в книге, возникает ощущение, что это как бы страницы души, и они рядом друг с другом. Конечно мне по душе, ближе те стихи, где веет покой, или мечта, или мудрое понимание. Но я научился понимать и более брутальные - как "скелет столицы". Это вообще очень хорошо сказано - "скелет столицы". Мне кажется даже, что в определенном настроении ты видишь окружающее действительно как "скелет" бытия, и я начинаю доверять этому. "Опять повалит гнусь из всех щелей, под звон трамвайных окон..." Наум, сейчас мне не хочется говорить что-то критическое: когда любишь книжку, хочется что-то и не замечать. Но по сути, выразительность почти всегда соответствует у тебя сюжету. То есть я отучаюсь думать, что я, допустим, сказал бы иначе: я бы просто увидел это иначе. А из твоего видения вытекают и такие слова. В каком-то смысле строй баллады прорывается почти в каждом стихотворении - что-то такое...: видимо, в каждом стихотворении ты хочешь рассказать о том, что переживаешь. Даже в этом маленьком "На каждой травинке..." тоже рассказ. В общем, я попробую все эти впечатления собрать в рецензию-рассуждение. Но - еще раз - впечатление от стихов в книге - совсем другое чем было прежде. ----------------------------------------Дела мои, Наум, не важные: не удалось обойти депрессию. Мучаюсь ужасно, и, главное, трудным становится что-то сделать, позвонить, организовать. И хотя "опыт" такой жизни есть - все равно пугает. Да и просто тяжело. Терпимо, но трудно. Когда говорим с Иосифом, я удивляюсь: он вообще считает, что культура кончается. Правда "конец" он отодвигает далеко - когда он будет, никто не знает. Я чувствую, что в каком-то смысле он прав. А в другом - нет: трудно поверить, что все, что так дорого, может кончиться. Я скорее чувствую, что возможности большие, и сделать можно много - и так обидно, что у меня самого сил сейчас нет: болезнь оставляет только борьбу за ежедневное существование. Вика поехала на весь октябрь в Германию: сначала ярмарка, потом три лекции в университете. Она просила передать тебе привет. Боря Колымагин потерял работу в журнале, а за три года привык и теперь нервничает. О Ване я тебе говорил, что пока помириться толком не удалось. Конечно, и я виноват, и у него характер трудный. Я рассказал ему как ты приезжал, он передает привет.С Андреем я еще не виделся, но увижусь, передам фотографии, заберу "Ведуты". Вот сегодня отдам это письмо Вадиму, а он совсем скоро уже будет у тебя. Черт, по-дурацки я устроил жизнь: так хочется тоже слетать к тебе, а собаки, и денег нет. Когда берешь собаку в дом, жалеешь, а потом это связывает дико. Но конечно если бы дух был на подъеме, нашел бы и способ... Нина неважно себя чувствует - депрессия. Так жалко ее. Она шлет тебе привет. Наум, ты, как будет хоть немного настроения, пиши мне. Пиши всякие впечатления: от книг, от фильмов, от жизни. Конечно теперь можно приезжать хоть каждый год - но письма - нечто другое. Помнишь эпоху, когда можно было только писать, звонили-то редко-редко, а уж приехать - и вовсе невозможно. Все-таки, хоть что-то лучше стало. Наум, спасибо за деньги. Сейчас это очень было важно. Я помню про свой долг, и буду собирать. Ну, пока что все. Пиши обязательно! Передавай всем дома привет; пожелай всем здоровья. Обнимаю. Миша. Вадик собирал ракушки. Я лег на песок и закрыл глаза, отгоняя демона злости. "Я думаю там ничего особенно важного"... Потом приподнялся, огляделся, а Вадик пропал. В море никого. Вокруг - никого. Какой-то старичок в кепочке, с тоненькими ручками у моря присел. Вдруг выпрямился и оказался Вадимом, бывшим чемпионом Института Связи по боксу во втором полусреднем весе... Эта мистическая метаморфоза меня испугала... Вечером повезли его в Яффо. Взял отгул на три дня, отвез Вадика рано утром на экскурсию, а сам поспешил на свиданку. Еще на пляже проболтался ему, что "она" приехала. Он взволновался, захотел познакомиться. Однажды, давным-давно, в результате моих рассказней, он ей приснился, что она с ним в ванне, а я рассказал ему о ее сне, кроме ванны, три года назад, в Москве, и он был ужасно взволнован тем, что снился кому-то в далекой стране, женщине, о которой ничего знал... Да, свести их было бы любопытно. Но, подумав, я решил этого не делать. Поехали в Иерусалим на открытие выставки Писсаро. В пять надо маму встречать. По дороге попросилась в Латрун. Завернули. Поднялись в нашу келью паладина. Свершили обряд у бойницы. Внизу все те же закутанные в белые платки арабские бабы собирали маслины в решетчатые корзины. Другие сидели под оливами на ковре, сортировали да песни пели. Постоянство этого пейзажа со сборщиками маслин напугало. Или то, что они были совсем рядом? Короче у меня что-то ослабел перед вводом (как у тебя с девушками выходит? выходит хорошо, входит плохо). Однако ж с грехом пополам свершили. Потом сидели у порога кельи, смотрели вниз, на разбег полей. Звякнул тонко и нежно колокол. Еще раз. - Мне этот вид иногда снится, и голос высокий одну ноту тянет, будто воет... Недавно, перед отъездом, вот будто сижу здесь, и вдруг мама меня зовет. А утром - звонок... Открытие выставки Писсаро перенесли. Перекусили на скамеечке в "Саду колокольчиков". Зашли в Монастырь Креста, где Шота Руставели пописывал "Витязя". Побродили по пустому собору. Русская девушка ступеньки подметает. Солнце купола плавит, а во дворике тенисто, прохладно. Потом отвез ее домой, вернулся, и через час потащился встречать маму: опять толпища, толкотня, духота. Дождь пошел, но духота только усугубилась. Мерзкий дождь, горячий. Долго ждал. Появилась, наконец. Совсем старушка... В среду с утра поехали с Вадимом в Иерусалим. Завернули в Латрун. Поднялись в крепость. Восхищенно глядя вокруг, спросил, был ли я тут с ней. Рюхает. "Да это наше место". Кивнул понимающе. Еще в Эмаус заглянули, в нише в стене византийской базилики кто-то пристроил картинку с иконой Владимирской Божьей матери. Вадик богобоязненно закрестился. По дороге в Старый город заехали в Синематеку, перекусить в кафе над Геенной Огненной, дернули пива как следует, и - пешком в Старый город, по полной программе: Еврейский квартал, Кадро, Стена Плача, арабский рынок, Церковь Гроба Господня, Виа Долороса, Львиные ворота... Церковью Гроба восхищался: "Средневековье!", крестился во все стороны, свечи ставил, пару свечей домой взял: "Мама рада будет." Вернулись без сил. И уж которую ночь сплю плохо... Утром - на море. - Я всегда испытываю облегчение, когда она уезжает, - делюсь с ним. - И сейчас... На самом деле я никогда ее не любил. Никогда не был в нее влюблен... Я вообще никогда никого не любил. А женщины, в которых я был влюблен, иногда даже сильно влюблен, были мне настолько чужды, что даже влюбленность не помогала. С ней этой чуждости нет, она мне близка. Настолько, что без не° уж и не представляю себе... - А у нас (мы просто обменивались монологами, только покачивая головами в знак понимания) - все вместе, и страсть, и дух, такой сплав... Часами занимаемся любовью, такого со мной еще никогда не было... А потом часами стихи разбираем... - Знаешь, это интересное дело, я вот тоже обычно этот процесс не затягиваю, иной раз и рад бы, да.., вот, а с ней - такое ощущение, что можно это делать вечно... - Однажды была страшная гроза, мир за окном раскалывался, дождь, град, ну знаешь, как бывает в Москве, и мы с ней в постели, и такое ощущение накала, единства со всей этой бушующей стихией, единства с хаосом, будто куда-то в преисподнюю несет нас.., и вдруг гроза кончилась, и стало как-то страшно, и неловко, будто жуткую тайну узнали, будто... какие-то мы теперь покинутые.., и даже разъединились и лежали рядом, боясь коснуться друг друга... - А у меня с ней тоже однажды странная вещь произошла, такое было состояние... будто какой-то страшной тягой душу из нутра вытягивает... и я заплакал, просто слезами облился... - А у меня даже с ней иногда... ну знаешь, слишком... слишком много тела. Тлен какой-то ласкаешь... я недавно утопленника видел... на глазах синел, лежал на берегу... и я подумал: вот тело - дунул и нет. Потом встретились у Музея с Володей. Познакомил их. Пошли в Дом Азии, Володя сказал, что там кофеюшка есть симпатичная. Ходили по этажам, ремонт идет, русский мат, наконец нашли кофеюшку, чинно, адвокатишки сидят, бизнесмены. Сели у окна. Я преподнес маэстро и учителю книжицу. Володя поблагодарил. Покрутил в руках: обложка, печать, аннотации. "Ничего,- сказал. - Я дома внимательно посмотрю. Потом поговорим." Заказали по чашке кофе, двойной экспрессо, и круасончик на всех, Вадим попросил еще пиво. Володя: "Кофе с пивом?!!" Вадим страшно смутился, как деревенщина, попавший на завтрак аристократа. Потом долго мучился своей промашкой, что Володя про него подумает. Дома попросил Володин сборник. Остался в недоумении. Потом бросился свою рукопись править. "А ты знаешь, я тут девиц видал, из Африки они что ль? ну точно как у меня в стихах "из-за дамы с сотнею косичек я большие муки претерпел", вот я сейчас переделал:" из-за дамы с тысячью косичек" - правда лучше?" Я кивнул. "Только слово "дама" к такого рода существам не подходит. Уж лучше "дева". "Да?" Задумался. Вечером заставил меня есенинские романсы петь и любин "освяти поцелуем обратный мой путь", изнасиловал. Я даже позволил себе критическое замечание. Но потрясенный встречей с Володей, он в глубоком припадке неудовлетворения собой даже Любу не защитил: "Да, да, "букашки" - это нехорошо, неконкретно, я скажу ей..." А когда с Володей распрощались, пошли в Музей. - Аа, импрессионисты, - кисло сказал Вадик, - не люблю я их... С них-то все и началось... - Все это безобразие, - говорю. - Вот именно, - поддержал он на полном серьезе. 16.10. Ночью лил дождь, но с утра распогодилось. Поехали на Север. Накрапывало. Поднялись на Фавор. Вкусили грозовых далей Преображения. Потом - на гору Арбель над Тивериадой. По дороге показал ему место, где Саладин крестоносцев разбил, объяснял ему стратегический смысл позиции, и про жару, как латы у них прокалились, что людям и лошадям пить было нечего, Вадиму их жалко стало, а я сказал, что ребята они, конечно, были крутые, но на мой вкус чуток грубоваты. Вадим рассказал, что прочитал у Ливия жуткое описание битвы при Каннах, молчаливую, многочасовую резню стиснутых легионов. Оставили машину у фермы, где ослов сдают на прокат, и пошли в гору пешком. Ну, гора - это громко сказано, так, подъем пологий на полкилометра, манил вид на округу. Шли неспеша, впереди группа туристов, молодые, кажись немчура. Ласково ворчал гром. Густела мгла, часть озера уже пропадала в ней, легкая тревога охватывала, но мы шли, как и тогда, через Клухорский, не отступать же. Уже почти поднялись на вершину, немцы дружно, почти бегом, спускались навстречу, поглядывая на небо, еще небольшой подъем и мы станем у края, одни, над миром. И тут небо ка-ак рявкнет! Прямо над нами. И кривой посох молнии в тьму над озером как вонзит! И дождь - потоком! А кругом ни деревца, глина да камни, да золотая трава. Попробовали идти дальше, к краю, но куда там, кеды облипли грязью, скользили, того и гляди вниз смоет, а вверх только на четвереньках карабкаться. Стало страшно. Молнии рвали небо, как папиросную бумагу, вонзаясь в землю совсем рядом, гром ярился, дождь хлестал волнами, тьма заволокла все вокруг, дорога превратилась в мутный ручей, который все набирал силу, увлекая за собой камни и превращаясь в оползень, разыгрался ветер, похолодало, вдруг дождь перешел в град. Скользя и переваливаясь, качаясь под ветром, смеясь и ойкая от уколов больших градин, мы побежали назад. Кеды, обросшие глиной, превратились в маленькие лыжи. Вадим гоготал и возбужденно махал руками: - Как тогда на Перевале! Я кивнул, потому что тоже подумал про Перевал, вот, еще один круг замкнулся, только на этот раз мы не дошли до конца, мы отступили, и хоть вроде бы не из трусости, но какая разница, все равно осталось чувство незавершенности, поражения, нет чувства ужаснее, даже если ты и не виноват, просто оказался слабее... Поражения быть не должно, победа или смерть, и мы могли, могли на самом деле... Поэтому я только кивнул, промолчал, горько ухмыльнувшись. А Вадим все охал восхищенно, все бормотал, что сие неспроста, знак, предупреждение или благословение?