– Ну, я могу их вернуть… Если хочешь, конечно… А потом что-нибудь другое себе купишь…
Не заподозрив подвоха, я немедленно согласилась.
В данный момент, прокручивая ситуацию за чашкой кофею, я прихожу к выводу, что со стороны Димы партия была разыграна чисто. То, что меня самым жестоким образом кинули, я поняла только к вечеру вчерашнего дня. По факту содеянного, так сказать.
Итак, по порядку.
Согласившись на возврат шмотья в магазин, я отправилась к маме, дабы переодеться. До родственницы я доехала в самом приятном расположении духа: во-первых, я буду избавлена от противных штаников и от созерцания их возврата, а во-вторых, у меня опять появятся деньги. Моей наивности хватило на то, чтобы быстренько переодеться, сложить все шмотки и чеки в фирменный пакет и, пожелав супругу скорейшего возвращения, плюхнуться перед ящиком.
Дергаться я начала только через час, когда супруг не позвонил. Подождав еще чуть-чуть для верности, я набрала номер сама.
– Что, брать назад не хотят? – печально поинтересовалась я у Дементия.
– Да хотят, просто денег на кассе нет, – ответил мне он. – Я тут чуть-чуть погуляю, чтобы они что-нибудь продали, заберу деньги и вернусь.
Успокоенная, я положила трубку. Когда «чуть-чуть погуляю» перевалило за два часа, я набрала номер снова.
– Слушай, а может, ты просто тряпки им оставишь, а за деньгами приедешь в другой день? – поинтересовалась я. – Чего тебе гулять-то?
– Да нет, Катечкина, я лучше сегодня деньги заберу. Так вернее.
Подивившись такой мужниной сознательности, я пожала плечами и опять уткнулась в телевидение. День катился к вечеру, а вечер – к ночи. Телефонный звонок раздался в тот момент, когда я завершала чтение книги «Чудесное избавление от опухолей». Оторвавшись от главы «Рак прямой кишки» я сняла трубку.
Вопрос, заданный сюпругом, мог означать только две вещи:
1. Стукнул машину.
2. Просрал деньги.
Поэтому, когда я услышала лизоблюдское «Катечкина, ты ведь меня не убьешь?», я сразу же ответила: «Убью. Машина цела?»
– Цела, – вздохнул супруг.
«Прощевайте мои парашютные портки, моя новая курточка и мое хорошее настроение», – подумала я, а у мужа спросила:
– Что ты купил?
– Телефон, – радостно сообщил супруг. – Очень хороший.
– А я как же?
– Ну, я тебе старый отдам, – заверил меня муж.
– Спасибо, – мрачно ответила я и положила трубку.
Что имеем на выходе? Старой мобилой (заметьте, моей)
поживилась мама. Кое-кто теперь не только с новой машиной, но и с новым телефонным аппаратом. А кое-кто без порток, курточки и перспектив.
Ушла изобретать трехлинейку Мосина.
Про ребенка
Про Олю
О моделях
О леще
Растраты
Не заподозрив подвоха, я немедленно согласилась.
В данный момент, прокручивая ситуацию за чашкой кофею, я прихожу к выводу, что со стороны Димы партия была разыграна чисто. То, что меня самым жестоким образом кинули, я поняла только к вечеру вчерашнего дня. По факту содеянного, так сказать.
Итак, по порядку.
Согласившись на возврат шмотья в магазин, я отправилась к маме, дабы переодеться. До родственницы я доехала в самом приятном расположении духа: во-первых, я буду избавлена от противных штаников и от созерцания их возврата, а во-вторых, у меня опять появятся деньги. Моей наивности хватило на то, чтобы быстренько переодеться, сложить все шмотки и чеки в фирменный пакет и, пожелав супругу скорейшего возвращения, плюхнуться перед ящиком.
Дергаться я начала только через час, когда супруг не позвонил. Подождав еще чуть-чуть для верности, я набрала номер сама.
– Что, брать назад не хотят? – печально поинтересовалась я у Дементия.
– Да хотят, просто денег на кассе нет, – ответил мне он. – Я тут чуть-чуть погуляю, чтобы они что-нибудь продали, заберу деньги и вернусь.
Успокоенная, я положила трубку. Когда «чуть-чуть погуляю» перевалило за два часа, я набрала номер снова.
– Слушай, а может, ты просто тряпки им оставишь, а за деньгами приедешь в другой день? – поинтересовалась я. – Чего тебе гулять-то?
– Да нет, Катечкина, я лучше сегодня деньги заберу. Так вернее.
Подивившись такой мужниной сознательности, я пожала плечами и опять уткнулась в телевидение. День катился к вечеру, а вечер – к ночи. Телефонный звонок раздался в тот момент, когда я завершала чтение книги «Чудесное избавление от опухолей». Оторвавшись от главы «Рак прямой кишки» я сняла трубку.
Вопрос, заданный сюпругом, мог означать только две вещи:
1. Стукнул машину.
2. Просрал деньги.
Поэтому, когда я услышала лизоблюдское «Катечкина, ты ведь меня не убьешь?», я сразу же ответила: «Убью. Машина цела?»
– Цела, – вздохнул супруг.
«Прощевайте мои парашютные портки, моя новая курточка и мое хорошее настроение», – подумала я, а у мужа спросила:
– Что ты купил?
– Телефон, – радостно сообщил супруг. – Очень хороший.
– А я как же?
– Ну, я тебе старый отдам, – заверил меня муж.
– Спасибо, – мрачно ответила я и положила трубку.
Что имеем на выходе? Старой мобилой (заметьте, моей)
поживилась мама. Кое-кто теперь не только с новой машиной, но и с новым телефонным аппаратом. А кое-кто без порток, курточки и перспектив.
Ушла изобретать трехлинейку Мосина.
Про ребенка
1 июня, когда Детство празднует день своей защиты, Родительство отсиживается на кухне, закрытое на школьную линейку за 5.50. Родительство курит, смахивает пепел в форточку и Прислушивается. Такая ужу него родительская участь – Прислушиваться, Принюхиваться и Присматриваться.
У Родительства есть всего четыре минуты для того, чтобы получить свою дозу никотина: четырех минут вполне достаточно для того, чтобы уронить полку в прихожей, засунуть содержимое оной в унитаз и, сломав школьную линейку за 5.50, ворваться в святая святых. Впрочем, опытным путем установлено, что за четыре минуты можно накуриться, зажевать сырую сосиску и даже поставить чайник для кофе, которое никогда не будет выпито. Поэтому Родительство радуется, хихикает и даже строит планы на будущее.
Жизнь с приставкой «при» – чрезвычайно утомительна, и каждый ее день полон открытий. Например, самостоятельно открытие кухни чуть не закончилось для нас бедой. Сладко спящее Родительство не услышало, как поворачиваются замки, и прибежало только на грохот.
Как вы думаете, что чувствовало Родительство, вытаскивая из пятки кусок пепельницы? Безусловно, радовалось. Во-первых, из Детства ничего вытаскивать не пришлось, а во-вторых, полет навигатора «восьмой – первый привет – Чертаново!» не удался.
Может быть, вы предполагаете, что Детство кто-то выдрал? Ни фига. Зато вот Родительству пять дней ласкали мозг на тему «недогляда, недосмотра и общего недоразвития».
Родительство плевалось, отбрехивалось и пило валокордин.
– Это ничего, что ты устаешь. Вырастет, помогать тебе будет, – фантазировала мама в курилке. – Ты еще мои слова как-нибудь вспомнишь.
«Как-нибудь» вспомнилось прямо сегодня. Получасом ранее. Как раз когда мне позвонила очередная фантазерка и я ускакала на кухню, оставив гору чистого белья на кровати.
Раскладывающее белье Детство расстаралось: чуть-чуть в обувную полку, немного в кошачий домик, капельку на диван, немножко на повторный раунд в санузел и кое-что на себя.
Ругала?
Нет. Во-первых, не педагогично. А во-вторых, как можно злиться на человека со штанами на голове?
Из ящика с наволочками ехидно склабилась ароматная папина тапочка. Подцепив жемчужину пальцами, с удивлением обнаружила, что подошву старательно вылизали. Вздохнула и отправилась искать гурмана.
– А это все потому, что ты дома сидишь. Ты бы сходила, что ли, погуляла, – учит свекровь. – Ему гулять нужно, общаться.
Общаемся вторую неделю. На третьей меня, наверное, увезут в дурку. Местное Родительство – как выставка мраморных бюстов в кладбищенской конторе. Никогда не болтали «за жисть» с Бисмарком? То-то же!
Впрочем, у Детства тоже не складывается: дворовый бомонд на «дай» дает исключительно лопаткой и исключительно по морде. По мере усыпления родительского внимания обогащаю подрастающее поколение воспитательными тычками. Ночами читаю Спока.
– Приезжай на дачу, – зазывает прабабушка. – Тут у меня птички.
По приезде выясняется, что, помимо птичек, на даче комары, бабкины грядки, крапива, кошачье дерьмо под домом, ряска в канаве, соседская собака и сосед.
Мое робкое «все дети такие» окончательно теряет смысл, когда в соседний дом привозят полуторагодовалого Константина.
Подозреваю, что они пичкают его психотропными или дерут с 18:00 до 23:00 включительно. Во всяком случае, чтобы Фасолец мог играть самостоятельно в течение двух часов на площади три квадратных метра, к его правой ноге нужно привязать двадцатикилограммовую гирю.
С дачи сваливаем с ветерком, под вой бабки, оплакивающей растоптанные грядки, и благонамеренное «агу» соседского вражины.
– Это называется «гиперактивный ребенок», – утешает подружка. – Зато они лучше обучаются. Ты попробуй, может, чего получится.
Пробую.
Получается, что все вокруг «бж-ж машин поехан». Как правило, на тридцатой минуте обучения у меня приключается «поехан крыши».
И вот только не надо мне бесплатных советов. И утешений в духе «вырастет-привыкнешь-пистолет-лежит-там» мне тоже не треба. Я еще не настолько «поехан», чтобы предположить, что не привыкну.
Лучше пустите пожить, а?
Я борщ варить умею, например.
И котлеты жарить.
Говорят, хороший борщ…
У Родительства есть всего четыре минуты для того, чтобы получить свою дозу никотина: четырех минут вполне достаточно для того, чтобы уронить полку в прихожей, засунуть содержимое оной в унитаз и, сломав школьную линейку за 5.50, ворваться в святая святых. Впрочем, опытным путем установлено, что за четыре минуты можно накуриться, зажевать сырую сосиску и даже поставить чайник для кофе, которое никогда не будет выпито. Поэтому Родительство радуется, хихикает и даже строит планы на будущее.
Жизнь с приставкой «при» – чрезвычайно утомительна, и каждый ее день полон открытий. Например, самостоятельно открытие кухни чуть не закончилось для нас бедой. Сладко спящее Родительство не услышало, как поворачиваются замки, и прибежало только на грохот.
Как вы думаете, что чувствовало Родительство, вытаскивая из пятки кусок пепельницы? Безусловно, радовалось. Во-первых, из Детства ничего вытаскивать не пришлось, а во-вторых, полет навигатора «восьмой – первый привет – Чертаново!» не удался.
Может быть, вы предполагаете, что Детство кто-то выдрал? Ни фига. Зато вот Родительству пять дней ласкали мозг на тему «недогляда, недосмотра и общего недоразвития».
Родительство плевалось, отбрехивалось и пило валокордин.
– Это ничего, что ты устаешь. Вырастет, помогать тебе будет, – фантазировала мама в курилке. – Ты еще мои слова как-нибудь вспомнишь.
«Как-нибудь» вспомнилось прямо сегодня. Получасом ранее. Как раз когда мне позвонила очередная фантазерка и я ускакала на кухню, оставив гору чистого белья на кровати.
Раскладывающее белье Детство расстаралось: чуть-чуть в обувную полку, немного в кошачий домик, капельку на диван, немножко на повторный раунд в санузел и кое-что на себя.
Ругала?
Нет. Во-первых, не педагогично. А во-вторых, как можно злиться на человека со штанами на голове?
Из ящика с наволочками ехидно склабилась ароматная папина тапочка. Подцепив жемчужину пальцами, с удивлением обнаружила, что подошву старательно вылизали. Вздохнула и отправилась искать гурмана.
– А это все потому, что ты дома сидишь. Ты бы сходила, что ли, погуляла, – учит свекровь. – Ему гулять нужно, общаться.
Общаемся вторую неделю. На третьей меня, наверное, увезут в дурку. Местное Родительство – как выставка мраморных бюстов в кладбищенской конторе. Никогда не болтали «за жисть» с Бисмарком? То-то же!
Впрочем, у Детства тоже не складывается: дворовый бомонд на «дай» дает исключительно лопаткой и исключительно по морде. По мере усыпления родительского внимания обогащаю подрастающее поколение воспитательными тычками. Ночами читаю Спока.
– Приезжай на дачу, – зазывает прабабушка. – Тут у меня птички.
По приезде выясняется, что, помимо птичек, на даче комары, бабкины грядки, крапива, кошачье дерьмо под домом, ряска в канаве, соседская собака и сосед.
Мое робкое «все дети такие» окончательно теряет смысл, когда в соседний дом привозят полуторагодовалого Константина.
Подозреваю, что они пичкают его психотропными или дерут с 18:00 до 23:00 включительно. Во всяком случае, чтобы Фасолец мог играть самостоятельно в течение двух часов на площади три квадратных метра, к его правой ноге нужно привязать двадцатикилограммовую гирю.
С дачи сваливаем с ветерком, под вой бабки, оплакивающей растоптанные грядки, и благонамеренное «агу» соседского вражины.
– Это называется «гиперактивный ребенок», – утешает подружка. – Зато они лучше обучаются. Ты попробуй, может, чего получится.
Пробую.
Получается, что все вокруг «бж-ж машин поехан». Как правило, на тридцатой минуте обучения у меня приключается «поехан крыши».
И вот только не надо мне бесплатных советов. И утешений в духе «вырастет-привыкнешь-пистолет-лежит-там» мне тоже не треба. Я еще не настолько «поехан», чтобы предположить, что не привыкну.
Лучше пустите пожить, а?
Я борщ варить умею, например.
И котлеты жарить.
Говорят, хороший борщ…
Про Олю
На улицах стыли парочки, телевидение оплакивало папу, Оля шила нежное платье для нежного дня.
Что такое нежность – худенькая ключица из выреза, малиновое суфле или воскресенье в апреле?
Нежность – это волшебство.
Когда я чувствую, из какого картона сделан человек напротив, мне не хочется исчезнуть. Когда на зубах моих вязнет его предсказуемое «я», я не желаю ему лиха. Когда писчебумажный мир шлет мне свои резюме, я не отправляю их в помойное ведро.
Я просто хочу нежности. Как облапанная на вечеринке восьмиклассница, я требую компенсации за пережитое, и бегу за воздухом, и нахожу его.
«Зингер», черный кузнечик с золотом, бил по красному и пел про степь.
– Как тебе эта бретелька? Здорово? А ты представь, если через левое и чуть-чуть скосить…
– Не представляю. А что ты сверху наденешь? Утром будет холодно… Аккуратнее, палец прошьешь.
– А я нырк – и в такси, а там уж как-нибудь…
Смотри вот, какие духи купила. Душные, до одури. Но мне нравятся. Там дрянь какая-то. Чипиздрик-флориум, короче. И типа он только в этих духах.
Флакон с дамочкой. Дамочка в воде. Вода в блестках. И невероятный чипиздрик-флориум плещется на дне, пахнет миндалем и болтает беспрерывно.
– Да, а мужики нынче дерьмовые пошли.
– Куда пошли?
– Не смешно.
Но мужики морщатся.
Первый лежит в «Кулинарии» между 92-й и 97-й страницами. Среди супов, ризотто и шарлоток его хлебало ухитряется оставаться одухотворенным. При этом уютен, как домашние тапки, и отчего-то смешон. Каждый раз, приходя в ее квартиру, я должна навестить его.
Иначе никак.
– По-моему, он опять похудел.
– По-моему, тебе пора в психушку.
– А знаешь, как звали того мальчика?
Его звали не Отъебизззь. Хотя при первом взгляде на икеевскую рамку в голову приходит именно это имя.
Анатолий Николаевич 3-в. Хорош для дамских столиков, полночных воспоминаний и кухонных кранов. Все закономерно – после зануды должен быть негодяй. Впрочем, невзирая на половую беспорядочность, краны он чинил как бог – это факт.
Третий? А третий у себя в Марьине. Да, пьян.
Я застала его на предпоследней стадии. Это когда еще блюешь, но после все равно прикладываешься. Переехал в Марьино после того, как перестал блевать.
Увозили потешно: к тому моменту, когда она пришла к мысли об «аривидерчи с выбросом имущества», выяснилось, что такового не имеется. Любовь пустилась в кругосветку в пластиковых вьетнамках, газетной шляпке треугольничком и с присказкой «хренов Наполеон» вместо поцелуя.
Четвертому шьют платье. Красное платье из нежности.
«Зингер» урчит, чипиздрик благоухает. Выточки, полочки и булавки укладываются в немыслимый наряд. За правой стеной ссорятся дети, за левой – внуки выдирают друг у друга игрушку, наверху – топит яд соседка, внизу – мерзлая земля.
– Ты знаешь, мне по фигу. Пусть что хотят, то и думают. Послезавтра я попробую жить заново, и точка.
Разве нельзя?
– А если послезавтра он не придет? Ну вдруг? Что ты будешь делать?
– Радоваться от того, что я хотя бы попробовала…
И потом – у меня же останется это платье…
Я дотрагиваюсь до ее плеча, в том месте, где красная бретелька пересекается с черной лямкой лифчика. И чувствую пульс. И радуюсь от того, что хоть кто-то жив.
Что такое нежность – худенькая ключица из выреза, малиновое суфле или воскресенье в апреле?
Нежность – это волшебство.
Когда я чувствую, из какого картона сделан человек напротив, мне не хочется исчезнуть. Когда на зубах моих вязнет его предсказуемое «я», я не желаю ему лиха. Когда писчебумажный мир шлет мне свои резюме, я не отправляю их в помойное ведро.
Я просто хочу нежности. Как облапанная на вечеринке восьмиклассница, я требую компенсации за пережитое, и бегу за воздухом, и нахожу его.
«Зингер», черный кузнечик с золотом, бил по красному и пел про степь.
– Как тебе эта бретелька? Здорово? А ты представь, если через левое и чуть-чуть скосить…
– Не представляю. А что ты сверху наденешь? Утром будет холодно… Аккуратнее, палец прошьешь.
– А я нырк – и в такси, а там уж как-нибудь…
Смотри вот, какие духи купила. Душные, до одури. Но мне нравятся. Там дрянь какая-то. Чипиздрик-флориум, короче. И типа он только в этих духах.
Флакон с дамочкой. Дамочка в воде. Вода в блестках. И невероятный чипиздрик-флориум плещется на дне, пахнет миндалем и болтает беспрерывно.
– Да, а мужики нынче дерьмовые пошли.
– Куда пошли?
– Не смешно.
Но мужики морщатся.
Первый лежит в «Кулинарии» между 92-й и 97-й страницами. Среди супов, ризотто и шарлоток его хлебало ухитряется оставаться одухотворенным. При этом уютен, как домашние тапки, и отчего-то смешон. Каждый раз, приходя в ее квартиру, я должна навестить его.
Иначе никак.
– По-моему, он опять похудел.
– По-моему, тебе пора в психушку.
– А знаешь, как звали того мальчика?
Его звали не Отъебизззь. Хотя при первом взгляде на икеевскую рамку в голову приходит именно это имя.
Анатолий Николаевич 3-в. Хорош для дамских столиков, полночных воспоминаний и кухонных кранов. Все закономерно – после зануды должен быть негодяй. Впрочем, невзирая на половую беспорядочность, краны он чинил как бог – это факт.
Третий? А третий у себя в Марьине. Да, пьян.
Я застала его на предпоследней стадии. Это когда еще блюешь, но после все равно прикладываешься. Переехал в Марьино после того, как перестал блевать.
Увозили потешно: к тому моменту, когда она пришла к мысли об «аривидерчи с выбросом имущества», выяснилось, что такового не имеется. Любовь пустилась в кругосветку в пластиковых вьетнамках, газетной шляпке треугольничком и с присказкой «хренов Наполеон» вместо поцелуя.
Четвертому шьют платье. Красное платье из нежности.
«Зингер» урчит, чипиздрик благоухает. Выточки, полочки и булавки укладываются в немыслимый наряд. За правой стеной ссорятся дети, за левой – внуки выдирают друг у друга игрушку, наверху – топит яд соседка, внизу – мерзлая земля.
– Ты знаешь, мне по фигу. Пусть что хотят, то и думают. Послезавтра я попробую жить заново, и точка.
Разве нельзя?
– А если послезавтра он не придет? Ну вдруг? Что ты будешь делать?
– Радоваться от того, что я хотя бы попробовала…
И потом – у меня же останется это платье…
Я дотрагиваюсь до ее плеча, в том месте, где красная бретелька пересекается с черной лямкой лифчика. И чувствую пульс. И радуюсь от того, что хоть кто-то жив.
О моделях
В своей неземной красоте я была уверена всегда. К пятнадцати годам эта уверенность достигла пика и поперла наружу, выражаясь в весьма незамысловатой идеологии «все лохи, а я звезда». Распространяться о том, что ты звезда, можно до бесконечности, но, как известно, к небосводу это не приблизит. Последней каплей в копилку моих горестей послужило интервью с Наоми Кемпбелл. И вот если три десятка девочек, поглядев на Наоми, решили, что с модельным бизнесом им стоит повременить, Катечкина рассудила с точностью до наоборот.
«Ужо ежели всяких афроамеркинцев к эфиру допускают, дык тогда я со своим рязанским абрисом вместо программы «Время» транслироваться буду», – решила я и пошла устраиваться в агентство.
Тут надо отметить, что это в наше время таких шарашек хренова тонна и вы прямо с рождения ребенка можете в профурсетки определить. Десять лет назад ситуация была иной, и для того, чтобы пересчитать модельные агентства, хватило бы пальцев одной руки.
Первый вопрос, вставший передо мной, «что именно надеть на кастинг» я разрешила стремительно. У меня в наличии имелась всего лишь одна вещь, подходящая к торжественности случая, а именно коротенький синтетический сарафанишко, в котором я еще в шестой класс ходила. Вся прелесть одежонки заключалась в том, что как раз к девятому классу она наконец-то села «как надо» – по минимуму прикрывая ноги и по максимуму утягивая грудь до идеальных 90.
Правда, без сложностей не обошлось. Сарафан оказался слишком коротким, и из-под верхней одежды выглядывать не желал.
«Не беда», – подумала я и тут же позаимствовала мамин осенний пиджак. Пиджак был ал и плечист, как бурка, но подол все же открывал.
Довершив картину ботинками с огромными серебряными пряжками, я отправилась в путь.
«Приемный» офис находился на Мясницкой. Еще по дороге туда, глядя на свое испуганное отражение в стекле вагона метро, я заподозрила, что делаю что-то «не то». На выходе из вагона более всего на свете мне хотелось развернуться и отправиться обратно. Но сильнее всего меня напугала дверь агентства. Массивное мраморное изваяние, стремя видеокамерами, кодовым замком и резиновым ковриком на фоне общей убогости, очень напоминало проход в небесную канцелярю… Тяжело вздохнув, я нажала на кнопку звонка.
Дверь открылась.
Прямо на меня смотрел красный квадратик пятьдесят второго размера на дрожащих ножках-спичечках в нелепых ботинках. Я даже не сразу поняла, что это зеркало, поэтому шарахнулась от неожиданности. Впрочем, упасть мне не дали.
В офисе обретались три блондинки под сорок, более всего напоминающие роботов-вершителей из «Отроков во Вселенной». Одинаково выбеленные волосы, одинаковые серые костюмы, одинаковый загар и абсолютно одинаковые голоса.
То, что любить меня здесь не будут, я поняла сразу же.
– Снимите это, – сказала первая блондинка и указала пальчиком на мамину кацавейку.
– Сюда подойдите, – сказала вторая блондинка и указала, куда именно я должна встать.
Я встала посреди комнаты, тетеньки расположились вокруг меня в креслах и с самым задумчивым видом принялись меня разглядывать.
Как раз к тому моменту, когда я мысленно попрощалась со всеми своими родственниками до седьмого колена, одна из блондинок подскочила и задрала мне подол. Не знаю, что она ожидала там увидеть, но по рукам я ей таки стукнула.
– Вы что, сумасшедшая? – обиделась тетенька.
– Нет, стеснительная, – объяснила я.
– Здесь стеснительным делать нечего, – не замедлила отреагировать она. – Наверное, вы подходите. Анкету заполнить нужно.
Впрочем, про анкету она мне уже в спину говорила… Ну, не модель я. Факт.
«Ужо ежели всяких афроамеркинцев к эфиру допускают, дык тогда я со своим рязанским абрисом вместо программы «Время» транслироваться буду», – решила я и пошла устраиваться в агентство.
Тут надо отметить, что это в наше время таких шарашек хренова тонна и вы прямо с рождения ребенка можете в профурсетки определить. Десять лет назад ситуация была иной, и для того, чтобы пересчитать модельные агентства, хватило бы пальцев одной руки.
Первый вопрос, вставший передо мной, «что именно надеть на кастинг» я разрешила стремительно. У меня в наличии имелась всего лишь одна вещь, подходящая к торжественности случая, а именно коротенький синтетический сарафанишко, в котором я еще в шестой класс ходила. Вся прелесть одежонки заключалась в том, что как раз к девятому классу она наконец-то села «как надо» – по минимуму прикрывая ноги и по максимуму утягивая грудь до идеальных 90.
Правда, без сложностей не обошлось. Сарафан оказался слишком коротким, и из-под верхней одежды выглядывать не желал.
«Не беда», – подумала я и тут же позаимствовала мамин осенний пиджак. Пиджак был ал и плечист, как бурка, но подол все же открывал.
Довершив картину ботинками с огромными серебряными пряжками, я отправилась в путь.
«Приемный» офис находился на Мясницкой. Еще по дороге туда, глядя на свое испуганное отражение в стекле вагона метро, я заподозрила, что делаю что-то «не то». На выходе из вагона более всего на свете мне хотелось развернуться и отправиться обратно. Но сильнее всего меня напугала дверь агентства. Массивное мраморное изваяние, стремя видеокамерами, кодовым замком и резиновым ковриком на фоне общей убогости, очень напоминало проход в небесную канцелярю… Тяжело вздохнув, я нажала на кнопку звонка.
Дверь открылась.
Прямо на меня смотрел красный квадратик пятьдесят второго размера на дрожащих ножках-спичечках в нелепых ботинках. Я даже не сразу поняла, что это зеркало, поэтому шарахнулась от неожиданности. Впрочем, упасть мне не дали.
В офисе обретались три блондинки под сорок, более всего напоминающие роботов-вершителей из «Отроков во Вселенной». Одинаково выбеленные волосы, одинаковые серые костюмы, одинаковый загар и абсолютно одинаковые голоса.
То, что любить меня здесь не будут, я поняла сразу же.
– Снимите это, – сказала первая блондинка и указала пальчиком на мамину кацавейку.
– Сюда подойдите, – сказала вторая блондинка и указала, куда именно я должна встать.
Я встала посреди комнаты, тетеньки расположились вокруг меня в креслах и с самым задумчивым видом принялись меня разглядывать.
Как раз к тому моменту, когда я мысленно попрощалась со всеми своими родственниками до седьмого колена, одна из блондинок подскочила и задрала мне подол. Не знаю, что она ожидала там увидеть, но по рукам я ей таки стукнула.
– Вы что, сумасшедшая? – обиделась тетенька.
– Нет, стеснительная, – объяснила я.
– Здесь стеснительным делать нечего, – не замедлила отреагировать она. – Наверное, вы подходите. Анкету заполнить нужно.
Впрочем, про анкету она мне уже в спину говорила… Ну, не модель я. Факт.
О леще
О том, что воровать нехорошо, мне еще в самом раннем детстве рассказывали. Конечно же больше всех отличилась бабушка, которая, не в пример моим высоколобым родителям, на мелочи не разменивалась и за детскую психику не тревожилась. Логическая цепь «сопрешь-посодют-расстреляют» наполнила меня ужасом на десять лет вперед и навсегда отбила желание присваивать чужое добро. Впрочем, конфеты и мелочь в папином кармане в понятие «казенное имущество» не входили, поэтому жизнь моя была легка и вольготна.
Описываемый мной случай произошел уже в более позднем возрасте, на севере.
Жили мы тогда в крохотном двухэтажном домике на восемь квартир – по четыре в каждом подъезде. Так как размеры квартир были под стать домику, местное население использовало прилегающую к дверям территорию в хвост и в гриву. Унты дяди Коли соседствовали с тапочками его жены тети Тани, старым ватником тети Люды, резиновой лодкой дяди Пети и тремя охотничьими собаками деда Василия. Все это говно лежало в подъезде годами, и путешествовали, пожалуй, только тапочки тети Тани, да и то только когда дядя Коля уходил на охоту, а тетя Люда уезжала к маме… Впрочем, кругосветка тапочек была не слишком продолжительной, потому что однажды тетя Люда к маме не поехала, а вместо этого отметелила тетю Таню тем самым ватником. До сих пор не знаю, кто обиделся больше – тетя Таня или тетя Люда, но ватник оказал неожиданно благотворное влияние, и больше семьи не ссорились.
Единственным приятным фактом во всей этой истории было то, что скоропортящиеся продукты в подъезде не хранили, и никакой некондиции, окромя собак деда Василия, по углам не валялось. Впрочем, и этот акт гражданской самосознательности объяснялся довольно просто. Перед входом в дом располагалась небольшая кладовка, одна стена которой граничила с улицей, а другая выходила непосредственно в подъезд.
Как и во всем доме, в кладовке царил полный коммунизм, поэтому никаких дверей-замков-ключей не планировалось и в проекте, а вместо этого были полки с номерами квартир на желтых бляшках и щеколда «от ветра» на входе. Но, невзирая на все попытки строителей уравнять классовые прослойки, социальное неравенство все равно присутствовало, и полку моих родителей можно было найти даже не глядя на номер. Среди оленьих туш, ведер брусники и блестящих рыбьих спин сизые куриные тельца держались особняком, всем своим видом показывая, что их хозяева далеки и от мирского вообще, и от принятия пищи в частности.
Помнится, как-то раз я поинтересовалась у мамы, а почему у Фалеевых (соседи сверху) такая полная полка, а у нас такая пустая.
– Потому что у Фалеевых папа охотник, – ответила мне мама и вздохнула.
Кто именно наш папа, я спрашивать не стала и ушла в свою комнату.
Собственно, с этих проклятых Фалеевых и начинается моя дурацкая история.
Как-то раз отправила меня мама в кладовку за курицей. Нацепив шапку и получив строгое указание не лизать щеколду на входе, я отправилась в подъезд.
Постояв немного у заветной щеколды и все-таки лизнув ее для независимости, я открыла двери кладовки и щелкнула выключателем. Курица лежала на полке справа и смотрела HJ. меня укоризненно.
К тому моменту, когда я уже почти отколупала птицу от ее молчаливых товарок и собралась уходить, что-то приковало мой взгляд к соседской полке. Этим чем-то был огромный вяленый лещ с золотыми плавниками, наглой мордой и отменным жирным брюхом.
Как завороженная глядела я на леща и чувствовала, что даже несмотря на то, что мой папа не охотник и лещ не наш, а фалеевский, рыбного дня Фалеевым не видать так же, как и трезвого Фалеева-старшего.
Вариант поедания трофея на месте возможным не представлялся. Даже в свои девять лет я понимала, что при такой температуре на улице найдут меня только под утро с лещом в зубах и курицей под мышкой, и в гробу нас будет трое. Уходить из жизни в компании с общепитом мне не хотелось, поэтому я принялась размышлять на тему «что же делать дальше».
Среди куриных тел и прочей снеди размышлялось особенно лихо, и через две минуты поэтапный план преступления был готов. Я решила, что прошмыгну в квартиру и, оставив курицу на стуле в прихожей, тут же побегу в сортир, чтобы там, в тишине и прохладе, сполна насладиться добычей. Особенно прекрасным мне казался тот факт, что после поедания леща все остатки тела отправятся в унитаз, и алкаш Фалеев ни за что не догадается, какие воды бороздит его подопечный.
Как и любого гения, меня подвела фигня.
Залетев в квартиру, я слишком громко шваркнула курицей по стулу, и это привлекло внимание мамы. Она вышла из кухни как раз в тот момент, когда мы с лещом на пятой скорости штурмовали дверь клозета. К счастью, мне удалось щелкнуть запором вовремя, поэтому осведомиться, с каких это пор я посещаю сортир с шапкой на башке, родительница не успела.
– Что с тобой, Катя? – спросила она из-за двери. – Ты чего как угорелая носишься?
– Да живот вот тут скрутило, мама, – проскрипела я, стягивая с себя головной убор и устраивая леща на коленках.
– Ну дак ты мне шапку-то отдай, – продолжала упорствовать мама. – Зачем она тебе?
– Я попозже отдам, щас некогда, – совершенно искренне ответила я маме и попыталась было отодрать от леща плавник.
– Ты что-то все-таки странная какая-то, – не унималась родительница. – Может, ты опять щеколду лизала?
В ту же секунду я поняла весь ужас своего положения, по сравнению с которым лизание щеколды казалось сущей мелочью…
Проклятая рыба была заморожена настолько, что отделить одну ее часть от другой можно было разве что при помощи газовой горелки. План «сожрать и смыть кости» рухнул окончательно и бесповоротно, потому что с тем же успехом я могла попытаться полакомиться бюстиком Ленина со стола папиного начальства.
– Да что ты молчишь все? – вновь подала голос мама. – Что у тебя случилось?
При слове «случилось» в воздухе запахло летальным исходом.
Как вы понимаете, оказаться с пятидесятисантиметровой рыбиной в осаждаемом мамой сортире – удовольствие ниже среднего. А с учетом того, что рыбина ворованная, никаких жизненных благ в виде кукол и лисапедов на ближайшие десять тысяч лет не предвидится.
«Убьют», – подумала я.
«Не убьют, – возразил внутренний голос. – Мама будет визжать, а папа разве что стукнет… Тоже мне кража…»
«Резонно», – согласилась было я, но тут же вспомнила Фалеева, и мне стало еще страшнее.
Лишенные вкусного леща фалеевские дети наверняка будут ненавидеть меня до самой смерти, а после смерти будут по очереди ссать на мою одинокую могилку. Ну и ясен перец, что витиеватого креста мне не поставят, а, скорее всего, дело сведется к ведру с надписью: «Эта девочка воровала чужих лещей».
«Хватит трусить! Прячь рыбу, дура, – настоятельно порекомендовал мне внутренний голос. – А то ведь вправду убьют».
И тут мне стало еще страшнее. Потому что спрятать полуметрового леща в абсолютно пустом сортире может только Копперфильд, да и то навряд ли… Рулон туалетной бумаги, пепельница и газета «Мирнинский рабочий» – вот и все ресурсы, которыми я располагала.
От страха я обняла леща покрепче и принялась жевать край «Мирнинского рабочего», рассчитывая на то, что в типографской краске содержится достаточно крысиного яда.
Тем временем стук в дверь усиливался. Должно быть, мама решила, что меня постигла страшная фекальная смерть, потому что в голосе ее уже появились истерические нотки.
В последнем порыве спасти свою жалкую жизнь я попыталась было закинуть рыбу на сливной бачок. Естественно, делать этого не стоило, потому что при падении лещ издал страшный грохот, после чего мама с криком «и-и-и-и-и-их» стала вышибать дверь. Сортир затрещал по швам, лещ засмеялся, а я начала отключаться.
На этом месте эта история могла бы закончиться. И я даже до сих пор думаю, что лучше бы она и закончилась… Но так как речь идет не о затрапезном рыбном воре, а о Катечкиной, то финал наступил несколько позже.
Как раз когда мама была близка ко мне, а я сама была близка к небесам, организм перешел на резервное обеспечение и нашел-таки выход из создавшейся ситуации. Выход был хреновым, но за неимением других вариантов мне пришлось им воспользоваться.
«Положи леща в унитаз, накрой его крышкой и выходи, – сказал мне внутренний голос. – По крайней мере, успеешь выпить чашку чая перед смертью».
Тяжело вздохнув, я определила леща в сортир, закрыла крышку, предварительно плюнув рыбе в морду, и, перекрестившись, вышла в мир.
– Что с тобой? Что ты молчишь? Почему ты не открывала? – визжала мама. – Это не ребенок, это отродье какое-то! Что ты там делала?
– Читала, – сказала я маме. – Не нервничай, пожалуйста.
Как следует прооравшись и отвесив мне пару подзатыльников, маман сменила гнев на милость и сообщила, что на кухне меня ждет суп.
Точно минер по вражеской ниве прошла я на кухню, налила себе тарелку супа и принялась его есть. Как и все последнее в жизни, суп был необыкновенно вкусен.
На седьмой ложке дом пронизал страшный крик. В крике было что-то нечеловеческое, из чего я сделала только один вывод: вместо того чтобы искать улики, мама решила использовать сортир по назначению и во время спуска воды свела неожиданное знакомство с моим гостеприимным лещиком.
Через час я стояла на пороге у Фалеевых и размышляла, какой из вариантов раскаятельной речи более всего подходит к обстановке. Остановившись на скромном «Простите, дяденька Фалеев, я украла вашу рыбу, но не съела, потому что мама ее описала», я нажала на дверной звонок. Про маму я, понятное дело, из мести решила сказать, чтобы не одной позориться…
Но каково же было мое удивление, когда Фалеев сообщил мне, что никаких рыб у него нет и не было и вообще он спит.
Не было рыбы и у Сидоровых, и у Петровых, и вплоть до десяти вечера я была уверена, что леща мне не иначе как лукавый послал, в качестве проверки на вшивость.
А в 10:15 я уже точно знала, что лучше бы мне и правда посылка с того света пришла. Лещ был НАШИМ и оказался не на той полке только по причине папиной рассеянности.
Нет, если вы думаете, что это было мое последнее воровство, то глубоко заблуждаетесь. Но вот лещ конечно же был последним.
Описываемый мной случай произошел уже в более позднем возрасте, на севере.
Жили мы тогда в крохотном двухэтажном домике на восемь квартир – по четыре в каждом подъезде. Так как размеры квартир были под стать домику, местное население использовало прилегающую к дверям территорию в хвост и в гриву. Унты дяди Коли соседствовали с тапочками его жены тети Тани, старым ватником тети Люды, резиновой лодкой дяди Пети и тремя охотничьими собаками деда Василия. Все это говно лежало в подъезде годами, и путешествовали, пожалуй, только тапочки тети Тани, да и то только когда дядя Коля уходил на охоту, а тетя Люда уезжала к маме… Впрочем, кругосветка тапочек была не слишком продолжительной, потому что однажды тетя Люда к маме не поехала, а вместо этого отметелила тетю Таню тем самым ватником. До сих пор не знаю, кто обиделся больше – тетя Таня или тетя Люда, но ватник оказал неожиданно благотворное влияние, и больше семьи не ссорились.
Единственным приятным фактом во всей этой истории было то, что скоропортящиеся продукты в подъезде не хранили, и никакой некондиции, окромя собак деда Василия, по углам не валялось. Впрочем, и этот акт гражданской самосознательности объяснялся довольно просто. Перед входом в дом располагалась небольшая кладовка, одна стена которой граничила с улицей, а другая выходила непосредственно в подъезд.
Как и во всем доме, в кладовке царил полный коммунизм, поэтому никаких дверей-замков-ключей не планировалось и в проекте, а вместо этого были полки с номерами квартир на желтых бляшках и щеколда «от ветра» на входе. Но, невзирая на все попытки строителей уравнять классовые прослойки, социальное неравенство все равно присутствовало, и полку моих родителей можно было найти даже не глядя на номер. Среди оленьих туш, ведер брусники и блестящих рыбьих спин сизые куриные тельца держались особняком, всем своим видом показывая, что их хозяева далеки и от мирского вообще, и от принятия пищи в частности.
Помнится, как-то раз я поинтересовалась у мамы, а почему у Фалеевых (соседи сверху) такая полная полка, а у нас такая пустая.
– Потому что у Фалеевых папа охотник, – ответила мне мама и вздохнула.
Кто именно наш папа, я спрашивать не стала и ушла в свою комнату.
Собственно, с этих проклятых Фалеевых и начинается моя дурацкая история.
Как-то раз отправила меня мама в кладовку за курицей. Нацепив шапку и получив строгое указание не лизать щеколду на входе, я отправилась в подъезд.
Постояв немного у заветной щеколды и все-таки лизнув ее для независимости, я открыла двери кладовки и щелкнула выключателем. Курица лежала на полке справа и смотрела HJ. меня укоризненно.
К тому моменту, когда я уже почти отколупала птицу от ее молчаливых товарок и собралась уходить, что-то приковало мой взгляд к соседской полке. Этим чем-то был огромный вяленый лещ с золотыми плавниками, наглой мордой и отменным жирным брюхом.
Как завороженная глядела я на леща и чувствовала, что даже несмотря на то, что мой папа не охотник и лещ не наш, а фалеевский, рыбного дня Фалеевым не видать так же, как и трезвого Фалеева-старшего.
Вариант поедания трофея на месте возможным не представлялся. Даже в свои девять лет я понимала, что при такой температуре на улице найдут меня только под утро с лещом в зубах и курицей под мышкой, и в гробу нас будет трое. Уходить из жизни в компании с общепитом мне не хотелось, поэтому я принялась размышлять на тему «что же делать дальше».
Среди куриных тел и прочей снеди размышлялось особенно лихо, и через две минуты поэтапный план преступления был готов. Я решила, что прошмыгну в квартиру и, оставив курицу на стуле в прихожей, тут же побегу в сортир, чтобы там, в тишине и прохладе, сполна насладиться добычей. Особенно прекрасным мне казался тот факт, что после поедания леща все остатки тела отправятся в унитаз, и алкаш Фалеев ни за что не догадается, какие воды бороздит его подопечный.
Как и любого гения, меня подвела фигня.
Залетев в квартиру, я слишком громко шваркнула курицей по стулу, и это привлекло внимание мамы. Она вышла из кухни как раз в тот момент, когда мы с лещом на пятой скорости штурмовали дверь клозета. К счастью, мне удалось щелкнуть запором вовремя, поэтому осведомиться, с каких это пор я посещаю сортир с шапкой на башке, родительница не успела.
– Что с тобой, Катя? – спросила она из-за двери. – Ты чего как угорелая носишься?
– Да живот вот тут скрутило, мама, – проскрипела я, стягивая с себя головной убор и устраивая леща на коленках.
– Ну дак ты мне шапку-то отдай, – продолжала упорствовать мама. – Зачем она тебе?
– Я попозже отдам, щас некогда, – совершенно искренне ответила я маме и попыталась было отодрать от леща плавник.
– Ты что-то все-таки странная какая-то, – не унималась родительница. – Может, ты опять щеколду лизала?
В ту же секунду я поняла весь ужас своего положения, по сравнению с которым лизание щеколды казалось сущей мелочью…
Проклятая рыба была заморожена настолько, что отделить одну ее часть от другой можно было разве что при помощи газовой горелки. План «сожрать и смыть кости» рухнул окончательно и бесповоротно, потому что с тем же успехом я могла попытаться полакомиться бюстиком Ленина со стола папиного начальства.
– Да что ты молчишь все? – вновь подала голос мама. – Что у тебя случилось?
При слове «случилось» в воздухе запахло летальным исходом.
Как вы понимаете, оказаться с пятидесятисантиметровой рыбиной в осаждаемом мамой сортире – удовольствие ниже среднего. А с учетом того, что рыбина ворованная, никаких жизненных благ в виде кукол и лисапедов на ближайшие десять тысяч лет не предвидится.
«Убьют», – подумала я.
«Не убьют, – возразил внутренний голос. – Мама будет визжать, а папа разве что стукнет… Тоже мне кража…»
«Резонно», – согласилась было я, но тут же вспомнила Фалеева, и мне стало еще страшнее.
Лишенные вкусного леща фалеевские дети наверняка будут ненавидеть меня до самой смерти, а после смерти будут по очереди ссать на мою одинокую могилку. Ну и ясен перец, что витиеватого креста мне не поставят, а, скорее всего, дело сведется к ведру с надписью: «Эта девочка воровала чужих лещей».
«Хватит трусить! Прячь рыбу, дура, – настоятельно порекомендовал мне внутренний голос. – А то ведь вправду убьют».
И тут мне стало еще страшнее. Потому что спрятать полуметрового леща в абсолютно пустом сортире может только Копперфильд, да и то навряд ли… Рулон туалетной бумаги, пепельница и газета «Мирнинский рабочий» – вот и все ресурсы, которыми я располагала.
От страха я обняла леща покрепче и принялась жевать край «Мирнинского рабочего», рассчитывая на то, что в типографской краске содержится достаточно крысиного яда.
Тем временем стук в дверь усиливался. Должно быть, мама решила, что меня постигла страшная фекальная смерть, потому что в голосе ее уже появились истерические нотки.
В последнем порыве спасти свою жалкую жизнь я попыталась было закинуть рыбу на сливной бачок. Естественно, делать этого не стоило, потому что при падении лещ издал страшный грохот, после чего мама с криком «и-и-и-и-и-их» стала вышибать дверь. Сортир затрещал по швам, лещ засмеялся, а я начала отключаться.
На этом месте эта история могла бы закончиться. И я даже до сих пор думаю, что лучше бы она и закончилась… Но так как речь идет не о затрапезном рыбном воре, а о Катечкиной, то финал наступил несколько позже.
Как раз когда мама была близка ко мне, а я сама была близка к небесам, организм перешел на резервное обеспечение и нашел-таки выход из создавшейся ситуации. Выход был хреновым, но за неимением других вариантов мне пришлось им воспользоваться.
«Положи леща в унитаз, накрой его крышкой и выходи, – сказал мне внутренний голос. – По крайней мере, успеешь выпить чашку чая перед смертью».
Тяжело вздохнув, я определила леща в сортир, закрыла крышку, предварительно плюнув рыбе в морду, и, перекрестившись, вышла в мир.
– Что с тобой? Что ты молчишь? Почему ты не открывала? – визжала мама. – Это не ребенок, это отродье какое-то! Что ты там делала?
– Читала, – сказала я маме. – Не нервничай, пожалуйста.
Как следует прооравшись и отвесив мне пару подзатыльников, маман сменила гнев на милость и сообщила, что на кухне меня ждет суп.
Точно минер по вражеской ниве прошла я на кухню, налила себе тарелку супа и принялась его есть. Как и все последнее в жизни, суп был необыкновенно вкусен.
На седьмой ложке дом пронизал страшный крик. В крике было что-то нечеловеческое, из чего я сделала только один вывод: вместо того чтобы искать улики, мама решила использовать сортир по назначению и во время спуска воды свела неожиданное знакомство с моим гостеприимным лещиком.
Через час я стояла на пороге у Фалеевых и размышляла, какой из вариантов раскаятельной речи более всего подходит к обстановке. Остановившись на скромном «Простите, дяденька Фалеев, я украла вашу рыбу, но не съела, потому что мама ее описала», я нажала на дверной звонок. Про маму я, понятное дело, из мести решила сказать, чтобы не одной позориться…
Но каково же было мое удивление, когда Фалеев сообщил мне, что никаких рыб у него нет и не было и вообще он спит.
Не было рыбы и у Сидоровых, и у Петровых, и вплоть до десяти вечера я была уверена, что леща мне не иначе как лукавый послал, в качестве проверки на вшивость.
А в 10:15 я уже точно знала, что лучше бы мне и правда посылка с того света пришла. Лещ был НАШИМ и оказался не на той полке только по причине папиной рассеянности.
Нет, если вы думаете, что это было мое последнее воровство, то глубоко заблуждаетесь. Но вот лещ конечно же был последним.
Растраты
Заметила странную закономерность: как только в нашей семье собираются экономить, в ближайших магазинах тут же появляются Чрезвычайно Ценные Вещи.
Вот, к примеру, утром прошлого понедельника выдали мне, Катище, энную сумму. На сумму было велено кормить семейство «вкусно и разнообразно» и ни в коем разе не приобретать фикусов, самодвижущихся паровозиков, бюстов Бисмарка и прочих милых сердцу вещиц.
До вторника я продержалась. Продержалась бы и дальше, если бы подруга моя, Таня Б., не науськала меня блины стряпать.
Это, грит, Катька, так экономно, что ты себе даже представить не можешь. Кило муки, пачка молока – а результат поразительнейший. Некоторые неделями трескают, между прочим, и ничего, только в весе прибавляют.
Стоит ли говорить, что на эту бессовестную кулинарную разводку я повелась как трехлетка на сахарный крендель.
В ходе блинного эксперимента выяснилось следующее:
1. Я умею печь блины.
2. Мое семейство не умеет их есть без икры.
3. Маленький Фасолька прекрасно умеет есть икру без блинов, вылавливая ее пальцами.
Вот, к примеру, утром прошлого понедельника выдали мне, Катище, энную сумму. На сумму было велено кормить семейство «вкусно и разнообразно» и ни в коем разе не приобретать фикусов, самодвижущихся паровозиков, бюстов Бисмарка и прочих милых сердцу вещиц.
До вторника я продержалась. Продержалась бы и дальше, если бы подруга моя, Таня Б., не науськала меня блины стряпать.
Это, грит, Катька, так экономно, что ты себе даже представить не можешь. Кило муки, пачка молока – а результат поразительнейший. Некоторые неделями трескают, между прочим, и ничего, только в весе прибавляют.
Стоит ли говорить, что на эту бессовестную кулинарную разводку я повелась как трехлетка на сахарный крендель.
В ходе блинного эксперимента выяснилось следующее:
1. Я умею печь блины.
2. Мое семейство не умеет их есть без икры.
3. Маленький Фасолька прекрасно умеет есть икру без блинов, вылавливая ее пальцами.