Страница:
— Хэлло! Вы разбираетесь в автомобилях?
Мужчина подмигнул девушке:
— В таких, что стоит там? Хм, можно посмотреть. Но запасных частей у меня для него нет.
Квини не понравилось такое пренебрежительное отношение к автомобилю ее отца. Однако, худо ли, хорошо, ей надо было радоваться, что кто-то берется помочь.
Мужчина открыл капот и не ждал от Квини ничего иного, как чтобы она терпеливо, не перебивая его речей, смотрела, как он проверяет детальку за деталькой.
Бензопровод действительно засорился. Он прочистил его.
Провод, которым подключался аккумулятор, тоже еле держался.
Мужчина покачал головой:
— Кто тут последний копался в моторе?.. Он тут больше беспорядка наделал, чем что-нибудь починил. — Он укоризненно посмотрел на Квини.
У Квини сразу возникло подозрение. Не пытались ли эти бандиты, когда брат напился, что-нибудь сотворить в моторе?..
— Есть и еще какие-нибудь повреждения? — нерешительно спросила она.
— Кажется, нет. Ну, счастливого пути!
Мужчина закрыл капот. Квини осторожно тронулась с места. Мотор снова повиновался ей.
— Стоп! — скомандовал, однако, мужчина, прислушавшись. — Начинается. Переждите здесь.
Квини знала, что он имел в виду, ведь градины уже отскакивали от стекол. Она осталась в автомобиле, мужчина заскочил в свой домик. Непогода разбушевалась с силой, которая была не в диковинку для индейской девушки. Потоки воды и града обрушились на машину. Через стекло было ничего больше не видно, даже стеклоочистители не справлялись с водой и градом. Как слепая сидела Квини на своем месте и слушала вой и треск разыгравшейся непогоды.
Когда произошла поломка, она еще сумела съехать с проезжей части так, чтобы движение ей не причинило вреда. Это оправдало себя. Ведь почти при полном отсутствии видимости мимо нее промчался с высокой скоростью другой автомобиль.
Она вздохнула, что опасность миновала, и спокойно ожидала, когда уймется ненастье.
Человек в ковбойской одежде выглянул из своей будки и ободряюще кивнул, когда Квини двинулась на своей колымаге под ставшим уже совсем кротким и готовым прекратиться дождем. Она решительно выехала на проезжую часть.
Теперь Квини могла встретить людей, лишь когда доедет до агентуры, от которой ей нужно сделать еще много миль, прежде чем она попадет на отцовское ранчо. Местность была глухой и пустынной.
Девушка не отваживалась больше двигаться с большой скоростью. Она медленно ехала по свободному шоссе, которое вело через прерию, вдоль ложа ручья, которое вдруг снова забурлило водой, мимо высохших деревьев, которые зимой погибли от бури и холода, через маленький мост, с которого вдалеке была видна изгородь, ограничивающая территорию ранчо. Скота было не видно. Он укрылся от непогоды в ложбине. Шквал с градом был, кажется, только предвестником настоящей бури Квини посматривала на грозящий бедой горизонт. Дорогу пересек фазан: птицы заброшенного фазанника рассеялись по свободной прерии. Девушка предупредительно затормозила.
Мотор снова затрясло. Квини поехала еще медленнее. Но так как больше это не повторялось, она успокоилась. Агентура была уже близко.
Под вечер Квини въехала на улицу с палисадниками перед домами на одну семью, с одноэтажными административными строениями, где работали суперинтендент и его управление, а также размещались совет и суд племени. Сейчас конторы были, разумеется, закрыты. Улица была почти пуста. Два пешехода промелькнули в проезде. Квини не знала кто.
Когда Квини подъехала к небольшому магазину с громким названием «Супермаркет», она почувствовала голод и вспомнила, что у нее есть с собой немного денег. Тогда она остановилась, тщательно заперла машину, спрятала у себя ключ — все это она проделала с большей настороженностью, чем прежде, — и вошла. Кроме нее в магазине было только три покупателя. Она взяла ручную тележку-корзину для покупок и поехала с ней вокруг единственного торгового стенда, полюбовалась на лакомые вещи и купила наконец замороженного мяса для родителей и братьев с сестрами, а себе — упаковку чисто ржаного хлеба. Когда она подошла платить, кассирша приветствовала ее с неподдельной радостью. Квини немного знала женщину в кассе. Она была белая, во всяком случае почти белая, ведь несколько капель индейской крови все же текло в ее жилах.
И вот Квини повернулась уходить, но вдруг остановилась, словно наткнулась на что-то. С секунду она была в полном замешательстве. Когда же немного пришла в себя, она осознала, что фигура за большим зеркальным стеклом — это Джо Кинг, или, как его еще называли, Стоунхорн. Он смотрел не в сторону магазина, а мимо — на восток, где улица, казалось, заканчивалась на холме, небо над которым уже темнело. Кинг, должно быть, попал под шквал с градом, ведь его черные джинсы были еще мокры выше колен, до ниточки промокла белая рубашка и липла к телу, мокрой была и ковбойская шляпа.
Медлить тут, задержаться — значило бы обратить на себя внимание. И Квини с пакетом покинула магазин и быстро пошла к своему автомобилю. И тут произошло именно то, чего она из-за какого-то внутреннего замешательства хотела избежать.
Джо Кинг повернулся. Он направился к ней.
— Хэлло! — произнес он незабываемым, знакомым ей с ранних школьных лет голосом и, казалось, ждал, как она поступит.
Кровь прилила у нее к щекам, ведь она всегда смущалась, зная, что нравится Джо Кингу. Во всяком случае, кассирша наблюдала за этой встречей и, наверное, думала, что Квини ее подстроила.
— Хэлло! — ответила Квини как бы мимоходом.
Но удивительные глаза Джо Кинга заставили ее ответить еще и взглядом, и были в этом взгляде и глубокая даль с детским восхищением, и тайна с каким-то задором, и даже признание в чувстве, которое дремало в Квини.
Джо Кинг слегка улыбнулся с тем превосходством, которое уже в детстве глубоко ранило Квини и вместе с тем всегда притягивало.
И вот теперь — конечно, это должно было произойти, ведь Квини тотчас стало ясно, что это не было неподготовленным, — ее ответное «Хэлло!»с проезжей части улицы, произнесенное небрежным голосом. Если бы Квини могла сделать то, что ей более всего сейчас хотелось, она бы приказала какому-нибудь великану взять да и столкнуть их обоих твердыми лбами или окатить им головы холодной водой, чтобы оба они, как она обычно говорила, образумились. За неимением такого сказочного великана она постаралась — как ее не понять, — чтобы это ее ответное «Хэлло!» возымело подобное действие. Она шмыгнула к своей машине, открыла ее несколько не так ловко и быстро, как обычно, втиснулась на место водителя, бросила рядом с собой пакет и рванула с места с такой скоростью, какую только позволила старая машина. Когда она набрала предельную скорость, она еще успела бросить взгляд назад на Джо Кинга. Ей показалось, что он презирает ее и полностью игнорирует, и все из-за того, что она держится как тинеджер. Автомобиль тряхнуло. У нее похолодели руки, и ей пришлось собраться, чтобы не дрожать.
То, что она сделала, казалось ей теперь глупым. Она готова была разорвать себя. Либо ей надо было принять сторону Джо так просто и без всякого страха, как она это, бывало, делала когда-то в детстве. Или она должна была держать себя как дочь вождя, которая ничего не разыгрывает перед людьми, которая знает, что это «Хэлло» такое же спокойное и такое же естественно-приветливое, как и другие. Но она не была круглой и неуравновешенной, как утверждала Элла, или, может быть, кольцо, которое держало все вместе, разорвано? Ее мысли и чувства сталкивались друг с другом, как волны под бушующим ветром. Она вспоминала о том, что ей сказал Элк. Это… это компания… компания Джо Кинга…
Квини выехала на вершину холма, позади нее в желтой дымке висел солнечный диск. Снова вниз, потом налево по дороге, которую уже можно было назвать не более чем проселком. Девушке надо было полностью сосредоточиться на управлении. Горстки града еще лежали в глубоких колеях. Коробочки юкки дерзко раскачивались на ветру, трава клонилась под его порывами. Высохшие кусты без листьев, вырванные с корнями, носились по прерии вместе с пылью. Все это было Квини хорошо знакомо, но сегодня казалось новым, волнующим и полным загадок, которые, как черные зерна, появляются из семенной коробочки и могут распространиться, чтобы породить новые загадки.
Мотор подчинялся удивительно хорошо. Квини ехала так, как обычно ездила верхом, быстрыми, точно рассчитанными движениями обходя появляющиеся препятствия. Ехать по этой дороге было своего рода цирковое искусство. Она с четырнадцати лет стала такой артисткой за рулем. Да и как бы иначе ей добираться на автомобиле от ранчо до школы или до агентуры? Это не выше умения современных индейцев прерии, говорила она себе, когда ей снова приходила на ум Элла и разговор в то прощальное утро начала каникул. Квини вновь обрела уверенность, которой боялась лишиться после встречи с Джо Кингом. Да, она обладала способностями, которые были тут необходимы.
И вдруг завыла буря. Потемнело. Девушка отбросила все свои размышления. Она уже достаточно далеко отъехала от агентуры, но дом отца еще был не настолько близок, чтобы можно было рассчитывать на чью-нибудь помощь. Сейчас действующими силами были только буря, безлесная прерия и немножко жизни, которая хотела себя утвердить.
НОЧЬ В ПРЕРИИ
ЧЕРНЫЕ ЗЕРНА ДАЮТ ВСХОДЫ
Мужчина подмигнул девушке:
— В таких, что стоит там? Хм, можно посмотреть. Но запасных частей у меня для него нет.
Квини не понравилось такое пренебрежительное отношение к автомобилю ее отца. Однако, худо ли, хорошо, ей надо было радоваться, что кто-то берется помочь.
Мужчина открыл капот и не ждал от Квини ничего иного, как чтобы она терпеливо, не перебивая его речей, смотрела, как он проверяет детальку за деталькой.
Бензопровод действительно засорился. Он прочистил его.
Провод, которым подключался аккумулятор, тоже еле держался.
Мужчина покачал головой:
— Кто тут последний копался в моторе?.. Он тут больше беспорядка наделал, чем что-нибудь починил. — Он укоризненно посмотрел на Квини.
У Квини сразу возникло подозрение. Не пытались ли эти бандиты, когда брат напился, что-нибудь сотворить в моторе?..
— Есть и еще какие-нибудь повреждения? — нерешительно спросила она.
— Кажется, нет. Ну, счастливого пути!
Мужчина закрыл капот. Квини осторожно тронулась с места. Мотор снова повиновался ей.
— Стоп! — скомандовал, однако, мужчина, прислушавшись. — Начинается. Переждите здесь.
Квини знала, что он имел в виду, ведь градины уже отскакивали от стекол. Она осталась в автомобиле, мужчина заскочил в свой домик. Непогода разбушевалась с силой, которая была не в диковинку для индейской девушки. Потоки воды и града обрушились на машину. Через стекло было ничего больше не видно, даже стеклоочистители не справлялись с водой и градом. Как слепая сидела Квини на своем месте и слушала вой и треск разыгравшейся непогоды.
Когда произошла поломка, она еще сумела съехать с проезжей части так, чтобы движение ей не причинило вреда. Это оправдало себя. Ведь почти при полном отсутствии видимости мимо нее промчался с высокой скоростью другой автомобиль.
Она вздохнула, что опасность миновала, и спокойно ожидала, когда уймется ненастье.
Человек в ковбойской одежде выглянул из своей будки и ободряюще кивнул, когда Квини двинулась на своей колымаге под ставшим уже совсем кротким и готовым прекратиться дождем. Она решительно выехала на проезжую часть.
Теперь Квини могла встретить людей, лишь когда доедет до агентуры, от которой ей нужно сделать еще много миль, прежде чем она попадет на отцовское ранчо. Местность была глухой и пустынной.
Девушка не отваживалась больше двигаться с большой скоростью. Она медленно ехала по свободному шоссе, которое вело через прерию, вдоль ложа ручья, которое вдруг снова забурлило водой, мимо высохших деревьев, которые зимой погибли от бури и холода, через маленький мост, с которого вдалеке была видна изгородь, ограничивающая территорию ранчо. Скота было не видно. Он укрылся от непогоды в ложбине. Шквал с градом был, кажется, только предвестником настоящей бури Квини посматривала на грозящий бедой горизонт. Дорогу пересек фазан: птицы заброшенного фазанника рассеялись по свободной прерии. Девушка предупредительно затормозила.
Мотор снова затрясло. Квини поехала еще медленнее. Но так как больше это не повторялось, она успокоилась. Агентура была уже близко.
Под вечер Квини въехала на улицу с палисадниками перед домами на одну семью, с одноэтажными административными строениями, где работали суперинтендент и его управление, а также размещались совет и суд племени. Сейчас конторы были, разумеется, закрыты. Улица была почти пуста. Два пешехода промелькнули в проезде. Квини не знала кто.
Когда Квини подъехала к небольшому магазину с громким названием «Супермаркет», она почувствовала голод и вспомнила, что у нее есть с собой немного денег. Тогда она остановилась, тщательно заперла машину, спрятала у себя ключ — все это она проделала с большей настороженностью, чем прежде, — и вошла. Кроме нее в магазине было только три покупателя. Она взяла ручную тележку-корзину для покупок и поехала с ней вокруг единственного торгового стенда, полюбовалась на лакомые вещи и купила наконец замороженного мяса для родителей и братьев с сестрами, а себе — упаковку чисто ржаного хлеба. Когда она подошла платить, кассирша приветствовала ее с неподдельной радостью. Квини немного знала женщину в кассе. Она была белая, во всяком случае почти белая, ведь несколько капель индейской крови все же текло в ее жилах.
И вот Квини повернулась уходить, но вдруг остановилась, словно наткнулась на что-то. С секунду она была в полном замешательстве. Когда же немного пришла в себя, она осознала, что фигура за большим зеркальным стеклом — это Джо Кинг, или, как его еще называли, Стоунхорн. Он смотрел не в сторону магазина, а мимо — на восток, где улица, казалось, заканчивалась на холме, небо над которым уже темнело. Кинг, должно быть, попал под шквал с градом, ведь его черные джинсы были еще мокры выше колен, до ниточки промокла белая рубашка и липла к телу, мокрой была и ковбойская шляпа.
Медлить тут, задержаться — значило бы обратить на себя внимание. И Квини с пакетом покинула магазин и быстро пошла к своему автомобилю. И тут произошло именно то, чего она из-за какого-то внутреннего замешательства хотела избежать.
Джо Кинг повернулся. Он направился к ней.
— Хэлло! — произнес он незабываемым, знакомым ей с ранних школьных лет голосом и, казалось, ждал, как она поступит.
Кровь прилила у нее к щекам, ведь она всегда смущалась, зная, что нравится Джо Кингу. Во всяком случае, кассирша наблюдала за этой встречей и, наверное, думала, что Квини ее подстроила.
— Хэлло! — ответила Квини как бы мимоходом.
Но удивительные глаза Джо Кинга заставили ее ответить еще и взглядом, и были в этом взгляде и глубокая даль с детским восхищением, и тайна с каким-то задором, и даже признание в чувстве, которое дремало в Квини.
Джо Кинг слегка улыбнулся с тем превосходством, которое уже в детстве глубоко ранило Квини и вместе с тем всегда притягивало.
И вот теперь — конечно, это должно было произойти, ведь Квини тотчас стало ясно, что это не было неподготовленным, — ее ответное «Хэлло!»с проезжей части улицы, произнесенное небрежным голосом. Если бы Квини могла сделать то, что ей более всего сейчас хотелось, она бы приказала какому-нибудь великану взять да и столкнуть их обоих твердыми лбами или окатить им головы холодной водой, чтобы оба они, как она обычно говорила, образумились. За неимением такого сказочного великана она постаралась — как ее не понять, — чтобы это ее ответное «Хэлло!» возымело подобное действие. Она шмыгнула к своей машине, открыла ее несколько не так ловко и быстро, как обычно, втиснулась на место водителя, бросила рядом с собой пакет и рванула с места с такой скоростью, какую только позволила старая машина. Когда она набрала предельную скорость, она еще успела бросить взгляд назад на Джо Кинга. Ей показалось, что он презирает ее и полностью игнорирует, и все из-за того, что она держится как тинеджер. Автомобиль тряхнуло. У нее похолодели руки, и ей пришлось собраться, чтобы не дрожать.
То, что она сделала, казалось ей теперь глупым. Она готова была разорвать себя. Либо ей надо было принять сторону Джо так просто и без всякого страха, как она это, бывало, делала когда-то в детстве. Или она должна была держать себя как дочь вождя, которая ничего не разыгрывает перед людьми, которая знает, что это «Хэлло» такое же спокойное и такое же естественно-приветливое, как и другие. Но она не была круглой и неуравновешенной, как утверждала Элла, или, может быть, кольцо, которое держало все вместе, разорвано? Ее мысли и чувства сталкивались друг с другом, как волны под бушующим ветром. Она вспоминала о том, что ей сказал Элк. Это… это компания… компания Джо Кинга…
Квини выехала на вершину холма, позади нее в желтой дымке висел солнечный диск. Снова вниз, потом налево по дороге, которую уже можно было назвать не более чем проселком. Девушке надо было полностью сосредоточиться на управлении. Горстки града еще лежали в глубоких колеях. Коробочки юкки дерзко раскачивались на ветру, трава клонилась под его порывами. Высохшие кусты без листьев, вырванные с корнями, носились по прерии вместе с пылью. Все это было Квини хорошо знакомо, но сегодня казалось новым, волнующим и полным загадок, которые, как черные зерна, появляются из семенной коробочки и могут распространиться, чтобы породить новые загадки.
Мотор подчинялся удивительно хорошо. Квини ехала так, как обычно ездила верхом, быстрыми, точно рассчитанными движениями обходя появляющиеся препятствия. Ехать по этой дороге было своего рода цирковое искусство. Она с четырнадцати лет стала такой артисткой за рулем. Да и как бы иначе ей добираться на автомобиле от ранчо до школы или до агентуры? Это не выше умения современных индейцев прерии, говорила она себе, когда ей снова приходила на ум Элла и разговор в то прощальное утро начала каникул. Квини вновь обрела уверенность, которой боялась лишиться после встречи с Джо Кингом. Да, она обладала способностями, которые были тут необходимы.
И вдруг завыла буря. Потемнело. Девушка отбросила все свои размышления. Она уже достаточно далеко отъехала от агентуры, но дом отца еще был не настолько близок, чтобы можно было рассчитывать на чью-нибудь помощь. Сейчас действующими силами были только буря, безлесная прерия и немножко жизни, которая хотела себя утвердить.
НОЧЬ В ПРЕРИИ
Квини вцепилась в руль. Сил у нее теперь едва хватало, чтобы крепко держать его. Буря неслась из пустынь Аризоны и Мексики на север, в ледяные болота Канады, — это была страна как раз для бури, для нее созданное царство. Она не резвилась среди деревьев: их жалкие ветви были для нее ничто, недостойные игрушки, с которых она рвала листья и ломала. Она швыряла на землю облака, а тучи пыли уносила далеко наверх. Она подымала на воздух крыши и с грохотом швыряла их на землю. Разве они ей мешали? Ее брат гром швырял с неба молнии, но и его грохот не мог заглушить голоса бури в прерии.
Квини больше не различала дороги. Свет дня еще не угас, но пыль и тучи не давали ему пробиться. Снова хлынули на землю массы воды. Вода барабанила по крыше, струилась по стеклам. Дорога мгновенно превратилась в ручей, в бурлящий поток. Он нес с собой землю, рыл себе новые русла и глинистые каньоны, смывал землю с обочин, клокотал под машиной. Квини затормозила, автомобиль заскользил и, сильно наклонившись, остановился. Заднее колесо его оказалось в глубокой, наполненной водой борозде.
Всё.
Квини примирилась с тем, что в положении, в котором она оказалась, ей придется провести по крайней мере несколько часов. Как только перейдет непогода, она собиралась направиться к отцовскому ранчо пешком и, не на радость отцу, сообщить, где застряла машина. Если она вечером не приедет с братом домой, как ожидают родители, отец с матерью, наверное, еще не будут сильно обеспокоены. Скорее всего, они подумают, что брат с сестрой у кого-нибудь остановились из-за непогоды. При таких обстоятельствах и беднейшая индейская семья примет на ночь двух молодых людей.
Но буря не то что не ослабевала, а, наоборот, усиливались ее порывы. Машину продувало, как будто она спичечный коробок. Что-то сильно стукнуло по ветровому стеклу. Квини могла только догадываться, что это большой сук. Ручей на дороге становился глубже. Машина опускалась одним боком все ниже и ниже, вода журчала у двери, просачивалась внутрь. Если бы Квини не знала точно, что она стала на дороге, она бы поверила, что по ошибке оказалась в реке. Настала ночь: темная, глухая, без просвета. Завывала буря, шумела вода, а Квини была одна. И ноги у нее были мокрые. Вдруг словно какая-то сверхчеловеческая рука приподняла машину и потащила под откос. Квини свернулась в клубок, а голову зажала между коленями. Она почувствовала, что машина переворачивается…
Но вот толчки и кувыркание прекратились, Квини расправила спину и сразу же поняла, что автомобиль лежит кверху колесами, как упавшая на спину муха. Вот и второй раз обошлось. А ведь буря могла снести машину с дороги, обо что-нибудь разбить ее…
Квини приспособилась к новому положению. Правда, болели ушибленные ноги и рука. Но это не так страшно. Все, что не угрожало непосредственно жизни, казалось ей теперь пустяком.
Главное — выбраться из автомобиля, вместе с которым можно утонуть. Дверца не открывалась, механизм стекла тоже не действовал. Пришлось разбивать стекло ручкой перочинного ножа, что было не так-то просто.
Исцарапанная, в разорванной одежде, мокрые лоскутья которой прилипали к телу, стояла она наконец вне машины, в воде выше колен. Волосы рвал ветер, напор его заставлял ее пригибаться, чтобы устоять на ногах, и она боялась, что буря потащит ее, как и машину, и куда-нибудь зашвырнет. Нужно было уходить с открытого места в какую-нибудь поперечную ложбину. Но как? Попытайся только сделать шаг, не держись за автомобиль — и тут же потеряешь равновесие на скользкой, неровной, залитой водой земле.
Напряжение для девушки было слишком велико. Колени ее дрожали. Даже повернувшись спиной к буре, она лишь с трудом могла дышать. У нее кружилась голова, и она была уже настолько измучена, что все ей становилось безразлично. Но она еще внушала себе: это трусость — терять надежду. «Буду бороться, бороться, пока еще могу думать… еще думать… могу… отец… мать… да, да… думать…»
— Стоун-хорн! — вдруг крикнула она.
Он был не единственный, кто мог знать, куда она поехала, но он был единственный, от кого она могла ждать, что он… что он, может быть… последует за ней… и что он выдержит бурю…
— Стоун-хорн!
Буря унесла ее крик. Но тут и в самом деле явился тот, кого она звала.
Его руки схватили ее, словно ребенка, и она ощутила человеческое тело, как саму жизнь. Она живет! Он отнес ее куда-то в сторону, она не знала, далеко ли и куда, но она была так надежно укрыта, что перестала думать и никакого чувства больше уже каким-либо словом выразить бы не могла.
Буйство непогоды, кажется, утихало. Она, конечно, была в боковой долине, — это ей скорее подсказал инстинкт, чем сознание. Голова у нее запрокинулась назад, ей нашлась какая-то опора, и девушка заснула.
Когда она проснулась, то сперва не могла понять, где она, но у нее было все же достаточно такта, чтобы не нарушать спокойствия вопросами. Ее веки открылись лишь наполовину, и она не ощущала света, но не воспринимала и непроглядной тьмы. В последнем тумане слегка поблескивала звездочка, шумела утекающая вода, ветер поглаживал травы, которые до того терзал. Она улыбнулась, потому что почувствовала, что ее голова лежит на плече человека. Она повернула к нему лицо и все еще не произнесла ни слова. Но она чувствовала, что снова живет, что она не умерла, не захлебнулась в грязной воде.
Когда он привлек ее к себе — медленно, осторожно, потом решительно обнял со всей его силой, она поняла: исполняется то, что она втайне предчувствовала, что она с робостью лелеяла в мечтах, и первая страсть ее юного тела и юной души слилась с глубокой страстью мужчины, стала для нее болью блаженства.
— Инеа-хе-юкан, — произнесла она тихо, отчетливо, благоговейно, когда, лежа на мокрой траве, снова увидела месяц и звезды.
Глаза ее вопрошали, но она знала все, что с этим связано, она внутренне решилась. Она могла ждать: блаженство не знает времени.
Только теперь она заметила, что на нет никакой одежды, только по старому индейскому обычаю кожаная набедренная повязка, на поясе — стилет, на ремне через плечо — два пистолета. Неподалеку паслась лошадь, которая была такая же мокрая, как оба первозданных человека в первобытной прерии. Квини улыбнулась, и на его лице она тоже различила улыбку, какой еще никогда у него не видела: ласковую, задумчивую и безо всякой насмешки.
— Знаешь что? — сказала она. — У меня есть маленький кактус… подобрала там, где ты меня в первый раз взял на руки. Мне было двенадцать лет, а тебе — шестнадцать… и ты еще остался на второй год. Присягу флагу ты всегда отвечал с ошибками, а мистеру Тикоку ты вообще не хотел ничего отвечать.
— В нем было так же мало человеческого, как в козле от моей лошади.
— И ты отколотил его, того другого, я думаю, так, что клочья летели. Это было ранним летом, как сейчас, и начинали цвести белые розы. Растаял снег, поднялась вода. Ты меня спросил, не хочу ли я стать твоей невестой… а я не знала, что это такое… Тогда ты ушел, но ты сказал, что ты еще, пожалуй, вернешься…
Он не нашел, что ответить на это.
— Ты назвала меня по имени, — сказал он. — Ты первая, кто меня так назвал с тех пор, как умерла моя мать. — Он опять привлек ее к себе, и она не хотела ничего иного в жизни, как быть Тачиной, женой Инеа-хеюкана и матерью его детей.
Ветер совсем стих, ярко сияли звезды, светил месяц.
— Ну, довольно тебе этой идиллии, шеф, хватит, теперь наша очередь… — раздался в тишине голос, и такой отвратительный, что Тачина скорчилась, будто ей нож воткнули в кишки.
Стоунхорн вскочил быстрее, чем могла ожидать Тачина. Он ударил парня ребром ладони по горлу так, что тот молча свалился. В левой у Стоунхорна уже был стилет. Он перебросил его теперь в правую, но второй молодчик был не столь смел, чтобы принять вызов, и ударился в бегство. Стоунхорн бросил ему в спину стилет, тот рухнул. Стоунхорн выхватил пистолет. Однако еще не стрелял. Когда же с другой стороны прогремел выстрел, он уже лежал в траве, и пуля просвистела над ним.
Он на миг поднялся и выстрелил. Ответ пришел слева и справа: должно быть, не менее трех бандитов взяли его на мушку, а может быть, и четверо. Он с пистолетами в обеих руках занял место в новом укрытии. Тачина больше не видела его. Она тихо сидела в траве и прислушивалась; ее глаза были устремлены на лошадь, где у Стоунхорна, возможно, было еще другое оружие и на которой он мог в конце концов ускакать. Между холмами завязалась перестрелка. Не слышалось больше ни слова, ни крика. Схватка шла не на жизнь, а на смерть, ожесточенная, с особой ненавистью. Бандиты против бандитов, на миг подумалось Тачине, но тут же она отбросила это, и лишь одна мысль владела ею: Стоунхорн!..
Дрожа в облепившей тело мокрой разорванной одежде, Тачина раскрыла свой перочинный нож. Если уж над ней попытаются надругаться, она будет защищаться, а если не сможет себя защитить, она этого не переживет.
Перестрелка на момент приостановилась. Потом раздался резкий свист — это был сигнал врагов Стоунхорна. Кто-то взвизгнул:
— Свинья! Предатель!
В ответ прозвучал выстрел.
И снова поднялась стрельба. Стоунхорн отвечал неторопливо, экономно. По выкрикам и звукам выстрелов Тачина представила себе картину боя: очевидно, двое или трое держали его под постоянной угрозой, а кто-то пытался обойти и убить.
И в подтверждение ее мыслей у входа в небольшую ложбинку, где она сидела, появился человек. И хотя Тачина в ночи не могла видеть цвета его одежды, она тотчас поняла, что это был белый, в коричнево-красной рубашке, которого она видела в аэропорту Нью-Сити.
Когда перед ним оказалась Тачина, этому красно-клетчатому пришла в голову иная, более подлая, хотя и не такая уж хитрая, мысль:
— Хе! Стоунхорн, иди сюда! Эй, шляпа, у меня тут твоя голубка…
Тачина поняла, что она теперь должна послужить приманкой для своего мужа.
И она поднялась, чтобы действовать. Она не собиралась покоряться.
— Минутку, минутку! — в той же игривой тональности ответила она. — Сейчас я подам тебе на завтрак Рогатый Камень!
Но тот, видно, решил продолжить окружение и прошмыгнул мимо.
Тачина воткнула нож в землю и, чтобы помочь мужу, отважилась действовать иначе.
Словно рысь, она прыгнула «клетчатому» сзади на шею. Он, не ожидая такого, под ее весом и напором потерял равновесие и свалился на землю. Револьвер он выронил и не успел опомниться, как Квини завладела оружием, а обращаться с ним она научилась еще на ранчо отца. И как только бандит поднялся, она прицелилась:
— Руки вверх!
Тот не подчинился, она выстрелила. Он упал.
И тут, откуда только это взялось, у Тачины вырвался пронзительный победный клич ее предков.
Короткий похожий крик раздался в ответ. Значит, Стоунхорн жив и, кажется, ему удалось еще раз сменить свою позицию. Его противники на какой-то миг в недоумении замолчали, и снова продолжилась перестрелка.
Наконец все стихло. Потом в тишине послышался негромкий свист. Он был не резок, даже мелодичен. Лошадь зашевелилась, помчалась галопом, наверняка к своему хозяину.
Инеа-хе-юкана в эту ночь Тачина больше не видела. Тишина стояла над размытой дорогой, распластанной травой, сломанными деревьями, ручьями с глинистой водой… и над убитыми.
Тачина размышляла с тем холодным расчетом, с каким она обычно размечала помещение для картин. Если страсть — лицо интуиции, ее проявление, то с этим все в порядке.
Стоунхорн ускакал прочь. Он не сказал ей больше ни слова, — может быть, ничего больше сказать и не мог, если он кого-нибудь еще преследовал. Но она его жена, и, значит, он может быть уверен, что она с достаточной решимостью будет соответственно действовать. Тачина могла бы попытаться посмотреть убитых, но это ей просто не пришло в голову.
В ненастную ночь бандиты замышляли чудовищное преступление, и были за это наказаны смертью. Это казалось ей совершенно простым и ясным, и то, что произошло здесь, никого никак не касается, кроме как Инеа-хе-юкана и ее — Тачины. Надо только радоваться, что в этом деле ничего больше не надо расследовать, и можно легко вздохнуть, что такие бандиты больше никому не угрожают.
Тачина выбросила револьвер; насколько смогла, привела в порядок мокрую порванную одежду и поднялась на холм, стараясь оставлять поменьше следов своими мокасинами. Ей надо было вернуться к автомобилю, посмотреть, что с ним.
Она нашла машину. Вода уже сошла. Ей удалось достать пакет с мясом и ржаным хлебом, с некоторым трудом наконец удалось извлечь и чемоданчик. Она уложила пакет в чемодан и отправилась пешком на ранчо отца. На небе светила утренняя звезда — Венера, и Тачина восприняла это как добрый знак. От переутомления она ничего больше не чувствовала. Она только шла быстро и терпеливо. Пешком было двигаться легче, чем на автомобиле. Но Стоунхорн на своей лошади, конечно, быстрее. Великолепная у него лошадь, это Тачина тоже поняла ночью.
Муж ее любит. Ничего другого ей и не надо.
Квини больше не различала дороги. Свет дня еще не угас, но пыль и тучи не давали ему пробиться. Снова хлынули на землю массы воды. Вода барабанила по крыше, струилась по стеклам. Дорога мгновенно превратилась в ручей, в бурлящий поток. Он нес с собой землю, рыл себе новые русла и глинистые каньоны, смывал землю с обочин, клокотал под машиной. Квини затормозила, автомобиль заскользил и, сильно наклонившись, остановился. Заднее колесо его оказалось в глубокой, наполненной водой борозде.
Всё.
Квини примирилась с тем, что в положении, в котором она оказалась, ей придется провести по крайней мере несколько часов. Как только перейдет непогода, она собиралась направиться к отцовскому ранчо пешком и, не на радость отцу, сообщить, где застряла машина. Если она вечером не приедет с братом домой, как ожидают родители, отец с матерью, наверное, еще не будут сильно обеспокоены. Скорее всего, они подумают, что брат с сестрой у кого-нибудь остановились из-за непогоды. При таких обстоятельствах и беднейшая индейская семья примет на ночь двух молодых людей.
Но буря не то что не ослабевала, а, наоборот, усиливались ее порывы. Машину продувало, как будто она спичечный коробок. Что-то сильно стукнуло по ветровому стеклу. Квини могла только догадываться, что это большой сук. Ручей на дороге становился глубже. Машина опускалась одним боком все ниже и ниже, вода журчала у двери, просачивалась внутрь. Если бы Квини не знала точно, что она стала на дороге, она бы поверила, что по ошибке оказалась в реке. Настала ночь: темная, глухая, без просвета. Завывала буря, шумела вода, а Квини была одна. И ноги у нее были мокрые. Вдруг словно какая-то сверхчеловеческая рука приподняла машину и потащила под откос. Квини свернулась в клубок, а голову зажала между коленями. Она почувствовала, что машина переворачивается…
Но вот толчки и кувыркание прекратились, Квини расправила спину и сразу же поняла, что автомобиль лежит кверху колесами, как упавшая на спину муха. Вот и второй раз обошлось. А ведь буря могла снести машину с дороги, обо что-нибудь разбить ее…
Квини приспособилась к новому положению. Правда, болели ушибленные ноги и рука. Но это не так страшно. Все, что не угрожало непосредственно жизни, казалось ей теперь пустяком.
Главное — выбраться из автомобиля, вместе с которым можно утонуть. Дверца не открывалась, механизм стекла тоже не действовал. Пришлось разбивать стекло ручкой перочинного ножа, что было не так-то просто.
Исцарапанная, в разорванной одежде, мокрые лоскутья которой прилипали к телу, стояла она наконец вне машины, в воде выше колен. Волосы рвал ветер, напор его заставлял ее пригибаться, чтобы устоять на ногах, и она боялась, что буря потащит ее, как и машину, и куда-нибудь зашвырнет. Нужно было уходить с открытого места в какую-нибудь поперечную ложбину. Но как? Попытайся только сделать шаг, не держись за автомобиль — и тут же потеряешь равновесие на скользкой, неровной, залитой водой земле.
Напряжение для девушки было слишком велико. Колени ее дрожали. Даже повернувшись спиной к буре, она лишь с трудом могла дышать. У нее кружилась голова, и она была уже настолько измучена, что все ей становилось безразлично. Но она еще внушала себе: это трусость — терять надежду. «Буду бороться, бороться, пока еще могу думать… еще думать… могу… отец… мать… да, да… думать…»
— Стоун-хорн! — вдруг крикнула она.
Он был не единственный, кто мог знать, куда она поехала, но он был единственный, от кого она могла ждать, что он… что он, может быть… последует за ней… и что он выдержит бурю…
— Стоун-хорн!
Буря унесла ее крик. Но тут и в самом деле явился тот, кого она звала.
Его руки схватили ее, словно ребенка, и она ощутила человеческое тело, как саму жизнь. Она живет! Он отнес ее куда-то в сторону, она не знала, далеко ли и куда, но она была так надежно укрыта, что перестала думать и никакого чувства больше уже каким-либо словом выразить бы не могла.
Буйство непогоды, кажется, утихало. Она, конечно, была в боковой долине, — это ей скорее подсказал инстинкт, чем сознание. Голова у нее запрокинулась назад, ей нашлась какая-то опора, и девушка заснула.
Когда она проснулась, то сперва не могла понять, где она, но у нее было все же достаточно такта, чтобы не нарушать спокойствия вопросами. Ее веки открылись лишь наполовину, и она не ощущала света, но не воспринимала и непроглядной тьмы. В последнем тумане слегка поблескивала звездочка, шумела утекающая вода, ветер поглаживал травы, которые до того терзал. Она улыбнулась, потому что почувствовала, что ее голова лежит на плече человека. Она повернула к нему лицо и все еще не произнесла ни слова. Но она чувствовала, что снова живет, что она не умерла, не захлебнулась в грязной воде.
Когда он привлек ее к себе — медленно, осторожно, потом решительно обнял со всей его силой, она поняла: исполняется то, что она втайне предчувствовала, что она с робостью лелеяла в мечтах, и первая страсть ее юного тела и юной души слилась с глубокой страстью мужчины, стала для нее болью блаженства.
— Инеа-хе-юкан, — произнесла она тихо, отчетливо, благоговейно, когда, лежа на мокрой траве, снова увидела месяц и звезды.
Глаза ее вопрошали, но она знала все, что с этим связано, она внутренне решилась. Она могла ждать: блаженство не знает времени.
Только теперь она заметила, что на нет никакой одежды, только по старому индейскому обычаю кожаная набедренная повязка, на поясе — стилет, на ремне через плечо — два пистолета. Неподалеку паслась лошадь, которая была такая же мокрая, как оба первозданных человека в первобытной прерии. Квини улыбнулась, и на его лице она тоже различила улыбку, какой еще никогда у него не видела: ласковую, задумчивую и безо всякой насмешки.
— Знаешь что? — сказала она. — У меня есть маленький кактус… подобрала там, где ты меня в первый раз взял на руки. Мне было двенадцать лет, а тебе — шестнадцать… и ты еще остался на второй год. Присягу флагу ты всегда отвечал с ошибками, а мистеру Тикоку ты вообще не хотел ничего отвечать.
— В нем было так же мало человеческого, как в козле от моей лошади.
— И ты отколотил его, того другого, я думаю, так, что клочья летели. Это было ранним летом, как сейчас, и начинали цвести белые розы. Растаял снег, поднялась вода. Ты меня спросил, не хочу ли я стать твоей невестой… а я не знала, что это такое… Тогда ты ушел, но ты сказал, что ты еще, пожалуй, вернешься…
Он не нашел, что ответить на это.
— Ты назвала меня по имени, — сказал он. — Ты первая, кто меня так назвал с тех пор, как умерла моя мать. — Он опять привлек ее к себе, и она не хотела ничего иного в жизни, как быть Тачиной, женой Инеа-хеюкана и матерью его детей.
Ветер совсем стих, ярко сияли звезды, светил месяц.
— Ну, довольно тебе этой идиллии, шеф, хватит, теперь наша очередь… — раздался в тишине голос, и такой отвратительный, что Тачина скорчилась, будто ей нож воткнули в кишки.
Стоунхорн вскочил быстрее, чем могла ожидать Тачина. Он ударил парня ребром ладони по горлу так, что тот молча свалился. В левой у Стоунхорна уже был стилет. Он перебросил его теперь в правую, но второй молодчик был не столь смел, чтобы принять вызов, и ударился в бегство. Стоунхорн бросил ему в спину стилет, тот рухнул. Стоунхорн выхватил пистолет. Однако еще не стрелял. Когда же с другой стороны прогремел выстрел, он уже лежал в траве, и пуля просвистела над ним.
Он на миг поднялся и выстрелил. Ответ пришел слева и справа: должно быть, не менее трех бандитов взяли его на мушку, а может быть, и четверо. Он с пистолетами в обеих руках занял место в новом укрытии. Тачина больше не видела его. Она тихо сидела в траве и прислушивалась; ее глаза были устремлены на лошадь, где у Стоунхорна, возможно, было еще другое оружие и на которой он мог в конце концов ускакать. Между холмами завязалась перестрелка. Не слышалось больше ни слова, ни крика. Схватка шла не на жизнь, а на смерть, ожесточенная, с особой ненавистью. Бандиты против бандитов, на миг подумалось Тачине, но тут же она отбросила это, и лишь одна мысль владела ею: Стоунхорн!..
Дрожа в облепившей тело мокрой разорванной одежде, Тачина раскрыла свой перочинный нож. Если уж над ней попытаются надругаться, она будет защищаться, а если не сможет себя защитить, она этого не переживет.
Перестрелка на момент приостановилась. Потом раздался резкий свист — это был сигнал врагов Стоунхорна. Кто-то взвизгнул:
— Свинья! Предатель!
В ответ прозвучал выстрел.
И снова поднялась стрельба. Стоунхорн отвечал неторопливо, экономно. По выкрикам и звукам выстрелов Тачина представила себе картину боя: очевидно, двое или трое держали его под постоянной угрозой, а кто-то пытался обойти и убить.
И в подтверждение ее мыслей у входа в небольшую ложбинку, где она сидела, появился человек. И хотя Тачина в ночи не могла видеть цвета его одежды, она тотчас поняла, что это был белый, в коричнево-красной рубашке, которого она видела в аэропорту Нью-Сити.
Когда перед ним оказалась Тачина, этому красно-клетчатому пришла в голову иная, более подлая, хотя и не такая уж хитрая, мысль:
— Хе! Стоунхорн, иди сюда! Эй, шляпа, у меня тут твоя голубка…
Тачина поняла, что она теперь должна послужить приманкой для своего мужа.
И она поднялась, чтобы действовать. Она не собиралась покоряться.
— Минутку, минутку! — в той же игривой тональности ответила она. — Сейчас я подам тебе на завтрак Рогатый Камень!
Но тот, видно, решил продолжить окружение и прошмыгнул мимо.
Тачина воткнула нож в землю и, чтобы помочь мужу, отважилась действовать иначе.
Словно рысь, она прыгнула «клетчатому» сзади на шею. Он, не ожидая такого, под ее весом и напором потерял равновесие и свалился на землю. Револьвер он выронил и не успел опомниться, как Квини завладела оружием, а обращаться с ним она научилась еще на ранчо отца. И как только бандит поднялся, она прицелилась:
— Руки вверх!
Тот не подчинился, она выстрелила. Он упал.
И тут, откуда только это взялось, у Тачины вырвался пронзительный победный клич ее предков.
Короткий похожий крик раздался в ответ. Значит, Стоунхорн жив и, кажется, ему удалось еще раз сменить свою позицию. Его противники на какой-то миг в недоумении замолчали, и снова продолжилась перестрелка.
Наконец все стихло. Потом в тишине послышался негромкий свист. Он был не резок, даже мелодичен. Лошадь зашевелилась, помчалась галопом, наверняка к своему хозяину.
Инеа-хе-юкана в эту ночь Тачина больше не видела. Тишина стояла над размытой дорогой, распластанной травой, сломанными деревьями, ручьями с глинистой водой… и над убитыми.
Тачина размышляла с тем холодным расчетом, с каким она обычно размечала помещение для картин. Если страсть — лицо интуиции, ее проявление, то с этим все в порядке.
Стоунхорн ускакал прочь. Он не сказал ей больше ни слова, — может быть, ничего больше сказать и не мог, если он кого-нибудь еще преследовал. Но она его жена, и, значит, он может быть уверен, что она с достаточной решимостью будет соответственно действовать. Тачина могла бы попытаться посмотреть убитых, но это ей просто не пришло в голову.
В ненастную ночь бандиты замышляли чудовищное преступление, и были за это наказаны смертью. Это казалось ей совершенно простым и ясным, и то, что произошло здесь, никого никак не касается, кроме как Инеа-хе-юкана и ее — Тачины. Надо только радоваться, что в этом деле ничего больше не надо расследовать, и можно легко вздохнуть, что такие бандиты больше никому не угрожают.
Тачина выбросила револьвер; насколько смогла, привела в порядок мокрую порванную одежду и поднялась на холм, стараясь оставлять поменьше следов своими мокасинами. Ей надо было вернуться к автомобилю, посмотреть, что с ним.
Она нашла машину. Вода уже сошла. Ей удалось достать пакет с мясом и ржаным хлебом, с некоторым трудом наконец удалось извлечь и чемоданчик. Она уложила пакет в чемодан и отправилась пешком на ранчо отца. На небе светила утренняя звезда — Венера, и Тачина восприняла это как добрый знак. От переутомления она ничего больше не чувствовала. Она только шла быстро и терпеливо. Пешком было двигаться легче, чем на автомобиле. Но Стоунхорн на своей лошади, конечно, быстрее. Великолепная у него лошадь, это Тачина тоже поняла ночью.
Муж ее любит. Ничего другого ей и не надо.
ЧЕРНЫЕ ЗЕРНА ДАЮТ ВСХОДЫ
Две маленькие индейские девочки и их брат, которому уже было три года, стояли на пригорке и смотрели в сторону, откуда должна была приехать их старшая сестра Квини — Тачина… если она наконец приедет. Младшие сестры и брат уже накануне вечером проявляли гораздо большее нетерпение, чем отец, мать и бабушка.
Отец поправлял поврежденную бурей крышу на своем бревенчатом доме. Мать подготавливала все, чтобы привести в порядок навес из сосновых ветвей, служивший защитой рабочего места ранчеро от солнца, ветра и дождя. Она бросила взгляд на размытые овощные грядки. Их занесло грязью. А вот обломки автомобиля, приготовленные для разборки, выдержали штормовую ночь.
Отличный гнедой пасся на мокрой траве, подергивал шкурой, чесался. Солнце снова пригревало. На дороге, которая вела от прерии к дому, все еще не просохли лужи и ручейки. Нужно было еще несколько часов, чтобы она стала проезжей для автомобиля. Но дети на пригорке весело закричали, что появилась Квини.
Родители переглянулись. В эту пору они ее не ждали. Вышла из маленького домика бабушка; в руках у нее была кожа, которую она собиралась вышить на старинный манер и продать в музей в Нью-Сити.
Когда Квини, без автомобиля, в мокрой разорванной одежде, но с чемоданчиком в руках, появилась перед родителями, она сознавала, что ее приход должен вызвать некоторое недоумение. Однако родители и бабушка не ахали и не задавали вопросов, и только по их широко раскрытым глазам можно было понять, что они догадывались о каком-то неожиданном происшествии. Мелюзга уже повисла у нее на руках, а маленький брат успел пропищать:
— А где же машина?
Когда, таким образом, состоялась встреча, Квини открыла чемоданчик и дала матери мясо — подарок, на радость всей семье, — надела сухие вещи матери и принялась за кусок мокрого черного хлеба.
— Нам надо сейчас же посмотреть машину, — сказала она при этом отцу, который вошел с ними в дом. — Буря снесла меня с дороги, и машина лежит на дне ложбины.
— Значит, Генри у машины, — заметил отец, не спрашивая и не утверждая, ведь это казалось ему само собой разумеющимся.
Квини попыталась скрыть свое смущение:
— А Генри… Генри заболел… я оставила его у Элка в Нью-Сити.
Элк считался человеком, достойным доверия. Родители ничего больше не сказали, но мать заволновалась, что не осталось незамеченным Квини. Ведь если Генри так заболел, что его даже нельзя было привезти, значит, ему, наверное, очень плохо?
Отец собрал кое-какой инструмент и отправился с Квини в путь. И в пятьдесят походка у него была легкая, и Квини едва успевала за ним. Высоко в небе парили два коршуна. Она-то уж знала, что привлекло этих птиц.
Квини пришлось как следует помочь отцу, когда он ставил машину на колеса. Машина лежала на склоне, уже немного наклоненная, и это облегчило задачу: они вдвоем справились с этим делом. Потом он открыл капот, чтобы все побыстрее обсохло, проверил там кое-что и как бы между прочим спросил:
— Что с Генри?
— Он напился.
Отец взглянул на нее быстро, чуть ли не испуганно, но ничего не сказал. Он занялся с проводом аккумулятора, который опять еле держался.
Отец поправлял поврежденную бурей крышу на своем бревенчатом доме. Мать подготавливала все, чтобы привести в порядок навес из сосновых ветвей, служивший защитой рабочего места ранчеро от солнца, ветра и дождя. Она бросила взгляд на размытые овощные грядки. Их занесло грязью. А вот обломки автомобиля, приготовленные для разборки, выдержали штормовую ночь.
Отличный гнедой пасся на мокрой траве, подергивал шкурой, чесался. Солнце снова пригревало. На дороге, которая вела от прерии к дому, все еще не просохли лужи и ручейки. Нужно было еще несколько часов, чтобы она стала проезжей для автомобиля. Но дети на пригорке весело закричали, что появилась Квини.
Родители переглянулись. В эту пору они ее не ждали. Вышла из маленького домика бабушка; в руках у нее была кожа, которую она собиралась вышить на старинный манер и продать в музей в Нью-Сити.
Когда Квини, без автомобиля, в мокрой разорванной одежде, но с чемоданчиком в руках, появилась перед родителями, она сознавала, что ее приход должен вызвать некоторое недоумение. Однако родители и бабушка не ахали и не задавали вопросов, и только по их широко раскрытым глазам можно было понять, что они догадывались о каком-то неожиданном происшествии. Мелюзга уже повисла у нее на руках, а маленький брат успел пропищать:
— А где же машина?
Когда, таким образом, состоялась встреча, Квини открыла чемоданчик и дала матери мясо — подарок, на радость всей семье, — надела сухие вещи матери и принялась за кусок мокрого черного хлеба.
— Нам надо сейчас же посмотреть машину, — сказала она при этом отцу, который вошел с ними в дом. — Буря снесла меня с дороги, и машина лежит на дне ложбины.
— Значит, Генри у машины, — заметил отец, не спрашивая и не утверждая, ведь это казалось ему само собой разумеющимся.
Квини попыталась скрыть свое смущение:
— А Генри… Генри заболел… я оставила его у Элка в Нью-Сити.
Элк считался человеком, достойным доверия. Родители ничего больше не сказали, но мать заволновалась, что не осталось незамеченным Квини. Ведь если Генри так заболел, что его даже нельзя было привезти, значит, ему, наверное, очень плохо?
Отец собрал кое-какой инструмент и отправился с Квини в путь. И в пятьдесят походка у него была легкая, и Квини едва успевала за ним. Высоко в небе парили два коршуна. Она-то уж знала, что привлекло этих птиц.
Квини пришлось как следует помочь отцу, когда он ставил машину на колеса. Машина лежала на склоне, уже немного наклоненная, и это облегчило задачу: они вдвоем справились с этим делом. Потом он открыл капот, чтобы все побыстрее обсохло, проверил там кое-что и как бы между прочим спросил:
— Что с Генри?
— Он напился.
Отец взглянул на нее быстро, чуть ли не испуганно, но ничего не сказал. Он занялся с проводом аккумулятора, который опять еле держался.