Страница:
[182]и др., потом Жаворонкова (секретаря Муралова), члена Морской коллегии (по фамилии не знаю), ночью – Смидовича, Винглинского и др. Попов радостный прибегал к нам часто со сведениями: «Отряд Винглинского присоединился к нам, Покровские казармы арестовывают комиссаров и присоединяются к нам, латыши к нам присоединяются, все Замоскворечье за нами, прибыло 2000 донских казаков из Воронежа, Муравьев
[183]к нам едет, Мартовский полк с нами. У нас уже шесть тысяч человек, рабочие шлют нам делегации». Их радужное настроение испортило известие, что Спиридонова и фракция их арестованы. Попов влетел: «За Марию снесу пол-Кремля, пол-Лубянки, полтеатра». И действительно, были нагружены людьми автомобили и уехали для выручки. Раздавались консервы, сапоги, провиант, достали белье, баранки. Замечалось, что люди выпили. Из разговоров наших с матросами видно было, что чувствовали свою неправоту и нашу правду. Очевидно было, что там не было никакой идейности, что говорило через них желание нажиться людей, уже оторванных от интересов трудовых масс, солдат по профессии, вкусивших сладости власти и полной беззаботной обеспеченности в характере завоевателей. Многие из них – самые пьяные – имели по 3–4 кольца на пальцах.
Как случилось, что такие попали к нам в отряд? Это дело Александровича, Попова и ЦК левых эсеров. Александровичу я доверял вполне. Работал с ним все время в комиссии, и всегда почти он соглашался со мною, и никакого двуличия не замечал. Это меня обмануло и было источником всех бед. Без этого доверия я не поручил бы ему дела против Блюмкина, не поручил бы ему расследовать жалобы, которые поступали иногда на отряд Попова, не доверял бы ему, когда он ручался за Попова в тех случаях, когда у меня возникали сомнения в связи со слухами о его попойках. Я и теперь не могу помириться с мыслью, что это сознательный предатель, хотя все факты налицо, и не может быть после всего двух мнений о нем. Отряд же его превратился в банду следующим образом: после посылки финнов на чехословацкий фронт [184]осталось их в отряде немного, из оставшихся более сознательных Попов стал увольнять и набирать новых уже для определенной цели. Александрович стал туда постоянно ездить. Пришли черноморцы, я получил о них сведения от т. Цюрупы, что это банда. Велел Попову сделать разведку. Отряду Попова всегда поручалось разоружение банд, и он всегда блестяще выполнял такие поручения, в результате без ведома комиссии он принял до 150 человек в свой отряд, принимал также и балтийцев по собственному почину и для своих целей. За 2–3 дня до роковой субботы Попов держал свой отряд в полной боевой готовности, нервируя всех «данными» своей разведки, что немецкие контрреволюционеры собираются разоружить отряд и арестовать самого Попова. В ночь с пятницы на субботу Попов забил особенную тревогу, что якобы нападение готовится в эту ночь. Верность своих данных подтверждал тем уже неизмышленным фактом, что получил от комиссии повестку явиться для допроса в субботу в 2 часа дня. Повестка была послана комиссией по делу обвинения его в злоупотреблениях при получении с интендантства консервов. Получал гораздо большее количество, чем имел на то право. Оставшиеся финны в большинстве своем остались нам верны до конца.
Должен добавить еще, что из видных эсеров, находясь в помещении, я видел Магеровского. Он пришел к нам в комнату и просил одного из заключенных ими наших латышских разведчиков пойти к нашим и сказать, что все это недоразумение. Александрович, как оказалось, теперь, получив для сдачи в кладовую пятьсот сорок четыре тысячи рублей, отобранных у арестованного, передал эти деньги в ЦК своей партии. Кроме того, он старался посеять к Заксу [185]недоверие, заявив мне, что ЦК не доверяет ему.
10 июля 1918 года Ф. Дзержинский
ПОКАЗАНИЯ М ЛАЦИСА
(ПОКАЗАНИЯ П. СМИДОВИЧА)
ПОКАЗАНИЯ О ВЫСТУПЛЕНИИЛЕВЫХ ЭСЕРОВ ЧЛЕНА КОМИТЕТА БАТАЛЬОНА СВЯЗИ ЛАТЫШСКОЙ СТРЕЛКОВОЙ СОВЕТСКОЙ ДИВИЗИИ КАРЛА ИВАНОВИЧА БЕРЗИНА
б) ПОКАЗАНИЯ ОБВИНЯЕМЫХ
ПОКАЗАНИЯ СПИРИДОНОВОЙ МАРИИ АЛЕКСАНДРОВНЫ
Как случилось, что такие попали к нам в отряд? Это дело Александровича, Попова и ЦК левых эсеров. Александровичу я доверял вполне. Работал с ним все время в комиссии, и всегда почти он соглашался со мною, и никакого двуличия не замечал. Это меня обмануло и было источником всех бед. Без этого доверия я не поручил бы ему дела против Блюмкина, не поручил бы ему расследовать жалобы, которые поступали иногда на отряд Попова, не доверял бы ему, когда он ручался за Попова в тех случаях, когда у меня возникали сомнения в связи со слухами о его попойках. Я и теперь не могу помириться с мыслью, что это сознательный предатель, хотя все факты налицо, и не может быть после всего двух мнений о нем. Отряд же его превратился в банду следующим образом: после посылки финнов на чехословацкий фронт [184]осталось их в отряде немного, из оставшихся более сознательных Попов стал увольнять и набирать новых уже для определенной цели. Александрович стал туда постоянно ездить. Пришли черноморцы, я получил о них сведения от т. Цюрупы, что это банда. Велел Попову сделать разведку. Отряду Попова всегда поручалось разоружение банд, и он всегда блестяще выполнял такие поручения, в результате без ведома комиссии он принял до 150 человек в свой отряд, принимал также и балтийцев по собственному почину и для своих целей. За 2–3 дня до роковой субботы Попов держал свой отряд в полной боевой готовности, нервируя всех «данными» своей разведки, что немецкие контрреволюционеры собираются разоружить отряд и арестовать самого Попова. В ночь с пятницы на субботу Попов забил особенную тревогу, что якобы нападение готовится в эту ночь. Верность своих данных подтверждал тем уже неизмышленным фактом, что получил от комиссии повестку явиться для допроса в субботу в 2 часа дня. Повестка была послана комиссией по делу обвинения его в злоупотреблениях при получении с интендантства консервов. Получал гораздо большее количество, чем имел на то право. Оставшиеся финны в большинстве своем остались нам верны до конца.
Должен добавить еще, что из видных эсеров, находясь в помещении, я видел Магеровского. Он пришел к нам в комнату и просил одного из заключенных ими наших латышских разведчиков пойти к нашим и сказать, что все это недоразумение. Александрович, как оказалось, теперь, получив для сдачи в кладовую пятьсот сорок четыре тысячи рублей, отобранных у арестованного, передал эти деньги в ЦК своей партии. Кроме того, он старался посеять к Заксу [185]недоверие, заявив мне, что ЦК не доверяет ему.
10 июля 1918 года Ф. Дзержинский
ПОКАЗАНИЯ М ЛАЦИСА
Я, Мартин Янович Лацис, заведующий отделом по борьбе с контрреволюцией при Всероссийской чрезвычайной комиссии, показываю:
О смерти Мирбаха я узнал в Комиссариате внутренних дел в 3 Ѕ часа дня. Сейчас же я отправился во Всероссийскую чрезвычайную комиссию, где узнал, что т. Дзержинский подозревает в убийстве Мирбаха Блюмкина, заведующего секретным отделением революционного отдела Всероссийской чрезвычайной комиссии. Самого т. Дзержинского уже не застал. Он отправился на место преступления. Оттуда меня запрашивали, кончилось ли у нас дело Мирбаха, племянника посла, и у кого оно находится, ибо оно обнаружено на месте преступления. Дело Мирбаха было взято у меня Блюмкиным в 11 часов утра 6 июля для наведения какой-то справки. Обратно уже я его не получил. Отсюда мне стало ясно, что покушение на Мирбаха произведено действительно Блюмкиным. Я немедленно отправился в театр на заседание съезда, где застал других членов Всероссийской чрезвычайной комиссии из большевиков – Петерса, Фомина [186]и Полукарова.
Петерс передал, что Троцкий ему сообщил, что Дзержинский арестован в штабе Попова. Мы немедленно направились обратно в комиссию и в присутствии т. Урицкого стали обсуждать создавшееся положение. Запросив по телефону штаб Попова, чтобы вызвали к телефону т. Дзержинского, получили ответ, что этого сделать они не могут. На вторичный вызов к телефону подошел Александрович и тоже сказал, что он Дзержинского вызвать не может. На третий наш запрос он прямо заявил, что он действует по приказанию ЦК партии левых эсеров и вызывать к телефону не может.
Тогда же Троцкий сообщил по прямому проводу, что он уже распорядился двинуть артиллерию и другие части, что я назначаюсь председателем на место Дзержинского, что комиссия распускается, а работников я набираю по своему усмотрению. Тов. Фомина он назначил начальником наружной охраны Большого театра и просил меня написать эту телефонограмму-приказ, что я и исполнил. Мои дальнейшие шаги были следующие.
Т. Петерс направился вместе с тов. Полукаровым на съезд усилить внутренний надзор. Распорядился сменить выставленный Поповым караул и поставить на место его самокатчиков. В это время я получил предписание Совнаркома (через Троцкого) арестовать всех левых эсеров, членов комиссии, и держать их заложниками. В комиссии в это время присутствовал Закс, который выражал свое полное недоразумение о всем происшедшем. Зная Закса как человека, которому ЦК до этого вынес порицание за участие в решениях о применении расстрелов, я, посоветовавшись с другими товарищами, решил его пока оставить на свободе. Но сейчас же в комиссию заглянул Емельянов. [187]Я немедленно распорядился его арестовать, что и было исполнено. Через несколько минут, это было в часу шестом или в начале седьмого, ко мне забегает тов. Вороницкий [188]с сообщением, что в коридоре наши комиссары арестованы караулом. Я поспешил туда, чтобы выяснить дело, которое мне показалось недоразумением, ибо я предполагал, что караул успел смениться и поэтому наши самокатчики не могли всерьез арестовать наших комиссаров. Но в коридоре меня остановил матрос Жаров с револьвером в руке и скомандовал: «Руки вверх!» Имевшийся с ним отряд солдат медлил меня арестовать и осторожно обыскивал карманы. Жаров скомандовал следовать за ним, спросив предварительно мою фамилию. Узнав, что я Лацис, он сказал: «Его-то мне и надо», – и торопил меня и караул уходить. Но я был без шляпы и попросил разрешения сходить за ней. Это было мне как будто разрешено. Я воспользовался моментом, когда арестовывали еще одного из наших комиссаров, и забежал в комнату президиума, где по прямому проводу сообщил в Кремль, что меня сейчас арестовали и уводят, куда – не знаю.
Нас повели в штаб Попова на Трехсвятительском переулке. С нами шел Емельянов. На все мои вопросы о причине, об источнике распоряжения я встречал молчание. По дороге, у Покрова, их караулом были вырыты окопы, и караул пропускал по бульвару только под строгим контролем. В штабе меня встретил Попов и спросил, кто распорядился арестовать Емельянова. Я ответил, что арестовал его я по предписанию Совнаркома. На это последовало заявление Попова, что я по постановлению ЦК левых эсеров арестован. Начались горячие упреки, что мы заступаемся за мерзавцев Мирбаха и арестовываем товарищей, которые нас избавили от этого мерзавца. Матросы пришли в разъяренное состояние и заговорили о моем расстреле. Тогда подошел бритый и бледный Александрович и унял разгоряченных матросов словами: «Убивать не надо, отправьте дальше».
Меня повели по коридору, где я наткнулся на бледного, как смерть, Карелина и смеющегося Черепанова. Я обратился к ним с просьбой принять все меры для того, чтобы контрреволюционеры не воспользовались нашим инцидентом и не подняли бы восстание против Советской власти. На это мне ответили, что все уже предпринято, а Александрович обещал отправиться в комиссию, чтобы направить ее работу.
Из боковой двери выглядывал Трутовский и молчал. Меня ввели в комнату Попова, где уже сидели тт. Дзержинский, Трепалов и др. Их охранял караул из матросов-черноморцев, вооруженных с ног до головы. Матросы были в новых ботинках, и у каждого еще имелась новая пара сапог. Из разговоров явствовало, что из цейхгауза раздают всем солдатам по две пары сапог и усиленную порцию хлеба и консервов. Матросы закусывали баранками. В нашу комнату часто заглядывали Прошьян и Попов. Попов распространялся о том, что все полки в Москве за ними, что и фронт Муравьева за них и что из Воронежа приехали 2 тысячи казаков. Скоро нас перевели в другое помещение, куда потом стали вводить новых арестованных, между которыми я узнал Винглинского и т. Смидовича. К утру начался обстрел штаба нашей артиллерией. Первые два снаряда упали в штаб, после чего все заседавшие там стали разбегаться. На наши выкрики, что они трусы, они молчали и скоро, часам к 11-ти, исчезли. Скоро снаряды стали попадать и в наше помещение. Благодаря охранявшему нас караулу мы перешли в автомобильную мастерскую, где пробыли до нашего освобождения.
Отряд Попова состоял сплошь из людей, терпимых Поповым. Все большевистские элементы оттуда удалялись. В штаб Попова не допускались даже более революционно настроенные эсеры, как, например, Гуркин. [189]О новом составе штаба я ничего не знал. О присутствии черноморских матросов я тоже не знал. Накануне я был уведомлен, что в отряде Попова ведется им же противосо-ветская агитация. Я тогда распорядился усилить там разведку и доложить комиссии, но события меня предупредили. Содержание отряда шло на счет интендантства. Отряд находился в распоряжении президиума, но фактически им ведал и распоряжался Александрович.
Блюмкин начал работать в комиссии в первых числах июня месяца. Он был откомандирован ЦК ПЛСР на должность заведующего «немецким шпионажем», то есть отделением контрреволюционного отдела [190]по наблюдению за охраной посольства и за возможною преступною деятельностью посольства. Блюмкин обнаружил большое стремление к расширению отделения в центр Всероссийской контрразведки и не раз подавал в комиссию свои проекты.
Но там голосами большевиков они были провалены. В моем отделе я Блюмкину не давал ходу. Единственное дело, на котором он сидел, – это дело Мирбаха-австрийского. Он целиком ушел в это дело, просидев над допросами свидетелей целые ночи. Дело Мирбаха возникло в связи с самоубийством Ланстрем. Я Блюмкина особенно недолюбливал и после первых жалоб на него со стороны его сотрудников решил его от работы удалить. За неделю до 6 июля Блюмкин уже у меня в отделе не числился, ибо отделение было расформировано по постановлению комиссии, а Блюмкин оставлен без определенных занятий. Это решение комиссии должно быть запротоколировано в протоколах комиссии в первых числах июля или в последних числах июня.
Теперь я вспоминаю, что Блюмкин дней за десять до покушения хвастался, что у него на руках полный план особняка Мирбаха и что его агенты дают ему все, что угодно, что ему таким путем удастся получить связи со всей немецкой ориентацией. Блюмкин набирал служащих сам, пользуясь рекомендацией ЦК левых эсеров. Почти все служащие его были эсеры, по крайней мере, Блюмкину казалось, что все они эсеры.
Блюмкин особенно настаивал на устройстве фотографии при его отделении и рекомендовал своего фотографа Андреева.
Андреев за неделю до покушения тоже покинул работу, заявив, что ЦК эсеров его командирует на другую работу.
Блюмкин первое время проживал в помещении ЦК левых эсеров по Леонтьевскому переулку, 18. Где он жил в последнее время, не знаю.
16 июля 1918 года Лацис
О смерти Мирбаха я узнал в Комиссариате внутренних дел в 3 Ѕ часа дня. Сейчас же я отправился во Всероссийскую чрезвычайную комиссию, где узнал, что т. Дзержинский подозревает в убийстве Мирбаха Блюмкина, заведующего секретным отделением революционного отдела Всероссийской чрезвычайной комиссии. Самого т. Дзержинского уже не застал. Он отправился на место преступления. Оттуда меня запрашивали, кончилось ли у нас дело Мирбаха, племянника посла, и у кого оно находится, ибо оно обнаружено на месте преступления. Дело Мирбаха было взято у меня Блюмкиным в 11 часов утра 6 июля для наведения какой-то справки. Обратно уже я его не получил. Отсюда мне стало ясно, что покушение на Мирбаха произведено действительно Блюмкиным. Я немедленно отправился в театр на заседание съезда, где застал других членов Всероссийской чрезвычайной комиссии из большевиков – Петерса, Фомина [186]и Полукарова.
Петерс передал, что Троцкий ему сообщил, что Дзержинский арестован в штабе Попова. Мы немедленно направились обратно в комиссию и в присутствии т. Урицкого стали обсуждать создавшееся положение. Запросив по телефону штаб Попова, чтобы вызвали к телефону т. Дзержинского, получили ответ, что этого сделать они не могут. На вторичный вызов к телефону подошел Александрович и тоже сказал, что он Дзержинского вызвать не может. На третий наш запрос он прямо заявил, что он действует по приказанию ЦК партии левых эсеров и вызывать к телефону не может.
Тогда же Троцкий сообщил по прямому проводу, что он уже распорядился двинуть артиллерию и другие части, что я назначаюсь председателем на место Дзержинского, что комиссия распускается, а работников я набираю по своему усмотрению. Тов. Фомина он назначил начальником наружной охраны Большого театра и просил меня написать эту телефонограмму-приказ, что я и исполнил. Мои дальнейшие шаги были следующие.
Т. Петерс направился вместе с тов. Полукаровым на съезд усилить внутренний надзор. Распорядился сменить выставленный Поповым караул и поставить на место его самокатчиков. В это время я получил предписание Совнаркома (через Троцкого) арестовать всех левых эсеров, членов комиссии, и держать их заложниками. В комиссии в это время присутствовал Закс, который выражал свое полное недоразумение о всем происшедшем. Зная Закса как человека, которому ЦК до этого вынес порицание за участие в решениях о применении расстрелов, я, посоветовавшись с другими товарищами, решил его пока оставить на свободе. Но сейчас же в комиссию заглянул Емельянов. [187]Я немедленно распорядился его арестовать, что и было исполнено. Через несколько минут, это было в часу шестом или в начале седьмого, ко мне забегает тов. Вороницкий [188]с сообщением, что в коридоре наши комиссары арестованы караулом. Я поспешил туда, чтобы выяснить дело, которое мне показалось недоразумением, ибо я предполагал, что караул успел смениться и поэтому наши самокатчики не могли всерьез арестовать наших комиссаров. Но в коридоре меня остановил матрос Жаров с револьвером в руке и скомандовал: «Руки вверх!» Имевшийся с ним отряд солдат медлил меня арестовать и осторожно обыскивал карманы. Жаров скомандовал следовать за ним, спросив предварительно мою фамилию. Узнав, что я Лацис, он сказал: «Его-то мне и надо», – и торопил меня и караул уходить. Но я был без шляпы и попросил разрешения сходить за ней. Это было мне как будто разрешено. Я воспользовался моментом, когда арестовывали еще одного из наших комиссаров, и забежал в комнату президиума, где по прямому проводу сообщил в Кремль, что меня сейчас арестовали и уводят, куда – не знаю.
Нас повели в штаб Попова на Трехсвятительском переулке. С нами шел Емельянов. На все мои вопросы о причине, об источнике распоряжения я встречал молчание. По дороге, у Покрова, их караулом были вырыты окопы, и караул пропускал по бульвару только под строгим контролем. В штабе меня встретил Попов и спросил, кто распорядился арестовать Емельянова. Я ответил, что арестовал его я по предписанию Совнаркома. На это последовало заявление Попова, что я по постановлению ЦК левых эсеров арестован. Начались горячие упреки, что мы заступаемся за мерзавцев Мирбаха и арестовываем товарищей, которые нас избавили от этого мерзавца. Матросы пришли в разъяренное состояние и заговорили о моем расстреле. Тогда подошел бритый и бледный Александрович и унял разгоряченных матросов словами: «Убивать не надо, отправьте дальше».
Меня повели по коридору, где я наткнулся на бледного, как смерть, Карелина и смеющегося Черепанова. Я обратился к ним с просьбой принять все меры для того, чтобы контрреволюционеры не воспользовались нашим инцидентом и не подняли бы восстание против Советской власти. На это мне ответили, что все уже предпринято, а Александрович обещал отправиться в комиссию, чтобы направить ее работу.
Из боковой двери выглядывал Трутовский и молчал. Меня ввели в комнату Попова, где уже сидели тт. Дзержинский, Трепалов и др. Их охранял караул из матросов-черноморцев, вооруженных с ног до головы. Матросы были в новых ботинках, и у каждого еще имелась новая пара сапог. Из разговоров явствовало, что из цейхгауза раздают всем солдатам по две пары сапог и усиленную порцию хлеба и консервов. Матросы закусывали баранками. В нашу комнату часто заглядывали Прошьян и Попов. Попов распространялся о том, что все полки в Москве за ними, что и фронт Муравьева за них и что из Воронежа приехали 2 тысячи казаков. Скоро нас перевели в другое помещение, куда потом стали вводить новых арестованных, между которыми я узнал Винглинского и т. Смидовича. К утру начался обстрел штаба нашей артиллерией. Первые два снаряда упали в штаб, после чего все заседавшие там стали разбегаться. На наши выкрики, что они трусы, они молчали и скоро, часам к 11-ти, исчезли. Скоро снаряды стали попадать и в наше помещение. Благодаря охранявшему нас караулу мы перешли в автомобильную мастерскую, где пробыли до нашего освобождения.
Отряд Попова состоял сплошь из людей, терпимых Поповым. Все большевистские элементы оттуда удалялись. В штаб Попова не допускались даже более революционно настроенные эсеры, как, например, Гуркин. [189]О новом составе штаба я ничего не знал. О присутствии черноморских матросов я тоже не знал. Накануне я был уведомлен, что в отряде Попова ведется им же противосо-ветская агитация. Я тогда распорядился усилить там разведку и доложить комиссии, но события меня предупредили. Содержание отряда шло на счет интендантства. Отряд находился в распоряжении президиума, но фактически им ведал и распоряжался Александрович.
Блюмкин начал работать в комиссии в первых числах июня месяца. Он был откомандирован ЦК ПЛСР на должность заведующего «немецким шпионажем», то есть отделением контрреволюционного отдела [190]по наблюдению за охраной посольства и за возможною преступною деятельностью посольства. Блюмкин обнаружил большое стремление к расширению отделения в центр Всероссийской контрразведки и не раз подавал в комиссию свои проекты.
Но там голосами большевиков они были провалены. В моем отделе я Блюмкину не давал ходу. Единственное дело, на котором он сидел, – это дело Мирбаха-австрийского. Он целиком ушел в это дело, просидев над допросами свидетелей целые ночи. Дело Мирбаха возникло в связи с самоубийством Ланстрем. Я Блюмкина особенно недолюбливал и после первых жалоб на него со стороны его сотрудников решил его от работы удалить. За неделю до 6 июля Блюмкин уже у меня в отделе не числился, ибо отделение было расформировано по постановлению комиссии, а Блюмкин оставлен без определенных занятий. Это решение комиссии должно быть запротоколировано в протоколах комиссии в первых числах июля или в последних числах июня.
Теперь я вспоминаю, что Блюмкин дней за десять до покушения хвастался, что у него на руках полный план особняка Мирбаха и что его агенты дают ему все, что угодно, что ему таким путем удастся получить связи со всей немецкой ориентацией. Блюмкин набирал служащих сам, пользуясь рекомендацией ЦК левых эсеров. Почти все служащие его были эсеры, по крайней мере, Блюмкину казалось, что все они эсеры.
Блюмкин особенно настаивал на устройстве фотографии при его отделении и рекомендовал своего фотографа Андреева.
Андреев за неделю до покушения тоже покинул работу, заявив, что ЦК эсеров его командирует на другую работу.
Блюмкин первое время проживал в помещении ЦК левых эсеров по Леонтьевскому переулку, 18. Где он жил в последнее время, не знаю.
16 июля 1918 года Лацис
(ПОКАЗАНИЯ П. СМИДОВИЧА)
Особой следственной комиссии по делу левых с.-р.
В ночь с 7 июля с. г. по назначению фракции коммунистов Всероссийского съезда Советов, в связи с выступлением левых с.-р., я ехал на советском автомобиле из Совета в Сокольничий [191]район. Проезжал по Мясницкой, у входа в телеграф, на главном почтамте я был задержан группою вооруженных лиц, требовавших пропуска и оружия. Лестницы телеграфа были наполнены вооруженным отрядом солдат. По проверке пропуска и после моего заявления, что я, как председатель Московского Совета, никому не должен давать отчет о том, имею ли оружие, мой автомобиль под конвоем двух солдат был отправлен в штаб Попова в Трехсвятительском переулке.
Здесь меня встретили очень любезно, не обыскали, провели в комнату, где совещались Прошьян, Черепанов, Саблин, Магеровский и др., которых фамилии не знаю. На улице, в проходах, внутри здания было много вооруженных людей, все в военной форме. Прошьян начал мне объяснять, что меня задерживают как заложника, ввиду того что по распоряжению Совнаркома задержана Спиридонова и ряд других членов партии с.-р. Это объявление я оборвал тем, что вышел в соседнюю комнату. Создавшееся положение было тягостно и для меня, и для всех присутствующих. В это время, судя по отдельным фразам, происходило продвижение левых с.-р. к театру. Здесь настроение было бодрое, ожидались какие-то подкрепления. Черепанов спросил меня: «Что, разве не похоже на октябрьские дни?» – «Совершенно то же самое, – ответил я иронически. – Вы в октябре осмелились сделать переворот, а теперь осмелились мы». И еще: «Мирбах убит. Брестский мир, во всяком случае, сорван. Теперь все равно война с Германией, и мы должны идти против нее вместе».
Из этих и других фраз и отрывков фраз у меня создалось представление, что совершена попытка ниспровержения существующего правительства для замены его другим; каким – это им самим было неясно. Полагаю, что люди эти не управляли ходом событий, а логика событий захватила их, и они не отдавали себе отчета в том, что они сделали. Ни системы, ни плана у них было.
Меня отвели в комнату другого здания через улицу, где встретил Дзержинского, Лациса и других человек двадцать. Вскоре привели и Винглинского.
В нашу комнату все время входили и выходили матросы и солдаты. Первые относились враждебно, сдержанно и молчаливо. Вторые, наоборот, много говорили и слушали и склонялись или становились на нашу сторону. Но здесь все время царила растерянность, обнаруживалось сплошь полное непонимание того, что происходило. С первыми орудийными попаданиями паника охватила штаб и совершенно расстроила ряды солдат и матросов.
После перехода в другое, менее опасное, как нам казалось, помещение не нас уже охраняли, а старались приходящие к нам группами солдаты у нас найти защиту от предстоящих репрессий.
Петр Смидович
В ночь с 7 июля с. г. по назначению фракции коммунистов Всероссийского съезда Советов, в связи с выступлением левых с.-р., я ехал на советском автомобиле из Совета в Сокольничий [191]район. Проезжал по Мясницкой, у входа в телеграф, на главном почтамте я был задержан группою вооруженных лиц, требовавших пропуска и оружия. Лестницы телеграфа были наполнены вооруженным отрядом солдат. По проверке пропуска и после моего заявления, что я, как председатель Московского Совета, никому не должен давать отчет о том, имею ли оружие, мой автомобиль под конвоем двух солдат был отправлен в штаб Попова в Трехсвятительском переулке.
Здесь меня встретили очень любезно, не обыскали, провели в комнату, где совещались Прошьян, Черепанов, Саблин, Магеровский и др., которых фамилии не знаю. На улице, в проходах, внутри здания было много вооруженных людей, все в военной форме. Прошьян начал мне объяснять, что меня задерживают как заложника, ввиду того что по распоряжению Совнаркома задержана Спиридонова и ряд других членов партии с.-р. Это объявление я оборвал тем, что вышел в соседнюю комнату. Создавшееся положение было тягостно и для меня, и для всех присутствующих. В это время, судя по отдельным фразам, происходило продвижение левых с.-р. к театру. Здесь настроение было бодрое, ожидались какие-то подкрепления. Черепанов спросил меня: «Что, разве не похоже на октябрьские дни?» – «Совершенно то же самое, – ответил я иронически. – Вы в октябре осмелились сделать переворот, а теперь осмелились мы». И еще: «Мирбах убит. Брестский мир, во всяком случае, сорван. Теперь все равно война с Германией, и мы должны идти против нее вместе».
Из этих и других фраз и отрывков фраз у меня создалось представление, что совершена попытка ниспровержения существующего правительства для замены его другим; каким – это им самим было неясно. Полагаю, что люди эти не управляли ходом событий, а логика событий захватила их, и они не отдавали себе отчета в том, что они сделали. Ни системы, ни плана у них было.
Меня отвели в комнату другого здания через улицу, где встретил Дзержинского, Лациса и других человек двадцать. Вскоре привели и Винглинского.
В нашу комнату все время входили и выходили матросы и солдаты. Первые относились враждебно, сдержанно и молчаливо. Вторые, наоборот, много говорили и слушали и склонялись или становились на нашу сторону. Но здесь все время царила растерянность, обнаруживалось сплошь полное непонимание того, что происходило. С первыми орудийными попаданиями паника охватила штаб и совершенно расстроила ряды солдат и матросов.
После перехода в другое, менее опасное, как нам казалось, помещение не нас уже охраняли, а старались приходящие к нам группами солдаты у нас найти защиту от предстоящих репрессий.
Петр Смидович
ПОКАЗАНИЯ О ВЫСТУПЛЕНИИЛЕВЫХ ЭСЕРОВ ЧЛЕНА КОМИТЕТА БАТАЛЬОНА СВЯЗИ ЛАТЫШСКОЙ СТРЕЛКОВОЙ СОВЕТСКОЙ ДИВИЗИИ КАРЛА ИВАНОВИЧА БЕРЗИНА
В субботу, 6-го числа, я услыхал об убийстве графа Мирбаха, и в тот же вечер я отправился к товарищу на Красносельскую улицу,
[192]где и ночевал. На другой день, когда мы отправились в штаб, то слышали отдаленную стрельбу. Мы вернулись опять к товарищу на квартиру, он взял свою винтовку, и пошли с ним в штаб. У Земляного вала мы встретили вооруженную толпу матросов, которые стреляли по домам и заставляли закрывать окна. Заметив нас, они стали нас спрашивать: кто мы? Мы с товарищем ответили: «Свои». Они приказали поднять руки вверх и предложили отдать винтовку и удостоверение на право ношения оружия. Мы стали их спрашивать, в чем дело. Они ответили: «В штабе вы расскажете все» – и повели в штаб Попова. В штабе нас окружили пьяные матросы и несколько армейцев. Нас спросили, из какой мы части. Мы ответили. Затем они дали нам их прокламацию, составленную левыми эсерами, с требованием восстания и проч. Окружившие нас матросы и армейцы говорили нам, что многие полки присоединились к ним и что только латышские полки не присоединяются. Говорили также, что Ленин и Троцкий продали Россию, и мы требуем восстания против насильников. Я им ответил, что наши полки всегда стояли на защите Советской, власти и будут стоять до последнего.
После этого разговора нас ввели в отдельную комнату, где молодой человек, одетый в штатское, стал нам разъяснять их программу и подговаривать присоединиться к ним. В это время на улице открылась сильная стрельба и вбежавший матрос приказал находящимся матросам в комнате выходить скорей на улицу и принимать участие в стрельбе, а мне проговорил: «Чтобы не проливать напрасно крови, поезжайте в свою часть с нашими представителями и переговорите там, чтобы скорей присоединялись к нам, а товарищ останется у нас заложником». Был подан автомобиль с белым флагом. В автомобиль сели я, казак и матрос, которые были вооружены. Я им предложил оружие оставить. Они оставили. Около почтамта нас остановили солдаты, спросили об оружии, и, убедившись, что такового у нас нет, сел с нами один комиссар, и мы отправились в штаб батальона связи. По приезде туда я обо всем доложил командиру батальона, который возмутился поступком эсеров и сказал им, казаку и матросу, что если они не отпустят товарища, оставленного заложником, то «мы сейчас же с вами посчитаемся, как всегда считались с контрреволюционерами». Они стали говорить командиру, что они сами не понимают, зачем их вводят в заблуждение. После разговоров командир приказал ехать в штаб дивизии и все рассказать. Мы поехали в штаб дивизии. Там нас встретили наши комиссары, которые заявили казаку и матросу, что «вести переговоры с вами мы не желаем, пришлите уполномоченного от Попова, тогда мы с ним поговорим, а до того мы продолжаем бомбардировать отряд». Матросу предложили остаться в штабе дивизии до приезда уполномоченного от Попова. Мы с казаком и комиссаром поехали в штаб отряда Попова. Приехав туда, я увидел, что орудия и пулеметы увозят, и слышал голоса: «Собирайтесь скорей, мы переходим на новые позиции к Курскому вокзалу». Мы с казаком вошли в штаб и передали находящимся там лицам то, зачем приехали. Меня попросили выйти из комнаты, а казак остался там. Через несколько минут меня позвали туда и указали на одно лицо, сказав: «Вот человек уполномочен от имени Попова вести переговоры с комиссаром, который с вами и поедет». Я и уполномоченный поехали на автомобиле в штаб, но по дороге я предложил уполномоченному заехать на почтамт, чтобы пригласить комиссара. Он, уполномоченный, предложил мне: лучше ехать прямо к Муралову, но я ему ответил, что к Муралову не поеду, пока не будет доложено комиссару на почтамте. Он согласился. Прибыв на почтамт, я передал по-латышски своим товарищам на почтамте, что отряд Попова отступает. В это время комиссар пригласил уполномоченного к себе и арестовал его.
Берзин
После этого разговора нас ввели в отдельную комнату, где молодой человек, одетый в штатское, стал нам разъяснять их программу и подговаривать присоединиться к ним. В это время на улице открылась сильная стрельба и вбежавший матрос приказал находящимся матросам в комнате выходить скорей на улицу и принимать участие в стрельбе, а мне проговорил: «Чтобы не проливать напрасно крови, поезжайте в свою часть с нашими представителями и переговорите там, чтобы скорей присоединялись к нам, а товарищ останется у нас заложником». Был подан автомобиль с белым флагом. В автомобиль сели я, казак и матрос, которые были вооружены. Я им предложил оружие оставить. Они оставили. Около почтамта нас остановили солдаты, спросили об оружии, и, убедившись, что такового у нас нет, сел с нами один комиссар, и мы отправились в штаб батальона связи. По приезде туда я обо всем доложил командиру батальона, который возмутился поступком эсеров и сказал им, казаку и матросу, что если они не отпустят товарища, оставленного заложником, то «мы сейчас же с вами посчитаемся, как всегда считались с контрреволюционерами». Они стали говорить командиру, что они сами не понимают, зачем их вводят в заблуждение. После разговоров командир приказал ехать в штаб дивизии и все рассказать. Мы поехали в штаб дивизии. Там нас встретили наши комиссары, которые заявили казаку и матросу, что «вести переговоры с вами мы не желаем, пришлите уполномоченного от Попова, тогда мы с ним поговорим, а до того мы продолжаем бомбардировать отряд». Матросу предложили остаться в штабе дивизии до приезда уполномоченного от Попова. Мы с казаком и комиссаром поехали в штаб отряда Попова. Приехав туда, я увидел, что орудия и пулеметы увозят, и слышал голоса: «Собирайтесь скорей, мы переходим на новые позиции к Курскому вокзалу». Мы с казаком вошли в штаб и передали находящимся там лицам то, зачем приехали. Меня попросили выйти из комнаты, а казак остался там. Через несколько минут меня позвали туда и указали на одно лицо, сказав: «Вот человек уполномочен от имени Попова вести переговоры с комиссаром, который с вами и поедет». Я и уполномоченный поехали на автомобиле в штаб, но по дороге я предложил уполномоченному заехать на почтамт, чтобы пригласить комиссара. Он, уполномоченный, предложил мне: лучше ехать прямо к Муралову, но я ему ответил, что к Муралову не поеду, пока не будет доложено комиссару на почтамте. Он согласился. Прибыв на почтамт, я передал по-латышски своим товарищам на почтамте, что отряд Попова отступает. В это время комиссар пригласил уполномоченного к себе и арестовал его.
Берзин
б) ПОКАЗАНИЯ ОБВИНЯЕМЫХ
ПОКАЗАНИЯ СПИРИДОНОВОЙ МАРИИ АЛЕКСАНДРОВНЫ
Я состою членом ЦК партии левых эсеров. У нас состоялось постановление о необходимости убить германского посла графа Мирбаха в осуществление принятого нами плана – расторгнуть Брестский мирный договор. ЦК партии выделил из себя очень небольшую группу лиц с диктаторскими полномочиями, которые занялись осуществлением этого плана при условиях строгой конспирации. Остальные члены ЦК никакого касательства к этой группе не имели. Я организовывала дело убийства Мирбаха с начала до конца. Узнав о совершенном убийстве, я отправилась с докладом об этом на съезд Советов для объяснения этого акта и для принятия ответственности перед лицом всех трудящихся и перед Интернационалом. Убийство агентов германского империализма, свивавших гнездо контрреволюции в самом центре РСФС Республики, есть только один из частных актов борьбы нашей партии со всяким империализмом и с его представительством, борьбы против всяких соглашательств и союзов с каким бы то ни было империализмом. С негодованием отвергаю распространяющееся обвинение ЦК партии в вольном или невольном союзе с английской, французской и всякой другой буржуазией. Программа нашей партии и пути ее ясны и прямы. Через отказ от всяких соглашательств и коалиций с каким бы то ни было империализмом, через классовую борьбу трудящихся против классовых врагов – помещиков и капиталистов, через восстание и через Интернационал – к победе над войной и над эксплуатацией мировой буржуазии, к завоеванию социализма.
Мария Спиридонова
Считаю нужным заявить, что тов. Мстиславский [193]не состоит членом ЦК партии эсеров. После 2-го и 3-го съезда партии никакого участия в активной партийной работе не принимал, а заведовал исключительно газетой. О постановлении ЦК о Мирбахе не знал. С постановлением ЦК партии об убийстве Мирбаха связаны только постановившие и выполнявшие это постановление. Партийный съезд дал директивы ЦК всемерно способствовать расторжению Брестского договора, не предрешая ни одной формы такого расторжения. Фракция съезда Советов, приняв резолюцию съезда партии, также ни принципиально, ни практически не входила в обсуждение форм расторжения Брестского мирного договора. Во всех постановлениях ЦК партии свержение «большевистского» правительства ни разу не намечалось. Все происшедшее является результатом стремительной защиты русским правительством убитых агентов германского империализма и самозащиты ЦК партии, совершившего это убийство.
ЦК партии выделил для приведения в исполнение решения ЦК «тройку», фактически же из этой тройки этим делом ведала я одна. Блюмкин действовал по поручению моему. Во всей инсценировке приема у Мирбаха я принимала участие, совместно обсуждая весь план покушения с товарищами террористами и принимая решения, обязательные для всех. Блюмкин должен был говорить с Мирбахом о деле племянника Мирбаха. Ввиду того что у нас были опасения, что немцы, имея связь с мирбаховскими военнопленными (вооруженными), могут сделать внутреннюю оккупацию Москвы и что к ним примкнут белогвардейские элементы, мы приняли меры к мобилизации левоэсеровских боевых сил. Думаю, что телеграф был занят для использования его для осведомления об убийстве Мирбаха и объяснения этого акта.
Мария Спиридонова
Считаю нужным заявить, что тов. Мстиславский [193]не состоит членом ЦК партии эсеров. После 2-го и 3-го съезда партии никакого участия в активной партийной работе не принимал, а заведовал исключительно газетой. О постановлении ЦК о Мирбахе не знал. С постановлением ЦК партии об убийстве Мирбаха связаны только постановившие и выполнявшие это постановление. Партийный съезд дал директивы ЦК всемерно способствовать расторжению Брестского договора, не предрешая ни одной формы такого расторжения. Фракция съезда Советов, приняв резолюцию съезда партии, также ни принципиально, ни практически не входила в обсуждение форм расторжения Брестского мирного договора. Во всех постановлениях ЦК партии свержение «большевистского» правительства ни разу не намечалось. Все происшедшее является результатом стремительной защиты русским правительством убитых агентов германского империализма и самозащиты ЦК партии, совершившего это убийство.
ЦК партии выделил для приведения в исполнение решения ЦК «тройку», фактически же из этой тройки этим делом ведала я одна. Блюмкин действовал по поручению моему. Во всей инсценировке приема у Мирбаха я принимала участие, совместно обсуждая весь план покушения с товарищами террористами и принимая решения, обязательные для всех. Блюмкин должен был говорить с Мирбахом о деле племянника Мирбаха. Ввиду того что у нас были опасения, что немцы, имея связь с мирбаховскими военнопленными (вооруженными), могут сделать внутреннюю оккупацию Москвы и что к ним примкнут белогвардейские элементы, мы приняли меры к мобилизации левоэсеровских боевых сил. Думаю, что телеграф был занят для использования его для осведомления об убийстве Мирбаха и объяснения этого акта.