Вересень Мария. Ведьмин Лог

   – Хоронясь надо, – проникновенно, с душою, добавил Селуян.
   – И не только от воров, – вдруг подал голос Митруха и, обведя всех предостерегающим взглядом, добавил: – Чучелка тоже не спит.
   – Тьфу на тебя! – шмякнул ему по макушке боярин, а Илиодор искренне захохотал.
   И после этого хохота все как-то перестали бояться. Мытный поднялся и, приложив руку к груди, произнес:
   – Князь, я очень вас прошу, составьте мне компанию. Не получается у меня так лихо с покойниками, как у вас. Я их страсть как боюсь с детства…
   Было видно, что он еще что-то хочет присовокупить, но никак не может вспомнить имя князя.
   Илиодору идти не хотелось, но, посмотрев в просящие глаза боярина, видно, вспомнил, что тот обещал ему полковую казну на разграбление. Нехотя проворчал:
   – Болото… Что можно делать на болоте ночью?
   – Знамо дело, клад прятать, – с готовностью подсказал Митруха.
   Илиодор встрепенулся, глянув на мальца с заинтересованностью, и уже бодро распахнул объятия Мытному:
   – Да в самом деле, Адриан Якимович, что я вам, не друг? Неужто думали, что я вас одного вот так и брошу? А кстати где тут можно раздобыть лопату?

ГЛАВА 6

   Признаться, меньше всего я ожидала, что на болото и кошку прихватят. Илиодор сгреб меня за шкирку со стола, и я даже не успела цапнуть его за руку. Только возмущенно зашипела. Вот ведь скупердяй, ни одной ценной вещи просто так не бросит. Я попыталась было выпасть из-под полы, но куртку он безжалостно затянул поясом, еще и пальцем погрозил:
   – Муська, не рычи, а то начну кормить сырыми мышами!
   Я онемела, чуть не вякнув: «Да ты меня вообще в жизни один раз кормил!» Но не успела, потому что Илиодор долго со мной разговаривать не собирался и застегнулся под горло. Пришлось расслабиться и попытаться получить кошачье удовольствие. И поняла, что не так уж и плохо. Слева прохладное сукно, почему-то пахло табаком и чем-то знойно-южным, в щелку меж пуговиц задувал свежий ветерок, зато справа, будоража мысли, навевало теплом от крепкого мужского тела. Мне стало интересно: а какой он на ощупь? И я запустила в него когти. Bay! Какой мужчина!
   Илиодор подпрыгнул, попытавшись сквозь одежду выдрать мои коготки и шипя:
   – Муська, прекрати!
   Я чуть не завыла, чувствуя, что мне еще больше хочется его покогтить, и, не удержавшись, еще пару раз с урчанием впилась в его бока.
   – У-у! – взрычал неготовый к моим ласкам хозяин, начав хлопать себя по животу и спешно обрывая пуговицы. Я вывалилась, довольная как черт, но все равно сделала вид, что задыхаюсь.
   Мы уже были за окраиной. Селуян с Серьгой летели впереди, словно волки; хоть и ночь была, и фонарей не взяли, чтобы Васька не вспугнуть. Уланский командир шагал широко и целеустремленно, на нем была форменная кираса с гербовыми северскими медведями и блестящий шлем с конским хвостом. Палаш он придерживал левой рукой, а в правой держал реквизированную у стрельцов пищаль. Мытный ограничился своей саблей и зачем-то взял на кухне связку чеснока, который и лущил, воняя и задерживая всех. И только лишь Илиодора гнал азарт наживы, он что-то мурлыкал, натачивая по дороге лопату. От этих мерных, леденящих Душу «вжик-вжик!» нервно приседал молодой боярин и морщилась я.
   – А вам не кажется, что это чересчур? – косился на лопату Мытный. – Как-то неблагородно это – идти с лопатой… Хоть и на вора… Я понимаю, что вы ни черта не боитесь, но…
   – Ах, успокойтесь, друг, – приобнимал его за плечи златоградец, и его широкая улыбка пугала Мытного больше рассказа о покойниках.
   Мне чертовски хотелось встать на две ноги и размять спину. Кто сказал, что у четвероногих спина не болит? Плюньте ему в глазки! Пантерий, увязавшийся за нами, не унимался, сыпал историями и байками, а также поучительными примерами. И вообще вел себя так, словно заманивал в какую-то ловушку. И что пугало – мне было совершенно непонятно: – кто здесь жертва.
 
   Илиодор шел и, сам того не замечая, насвистывал. Лопата попалась справная, попутчики – забавные, и вообще все складывалось так преинтересно, что он невольно последние дни ловил себя на мысли, что в жизни так не бывает. Еще дома, мальцом, сидя подле маменьки, он любил слушать всякие любопытные сказки. И чем больше хотели им придать достоверности рассказчики, тем чаще поминали, что произошло это воистину в Северске. Так что сызмальства казалось ему это государство обиталищем древних колдунов, разбойников и драконов. Жизнь мотала его по свету, но, проснувшись месяц назад, он твердо для себя решил – пора! И, выйдя во двор, поинтересовался у престарелого ключника:
   – А скажи-ка, дядька Спиридон, есть ли где еще в мире настоящее колдовство? – про себя загадав: если скажет – в Северске, то еду!
   Дядька постоял, щурясь на солнце, и, хмыкнув, уверенно заявил:
   – Есть-то оно есть… Только я б в такие места и за сто кладней не сунулся.
   – А за тыщу? – поддразнил его Илиодор.
   – Ну-у, за тыщу! – Ключник гордо расправил плечи. – За тыщу, Илька, я и черту рога обломаю!
   И вот теперь шагал Илиодор по высокой болотной траве, чувствуя, как под ногами сонно покачивается земля, и сам себе удивлялся. Рассказали б ему раньше о покойницах, что ходят в гости, о кошках, играющих в карты, о разбойных кладах и ведьмах, имеющих чуть ли не собственное государство, в которое без сотни кавалеристов власть имеющий дворянин и сунуться не может, – он бы почел такую историю за сказку. Да что сказку! Он и сам себе-то не очень верил. Да не спит ли? За пазухой тихо урчала ворованная храмовая кошка, от которой, вопреки ожиданию, пахло не по-кошачьи – медом и мятой. Уланский командир в ночной их вылазке старался держаться ближе к Мытному, наверно на случай, если тот совсем растеряет ум и ринется куда-нибудь в болотину. Сам же Мытный как зачарованный слушал и слушал соловьем заливающегося Митруху.
   – Сама-то она, Баська, из западных дворян, которые себя панами величают, – стало быть, панночка. Отец у нее богатый был, родовитый, спесивый. Панночка – она девка хорошая была, добрая, ну и собой ничего. Только влюбилась в нищеброда. По крови-то он был, конечно, панский, да только от панства его остались лишь сабля да шапка. Понятно, что из его сватовства вышло. Слезы да ругань. Баська кричит: «Повешусь!» Отец кричит: «Прокляну!» – но видит, что дело плохо, и пошел не хитрость. Ладно, говорит, коль такая беда и ветер у тебя в карманах свистит, даю тебе сроку три года. За морем вон война за войной, лихие да отчаянные в день богатеют. Коль любишь Баську, без денег назад не вернешься.
   Под ногами хлюпало и чавкало, иногда, с противным всхлипом, разражалась вонючим газом стоячая жижа или нервно вскрикивал в самое ухо филин. Илиодор крутил головой, пытаясь вспомнить: бывают ли на болотах летучие мыши? Потому что в ночном небе постоянно что-то неслышно металось, ускользая от глаза, зато синюшные болотные огоньки, напротив, назойливо выставляли себе напоказ. От воды поднимался туман, и Илиодору постоянно казалось, что кто-то манит его в этой зыбкой дымке, покачивая голубым фонариком. Но этих манильщиков он уже не боялся, насмотревшись на привидений и на бродящих по городу покойников, гораздо серьезнее относясь к тем серым теням, которые, стараясь быть незамеченными, перебегали от куста к кусту за спиной, не попадаясь на глаза, если резко обернуться.
   – Много ль здесь у вас волков? – поинтересовался он, перебивая рассказ Митрухи.
   – Волков? – удивился парень, растерянно оглядывая округу. – Ну есть немного. Хотя, конечно, оборотней больше. Опять же упыри всякие, еретницы, ночницы, болотницы… Хотя если захотеть, то можно и волка найти – обычное дело. Кабы не было волков – на кого бы все валили-то?
   Улан только крякнул от его простодушия. А кошка завозилась за пазухой, высунулась и стала внимательно озираться, водя усатой мордой из стороны в сторону, словно выслеживала в траве мышь.
   – Чуешь что? – спросил Илиодор.
   Странное животное посмотрело на него, прищурив один зеленый глаз, а Митруха внес предложение:
   – Может, она писать хочет? Ты ее опусти на травку, чай не сбежит ночью, – и добавил почему-то с нажимом, глядя кошке в глаза: – Чай, не дура.
   Кошка фыркнула и пошла по траве, высоко поднимая лапы, причем сразу и целенаправленно в самую темень.
   – Так о чем это я? А! – Митруха присел на корягу, которая, хлюпнув, сразу ушла до половины в обманчивую болотную землю. – Год прошел, другой, третий. Вот и сроку конец. День последний миновал. Баська плачет, в окошко смотрит; отец радуется, спать лег, дурачина. Вдруг, за час до полуночи, бубенцы, кони идут наметом, за возничего пропавший нищеброд. Одет богато, смеется, коней горячит. Подлетел к самому окну, хвать Баську – и в сани! В губы целует и говорит, мол, выполнил я тяти твоего условие, богат я нынче безмерно и хоромы у меня каменные! Дурочка радуется, не замечает, что у жениха губы как лед, что кони следов не оставляют, что в доме никто не проснулся. Поедешь ли со мной? А она кивает, радуется девка, что с нее возьмешь. Глазом моргнуть не успела, как дом родной пропал, а вокруг места страшные, незнакомые. Вот как к склепу он ее подвел, тут-то она все и поняла. Уж неведомо, где и как он себе богатство добыл, но ничего из добытого дружки его себе не взяли. Выстроили ему каменную хоромину и со всем золотом его в ней и похоронили. Вот сколько всего у меня, говорит женишок и в спинку к могилке подталкивает. Баська в ямину лезть не хочет, как же, говорит, я вперед тебя? Ну, жених чиниться не стал – первым прыгнул, руки протягивает, а она деру. Закричал он дико и страшно, болото под ней разошлось, Баська и утопла.
   Илиодор хмыкнул, дивясь тому, как Митруха умеет нагнать жути простыми словами, а кошка будто этого хмыканья и ждала. Взвыла из темноты так, словно ее заживо жрать начали. Илиодор вскочил, замахиваясь лопатой, но, увидев во тьме что-то еще более жуткое, черное и раскоряченное, почувствовал, как ноги к земле примерзают. Глаза чудища сверкнули на миг бешеным огнем, кошка утробно взрычала, будто собиралась вступить в единоборство, и тут же замолчала, словно ей захлопнули рот. Не чувствуя себя, Илиодор кинулся вперед, замахиваясь лопатой, нарождающийся месяц зловеще отразился в заточенной кромке. В следующий миг его пнули в грудь, и он вылетел на полянку.
   Митруха вскочил со своей коряги и истерично завопил фальцетом:
   – Тикаем!!!
   И все рванули кто куда. И только Илиодор с упорством барана бросился вслед чудищу, вопя:
   – Отдай кошку! – и наяривая его по спине череном.
   Так любовно холимая и аж за два кладня купленная лопата попросту слетела с деревяшки и булькнула в воду бесследно. Кто ж знал, что ее гвоздями прибивать надо!
   Илиодор еще два раза получил от чудища по голове, упал, вскочил, крутнулся, чувствуя, как земля плавно покачивается вокруг него, и понял, что мало того что не видит ни зги, дак еще и понятия не имеет, как выбираться.
   – Вот, ничего себе сходил за кладом! – рассмеялся он истерично и сел последними приличными штанами в жижу.
 
   Я выла и билась, как баньши, чуящая беду, пока не догадалась перекинуться человеком. Кинулась вперед, выставив пальцы, и тут же замерла с оханьем. В спину стрельнуло так, что я на миг испугалась, что останусь на этом болоте этакой корягой. Но нет, отошло. Ночная болотная тьма ухала и хохотала. Мои чуткие уши улавливали и самодовольный грудной смех Маргоши, и подлое подхихикивание Ланки, и разномастные смешки еще десятка ведьм из числа тех, которые, благодаря нам, ушли от узаконенной расправы в Малгороде. И только Митяй ужимался, стараясь сделаться меньше себя, баюкая ладонью оцарапанное ухо.
   – Ох и горазда же ты глотку драть! – выступила из темноты наша Марта.
   Я, забыв про все на свете, кинулась ей на шею.
   – Бабуля!
   – Кому бабуля, а кому и госпожа магистерша, – с фальшивой строгостью похлопала меня по попе бабушка и, чуя, что сейчас начнет улыбаться так же по-дурацки, как и я, отстранила, сетуя: – Ну вот, всю кофту обслюнявила! А это что такое склизкое? Сопли, что ли?
   – Бабуля, мы тебя потеряли!
   – Я и вижу, – хмыкнула она, – оставила вас на два дня, так теперь год расхлебывать будем, чего вы здесь наворочали.
   – Да? – обиженно хлюпнула я носом, чувствуя, как глаза против воли становятся мокрыми. – А зачем ты сказала, что если с тобою чего, то что мы все…
   – Потому что сколопендра она бездушная и решила вас экстремально к самостоятельности приучать, – подала голос невидимая в темноте Августа.
   – Тетя Августа! – радостно заблажила я, кинулась к ней через поляну, споткнулась и шмякнулась, изгваздавшись с головы до ног.
   – А зрением ночным, – печально констатировала ведьма, – брезгуем, да? – И хряпнула меня по спине клюкой.
   В глазах, как ни странно, сразу прояснилось. Во всяком случае, Васька, втихомолку посматривающего на меня поверх голов Маргоши и Рогнеды, я увидала.
   – Ой, – спохватилась я, – а мы, кажется, только что Мытного потеряли.
   – Все по плану, – успокоила меня бабуля. – Ждала я, понимаешь ли, ждала, пока вы чего-нибудь путное придумаете, но от вас, окромя стягивания все новых войск, ничего не дождешься. Так я уж теперь решила сама. Старая, несчастная, замученная женщина. Все на моих плечах, – и покосилась – не пожалеет ли кто?
   Мы с Ланкой предпочли рот не раскрывать. Августа же, конечно, не удержалась:
   – Как же, замученная! Так визжала, что все по-енному будет! Чуть ухи не полопались.
   – А ты вообще молчи, мятежница, – огрызнулась на нее бабуля. Уперев руки в боки, самодовольно оглядела свое воинство и осталась недовольна Митяем: – Чего скукожился?
   Он опасливо покосился на меня, жалуясь:
   – А чего она дерется?
   – Ты зачем людей пугаешь, орясина? Зачем златоградца пинал? Ему же больно! – завелась я.
   – Что показательно, когда меня били… – вякнул под руку Сашко.
   Я впилась в него уничтожающим взглядом:
   – А ты уже ожил, бледный юноша с улыбкой вурдалака?
   Сашко состряпал на лице гримасу презрительного превосходства, заявив:
   – У каждого бывает мгновение слабости, но я свою слабость переборол, вот! – И он для вящей убедительности приобнял Зюкочку, макушкой упершись ей как раз в подмышку.
   Зюка улыбнулась, глядя на него так же, как дети смотрят на нечаянно упавшего в ведро мыша.
   Бабушка смотрела на все это молча, насмешливо щуря один глаз и кривя губы в ухмылке, пока ей не надоело. Терпение у нее было тонким, словно волосок. Она еще дала мне время прийти в себя, но уж ждать, пока я тут насобачусь со всеми, явно не собиралась.
   – Закончили? – сварливо поинтересовалась она, и всем сразу стало понятно, что закончили. – Ну а теперь рысью марш, марш, кони мои, – она глянула на Маргошу, – залетные. А то там Пантерий порвется от натуги тащить этого павлина боярского по болотам.
   Мы рысью припустили за бабушкой, а я, осторожно дернув Ланку за рукав, полюбопытствовала:
   – А не скажет ли мне старшая сестрица, чего мы замышляем?
   – А ты меньше бы тискалась со всякими мужиками.
   Я раскрыла рот, но от возмущения из него вылетел только невнятный писк. Ланка не замедлила язвительно заметить:
   – О! Ты похожа на летучую мышь, которая сейчас меня обматерит.
   Этого прощать было уже никак нельзя, и я решила ее втихую потаскать за косы, прыгнула и шаге на третьем вдруг осознала, что пробую бежать по вязкой, но не держащей людей болотной жиже. Ухнула по пояс, а бабуля из темноты еще и недовольно цыкнула:
   – Ну вы когда-нибудь наиграетесь, жабы-переростки? – И тут же обо мне забыв, поинтересовалась: – Есть тут хоть какие-нибудь завалящие мужичонки? Или прикажете мне самой с этой глыбиной корячиться?
   Ланка, за косу которой я таки успела ухватиться, что делает ей честь – не завизжала, а предупредила зловеще:
   – Слушай, Маришка, ты уж решайся – или топи меня к лешакам, или кончай космы рвать!
   – Меня засасывает, – тем же шепотом оповестила я.
   – А что ты хочешь, любовь – такое чувство!
   – В болото, бестолочь! – И я ухватилась за подол ее платья.
   Ланка тут же забеспокоилась и начала меня тянуть как могла, при этом приговаривая:
   – Ты смотри… ты это… ты если щас сапожки в тине оставишь, то лучше не вылезай! Ты мне их обещала поносить дать.
   – Бесчувственная ты, – кряхтела я натужно, а она возмущенно фыркала:
   – Я бесчувственная? Да ты знаешь, как я расстроюсь, если они утопнут!
   Платье я изгваздала до свинства, а сапожки едва успела поймать. Хорошие они раньше были. Сафьяновые с бисером… Выплеснув из них по полведра мерзкой жижи, я вручила их сестре:
   – На, носи, спасительница.
   Она скривилась, отталкивая мой дар.
   – Ты ноги-то хоть моешь? Нет, ну правда, чего они так воняют? – И, по-матерински ласково заглянув в глаза, укорила: – Маришка, для девушки гигиена должна быть на первом месте.
   Я чуть ее не убила, но тут на болоте пронзительно скрежетнул-привзвизгнул камень, трущийся о камень. Я вскинула голову и почувствовала себя словно в дурном сне.
   На чахлом островке, со всех сторон отрезанном от мира зыбкой топью, стояла пугающая жуткими каменными мордами домовина. Митяй с Васьком сдвигали ее крышку в сторону, а бабуля, как щедрый сеятель, посмеиваясь, швыряла золотые кладни прямо в жижу.
   – Если это не Чучелкина могилка, то я мальчик.
   – Ой, что-то мне нехорошо, – взялась за живот Ланка.
   – Наша бабушка – Чучелка, – севшим голосом закончила я.
   Услышав нас, бабуля залилась по-молодому звонко, и Васек, что ему не свойственно, тоже подхихикнул, а потом, резко повернувшись, зыркнул на нас по-сумасшедшему блестящими глазами, издав одним горлом сдавленный зловещий рык. Мы с Ланой заметили у него волчьи клыки и чуть не сиганули прочь, в родной бочажок.
   – От, – сказала бабушка, важно подняв палец, потом скосила глаза на домовину и добавила: – Вы бы хоть сенца туда бросили. Что ж мне, так на голом и лежать?
   – Не королевна, чай, – буркнула Августа.
   – Эх, кто пожалеет мои кости старые… – Марта перебросила ногу, явно намереваясь улечься в домовину. Августа еще что-то буркнула и, вынув из мешка дохлого мыша, отправила вслед бабуле:
   – На тебе, для аромату.
   Остальные хороводились вокруг, что-то прикидывая и оценивая, и вдруг насторожились. По тропинке, взмыленный и грязный, прибежал, утирая лицо шапкой, Сашко и выдохнул запаленно:
   – Идут.
   – Ну и задвигайте с богом, – велела Августа, но, услышав возмущенное гудение из каменного гроба, отмахнулась: – Да ладно, шутю я, шуток не понимают!
   Нас ухватили за руки и поволокли. На дальней стороне мы услышали истошный крик и плюханье, словно кто-то несся, не разбирая пути.
 
   «И вот, господа, спрашиваю я вас, что за место такое окаянное – Ведьмин Лог? Какие, к чертовой бабушке, вера и благочестие могут быть у человека, если он изо дня в день живет среди лютого колдовства! Деньги? Нет, батенька! Тут, я вам скажу, вы совсем не правы, нельзя с нечистью договоры заключать. Огнем ее жечь надо, эту нечисть, и в воде топить! Только где ж взять такую силищу, что ведьмам способна хребет сломать? Ведь что, например, есть армия? Это железная дисциплина: куда командир приказывает – туда солдаты и пойдут. А куда, спрашивается, они пойдут, если я сам в это время сижу в доме у деревенского старейшины и ни сном ни духом? А что, если этой самой армии прикажут Северск штурмовать? Ведь, пожалуй, что и захватят. Исполнят с очень даже большим рвением», – так рассуждал Адриан Якимович Мытный, проклиная стылую ночь и мерзостное болото, на котором ни приткнуться, ни присесть было негде. Устал он за эту неделю сверх всякой меры. Устал, запутался и от этого ходил как чумной. А сейчас, то ли от свежего воздуху, то ли от перепугу, в голове вроде бы как прояснилось. И это прояснение, пожалуй, пугало его поболее, чем странности, творившиеся с ним до сих пор. Ибо тем и кончаются жуткие сказки: «…Тут он понял все, да поздно было».
   Вот и Адриан Якимович понял, что живет он в Северске, где отродясь не было никакой власти, окромя темной и страшной – бесовской. А все эти княжества да стольные города – лишь одна видимость, личина, под которой прячет до времени свою мерзкую рожу глумливая нечисть. А ведь его Пречистая Дева трижды от Малгорода отводила! Вдруг оказывалось ни с того ни с сего, что он с егерями-то на Белые Столбы идет, то вовсе Златоградский тракт топчет. И ведь глазом моргнуть не успевали, как верст за тридцать оказывались от нужного своротка, и смотрели в спину неприязненно темные, закутанные в бесчисленные шали старухи да бабы с глазами неприятными, как гнойнички.
   Два новых охранника, ругаясь сквозь зубы, проверяли шестами тропу, уже, пожалуй, и при свете дня навряд ли Мытный сказал бы, в какую сторону идти. Тропа петляла пьяно, кидаясь слева направо, и каждый звук заставлял охотников за Васьковой головой вздрагивать, оттого что нормальных звуков на болоте просто не было. То стонал кто-то последним предсмертным стоном, то истерично хохотал, хлопая крыльями над головой.
   – Да что ж это тут живет попустительством божьим? – швырялся грязью в темноту Митруха – князев слуга. Он немного пометался, пытаясь найти златоградца, после того как, измученные бегом, они все попадали на лысом бугорке, чудом не погибнув среди зыбких топей. А вот теперь непрерывно, взахлеб Митруха что-то рассказывал. Очевидно, сам себя не помня от страха.
   – А вот еще был случай, но это было давненько и, слава Пречистой Деве, версты четыре отсюда. Не здесь, не здесь, – Митруха, как мельница, махал руками, – тама… Завелось гнездо вурдалачье, много, голов двадцать. Леший его знает откуда, край-то ведь у нас не вурдалачий! Упырей – тех, понятно, много – болото же. Топнут каждый год десятками, вот как пойдут по ягоду – так и топнут, как выпьют – так и топнут. А тут – вурдалаки! Один хутор сожрали, другой… Народ забеспокоился, взялись за топоры, знамо дело. Пришли в Лисий распадок, а там – мать честная, целая усадьба! Старшой вышел на крыльцо и, подбоченившись, важно так – чего, мол, вам, смерды? Хвать одного мужика за загривок, хвать другого и ну им горло грызть! Остальные насилу утекли.
   – А что вурдалаки? – против воли заинтересовался рассказом Адриан.
   – А леший его знает, – пожал плечами пацаненок, – вроде бы никого больше не жрут. Может, им старосты потихоньку кого таскают? А может, уж их ведьмы извели, они за свои болота цепко держатся. Вот взять, к примеру, Васька. Что он, от широкой души их из-под самого вашего носа увел? Не-э, барин, держат они его во как! – И он показал увесистый, весь в рыжих веснушках, кулачище.
   А Мытный с удивлением отметил, что вырастет паренек – тот еще будет великанище. Где его только князь взял? А что, царька держат – дак все может быть. И так ему стало тоскливо на душе, что он чуть волком не завыл.
   Да опередили. Выскочив из темноты на поросшую осокой кочку, вдруг взвыл пронзительно не то волчище, не то одичалый кобель, серый и кудлатый. Оба охранника сначала сделали вид, что оскользнулись, припав к земле, а когда зверь исчез, побросав жерди, предупредили:
   – Заворачивать надо.
   – Что ж так-то? – удивился Мытный, оглядываясь назад. Позади колыхалось и поблескивало зловеще голодное болото. Впереди же темные низкие тучи прятали все, но можно было надеяться на твердую землю под ногами.
   Мужики замялись. Тот, что старше и с разбитой мордой, хмурился, а младший, выследивший Васька, смотрел на него просительно, но потом не выдержал и, хлопнув шапкой оземь, выматерился.
   – Да неужто цепь золотую на шее не видели?
   – Ну, – неуверенно кивнул головой Мытный. Ему и впрямь показалось, что что-то сверкнуло в звериной шерсти.
   – Васька это цепь, – буркнул старший охранник. – Он все говорил, знак воровской отличительный. А какой к лешакам знак, если там волчьи морды на каждой пластине?
   – Оборотень он! – завыл Митруха и раззявил слюнявый рот. – Зачем я с вами пошел… – И басом заорал на все болото: – Маманя!!!
   Селуян отвесил ему леща, но хмуро согласился:
   – Это история такая, что вроде бы как никто не видел, но все знают, однако про то, что знают, молчат в тряпочку.
   Серьга послушно кивнул:
   – Потому что боятся.
   А Селуян продолжал:
   – У нас вообще последние лет тридцать дела те-омные творятся, непонятные.
   – Это Чучелка из гроба встала! – взвыл Митруха, заставив Мытного вздрогнуть.
   – Ну, про Чучелку я ничего не знаю, – проворчал Селуян, – а вот некая Фроська Подаренкова завелась точно. И такие она любит людям подарочки делать, – он замер, ища подходящее слово, но махнул рукой, – в общем, хоть в петлю лезь.
   Вся компания развернулась, чтобы идти назад, но сколько Серьга ни тыкал шестом вокруг – никакой тропы не было и в помине. Словно они так и шли до сих пор – по тине и ряске.
   – Вот я и говорю… – многозначительно молвил Селуян.
   Серьга растерянно оглянулся на всех, а Митруха, видимо с перепугу, завел очередную байку:
   – Сам-то Васька он из наших – малгородский, не то чтоб совсем сирота, но как-то так сложилось, что спроси любого – кто его родители – ни один не ответит. Всю жизнь один, трется среди людей, крутится. Что добыл, то и съел, что украл, то, считай, уже ему принадлежит. Ходил этаким вольным князем с самого детства, другими оборванцами-сорванцами верховодил. Сначала по мелочи крал, ну а как постарше стал, так дошло и до серьезного. Ему лет пятнадцать было, когда Малгородский голова вызвал его к себе и сказал: либо уматывай из города по-хорошему, либо тебя, Васек, в Шалунье с камнем на шее найдут. Он и отправился в Княжев Северский. Столица-то наша богата и беспринципна, там таким, как Васек, раздолье. Да и вор он был фартовый, озорной. Бывало, хозяева в доме, слуги из комнаты в комнату шастают, а он по сундукам шарит. Иной раз подчистую все из дому выносил. А то возьмут с дружками ведра и краски, вломятся в дом, хозяева которого в поместье, скажем, укатили, и давай управляющему «мышь за свинью продавать». Дескать, ремонт сказано сделать. Вынесут все, бардак разведут – и нету их. Или, скажем, ворвется к взяточнику или казнокраду в дом в егерской форме, ночью, и давай орать, уши ему выворачивать: попался, говорит, будет тебе нынче дыба! Люди с перепугу сами ему все отдавали и еще где зарыто рассказывали. А по столице потом гогот. В общем, удачливый он был вор. И везло ему, пока он к Якиму Мытному в дом не влез. Тут-то и началась чертовщина.