Страница:
В этот период на совещаниях НЦ продолжают разбираться и программные вопросы. По предложению Щепкина Котляревский сделал сообщение об основах федеративного строя в России, где указывал на его исторические основы и на современные условия. Он предложил схему географического разделения территории России по областям, изложил различие в их положении относительно центральной власти и культурно-экономических и этнографических областных делений, функции государственной власти, остающиеся за центром, и организацию самих областей. Сообщение вызвало много возражений, особенно со стороны Герасимова и Трубецкого, отчасти и других, которые находили, что в настоящее время неблагоразумно идти далее расширенного местного самоуправления, что нужно думать о единстве, а не о расчленении. Докладчик указывал, что федерализм именно необходим во имя единства, которому угрожает прямо отторжение части областей, и что федерализм вполне совместим с единством в том, в чем это единство сейчас государственно необходимо. Совещание предложило докладчику далее разработать вопрос, но он не обсуждался.
Вообще же здесь сказывались известные практические разномыслия.
Осведомление за этот месяц было несколько полнее. Особенно подробный доклад был сделан приехавшим с юга Хартулари. Борьба групп и партий продолжалась. Французская оккупация Одессы оставила глубокое разочарование сторонников интервенции, так как Одесса под властью этой оккупации представляла зрелище полной анархии; самый же французский гарнизон всецело оказался под влиянием большевистской пропаганды, что отчасти объясняло и внезапный уход французов. Поэтому в белогвардейских кругах было большое разочарование в французах, но тем более рассчитывали на англичан. Добровольческая армия в это время была в положении, которое решительно не позволяло от нее ожидать быстрых движений. Ей очень повредили действия ее частей в Крыму, где произошли грабежи и бесчинства. Много Хартулари говорил об экономическом положении Юга, железных дорог, угольных копей и т. п. Кроме сообщений с Юга, рассказывалось и о том, что происходило в Москве и вокруг нее. Обычно Щепкин делал эти сообщения относительно роста зеленой армии, дезертирства, волнений на фабриках и заводах и т. п.
Сведения были случайные и отрывочные, показывающие, как ненадежны источники. Чрезвычайно преувеличенное значение было придано самим Щепкиным (по-видимому, на основании данных СВ) забастовке на Александровской ж. д. Крайняя и очевидная неудовлетворительность всей этой информации заставляла поставить вопрос: нельзя ли ее улучшить и пополнить? Но все это оказывалось неосуществимым. Щепкин же передавал и слухи с фронта, впрочем, и сам предостерегая против того, чтобы им слишком верить. Он сообщал, например, о сожжении Колчаком Волжской флотилии, зимовавшей в затоне, о взятии Астрахани, которое не подтвердилось. Вообще военные известия довольно обывательского типа исходили почти исключительно от него; источников он не указывал. Очевидно, однако, у него уже в этот период был ряд сношений с военными кругами, совсем не известных НЦ. На это, между прочим, жаловался Шипов. Он находил, что Щепкин вообще не сообщает многих известий, которые он имеет относительно военных дел, что он единолично принимает приезжающих с юга и т. п. Другие члены совещания видели здесь некоторую мнительность со стороны Шилова, который в мае окончательно перестал бывать на совещаниях НЦ и совсем от него вообще отошел.
Последние месяцы жизни НЦ – с конца апреля до конца августа – опять отличались своими особенностями. Заседания ввиду летнего времени стали менее полными. Отдельные члены часто отсутствовали. С другой стороны, в них деятельное участие стал принимать Муравьев. Несомненно, он вносил в совещания эти нечто новое. Он не раз ставил вопрос о пересмотре всей деятельности совещаний. Не исходит ли она из ложных предпосылок? В самом большевизме происходит глубокая перемена. Создается Красная Армия, которая постепенно превращается в подлинную русскую армию. Муравьев чрезвычайно предостерегал против ее недооценки. Он и в других отношениях указывал на рост государственности в Советской России. Большевизм осуществляет дело объединения русской земли. С другой стороны, Муравьев очень сомневался в материальных и моральных силах Юга с их эмигрантской психологией. Эти мнения вызывали споры, но к ним более или менее присоединялись Котляревский, Фельдштейн и Кольцов. Щепкин очень внимательно к ним прислушивался, возражал, но не раз говорил, что, быть может, Муравьев и его сторонники правы. Но практического заключения из этого все же не делалось, как и сам Муравьев не предлагал таких заключений; он как бы призывал лишь к размышлению и проверке. Далее, в совещаниях участвовали экономисты-профессора Кафенгауз и Букшпан. Собственно, это были неформальные совещания, и Букшпан и Кафенгауз приглашались не в НЦ, а просто для обсуждения вопросов, связанных с экономической программой. В разработке ее, производимой Кафенгаузом и Букшпаном, вероятно, принимали участие и другие экономисты, к которым они обращались.
Можно было бы думать, что в эти месяцы, когда деникинское наступление шло успешнее, чем это предполагалось по известиям с юга о Добровольческой армии, можно было бы думать, что для совещания НЦ станут на первую очередь вопросы тактические. Но они сосредоточивались в «Тактическом центре»; совещание же могло обсуждать лишь общее направление тактики. Прежде всего оно по-прежнему не допускало мысли о каком-либо вооруженном выступлении в Москве и вообще в Советской России. С особой энергией и категоричностью об этой недопустимости говорил Герасимов, полагая, что оно привело бы лишь к бесплодному кровопролитию. Речь может идти лишь о том, не произойдет ли такое выступление стихийно. Но в это не верили ни Герасимов, ни Щепкин. Вообще, из слов Щепкина получалось такое впечатление, что в Москве не имеется военного материала для подобных выступлений. Щепкин как-то сказал, что, если бы большевики покинули Москву, а другая армия ее бы не заняла, он сомневается, возможно ли было бы в городе поддержать элементарный порядок.
Далее вообще совещание не останавливалось на вопросе, что будет, если Москва окажется в руках Деникина. Трудно сказать, кто из членов верил в эту возможность, кто нет. Скорее господствовало чувство, что здесь все неожиданно и неучитываемо. И вопрос о новой власти, новом правительстве никогда серьезно не ставился. Как-то раз Щепкин в шутливой форме его поставил. Названо было имя Леонтьева как подходящего человека для устройства управления и организации продовольствия. Назван был далее Герасимов, который заявил, что ни в какое правительство не пойдет. Он даже сделал поход и против Леонтьева, и против себя: по его словам, лица, прикосновенные к Временному правительству, должны были бы пожизненно лишиться права участия в какой бы то ни было власти. Щепкин, между прочим, говорил, что его личной мечтою было бы вернуться к муниципальной деятельности, к городскому хозяйству. Все это говорилось за чаем, совсем не в серьезном тоне, и сам Щепкин обратил разговор в шутку. Во всяком случае, никаких правительственных списков (как говорят, обращались по Петербургу, когда ему угрожал Юденич) ни в НЦ, ни в смежных организациях не ходило. Да и совсем не чувствовалось желание попасть во власть, если бы таковая и образовалась. Может быть, здесь сказывалось и инстинктивное чувство ее неизбежной непрочности.
С другой стороны, как раз академическая дятельность совещания в это время оживилась. По предложению Герасимова было решеноуяснить самые принципы возможной экономической программы. Имели в виду не конкретные законопроекты или отдельные мероприятия – вопрос ставился иначе. Какое направление народнохозяйственной политики может быть противопоставляемо политике коммунистической, в каком направлении эта последняя должна быть изменяема? Совещание признавало единодушно, что в сфере экономической все наши партии оказались несостоятельными, а между тем все развитие русской жизни в ближайшее время должно исходить под знаком экономики.
Кафенгауз дал характеристику экономической политике, руководимой принципом, важность которого для России сейчас не может быть преувеличена, принципом подъема производительных сил. Ему всецело должен подчиниться и вопрос, в каких пределах может признаваться частная собственность на землю и на орудия производства, и вопрос о социальных реформах. Он отсюда заключал, например, что нужно мириться с растущей дороговизной: законодатель должен поддерживать не потребителя, а производителя или, точнее, производство. Иностранный ввоз должен быть весь направлен на техническое оборудование русского народного хозяйства, а не на доставку предметов потребления, хотя бы и весьма нужных. С этой точки зрения Кафенгауз рассматривал и сельское хозяйство, и горное дело, и обрабатывающую промышленность, и транспорт, и торговлю. Необходимы большие жертвы от всех слоев населения, от всего наличного поколения, чтобы выйти из тяжкой хозяйственной разрухи, которая в конце концов сводится к катастрофическому падению производительности и производства: подъем их – первое условие социального и культурного прогресса. Возражая против социалистических мероприятий, которые не имеют в данное время необходимых народнохозяйственных предпосылок, докладчик предостерегал против того, чтобы отсюда делались выводы в пользу классовых интересов землевладельческих и торгово-промышленных.
Букшпан дал характеристику современного хозяйственного строя и в особенности подробно и объективно изложил устройство и деятельность Высшего Совета Народного Хозяйства с его столь многочисленными разветвлениями, его различных главков и центров. Далее он остановился на государственном регулировании хозяйственной жизни, которое становится неизбежным в силу самого факта мировой войны, а также связанных с нею глубоких социальных сдвигов; на пути такого регулирования стоят и европейские страны, и даже Америка. Задача лишь в том, чтобы при этом не угасить личной энергии и инициативы. Подробно он останавливался на политике внешней торговли, которая сейчас так важна для России: она также требует коренного государственного регулирования ввоза и вывоза, разрешительно-запретительной системы, которая позже сочетается с рядом частных краткосрочных соглашений между заинтересованными государствами. Для России в ближайшее время внешний оборот может быть лишь товарообменом, и Букшпан указывал на его основы: нужно, чтобы, вывозя необходимое сырье, Россия не получала взамен вещей, без которых в хозяйственном смысле можно обойтись; разрешение на вывоз этого сырья должно быть выдаваемо лишь под условием обратного ввоза эквивалентно необходимых, а не просто полезны> предметов. Для вывоза сейчас первенствующее значение имеет лес, и Букшпан, подобно Кафенгаузу, видел основную задачу в подъеме производительных сил.
Все эти сообщения живо обсуждались и вызвали большой интерес. Щепкин говорил, что экономическая политика есть все же часть общей политики, и здесь часто нельзя проводить начало исключительной хозяйственной целесообразности; нужно считаться и с взаимоотношением классовых сил, и с психологией момента. Так, аграрный вопрос в России стал более политическим, чем экономическим, и это отразилось на всех программных его решениях. Признана была желательной дальнейшая разработка экономической программы и в то же время – на этом настаивал Букшпан, поддержанный особенно Муравьевым и Котляревским, – действительное, объективное уяснение экономического положения Советской России и экономической политики Советской власти; эта политика сама не представляет чего-либо неподвижного и существенно меняется, например, в области земледелия; она также все более и более признает необходимость подъема производительных сил. При обсуждении докладов выдвинут был ряд и других вопросов, которые подлежат разработке, например о формах и характере иностранных концессий в России, полезных и даже необходимых, но представляющих свои политические и экономические опасности.
Естественно, большое место на заседаниях занимала информация, но она не становилась полнее, скорее напротив: она сосредоточивалась теперь в «Тактическом центре». За эти месяцы уже на совещании не появлялись приехавшие с юга лица, письма тоже были редки и скудны. Военные сообщения, которые делал Щепкин, мало прибавляли к материалу, даваемому «Известиями ВЦИК». Из них, между прочим, нельзя было даже представить, какими в конце концов силами располагает Добровольческая армия и как велика Красная Армия. Щепкин иногда говорил, что такая-то (по номеру или по командующему лицу) армия находится там-то, но не говорил, что она из себя представляет в смысле численности. Точно так же оставалось весьма неясным, насколько Красная Армия была хорошо вооружена. Здесь замечались прямые противоречия, которые могли объясняться или противоречиями источников, коими пользовался Щепкин, или неосведомленностью тех, кто ему говорил. Иногда выходило, что Красная Армия совсем не вооружена и что через несколько недель ей не из чего будет стрелять; иногда – что у нее избыток всякого, особенно артиллерийского, снабжения, что и в смысле винтовок и патронов она снабжена удовлетворительно. Весьма противоречивы были данные и о психологическом состоянии обеих сторон. Несомненно, лица, осведомлявшие Щепкина, в общем, склонны были преуменьшать материальные и моральные силы Красной Армии, что сознавал, по-видимому, и Щепкин, который вообще менее производил впечатление человека легковерного.
Скудны были известия и о политическом положении Юга. Совещание не знало даже точно состава правительства, которое окружало Деникина, ни организации его. Было известно, что Деникин назначил министром юстиции Винавера, и можно было видеть в этом акте его желание отклонить от Добровольческой армии обвинение в антисемитизме. Впоследствии само известие опровергалось. Неясно также было, в качестве кого находится там Астров: в качестве министра внутренних дел (он, по-видимому, был им, но очень короткое время), министром без портфеля или просто политическим советником? Однако даже отрывочные сведения показывали, что политически и НЦ, и кадеты бессильны на Юге и что власть находится в гораздо более правых руках. Начинает упоминаться даже такое одиозное имя старого порядка, как Стишинский, правда, не в составе правительства, но все же оказывалось возможным какое-то влияние, возможен самый слух о лице, которое в 1906 году оказалось слишком правым для Столыпина. Несомненно, уже очень большим политическим влиянием располагал Лукомский, он впоследствии был и во главе правительства; по общему отзыву он стоял значительно правее Деникина. Но всего показательнее были назначения в занятых Добровольческой армией областях. Там появлялись старые губернаторы и т. п. Замечательно, что известия обычно подчеркивали, что Деникин не солидарен с этими правыми течениями, которые все более вокруг него берут верх, что он даже с ними борется, но безуспешно. Получалось впечатление, что общественные элементы, представленные в Добровольческой армии наиболее сильно, завоевывая области, вовсе не хотели передавать власть в руки тех, кто в их глазах, подобно кадетам, все же не свободны были от известной левизны, как и от вины в содействии революции. Власть переходила к кадровому офицерству, и оно приносило всю горечь пережитых обид и социальной деградации. Сказывалось это и в известиях об аграрных отношениях, хотя и здесь как будто Деникин понимал последствие, которое будет иметь отнятие земли у крестьян. Сообщалось о бесчинствах и насилиях, особенно над еврейским населением, хотя, по-видимому, Добровольческая армия не доходила до эксцессов, которые над евреями совершали петлюровцы, и командный состав Добровольческой армии с такими эксцессами боролся. Вместе с тем обычно передавалось о большом падении цен на хлеб и вообще на съестные припасы, о появлении этих последних в большом количестве на рынке в результате занятия данного города Добровольческой армией (Харьков, Белгород).
Информация о настроениях в Советской России – она по-прежнему касалась настроения рабочих и крестьян. Указывалось на недовольство их Советской властью, но и в то же время совещания не показывали противоположных симпатий. Котляревский, бывший в июле в деревне (в Московской губернии), указывал, что недовольство у крестьян чувствуется главным образом наборами [115]и мерами против дезертирства, отчасти и советскими хозяйствами, но что ему не приходилось слышать пожеланий прихода Деникина; если бы пришлось выбирать, он думает, что большое большинство в деревне этих местностей стояло бы за Советскую власть. То же приблизительно сообщалось и относительно рабочих: в конце концов и их недовольство Советской властью не принципиальное, а практическое, вызванное прежде всего продовольственными трудностями. Нельзя придавать серьезного значения тому, что большевистские ораторы на митингах, на отдельных фабриках и заводах встречали несочувствие и осуждение аудитории. По-видимому, уменьшалось и дезертирство, против которого, правда, явно Советская власть выступила с мерами суровыми и даже беспощадными.
Очень чувствовался недостаток информации относительно иностранных дел. В каком отношении находятся европейские государства к гражданской войне, раздирающей Россию, какое участие склонны они в ней принять? Муравьев особенно указывал, что «Известия ВЦИК» дают в общем верную, хотя, конечно, одностороннюю картину. Нужно только более вчитываться в отдельные сообщения, их сопоставлять, вообще применять известный критический метод, что он и делал.
По-видимому, на Юге продолжалось охлаждение к французам и тяготение к англичанам, которые поддерживали денежными средствами и снабжением всякого рода Деникина. Разочарование во французах у военных пробуждало немецкие симпатии, которые, однако, не встречали никакого отклика в высшем командном составе; вероятно, там опасались поссориться с англичанами. Общее же впечатление было такое, что в русском вопросе державы ни к чему определенному до сих нор не пришли. Непонятно было, почему они признали «верховным правителем» Колчака (даже Америка, которая так долго в этом вопросе колебалась), когда он уже стал терпеть решительные поражения. Всего определеннее все-таки казалось отношение правительства Ллойд Джорджа. По Москве ходил перевод его парламентской речи, где он говорил об активной интервенции в русские дела. Неизвестно было, насколько это перевод, а не апокриф, так как английского текста никто не видел. Но вообще и здесь, по Москве, ходили фантастические слухи, и они достигали совещания НЦ. Их также обычно передавал Щепкин, оговаривая сомнения в их достоверности.
Однако и он был склонен поверить слуху о начале враждебных действий со стороны Германии против Советской России на основании неопубликованного в России параграфа Версальского договора, по которому на Германию возлагается обязанность восстановить порядок в России. Понимая хотя бы несколько отношения между Германией и Антантой в это время, нельзя было не видеть здесь явной выдумки. Кроме того, полный текст Версальского договора был напечатан в номере «Тайме», который находился в читальне Народного комиссариата иностранных дел, и там можно было воочию убедиться, чго никакого подобного параграфа не имеется. Далее Щепкин указывал на ту тревогу, которую вызывают в Англии планы Советской власти в Азии, широкая пропаганда советского строя, которая там ведется из России на местных языках, политика Советской власти в Персии и особенно в Афганистане, приемы представителей народов Индии и Китая. Об этом он говорил довольно подробно, как бы придавая большое значение. Впоследствии выяснилось, что у Щепкина летом 1919 года были сношения с представителем английского правительства в России (Полем Дюксом), и, быть может, здесь отразились указания этого представителя. Но возможно и то, что Щепкин здесь просто делал вывод из данных, которые печатались в «Известиях». Могло, действительно, казаться, что страх перед русско-большевистским влиянием на Востоке вообще заставит их более энергично действовать в русском вопросе. Были также данные, что в иностранных кругах, расположенных так или иначе помогать в борьбе с большевиками в России, существует большое опасение реакции, которую принесет победа Деникина. В совещании «Центра» читалось опубликованное в «Правде» письмо князя Львова, председателя Русского комитета в Париже, к Деникину, где Львов, предостерегая его против реакционеров, советовал привлечь в правительство социалистов и т. д.; иначе друзья Добровольческой армии за границей могут оказаться совсем бессильными. Ответ Деникина, также напечатанный в «Правде», был весьма сух. Быть может, он в это время больше интересовался поддержкой Англии, чем Франции, где эти опасения перед грядущей русской реакцией были особенно сильны, как и в Америке, которая вообще держалась иного взгляда на внутреннее положение в России, чем Англия и Франция. Каких-либо известий о деятельности Русского комитета в Париже [116]и подобных ему русских эмигрантских организаций не было. Лишь из «Известий ВЦИК» можно было узнать, что Струве входит в парижский комитет в качестве представителя НЦ. Кто его назначил, было неизвестно. Вероятно, южане, о чем, впрочем, они не извещали.
В этой связи вставал другой вопрос, на который обращал особое внимание Муравьев. По-видимому, восстановление единства России в смысле возвращения ее к довоенным границам не входило в виды союзников. Независимость Польши стала совершившимся фактом, но кроме нее, державы признали независимость Финляндии и склонны были признать независимость Прибалтийских государств и Закавказья, даже брали под свою защиту самостийность Украины и поощряли виды Румынии на Бессарабию. Ни Франция, ни Англия вовсе не заинтересованы в особом усилении России, когда Германия для них уже неопасна. Муравьев говорил, что с этим русское общество обязано бороться совершенно независимо от своих отношений к большевизму и Советской власти. Совершенно недопустимо, чтобы успехи во внутренней борьбе покупались ценою расчленения России. При таком ходе дел сама Советская власть обращается в хранительницу нашего государственного единства, и тогда ее должны поддерживать и те, кто в очень многом другом против нее. Эти мысли поддерживал и Котляревский. Он только указывал, что различные части России находятся тут в различном положении. Независимость Финляндии есть тоже совершившийся факт. Его признала и Европа, и Советская власть. Независимость Прибалтики не может быть прочной. Ни Эстония, ни даже Латвия, ни, особенно, Литва не могут сделаться действительными независимыми государствами. Они соединятся или с Германией, или с Польшей, или с Россией, что для них всего естественнее, в особенности при проведении в государственную жизнь России федеративных начал.
Гораздо опаснее отторжение Закавказья и виды англичан на Туркестан. Одна потеря Баку наносит непоправимый удар русскому народному хозяйству. Вообще, наши политические и экономические интересы ориентированы сейчас больше на Юг и на Восток, чем на Запад. И с этим надо считаться и в оценке этого значения, которое представляют для России различные ее бывшие окраины. Поэтому было бы так важно вернуть к единству с Россией Грузию и Азербайджан, что опять-таки требует политики признания широких прав за всеми народностями России при сохранении ее государственного единства. По поводу Польши Котляревский сообщил свой разговор с Венцковским, польским уполномоченным, у которого он был по делам Великого Северного пути. Из этого разговора выходило, что в Польше есть довольно сильное течение в пользу расширения ее границ к востоку за счет не только Литвы, но и белорусских областей – стремление к границам по Западной Двине и Березине, и даже по Днепру. И это стремление находит поддержку во Франции: французы не прочь были бы дать полякам границы 1772 года. [117]Поэтому они сочувствуют движению польской эмиграции на восток. Сам Венцковский вовсе не солидаризировался с этим течением, говоря о своих симпатиях к России; относился с большим уважением к Чичерину, но указанные выводы из его слов можно было сделать. Котляревский доказывал ему, что подобная политика неминуемо толкает Россию на сближение с Германией. И Герасимов, и Муравьев, и Трубецкой, и Кольцов говорили, что такие планы французской политики должны встретить самое резкое осуждение в России. Масса белорусского населения тяготеет к России, а не к Польше. Муравьев и Кольцов особенно указывали, что в борьбе с Польшей сама Советская власть будет осуществлять общенациональные начала.
Вообще же здесь сказывались известные практические разномыслия.
Осведомление за этот месяц было несколько полнее. Особенно подробный доклад был сделан приехавшим с юга Хартулари. Борьба групп и партий продолжалась. Французская оккупация Одессы оставила глубокое разочарование сторонников интервенции, так как Одесса под властью этой оккупации представляла зрелище полной анархии; самый же французский гарнизон всецело оказался под влиянием большевистской пропаганды, что отчасти объясняло и внезапный уход французов. Поэтому в белогвардейских кругах было большое разочарование в французах, но тем более рассчитывали на англичан. Добровольческая армия в это время была в положении, которое решительно не позволяло от нее ожидать быстрых движений. Ей очень повредили действия ее частей в Крыму, где произошли грабежи и бесчинства. Много Хартулари говорил об экономическом положении Юга, железных дорог, угольных копей и т. п. Кроме сообщений с Юга, рассказывалось и о том, что происходило в Москве и вокруг нее. Обычно Щепкин делал эти сообщения относительно роста зеленой армии, дезертирства, волнений на фабриках и заводах и т. п.
Сведения были случайные и отрывочные, показывающие, как ненадежны источники. Чрезвычайно преувеличенное значение было придано самим Щепкиным (по-видимому, на основании данных СВ) забастовке на Александровской ж. д. Крайняя и очевидная неудовлетворительность всей этой информации заставляла поставить вопрос: нельзя ли ее улучшить и пополнить? Но все это оказывалось неосуществимым. Щепкин же передавал и слухи с фронта, впрочем, и сам предостерегая против того, чтобы им слишком верить. Он сообщал, например, о сожжении Колчаком Волжской флотилии, зимовавшей в затоне, о взятии Астрахани, которое не подтвердилось. Вообще военные известия довольно обывательского типа исходили почти исключительно от него; источников он не указывал. Очевидно, однако, у него уже в этот период был ряд сношений с военными кругами, совсем не известных НЦ. На это, между прочим, жаловался Шипов. Он находил, что Щепкин вообще не сообщает многих известий, которые он имеет относительно военных дел, что он единолично принимает приезжающих с юга и т. п. Другие члены совещания видели здесь некоторую мнительность со стороны Шилова, который в мае окончательно перестал бывать на совещаниях НЦ и совсем от него вообще отошел.
Последние месяцы жизни НЦ – с конца апреля до конца августа – опять отличались своими особенностями. Заседания ввиду летнего времени стали менее полными. Отдельные члены часто отсутствовали. С другой стороны, в них деятельное участие стал принимать Муравьев. Несомненно, он вносил в совещания эти нечто новое. Он не раз ставил вопрос о пересмотре всей деятельности совещаний. Не исходит ли она из ложных предпосылок? В самом большевизме происходит глубокая перемена. Создается Красная Армия, которая постепенно превращается в подлинную русскую армию. Муравьев чрезвычайно предостерегал против ее недооценки. Он и в других отношениях указывал на рост государственности в Советской России. Большевизм осуществляет дело объединения русской земли. С другой стороны, Муравьев очень сомневался в материальных и моральных силах Юга с их эмигрантской психологией. Эти мнения вызывали споры, но к ним более или менее присоединялись Котляревский, Фельдштейн и Кольцов. Щепкин очень внимательно к ним прислушивался, возражал, но не раз говорил, что, быть может, Муравьев и его сторонники правы. Но практического заключения из этого все же не делалось, как и сам Муравьев не предлагал таких заключений; он как бы призывал лишь к размышлению и проверке. Далее, в совещаниях участвовали экономисты-профессора Кафенгауз и Букшпан. Собственно, это были неформальные совещания, и Букшпан и Кафенгауз приглашались не в НЦ, а просто для обсуждения вопросов, связанных с экономической программой. В разработке ее, производимой Кафенгаузом и Букшпаном, вероятно, принимали участие и другие экономисты, к которым они обращались.
Можно было бы думать, что в эти месяцы, когда деникинское наступление шло успешнее, чем это предполагалось по известиям с юга о Добровольческой армии, можно было бы думать, что для совещания НЦ станут на первую очередь вопросы тактические. Но они сосредоточивались в «Тактическом центре»; совещание же могло обсуждать лишь общее направление тактики. Прежде всего оно по-прежнему не допускало мысли о каком-либо вооруженном выступлении в Москве и вообще в Советской России. С особой энергией и категоричностью об этой недопустимости говорил Герасимов, полагая, что оно привело бы лишь к бесплодному кровопролитию. Речь может идти лишь о том, не произойдет ли такое выступление стихийно. Но в это не верили ни Герасимов, ни Щепкин. Вообще, из слов Щепкина получалось такое впечатление, что в Москве не имеется военного материала для подобных выступлений. Щепкин как-то сказал, что, если бы большевики покинули Москву, а другая армия ее бы не заняла, он сомневается, возможно ли было бы в городе поддержать элементарный порядок.
Далее вообще совещание не останавливалось на вопросе, что будет, если Москва окажется в руках Деникина. Трудно сказать, кто из членов верил в эту возможность, кто нет. Скорее господствовало чувство, что здесь все неожиданно и неучитываемо. И вопрос о новой власти, новом правительстве никогда серьезно не ставился. Как-то раз Щепкин в шутливой форме его поставил. Названо было имя Леонтьева как подходящего человека для устройства управления и организации продовольствия. Назван был далее Герасимов, который заявил, что ни в какое правительство не пойдет. Он даже сделал поход и против Леонтьева, и против себя: по его словам, лица, прикосновенные к Временному правительству, должны были бы пожизненно лишиться права участия в какой бы то ни было власти. Щепкин, между прочим, говорил, что его личной мечтою было бы вернуться к муниципальной деятельности, к городскому хозяйству. Все это говорилось за чаем, совсем не в серьезном тоне, и сам Щепкин обратил разговор в шутку. Во всяком случае, никаких правительственных списков (как говорят, обращались по Петербургу, когда ему угрожал Юденич) ни в НЦ, ни в смежных организациях не ходило. Да и совсем не чувствовалось желание попасть во власть, если бы таковая и образовалась. Может быть, здесь сказывалось и инстинктивное чувство ее неизбежной непрочности.
С другой стороны, как раз академическая дятельность совещания в это время оживилась. По предложению Герасимова было решеноуяснить самые принципы возможной экономической программы. Имели в виду не конкретные законопроекты или отдельные мероприятия – вопрос ставился иначе. Какое направление народнохозяйственной политики может быть противопоставляемо политике коммунистической, в каком направлении эта последняя должна быть изменяема? Совещание признавало единодушно, что в сфере экономической все наши партии оказались несостоятельными, а между тем все развитие русской жизни в ближайшее время должно исходить под знаком экономики.
Кафенгауз дал характеристику экономической политике, руководимой принципом, важность которого для России сейчас не может быть преувеличена, принципом подъема производительных сил. Ему всецело должен подчиниться и вопрос, в каких пределах может признаваться частная собственность на землю и на орудия производства, и вопрос о социальных реформах. Он отсюда заключал, например, что нужно мириться с растущей дороговизной: законодатель должен поддерживать не потребителя, а производителя или, точнее, производство. Иностранный ввоз должен быть весь направлен на техническое оборудование русского народного хозяйства, а не на доставку предметов потребления, хотя бы и весьма нужных. С этой точки зрения Кафенгауз рассматривал и сельское хозяйство, и горное дело, и обрабатывающую промышленность, и транспорт, и торговлю. Необходимы большие жертвы от всех слоев населения, от всего наличного поколения, чтобы выйти из тяжкой хозяйственной разрухи, которая в конце концов сводится к катастрофическому падению производительности и производства: подъем их – первое условие социального и культурного прогресса. Возражая против социалистических мероприятий, которые не имеют в данное время необходимых народнохозяйственных предпосылок, докладчик предостерегал против того, чтобы отсюда делались выводы в пользу классовых интересов землевладельческих и торгово-промышленных.
Букшпан дал характеристику современного хозяйственного строя и в особенности подробно и объективно изложил устройство и деятельность Высшего Совета Народного Хозяйства с его столь многочисленными разветвлениями, его различных главков и центров. Далее он остановился на государственном регулировании хозяйственной жизни, которое становится неизбежным в силу самого факта мировой войны, а также связанных с нею глубоких социальных сдвигов; на пути такого регулирования стоят и европейские страны, и даже Америка. Задача лишь в том, чтобы при этом не угасить личной энергии и инициативы. Подробно он останавливался на политике внешней торговли, которая сейчас так важна для России: она также требует коренного государственного регулирования ввоза и вывоза, разрешительно-запретительной системы, которая позже сочетается с рядом частных краткосрочных соглашений между заинтересованными государствами. Для России в ближайшее время внешний оборот может быть лишь товарообменом, и Букшпан указывал на его основы: нужно, чтобы, вывозя необходимое сырье, Россия не получала взамен вещей, без которых в хозяйственном смысле можно обойтись; разрешение на вывоз этого сырья должно быть выдаваемо лишь под условием обратного ввоза эквивалентно необходимых, а не просто полезны> предметов. Для вывоза сейчас первенствующее значение имеет лес, и Букшпан, подобно Кафенгаузу, видел основную задачу в подъеме производительных сил.
Все эти сообщения живо обсуждались и вызвали большой интерес. Щепкин говорил, что экономическая политика есть все же часть общей политики, и здесь часто нельзя проводить начало исключительной хозяйственной целесообразности; нужно считаться и с взаимоотношением классовых сил, и с психологией момента. Так, аграрный вопрос в России стал более политическим, чем экономическим, и это отразилось на всех программных его решениях. Признана была желательной дальнейшая разработка экономической программы и в то же время – на этом настаивал Букшпан, поддержанный особенно Муравьевым и Котляревским, – действительное, объективное уяснение экономического положения Советской России и экономической политики Советской власти; эта политика сама не представляет чего-либо неподвижного и существенно меняется, например, в области земледелия; она также все более и более признает необходимость подъема производительных сил. При обсуждении докладов выдвинут был ряд и других вопросов, которые подлежат разработке, например о формах и характере иностранных концессий в России, полезных и даже необходимых, но представляющих свои политические и экономические опасности.
Естественно, большое место на заседаниях занимала информация, но она не становилась полнее, скорее напротив: она сосредоточивалась теперь в «Тактическом центре». За эти месяцы уже на совещании не появлялись приехавшие с юга лица, письма тоже были редки и скудны. Военные сообщения, которые делал Щепкин, мало прибавляли к материалу, даваемому «Известиями ВЦИК». Из них, между прочим, нельзя было даже представить, какими в конце концов силами располагает Добровольческая армия и как велика Красная Армия. Щепкин иногда говорил, что такая-то (по номеру или по командующему лицу) армия находится там-то, но не говорил, что она из себя представляет в смысле численности. Точно так же оставалось весьма неясным, насколько Красная Армия была хорошо вооружена. Здесь замечались прямые противоречия, которые могли объясняться или противоречиями источников, коими пользовался Щепкин, или неосведомленностью тех, кто ему говорил. Иногда выходило, что Красная Армия совсем не вооружена и что через несколько недель ей не из чего будет стрелять; иногда – что у нее избыток всякого, особенно артиллерийского, снабжения, что и в смысле винтовок и патронов она снабжена удовлетворительно. Весьма противоречивы были данные и о психологическом состоянии обеих сторон. Несомненно, лица, осведомлявшие Щепкина, в общем, склонны были преуменьшать материальные и моральные силы Красной Армии, что сознавал, по-видимому, и Щепкин, который вообще менее производил впечатление человека легковерного.
Скудны были известия и о политическом положении Юга. Совещание не знало даже точно состава правительства, которое окружало Деникина, ни организации его. Было известно, что Деникин назначил министром юстиции Винавера, и можно было видеть в этом акте его желание отклонить от Добровольческой армии обвинение в антисемитизме. Впоследствии само известие опровергалось. Неясно также было, в качестве кого находится там Астров: в качестве министра внутренних дел (он, по-видимому, был им, но очень короткое время), министром без портфеля или просто политическим советником? Однако даже отрывочные сведения показывали, что политически и НЦ, и кадеты бессильны на Юге и что власть находится в гораздо более правых руках. Начинает упоминаться даже такое одиозное имя старого порядка, как Стишинский, правда, не в составе правительства, но все же оказывалось возможным какое-то влияние, возможен самый слух о лице, которое в 1906 году оказалось слишком правым для Столыпина. Несомненно, уже очень большим политическим влиянием располагал Лукомский, он впоследствии был и во главе правительства; по общему отзыву он стоял значительно правее Деникина. Но всего показательнее были назначения в занятых Добровольческой армией областях. Там появлялись старые губернаторы и т. п. Замечательно, что известия обычно подчеркивали, что Деникин не солидарен с этими правыми течениями, которые все более вокруг него берут верх, что он даже с ними борется, но безуспешно. Получалось впечатление, что общественные элементы, представленные в Добровольческой армии наиболее сильно, завоевывая области, вовсе не хотели передавать власть в руки тех, кто в их глазах, подобно кадетам, все же не свободны были от известной левизны, как и от вины в содействии революции. Власть переходила к кадровому офицерству, и оно приносило всю горечь пережитых обид и социальной деградации. Сказывалось это и в известиях об аграрных отношениях, хотя и здесь как будто Деникин понимал последствие, которое будет иметь отнятие земли у крестьян. Сообщалось о бесчинствах и насилиях, особенно над еврейским населением, хотя, по-видимому, Добровольческая армия не доходила до эксцессов, которые над евреями совершали петлюровцы, и командный состав Добровольческой армии с такими эксцессами боролся. Вместе с тем обычно передавалось о большом падении цен на хлеб и вообще на съестные припасы, о появлении этих последних в большом количестве на рынке в результате занятия данного города Добровольческой армией (Харьков, Белгород).
Информация о настроениях в Советской России – она по-прежнему касалась настроения рабочих и крестьян. Указывалось на недовольство их Советской властью, но и в то же время совещания не показывали противоположных симпатий. Котляревский, бывший в июле в деревне (в Московской губернии), указывал, что недовольство у крестьян чувствуется главным образом наборами [115]и мерами против дезертирства, отчасти и советскими хозяйствами, но что ему не приходилось слышать пожеланий прихода Деникина; если бы пришлось выбирать, он думает, что большое большинство в деревне этих местностей стояло бы за Советскую власть. То же приблизительно сообщалось и относительно рабочих: в конце концов и их недовольство Советской властью не принципиальное, а практическое, вызванное прежде всего продовольственными трудностями. Нельзя придавать серьезного значения тому, что большевистские ораторы на митингах, на отдельных фабриках и заводах встречали несочувствие и осуждение аудитории. По-видимому, уменьшалось и дезертирство, против которого, правда, явно Советская власть выступила с мерами суровыми и даже беспощадными.
Очень чувствовался недостаток информации относительно иностранных дел. В каком отношении находятся европейские государства к гражданской войне, раздирающей Россию, какое участие склонны они в ней принять? Муравьев особенно указывал, что «Известия ВЦИК» дают в общем верную, хотя, конечно, одностороннюю картину. Нужно только более вчитываться в отдельные сообщения, их сопоставлять, вообще применять известный критический метод, что он и делал.
По-видимому, на Юге продолжалось охлаждение к французам и тяготение к англичанам, которые поддерживали денежными средствами и снабжением всякого рода Деникина. Разочарование во французах у военных пробуждало немецкие симпатии, которые, однако, не встречали никакого отклика в высшем командном составе; вероятно, там опасались поссориться с англичанами. Общее же впечатление было такое, что в русском вопросе державы ни к чему определенному до сих нор не пришли. Непонятно было, почему они признали «верховным правителем» Колчака (даже Америка, которая так долго в этом вопросе колебалась), когда он уже стал терпеть решительные поражения. Всего определеннее все-таки казалось отношение правительства Ллойд Джорджа. По Москве ходил перевод его парламентской речи, где он говорил об активной интервенции в русские дела. Неизвестно было, насколько это перевод, а не апокриф, так как английского текста никто не видел. Но вообще и здесь, по Москве, ходили фантастические слухи, и они достигали совещания НЦ. Их также обычно передавал Щепкин, оговаривая сомнения в их достоверности.
Однако и он был склонен поверить слуху о начале враждебных действий со стороны Германии против Советской России на основании неопубликованного в России параграфа Версальского договора, по которому на Германию возлагается обязанность восстановить порядок в России. Понимая хотя бы несколько отношения между Германией и Антантой в это время, нельзя было не видеть здесь явной выдумки. Кроме того, полный текст Версальского договора был напечатан в номере «Тайме», который находился в читальне Народного комиссариата иностранных дел, и там можно было воочию убедиться, чго никакого подобного параграфа не имеется. Далее Щепкин указывал на ту тревогу, которую вызывают в Англии планы Советской власти в Азии, широкая пропаганда советского строя, которая там ведется из России на местных языках, политика Советской власти в Персии и особенно в Афганистане, приемы представителей народов Индии и Китая. Об этом он говорил довольно подробно, как бы придавая большое значение. Впоследствии выяснилось, что у Щепкина летом 1919 года были сношения с представителем английского правительства в России (Полем Дюксом), и, быть может, здесь отразились указания этого представителя. Но возможно и то, что Щепкин здесь просто делал вывод из данных, которые печатались в «Известиях». Могло, действительно, казаться, что страх перед русско-большевистским влиянием на Востоке вообще заставит их более энергично действовать в русском вопросе. Были также данные, что в иностранных кругах, расположенных так или иначе помогать в борьбе с большевиками в России, существует большое опасение реакции, которую принесет победа Деникина. В совещании «Центра» читалось опубликованное в «Правде» письмо князя Львова, председателя Русского комитета в Париже, к Деникину, где Львов, предостерегая его против реакционеров, советовал привлечь в правительство социалистов и т. д.; иначе друзья Добровольческой армии за границей могут оказаться совсем бессильными. Ответ Деникина, также напечатанный в «Правде», был весьма сух. Быть может, он в это время больше интересовался поддержкой Англии, чем Франции, где эти опасения перед грядущей русской реакцией были особенно сильны, как и в Америке, которая вообще держалась иного взгляда на внутреннее положение в России, чем Англия и Франция. Каких-либо известий о деятельности Русского комитета в Париже [116]и подобных ему русских эмигрантских организаций не было. Лишь из «Известий ВЦИК» можно было узнать, что Струве входит в парижский комитет в качестве представителя НЦ. Кто его назначил, было неизвестно. Вероятно, южане, о чем, впрочем, они не извещали.
В этой связи вставал другой вопрос, на который обращал особое внимание Муравьев. По-видимому, восстановление единства России в смысле возвращения ее к довоенным границам не входило в виды союзников. Независимость Польши стала совершившимся фактом, но кроме нее, державы признали независимость Финляндии и склонны были признать независимость Прибалтийских государств и Закавказья, даже брали под свою защиту самостийность Украины и поощряли виды Румынии на Бессарабию. Ни Франция, ни Англия вовсе не заинтересованы в особом усилении России, когда Германия для них уже неопасна. Муравьев говорил, что с этим русское общество обязано бороться совершенно независимо от своих отношений к большевизму и Советской власти. Совершенно недопустимо, чтобы успехи во внутренней борьбе покупались ценою расчленения России. При таком ходе дел сама Советская власть обращается в хранительницу нашего государственного единства, и тогда ее должны поддерживать и те, кто в очень многом другом против нее. Эти мысли поддерживал и Котляревский. Он только указывал, что различные части России находятся тут в различном положении. Независимость Финляндии есть тоже совершившийся факт. Его признала и Европа, и Советская власть. Независимость Прибалтики не может быть прочной. Ни Эстония, ни даже Латвия, ни, особенно, Литва не могут сделаться действительными независимыми государствами. Они соединятся или с Германией, или с Польшей, или с Россией, что для них всего естественнее, в особенности при проведении в государственную жизнь России федеративных начал.
Гораздо опаснее отторжение Закавказья и виды англичан на Туркестан. Одна потеря Баку наносит непоправимый удар русскому народному хозяйству. Вообще, наши политические и экономические интересы ориентированы сейчас больше на Юг и на Восток, чем на Запад. И с этим надо считаться и в оценке этого значения, которое представляют для России различные ее бывшие окраины. Поэтому было бы так важно вернуть к единству с Россией Грузию и Азербайджан, что опять-таки требует политики признания широких прав за всеми народностями России при сохранении ее государственного единства. По поводу Польши Котляревский сообщил свой разговор с Венцковским, польским уполномоченным, у которого он был по делам Великого Северного пути. Из этого разговора выходило, что в Польше есть довольно сильное течение в пользу расширения ее границ к востоку за счет не только Литвы, но и белорусских областей – стремление к границам по Западной Двине и Березине, и даже по Днепру. И это стремление находит поддержку во Франции: французы не прочь были бы дать полякам границы 1772 года. [117]Поэтому они сочувствуют движению польской эмиграции на восток. Сам Венцковский вовсе не солидаризировался с этим течением, говоря о своих симпатиях к России; относился с большим уважением к Чичерину, но указанные выводы из его слов можно было сделать. Котляревский доказывал ему, что подобная политика неминуемо толкает Россию на сближение с Германией. И Герасимов, и Муравьев, и Трубецкой, и Кольцов говорили, что такие планы французской политики должны встретить самое резкое осуждение в России. Масса белорусского населения тяготеет к России, а не к Польше. Муравьев и Кольцов особенно указывали, что в борьбе с Польшей сама Советская власть будет осуществлять общенациональные начала.