– Привет, Энди, сестренка, ты все хорошеешь (ты все ха-ра-а-шеешь). Они там, в «Подиуме», небось балуют тебя, а?
   Мне захотелось засунуть зятю в рот теннисный мячик, чтоб оттуда уже больше не вылетело ни слова, но он улыбнулся, и я подошла и обняла его. Он, конечно, говорил как деревенщина, да и ухмылялся слишком широко и часто, но он старался вести себя прилично, а сестру просто обожал. Я приложила все усилия, чтобы не кривиться, когда он открывал рот.
   – Ну, я бы не сказала, что это такая уж синекура, если ты понимаешь, о чем я. Это не молочные реки, кисельные берега. Но и ничего страшного. Кайл, ты сам здорово выглядишь. Надеюсь, ты не даешь сестре скучать в вашем Богом забытом Хьюстоне?
   – Энди, голубушка, приезжай и посмотри. Захвати и Алекса – приезжайте вместе. Там не так уж плохо, сама увидишь. – Он улыбнулся сначала мне, потом Джил. Она улыбнулась в ответ и потрепала его по щеке. Просто смотреть противно, до чего они влюблены друг в друга.
   – Нет, правда, Энди, это место с богатой культурой, ты бы там нашла чем заняться. Нам бы очень хотелось, чтобы ты приезжала к нам почаще. Это неправильно, что мы видимся только в этом доме, – сказала она и потащила меня в гостиную. – Если ты можешь вынести Эйвон, то, уж конечно, вынесешь и Хьюстон.
   – Смотри-ка, эта Энди Джей, наша большая занятая девочка вырвалась-таки из Нью-Йорка. Выйди поздороваться! – закричала мама, появляясь из кухни. – А я думала, ты позвонишь со станции.
   – Миссис Майерс встречала Эрику, вот и подбросила меня. А когда будем есть? Я просто умираю с голоду.
   – Сейчас и будем. А ты не хочешь помыться с дороги? Мы подождем, а то ты с поезда немножко взъерошенная. Ты же знаешь, будет лучше, если…
   – Ну, мамочка! – бросила я на нее умоляющий взгляд.
   – Энди! Сногсшибательно выглядишь. Ну-ка дай твоему старику тебя обнять. – Мой папа, высокий и в свои пятьдесят с небольшим все еще очень красивый, улыбался мне из коридора. Я заметила, что за спиной он прятал коробку с набором для игры в скраббл. Подождав, пока все перестанут смотреть на него, он показал коробку мне и крикнул: – Достанется тебе от меня. Считай, что я предупредил.
   Я улыбнулась и кивнула. Вопреки здравому смыслу я почувствовала такую радость от того, что следующие сорок восемь часов мне предстоит провести с семьей, какой не чувствовала ни разу за последние четыре года. День благодарения был моим любимым праздником, и в этом году я ждала его с особым нетерпением.
   Мы собрались в столовой и увлеченно занялись грандиозным обедом, заказанным мамой и вполне соответствующим еврейским представлениям о пиршестве в канун Дня благодарения. Бейгели с копченой лососиной и брынза, сиг и картофельная запеканка – все профессионально разложено на сервировочных подносах, все дожидается бумажных тарелочек, пластмассовых вилок и ножей. Мама смотрела, как насыщается ее семейство, и ее лицо светилось такой гордостью, словно она сама всю неделю готовила, чтобы накормить своих крошек.
   Я рассказывала о своей работе, изо всех сил стараясь описать ее суть, хотя сама еще до конца не разобралась в ней. Я подумала, не слишком ли отдает идиотизмом рассказ о юбочной мобилизации и о том, сколько часов я провела, пакуя подарки, и об электронном пропуске, который сообщает обо всем, что ты делаешь. Было нелегко убедить всех в целесообразности, необходимости и даже важности того, что я делаю. Я говорила и говорила, но мне не удавалось раскрыть перед ними этот мир, который был совсем близко, в часе езды на машине – и словно бы в другом измерении. Они кивали, улыбались, задавали вопросы, притворялись заинтересованными, но я знала, что все это чуждо им – чуждо и непонятно, как иностранная речь, – и это неудивительно, ведь они, как и я всего пару недель назад, никогда не слышали о Миранде Пристли. Меня их непонимание не слишком расстроило: пусть в моей работе порой было чересчур много театральных эффектов и благоговения перед начальством, она все же восхитительна. Просто высший класс. Против этого ведь никто не будет возражать?
   – Ну как, Энди, думаешь, хватит тебя на год? Может, ты даже хочешь побыть там подольше, а? – Отец положил себе рыбку.
   В моем контракте с «Элиас-Кларк» было сказано, что я нанимаюсь к Миранде на год – если до этого меня не уволят (что вполне могло произойти). И если за это время я обнаружу высокий профессионализм и инициативность – это не было упомянуто в договоре, но подкреплялось словами Эмили, Элисон и десятка служащих из отдела кадров, – мне будет предоставлена возможность самой выбрать работу, которой я хотела бы заниматься в дальнейшем. Ожидалось, конечно, что это будет работа в «Подиуме» или по крайней мере в «Элиас-Кларк», но я могла потребовать чего угодно – от места обозревателя отдела культуры до должности ответственного за контакты с голливудскими знаменитостями. Десять из десяти секретарш, которые работали у Миранды до меня, предпочли отдел моды «Подиума» или другого журнала «Элиас-Кларк». Работа в офисе Миранды представляла собой кратчайший путь от незначительной должности к вполне достойному, престижному месту.
   – Ну конечно. Пока все идет просто прекрасно. Эмили… хм… иногда придирается, но это не важно. А так все замечательно. Если послушать, что рассказывает Лили о своих экзаменах или Алекс – о своей проклятой работе, – так мне просто повезло. Ну где бы еще мне удалось в первый же день поездить по городу в автомобиле с шофером? Нет, правда. В общем, я с нетерпением жду возвращения Миранды. Думаю, я к нему готова.
   Джил закатила глаза и бросила на меня взгляд, который означал: «Не заливай, Энди, мы обе знаем, что ты работаешь – если это можно назвать работой – на психопатку, окружившую себя свихнувшимися на моде доходягами, и сейчас рисуешь эту розовую картинку, только чтобы самой не сойти с ума», – но вместо этого она сказала:
   – Здорово, Энди, правда здорово. Чудесная возможность.
   Да, Джил единственная из сидящих за столом могла меня понять, ведь до того, как она поселилась у черта на рогах, она год проработала в небольшом частном музее в Париже и проявляла интерес к haute couture. Это был интерес скорее эстета, чем потребителя, но она неплохо узнала подноготную мира моды.
   – У нас тоже есть хорошая новость, – продолжила она, взяв за руку Кайла; он положил бейгель и протянул ей обе руки.
   – Ну слава Богу! – воскликнула мама, вздыхая, словно с ее плеч наконец сняли стокилограммовый груз, который она таскала лет двадцать. – Давно пора!
   – Да уж, поздравляем вас обоих! Должен сказать, заставили вы мамочку поволноваться. Вы ведь давно не молодожены, мы уж думали… – Отец, сидящий во главе стола, выразительно поднял брови.
   – Вот здорово! Давненько я хотела стать тетей! И когда ждать маленького?
   Оба они выглядели растерянными, и я вдруг испугалась, что мы все не так поняли, что «хорошие» новости заключаются в том, что они решили перебраться в новый просторный дом в своем же дремучем Хьюстоне; а может, Кайл наконец решил бросить юридическую фирму своего папаши и открыть вместе с моей сестрой галерею, о которой она всегда мечтала. Может, мы слишком поторопились – потому что слишком уж хотели услышать, что вот-вот у нас появится внучка или племянник. Родители в последнее время только об этом и говорили, то так, то эдак прикидывали, почему у сестры и Кайла – ведь им уже за тридцать и они женаты четыре года – все еще нет детей. За последние полгода этот вопрос из любимой семейной темы вырос до уровня назревшего кризиса.
   Сестра, казалось, была встревожена. Кайл нахмурил брови. Родители словно воды в рот набрали. Напряжение росло, Джил встала со стула, подошла к Кайлу и села ему на колени. Она полуобняла его за шею и зашептала что-то на ухо. Я взглянула на маму – она будто только что очнулась от обморока, между бровями у нее залегла глубокая складка.
   Вдруг они захихикали, повернулись к столу и в один голос объявили:
   – Мы ждем ребенка.
   И у всех отлегло от сердца. И все захохотали как сумасшедшие. И стали обниматься. Мама сорвалась с места так стремительно, что перевернула стул, а потом и горшок с кактусом, примостившийся у двери. Отец крепко обнял Джил и поцеловал ее в обе щеки и в макушку, и – впервые со дня их свадьбы – он поцеловал и Кайла.
   Я постучала вилкой о банку вишневой шипучки и заявила, что нам нужен тост.
   – Давайте поднимем бокалы, все вместе поднимем бокалы за прибавление в семействе Сакс. – Кайл и Джил посмотрели на меня многозначительно. – Формально он Харрисон, но в душе, конечно, будет настоящим Саксом. За Кайла и Джил, будущих лучших в мире родителей лучшего в мире ребенка.
   Мы чокнулись банками с газировкой и кружками с кофе и выпили за ухмыляющуюся парочку и сестрицыну талию, обхват которой пока еще составлял шестьдесят сантиметров. Я убирала со стола, бросая все, что на нем оставалось, в пакет для мусора, в то время как мама прилагала все усилия, чтобы убедить Джил назвать ребенка в честь какого-нибудь умершего родственника. Кайл потягивал кофе и явно был доволен собой. Около полуночи мы с папой наконец уединились в его кабинете и приступили к игре.
   Он включил стерео, и комнату заполнил мерный шум льющейся воды – так он делал всегда, когда у него были пациенты, чтобы до них не долетали звуки дома, а в доме не слышали, какие проблемы обсуждаются в кабинете. Как у любого уважающего себя психотерапевта, в дальнем углу кабинета у него стоял серый кожаный диван; он был очень мягкий, и я любила лежать на нем, положив голову на валик. Еще там стояли три стула; спереди сиденья у них были приподняты, и они поддерживали пациента в особом положении, которое мой отец называл «эмбриональным». Стол был полированый, черный, на нем возвышался монитор с плоским экраном; кресло – под стать столу: черное, кожаное, с высокой спинкой, очень удобное. Стеклянная стена стеллажей с книгами по психиатрии, коллекция бамбуковых тростей в высокой хрустальной напольной вазе и несколько цветных репродукций в рамках (единственное яркое пятно в комнате) довершали футуристическое убранство кабинета. Я уселась на пол между диваном и столом, отец сделал то же самое.
   – Давай рассказывай, что происходит, Энди, – сказал он, передавая мне коробочку с буквами, – тебя, наверное, сейчас переполняют эмоции.
   Я достала семь костяшек и аккуратно разложила их перед собой.
   – Да, сумасшедшие были дни. Сначала переезд, потом работа. Это странное место, мне даже трудно объяснить. Все красивые, стройные, носят потрясающую одежду. И все вроде бы такие милые, такие дружелюбные. Похоже даже, что у них что-то вроде медикаментозной эйфории. Я не знаю…
   – Что? Что ты не знаешь?
   – Я не могу понять самой сути, но у меня такое ощущение, словно я в карточном домике и он вот-вот развалится. Дело не в том, что я работаю в журнале мод, а это несерьезно. Конечно, до сих пор все, что я делала, было довольно-таки бессмысленно, но я не об этом. Стимул у меня есть, ведь всегда хочется добиться успеха в новом деле, правда?
   Он кивнул.
   – Конечно, это классная работа, хотя я и сейчас не уверена, что она поможет мне попасть в «Нью-Йоркер». Наверное, надо ждать худшего, ведь до сих пор все шло слишком уж гладко, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Хотя, может, я просто сошла с ума.
   – Это вряд ли, деточка, я думаю, ты просто очень чувствительна. Но знаешь, я согласен с тем, что тебе повезло. Люди могут прожить всю жизнь – и не увидеть того, что увидишь ты за один этот год. Ты только подумай! Ты едва закончила университет – и уже работаешь у самой влиятельной женщины в самом престижном журнале и в крупнейшем журнальном издательстве в мире. Ты увидишь, как крутятся колесики в самом сердце механизма. Если ты будешь держать ушки на макушке и добросовестно выполнять свои обязанности, ты за один год узнаешь больше, чем многие твои коллеги за всю свою карьеру.
   В центре доски он выложил свое первое слово: УДАР.
   – Неплохо для начала, – сказала я и подсчитала очки, умножив их на два, потому что это было первое слово, открывающее игру. Папа: 22 очка; Энди: 0. Мои буквы не выглядели многообещающе, но потом я вдруг поняла, что, если бы у меня было еще одно А, я смогла бы написать ПРАДА, но это имя собственное и, конечно, не считается. Вместо этого я прибавила к Д Е и А и получила свои жалкие шесть очков.
   – Я хочу убедиться, что ты встряхиваешь по-честному, – сказал папа, размахивая коробкой с буковками. – Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что для тебя грядут великие перемены.
   – Надеюсь, ты прав, по крайней мере обрезков оберточной бумаги мне теперь хватит надолго. Может, и получше что-нибудь подвернется.
   – Обязательно, детка, непременно. Вот увидишь. Тебе, может быть, кажется, что ты занимаешься чепухой, но это не так, поверь мне. Это начало чего-то грандиозного, я чувствую. Я тут разузнал кое-что о твоем боссе. Эта Миранда считается женщиной с тяжелым характером, что верно, то верно. Но я думаю, тебе она понравится. И еще я думаю, что и ты ей понравишься.
   Весьма довольный собой, он составил на доске слово СКАТЕРТЬ, использовав мое Е.
   – Надеюсь, ты прав, папочка, я очень на это надеюсь.
 
   – Она главный редактор «Подиума», ну, знаете, это журнал мод, – настойчиво твердила я в трубку, сдерживаясь из последних сил.
   – А! Поняла, о ком вы! – сказала Джулия, младший агент по рекламе из «Книг для молодежи». – Классный журнал, и мне страшно нравятся эти письма, где девочки-подростки рассказывают о своих проблемах. Неужели все это правда? Помните одно письмо, там…
   – Нет, нет, это не для подростков, это скорее для взрослых женщин (теоретически по крайней мере). Как, вы действительно никогда не видели «Подиум»? (Да неужто такое вообще возможно, думала я.) В общем, ее фамилия ПРИСТЛИ. Да, Миранда, – сказала я с поистине ангельским терпением.
   Интересно, как бы она отреагировала, если бы узнала, что я говорила по телефону с человеком, который никогда не слышал ее имени? Вряд ли ей бы это понравилось.
   – Если вы свяжетесь со мной, я буду очень вам признательна, – сказала я Джулии, – и если придет старший агент по рекламе, передайте ей, пожалуйста, мою просьбу – пусть она позвонит мне.
   Было утро пятницы, середина декабря. От сладостных, безоблачно свободных выходных меня отделяло всего десять часов. Только что я пыталась убедить совершенно равнодушную к моде Джулию из «Книг для молодежи», что Миранда Пристли – важная персона, персона, ради которой стоит поступиться правилами и забыть о здравом смысле. Это требовало гораздо больших усилий, чем я ожидала. Я и предположить не могла, что мне придется растолковывать, кто такая Миранда, человеку, который никогда в жизни не слышал ни об одном из самых авторитетных в мире модных журналов, ни о его знаменитом редакторе. За три коротких недели в «Подиуме» я уже поняла, что такое давление авторитетом – всего лишь часть моей работы, но обычно человек, которого я пыталась убедить или запугать, сдавал позиции при одном лишь упоминании одиозного имени моей хозяйки.
   К несчастью, Джулия работала в академическом издательстве, где VIP-персоной считается скорее кто-нибудь вроде Норы Эфрон или Венди Вассерштейн, нежели женщина, известная своим безупречным вкусом при выборе меха. Я понимала это и пыталась мысленно вернуться в то время (всего пять недель назад), когда сама еще ничего не слышала о Миранде Пристли, – и не могла. Но я точно знала, что это благословенное время было. И я завидовала безразличию Джулии, но у меня было задание, а она ничем мне не помогла.
   Завтра, в субботу, должна была увидеть свет четвертая книга о Гарри Поттере, и восьмилетние дочки Миранды пожелали иметь каждая по экземпляру. В магазинах книга появится только в понедельник, но мне необходимо получить уже в субботу утром – прямо из типографии, после чего Гарри и компания отправятся на личном самолете в Париж.
   Мои размышления прервал телефонный звонок. Я взяла трубку – теперь я всегда это делала, потому что Эмили наконец разрешила мне разговаривать с Мирандой. И Бог мой, мы разговаривали – порой по тридцать раз на дню. Даже находясь так далеко, Миранда умудрялась вторгаться в мою жизнь и все в ней переворачивать, сварливо командуя, требуя и превращая длинный промежуток времени между семью утра и девятью вечера в сплошную полосу препятствий.
   – Ан-дре-а? Алло? Есть там кто-нибудь? Ан-дре-а! – Я вскочила со стула, как только услышала свое имя. Потом я вспомнила, что ее нет в офисе – и даже в стране – и поэтому некоторое время мне ничто не угрожает. Эмили уверяла меня, что Миранде нет никакого дела до того, что Элисон повысили, а меня взяли на работу. Это для нее ничего не значащие детали. Главное, чтобы кто-то отвечал по телефону и выполнял ее требования, а кто этот человек – ей безразлично.
   – Не понимаю, почему вам нужно столько времени, чтобы подойти к телефону, – заявила она. В устах любого другого человека это прозвучало бы как жалоба, но Миранда, как обычно, говорила холодно и твердо. – Если вы до сих пор еще себе этого не уяснили, все должно происходить так: когда я звоню, вы отвечаете. Кажется, понять не трудно. Поняли? Я звоню. Вы отвечаете. Можете вы это уяснить, Ан-дре-а?
   Я кивнула, как шестилетняя девчонка, которую только что отчитали за то, что она запустила в потолок спагетти, хотя Миранда даже не могла меня видеть. Мысленно я сконцентрировалась на том, чтобы не называть ее «мадам» – ошибка, за которую неделю назад меня чуть не уволили.
   – Да, Миранда, – сказала я кротко, кивая. И в тот момент я действительно сожалела, сожалела, что ее слова дошли до меня мгновением позже, чем должны были; сожалела, что задержалась со своим «Офис Миранды Пристли» на секунду дольше, чем это было необходимо. Ее время было – как я постоянно себе напоминала – намного, намного дороже, чем мое собственное.
   – Хорошо. Теперь, когда мы потеряли столько времени, приступим. Вы сделали заказ для мистера Томлинсона? – спросила она.
   – Да, Миранда, я заказала столик для мистера Томлинсона во «Временах года» [5].
   Я как будто знала, что так получится. Всего десять минут назад она позвонила и велела мне зарезервировать столик во «Временах года», позвонить мистеру Томлинсону, водителю и няне, чтобы оповестить их о ее планах, – и вот теперь она хочет все переиграть.
   – Я передумала. «Времена года» – не самое подходящее место для встречи с Ирвом. Закажите столик на двоих в «Ле Серке» и не забудьте напомнить метрдотелю, что они желают сидеть в глубине зала. Не на виду. В глубине. Это все.
   Когда я только начинала разговаривать с Мирандой по телефону, я убеждала себя, что, когда она произносит «Это все», она хочет таким образом сказать «спасибо». Ко второй неделе я поняла, что это не так.
   – Конечно, Миранда. Спасибо, – сказала я, улыбнувшись. Я чувствовала, как она запнулась на другом конце провода, соображая, как ответить. Понимала ли она, что я пытаюсь обратить ее внимание на то, что она никогда не говорит «спасибо»? Понимала ли она, что странно благодарить ее за эти указания? Я начала это делать недавно, отвечала «спасибо» на каждое ее язвительное замечание и на каждый грубый приказ, – и моя тактика оказалась на удивление удачной. Она отдавала себе отчет, что я таким образом поддразниваю ее, но что она могла сделать? Сказать: «Ан-дре-а, я не желаю, чтобы вы впредь говорили мне „спасибо“. Я запрещаю вам выражать свою благодарность таким способом». Однако, если подумать, от нее и этого можно ожидать.
   «Ле Серк», «Ле Серк», «Ле Серк», – снова и снова прокручивала я в голове. Надо поскорее сделать этот заказ и вернуться к операции «Гарри Поттер». Администратор ресторана тут же согласился оставить столик для мистера Томлинсона, когда бы тот ни соизволил появиться.
   Пришла Эмили и спросила, не звонила ли Миранда.
   – Всего три раза, и при этом ни разу не угрожала меня уволить, – гордо сказала я, – конечно, она намекала на это, но открыто не угрожала. Прогресс, а?
   Эмили засмеялась так, как смеялась, только когда я прикидывалась дурочкой, и спросила, чего желает ее гуру, Миранда.
   – Просто чтобы я заказала столик для Глухонемого Папочки. Уж не знаю, зачем это должна делать я, а не его секретарша, но вопросы тут лучше не задавать.
   Глухонемым Папочкой прозвали третьего мужа Миранды. Конечно, широкая публика и понятия не имела, что он глухой и немой, но мы-то, посвященные, знали, что он еще и слепой. По крайней мере только этим можно было объяснить, что этот в принципе неплохой мужик был в состоянии терпеть такую, как она.
   Теперь следовало позвонить самому Глухонемому Папочке. Если не позвонить вовремя, он может не успеть добраться до ресторана. Он прилетел из Парижа на деловую встречу с Ирвом Равицем – гендиректором «Элиас-Кларк». Эта встреча была очень важной, и Миранда хотела, чтобы все прошло без сучка без задоринки, – впрочем, как обычно. Настоящее имя Глухонемого Папочки было Хантер Томлинсон. Они с Мирандой поженились за год до того, как я поступила к ней на службу, после довольно необычного (как мне говорили) романа: она наседала, он колебался. Эмили рассказывала, что она преследовала его с непоколебимым упорством – и он, устав от нее бегать, в конце концов сдался. Она бросила своего второго мужа (солиста одной из самых известных групп конца шестидесятых и отца девочек), который даже не подозревал об этом, пока ее юрист не принес ему на подпись документы. Через двенадцать дней после официального развода она вновь вышла замуж. Мистер Томлинсон подчинился приказу и переехал в пентхаус на Пятой авеню. Я видела Миранду только один раз и ни разу еще не встречалась с ее мужем, но уже достаточно долго общалась по телефону с ними обоими, чтобы понять, что они – увы! – одна семья.
   Три звонка, четыре, пять… Хм, интересно, где шляется его секретарша? Лучше всего было бы попасть на автоответчик, я сегодня не в состоянии выслушивать бессмысленную дружелюбную болтовню, до которой Глухонемой Папочка был большой охотник. Но мне ответила его секретарша:
   – Офис мистера Томлинсона. – Она налегала на «р» и по-южному растягивала гласные. – Чем могу помочь? (Чем магу памочь?)
   – Привет, Марта, это Андреа. Послушай, совсем не обязательно беспокоить мистера Томлинсона. Может, ты просто примешь для него сообщение? Я заказала столик…
   – Дорогая, ты же знаешь, что мистеру Томлинсону всегда приятно поговорить с тобой. Подожди секундочку. – И не успела я воспротивиться, как в трубке уже звучало «Нос кверху. Нет стрессам» Бобби Макферрена. Это было так похоже на Глухонемого Папочку – выбрать для своего телефона самую оптимистическую песню из всех когда-либо написанных.
   – Энди, это ты, сокровище мое? – Он говорил негромко, густым приятным басом. – Мистер Томлинсон уж начал думать, что ты его избегаешь. Лет сто не имел удовольствия разговаривать с тобой. – На самом деле прошло недели полторы. Вдобавок к своей слепоте, глухоте и немоте мистер Томлинсон имел неприятную манеру постоянно говорить о себе в третьем лице.
   Я сделала глубокий вдох.
   – Здравствуйте, мистер Томлинсон. Миранда попросила меня сообщить вам, что встреча состоится сегодня в час в «Ле Серке». Она сказала, что вам…
   – Сокровище, – он говорил медленно, спокойно, – подожди со всеми этими планами. Доставь старику капельку удовольствия, расскажи мистеру Томлинсону, как ты поживаешь. Ты ведь не откажешь ему? Ну так скажи, моя дорогая, ты счастлива, работая у моей жены?
   Счастлива ли я, работая у его жены? Хм. Дайте подумать. Испытывает ли счастье кролик, когда его проглатывает удав? Ну конечно, я просто ужасно счастлива, работая у вашей жены. Когда нам нечем заняться, мы делаем друг другу косметические маски и говорим о парнях. Такая расслабуха, вы, наверное, знаете. Одним словом, оттягиваемся по полной.
   – Мистер Томлинсон, я люблю свою работу, и мне нравится моя хозяйка. – Я старалась не дышать и молилась, чтобы на этом он успокоился.
   – Что ж, мистер Томлинсон в восторге от того, что у тебя все получается.
   Хорошо, придурок, вот только правда ли, что ты в восторге?
   – Спасибо, мистер Томлинсон, приятного вам обеда. – Я положила трубку, не дожидаясь неизбежного вопроса о том, что я делаю в эти выходные.
   Я откинулась на спинку стула и посмотрела по сторонам. Эмили была всецело поглощена очередным счетом на двадцать тысяч долларов, который Миранде прислали из «Американ экспресс». Ее ухоженные брови были сосредоточенно сдвинуты. Операция «Гарри Поттер» вновь замаячила передо мной: я должна не мешкая приступить к ее выполнению, если хочу, чтобы у меня были выходные.
   Мы с Лили решили весь день смотреть телевизор. Я вымоталась на работе, она выдохлась на занятиях – вот мы и пообещали друг дружке, что в воскресенье устроимся у нее на диванчике с пивом и чипсами. Никаких «легких закусок». Никакой диетической колы. И уж конечно, никакой деловой одежды. Хотя мы с Лили часто говорили по телефону, мы еще ни разу по-хорошему не посидели с тех пор, как я переехала в Нью-Йорк.
   Мы с ней были лучшими подругами с восьмого класса, с тех пор, как я увидела ее за столиком в кафе: Лили сидела там одна и плакала. Она тогда только что переехала жить к бабушке и поступила в нашу школу – после того как стало совершенно очевидно, что ее родители не собираются к ней возвращаться. За несколько месяцев до этого они примкнули к странствующим фанатам «Мертвых» [6] (когда у них родилась Лили, им обоим было по девятнадцать лет, и эксперименты с ЛСД интересовали их куда больше, чем их ребенок). Девочку они оставили на попечение своих безбашенных соратников по коммуне в Нью-Мексико (Лили предпочитала называть это коллективом). Когда через год стало абсолютно ясно, что гастроли затянулись, бабушка Лили забрала ее из коммуны (бабушка предпочитала называть это сектой) и привезла в Эйвон. В тот день, когда я увидела Лили плачущей за столиком в кафе, бабушка заставила ее отрезать грязные спутанные космы и надеть платье. И Лили была от этого совсем не в восторге. Что-то в ее манере говорить, в том, как она сказала: «Ты похожа на последовательницу дзен» и «Надо постараться отрешиться от всех проблем», тронуло мое сердце, и мы тут же стали подругами. Мы были не разлей вода в старших классах, все четыре года в университете прожили в одной комнате и вот теперь обе сумели устроиться в Нью-Йорке. Лили еще не решила, что ей нравится больше: помада от «МАК» или ожерелье из пеньки, и была немножко слишком чудачка, чтобы хоть что-то делать «как все», но мы с ней отлично дополняли друг друга. И я скучала по ней. Потому что в тот год, когда она стала аспиранткой, а я – фактически рабыней Миранды, мы забыли нас прежних.