Страница:
– Да не бабахнет уж, – одновременно поднялись мы с сестрицей, взглядом пообещав друг другу припомнить это.
По части бабаханья опыт у нас был огромный: эта землянка была уже третьей у Рогнеды, первые две мы с Ланой за время нашей учебы успешно сровняли с землей. Ланка фыркнула, вздергивая нос; я нахмурилась, припоминая что-нибудь поядреней из бабкиного арсенала; штоф булькнул, словно перепивший пьяница; и Рогнеда с воплем:
– А-а! Чтоб вас!!! – рванула к дверям, широко раскинув руки и этими самыми руками нас сграбастывая.
Когда нас вынесло на улицу, прямо в гущу куриного собрания, что-то оживленно обсуждавшего прямо на пороге рогнединой землянки, сзади жахнуло волшебное варево, и нас накрыло сорванной шкурой, по которой пробарабанили тяжелые, гнусно воняющие капли. Пару курей прибило сразу, остальные с воплями разбежались.
– Что это было? – поинтересовалась я, не решаясь высунуть из-под тяжелой шкуры нос.
– Эксперимент, – прислушиваясь к творящемуся в доме, призналась Рогнеда. – Хотела, понимаешь, с новыми ингредиентами поработать. Откуда ж мне было знать, что вас черти именно сегодня приволокут!
– А когда же нам было приволакиваться, – кряхтя, стала выползать из-под шкуры Ланка, – если Маргоша вчера как кипятком ошпаренная по всему Логу бегала, вопя, что у нее снова пузо на глаза полезло. А бабаня – женщина суровая и решения на потом не откладывает.
Рогнеда сдвинула брови, и я поспешила ее утешить:
– Но бабахнуло-то здорово! И что важно, не в момент применения! – Я подняла вверх палец, хотя тут же спрятала его за спину, потому что уж больно много мы от бабани всяких жестов понахватались, что ни говори, а она у нас харизматичная старушка, ей невозможно не подражать. Пусть мы и клялись друг дружке, что не будем ей уподобляться, а то нас по первости и так дразнили «мартушками» и «мартятами». А те, кто знал, что она в паспорте имя подтерла, – еще и «Марфушками» или попросту «маленькими злыднями». А все равно нет-нет да и вылезет наружу что-нибудь бабушкино.
Рогнеда посмотрела на мой палец, хмыкнула и поднялась с земли этаким бирюковским богатырем в вонючей шкуре, фартуке, крагах и куриных перьях. Не удержалась и от того, чтобы беззлобно, но крайне обидно наподдать нам по мягкому месту.
– Ладно, валите отсюда до вечера, – и, хмыкнув, ворчливо добавила: – Ишь ты, будут они меня еще учить, чем мне мужу спину мазать.
Мы покорно отвалили. К тому же и народ стал сбегаться, чтобы посмотреть, чего это у шаманки рвануло. Ланка ворчала, почесывая пнутое место:
– Правду говорят, что все старухи – ведьмы, а все ведьмы – мужененавистницы.
Люди из-за заборов с интересом смотрели нам вслед, приезжие спрашивали местных, дескать, чего это? А те им отвечали:
– А вишь, коренные логовские ведьмы с шаманки нашей приехали дань собирать.
– Вот эти соплюшки?! – удивлялись приезжие, недоверчиво таращась на нас с Ланкой.
– Да этим «соплюшкам» лет по сто, наверное! Это они с утра морды снадобьем наштукатурили, а ты на них так глянь, ночью, – медведи со страху дохнут!
– Я все слышу! – рявкнула я, снова поднимая палец, а Ланка потянулась со стоном:
– Да ладно тебе людей пугать, щас разбегутся – где теплую кровь возьмем для омолаживания?
Любопытных как ветром сдуло, а я зубами вцепилась в проклятущий палец, успев, однако, услышать сквозь закрытые ставни:
– Ишь, какая злющая, сама себя грызет.
– Все, теперь ночь не усну, может, в кабак пойти, нажраться?
По опустевшей улице мы с Ланкой потопали к Августе, другой дурневской знаменитости, к которой тайком частенько ездили лечиться ну о-очень большие люди. Вот Августа, в отличие от Рогнеды, лицом была – ну вылитая кикимора, я уж не говорю про характер, и уж кто мог собачиться с нашей Мартой, дак это она. Знахарством Августа пренебрегала в принципе, жила только чарами, и другой такой ведьмы, по нашему с Ланкой убеждению, во всем свете не было! Она даже князей лечила, и потому все противоведьминские указы ей были по барабану. Бабулю из-за этого жаба душила, а Августа хохотала ей прямо в зеленые глазки. Правда, денежки в Ведьмин Круг присылала регулярно. Мы с Ланкой поначалу очень-очень хотели, чтобы она с бабушкой все-таки рассорилась, потому что Августа была убежденной сторонницей старой школы преподавания, когда все знания закладываются прямо в голову, отчего та трещит и пухнет, а любое недопонимание между учителем и учеником легко утрясается при помощи вымоченных в соленом отваре розог. Очень мы ее не любили первые два года, зато потом…
Августа сидела в резной беседке, выполненной неизвестным мастером в стиле эпохи Поречья, одетая ярко, но безвкусно, и вместо изысканного миренского вина, которое положено пить в таких беседках, дула из глиняной кружки вульгарное черное пиво.
– Привет богатеям! – повисли мы с Ланкой на кованой калитке.
– Да я уж слышу, что вы идете, – ухмыльнулась она, не вытаскивая носа из кружки, – опять Рогнеде всю землянку разворотили.
– Ой, да что там было разворачивать-то? – хмыкнула я, перепрыгивая через невысокий заборчик. Ланка предпочла войти как положено – через калитку. Прошлый раз они с Августой что-то не поделили, так сестрица на ограде половину платья оставила.
– Оборачиваться-то не разучились? – стрельнула глазами вдоль улицы тетка Августа.
– Что, вот так сразу? Ни здрасти, ни присаживайтесь? – плюхнулась я напротив, ногой выуживая из-под стола глиняную бутыль. – Кружки-то есть?
– Да не про вашу честь, – проворчала Августа, упорно полоща свой длинный нос в пиве и буравя взглядом сестру.
Лана шагала бодро, но каждый следующий шажок у нее получался короче предыдущего, в результате чего получалось что-то похожее на марш на месте. Глазами она рассеянно обшаривала дорожку из желтого кирпича, кустики, высаженные по линеечке, двухэтажную хоромину Августы с настоящими горгульями на крыше, только на саму хозяйку не желала смотреть. Августа тоже тихо посмеивалась в пиво, пока мне не надоело.
Я укоризненно поинтересовалась у сестры, долго ли она намерена изображать солдата на плацу. Лана немедленно выпучила козьи глаза:
– А что?
Я повернулась к Августе:
– Чего опять не поделили?
– Мы?! – удивилась ведьма, а Ланка тут же наябедничала:
– Она меня пороть обещала, если я снова в собаку обернусь. А я не виноватая, что у меня только эта страхолюдная псина получается!
Я осуждающе посмотрела на Августу, та презрительно фыркнула, едва не забрызгав меня пивом, уставшая маршировать Ланка обиженно вякнула:
– Да ну вас всех! – и для начала задрала руки, словно собираясь помолиться солнцу, а потом, хекнув, согнулась пополам, упершись лбом в землю.
– О! – оживилась Августа. – Смотри, сейчас оборачиваться будет.
С оборачиванием у Ланки было очень плохо. И я даже не знаю, в чем дело: в том, что она кувыркаться не умела или настрой у нее какой-то зверский, – но кроме огромной белой страхолюдной собаки у сестры мало что получалось. Крыса-переросток один раз получилась и еще нечто такое, что я две ночи икала от страха. Наверное, потому что кувыркалась она так же, как Брюха телегу тащила. Сначала с натужным сопением раскачивала свой зад, нервно осматривая взглядом то место, по которому должна прокатиться, после чего с отчаянным визгом поджимала руки и хряпалась на землю так, что пыль клубами поднималась.
– Раз! – подняла Августа палец после громкого падения Ланки на землю. Сопя от ненависти ко всему миру, Ланка поднялась на ноги и снова выполнила свой ритуал поклонения солнцу.
– Два! – разогнула другой палец Августа, а мне стало нехорошо, и я стала канючить:
– Может, не надо, мне плохо, она себе спину поломает.
– Сама поломает – сама вылечит, – отрезала суровая Августа, разгибая третий палец.
Ланка тоже пошла на принцип, снова вздымаясь из пыли, пошатываясь и кряхтя. А я вдруг подумала: хорошо, что девок в дружину не набирают, а то у некоторых такое упорство в крови, что, пока всех врагов не поубивают, не остановятся. А где ж для всего воинства Ланок врагов набрать? Чай, у соседних государств казна не бездонная.
– Девять, – промычала, тяжело ворочая налитыми кровью глазами, сестрица.
– Десять, – ехидно разогнула последний палец Августа, а я забеспокоилась:
– А она не сильно разбежалась? Сколько раз она собралась кувыркнуться? Того и гляди лбом в беседку врежется. Ей прямо от калитки надо было начинать.
– С соседней улицы ей надо было начать, – захихикала Августа, снова берясь за свое пиво.
Тут-то Ланка и закончила свои упражнения – на последнем кувырке, шумно и как-то даже хулиганисто ударившись лбом о резной столб. От удара ее отбросило назад, и я как-то не поняла – это считалось уже завершением двенадцатого кувырка или началом первого назад? Ведьмины чары тоже, видать, задумались, потому что целую минуту с сестрой не происходило ничего. Она полежала, раскинув руки, потом открыла глаза, поняла, что жива, здорова, не убилась, только опозорилась. Наконец, видимо решив, что пора кончать балаган, перевернулась на живот. Вот тут она с хлопком и потеряла человеческий облик.
– Тьфу ты! – плюнула в свое пиво Августа, а я ободряюще потрепала сестрицу за ухом.
Ланка стояла виноватая, стараясь спрятать лапу за лапу и стыдливо отворачивая морду. Какой-то прохожий охнул и уставился на неведомую зверюгу, а мне стало обидно за сестру, и я недолго думая велела:
– Куси его!
Ланка радостно рявкнула, так что даже Августа, раздумывавшая, стоит ли пить оплеванное пиво, выронила от неожиданности кружку. Сестра в три прыжка долетела до калитки и ударилась в нее грудью, да так, что прутья, заскрипев, выгнулись наружу. Понятно, что ее тут же бросило назад, и двенадцать положенных кувырков дались ей легко, я бы даже сказала, непринужденно, она в конце еще и проехала маленько на пузе задом наперед, отчего сарафан задрался, бесстыдно оголяя ножки.
– А-а! – заорал мужик с перепугу, Августа заржала, а я засвистела вслед, крича:
– Держи вора! Любимую собаку спер, отраду старой ведьмы!!!
Народ снова повыскакивал на улицу, но ничего, кроме явно ушибленной девки и улепетывающего мужика, не увидел. В конце улицы, наперерез убегающему, из ворот лениво вышел детина размером с волота, так же с ленцой выворотил дрын из забора и, не торопясь, шваркнул им мужика поперек, отчего последний разом повис на этом дрыне, словно постиранная тряпка. Любой, поживший в Дурневе, без труда узнал бы в волоте Митьку Кожемяку. Удивленно посмотрев на вора и не очень напрягаясь, Митька тряхнул дрыном, добренько попросив:
– Отдай собачку ведьме, мужик, а то я тебе что-нибудь плохое сделаю.
– Нету, – прохрипел мужик, показывая пустые руки, но детина этим не удовлетворился, тщательно обыскав его и вывернув карманы. После чего расстроенно повернулся к нам. – Нету собачки, Августа Игнатьевна.
– Ничего, Митенька, побегает и прибежит, – успокоила волота добрая ведьма, – она у меня неказистенькая, авось не сопрут.
– А из себя-то какая? – многоголосо заинтересовалась улица.
– А-а, беленькая, – рассеянно отозвалась Августа, – глазки зелененькие, росточку… – Она неуверенно поводила пальцами, изображая что-то среднее между кабаном и теленком.
– Ага, – сообразил народ и сыпанул по домам.
– А хорошо здесь у вас в Дурнево, – призналась все еще распластанная на земле Ланка, – тихо так, по-домашнему.
– А здесь всегда тихо, – уверила нас Августа, – когда вы приезжаете. Дураков нету по улицам шляться, когда настоящие логовские ведьмы здесь.
До вечера, когда бабка Марта объявит большой сбор всех дурневских ведьм, на котором официально заявит о будущем воцарении Маргоши в Гречине, оставалась еще куча времени и один непосещенный старый друг. Надо сказать, что при бабке мы последнее время были чем-то навроде миловидных девушек на побегушках, которые должны были оставлять у окружающих благоприятное мнение о ведьмах как о женщинах красивых, умных, с чувством юмора и тактом. Марта это дело подсмотрела в столице, у Великого Князя, который специально держал при себе пару молодых улыбчивых боярских детей, которые ничего не делали, а только разъезжали по округе да ходили по общественным собраниям, улыбаясь, задарма вином угощая и рассказывая, какой князь-батюшка замечательный человек. А еще при князе был боярин Дормидонт, степенный важный старец, – дак тот все больше по монастырям и академиям диспуты устраивал, и с большим успехом!
Мы с Ланкой сразу решили, что не будем делиться на умную и красивую. У нас этого добра у обеих навалом, вон как нас местные уважают, даже носа на улицу не кажут. А к последнему важному для нас человеку в Дурнево – предстоятелю храма Пречистой Девы отцу Архиносквену мы ходили по очереди, играя в камень, ножницы и бумагу.
Сегодня «Дормидонтом» выпало быть мне. Я присела, обхватив колени руками, и кувыркнулась пару раз через голову, повизгивая, когда под спину попадали острые камушки. И на четыре лапы встала кошкой пыльного цвета, с белой манишкой и умненькими зелененькими глазками.
– Ой, какая фря! – тут же засюсюкала моя сестрица.
Я вытянула вперед лапы, прогнула спину, потягиваясь, и стала тереться об ее сапожки, мурлыкая по-кошачьи:
– Фр-ря, фр-ря…
Голоса у нас с сестрой были один в один, и если бы кто глянул через забор, то решил бы, что Ланка – дурочка, сама с собой разговаривает. Этой схожестью глаз и голосов у меня, Ланки да и самой бабки та бесстыдно пользовалась в своих аферах, но мы ее не осуждали, а, напротив, со всем рвением молодости перенимали ее бесценный опыт.
– Ну все, – бойко приподнимаясь, подхватила меня на руки Ланка, заметив, что я в порыве кошачьего восторга принялась когтить ее замшевую обувку.
Я вскарабкалась ей на плечо и начала тереться шерстяным боком о ее щеки, зная, что она терпеть не может, когда ей щекочут уши. Ланка запрыгала молодой козочкой, визжа, но попробуйте-ка меня сбросить! Двадцать штук когтей – это вам не шутка!
Распрощавшись с Августой, мы отправились вдоль по улице к храму, который, как и положено божескому дому, стоял на горке. Вокруг храма, выпестованный многолетними стараниями прилежной паствы, шумел сад, и я на минутку пожалела, что мы уезжаем завтра, поскольку был он в пору цветения очень красив. Подпрыгнув на ходу, Ланка оборвала распускающуюся ветку черемухи. Она тут же растерла цветочки в ладонях, стараясь выдавить как можно больше терпкого аромата, а я, решив, что ни к чему такой милой кошечке сидеть на плече у верткого, прыгучего чудовища – Ланки, с силой оттолкнулась лапами и прыжками понеслась к храму, чувствуя, как хвост против воли от восторга встает дыбом. На пороге храма толпились старушки в платочках, которые попытались меня задержать, но я юркнула меж ног, нарочито обидно мазнув хвостом по крючковатым пальцам.
В храме не было прихожан, зато сразу чувствовалось, что у тощенького Архиносквена, виновато переступающего с ноги на ногу перед наглым рыжим типом, самоуверенно восседающим посреди храма на резной скамеечке, которую священник самолично заказал для немощных прихожан, неприятности.
– …Сей Архиносквен при помощи непотребного колдовства, в котором не раз был замечен селянами Гэ, My и Хе, – рыжий поднял на Архиносквена водянистые глаза, – это условные обозначения такие. Соблазнил жену дурневского головы, в документе отмеченного как Ду.
– Я, я не… – заикаясь, заблеял Архиносквен.
Тип зыркнул на него, требуя не перебивать. Одет он был ярко, я бы даже сказала – с вызовом. Поверх дорогого, золотом шитого кафтана был небрежно наброшен белый плащ златоградской инквизиции, а на груди висела бляха инспектора Разбойного приказа. Шляпа с пером, валяющаяся около ног, явно была снята с гвардейца Великокняжеской сотни, а вот точно такие, как у него, малиновые сапожки со шнуром были последним писком местной разбойничьей моды. Я уж не говорю про то, что на документе, который он зачитывал, вместо печати была тиснута фига. Одним словом, дядя развлекался, а у несчастного Архиносквена сердце готово было через пятки выскочить.
Все это я заметила на бегу, улепетывая от противной старушки-привратницы, которая, не сумев ухватить меня руками, попыталась достать клюкой. Через клюку я перепрыгнула, но дальше пол был такой гладкий, что я с разгона так и проехалась на когтях, ткнувшись мордой в подол Архиносквеновой рясы.
– Привет служителям Пречистой Девы, – муркнула я, «инквизитор» дико завизжал, выпучивая глаза, и, одним духом взлетая на лавку, завопил:
– Ведьмы, черти, колдуны!!! На помощь!!! – и сделал вид, что пытается выброситься в малюсенькое слуховое окошечко.
Я от неожиданности взлетела на голову предстоятеля, шипя и выгибаясь, а Архиносквен присел, в ужасе сдирая меня со своей войлочной шапки, после чего принялся гоняться за обезумевшим гостем, который метался туда-сюда, натыкаясь на стены и колонны, в страхе ища выход и не находя его. Вдвоем мы сумели загнать гостя в темный угол, и тот, скуля и барабаня ногами, пополз, вжимаясь в стену и всячески нас запугивая.
– Не подходите ко мне, не трогайте меня, – скулил он, – все знают, что я здесь, сожрете – отвечать будете! – при этом таращился на бледного как полотно Архиносквена, который протягивал к нему дрожащие руки и что-то лопотал.
Я скребла когтями мраморный пол, душераздирающе вопя:
– Мне-э, мя-асо!!! – пока не схлопотала в бок от в общем-то жалостливого старика. При этом с удивлением обнаружила, что деревянные подковки на башмаках – это тоже очень больно.
– Вы не так все поняли, – нервно ломал пальцы предстоятель. А рыжий рвал на груди рубаху, дурно вопя:
– Не дамся, заманили колдуны, а-а! Пропадай душа! – и ринулся на предстоятеля, занося свернутый трубочкой пасквиль, словно это был нож-свинокол.
Архиносквен с перепугу стукнул его сухим кулачком в лоб, тип охнул и, крутнувшись в воздухе так, словно его огрел молотом дурневский кузнец, с деревянным стуком упал на пол.
– Кого убили? – ворвалась жизнерадостная Ланка, выскальзывая из пальцев привратницы, и раскрыла рот, глядя на распластанного детину посреди храма, которого мы вдвоем пытались не то придушить, не то поднять. Мгновенно все сообразив, она захлопнула двери и, оказавшись рядом с Архиносквеном, успокоила его:
– Не волнуйтесь, щас мы его на куски разрубим и вынесем, а то, что не вынесем, – Маришка слопает.
– Не буду кости, – затрясла я головой.
– Вдвоем съедим, не пропадать же человеку из-за ерунды, – согласилась Ланка, и Архиносквен тихо съехал по колонне на пол, а рыжий гулко заржал, заставив дернуться огоньки лампадок перед образом Пречистой Девы. Тени пробежали по лицу богини, даже показалось, что она с недовольством смотрит на этакое безобразие в ее храме, верно угадав в рыжем черта.
– Бессовестные вы и бессердечные, – стонал Архиносквен уже в жилой половине храма.
Мы с Ланкой упорно вливали в него чай с мелиссой, но предстоятель все равно хватался за сердце и обвинял нас, припоминая такие проделки, о которых мы уже и думать забыли. Пантерий сидел напротив, иногда всхохатывая, но в основном занимался тем, что уплетал пироги, булочки, шаньги и пряники, испеченные добросердечными дурневскими хозяйками для одинокого и всеми любимого предстоятеля. У нас с сестрой только брови на лоб лезли от удивления: куда в него все влазит? Стоило черту перекинуться в человека, как на него всякий раз нападал дикий жор. При этом в котячьем виде он мог полдня кривиться над специально для него купленным за золотые кладни и доставленным с Поморского кусочком белорыбицы.
– Ведьмы вы, сущие ведьмы, – стонал, разминая впалую грудь, предстоятель. – Мне ж секретная бумага была, что пожалует инквизитор… тьфу, забыл его имя!
– А ты колдун, – скалил белые зубы рыжий Пантерий. – Почему у тебя Пречистая Дева рыжая? Это ты на что намекаешь?
– Я – ни на что! – возмутился, грозно ударяя по столу кулаком и сразу выпрямляясь, Архиносквен, словно в нем вдруг распрямилась стальная пружинка.
– И взгляд у нее какой-то глумливый, – не унимался черт.
В глазах Архиносквена блеснула молния, и он затряс бородой:
– Сгинь, нечистое, а то прокляну! Не тронь святое!
Чай в стакане Пантерия взбурлил и стал плескаться через край, как перебродившее пиво. Черт разом поменял личину, вскарабкался на стол и радостно запрыгал, тыча когтем в предстоятеля и распевая:
– Колдунок, колдунок!
Архиносквен не выдержал-таки и бабахнул в него молнией. Не такой, какая бывает в грозу, но достаточной, чтобы Пантерий, визжа, забегал по стенам, а мы с Ланкой упали на пол, хохоча. Любимым нашим с Ланкой занятием, по приезде в Дурнево было доводить последнего магистра Конклава магов до состояния полного раскрытия инкогнито, в чем бабка Марта нас всячески поощряла.
– Чтобы помнил, вражина, кто его прячет и ему покровительствует, – приговаривала она. – Пусть не забывает, какие мы добрые и человеколюбивые.
А Лушка, ее управляющая, поддакивала:
– Вот-вот, мы к ним со всей душой, а они нашу Школу разрушили.
Вот так вот Архиносквен и отдувался за все прошлые поколения магов. Другой бы давно уж пошел и сровнял наш Лог с землей, а этот добрый, терпит, даже грамоте нас учил и кой-каким колдовским штучкам.
Солнышко как раз повисло над садом, раздумывая: нырять ли ему за горизонт, или сегодня не стоит? Я сладко потянулась и заявила, что пора прощаться, потому что у нас сегодня много срочных и важных дел. Из храма Пречистой Девы мы вышли втроем, пугнув прихожанок балаганным трюком – огромная страхолюдная собачища везла на спине серую кошечку и страшенного раскормленного черного кота, который норовил раскинуться на собаке повольготнее, а если сползал, то пытался укусить за ухо.
Пантерий веселил нас историями из жизни Пречистой Девы, мы с Ланкой хохотали, а тетки делали вид, что говорящая скотина в Дурневе на каждом шагу встречается и так надоела, что они предпочитают слушать щебет птах. И все бы хорошо, но тут из кустов вдруг выпрыгнул на нас бесом Сашко Скорохват, цапнул черта за шиворот и вдул ему из ладошки какую-то дрянь прямо в ноздри.
– Ты чего творишь?! – взревела Ланка, а я так удивилась этому воплю, что потеряла дар речи. До сих пор в собачьем виде сестрица не разговаривала. Наверное, это у нее от возмущения. Скорохват отскочил, хохоча, и начал запихивать черта в мешок. Пантерий висел тряпкой, вывалив лиловый язык, и ничуть этому не возмущался.
– Эй, ты куда это животное потащил? – опомнилась я, немыслимо как, без положенных кувырков, принимая свой облик.
Ланка обиженно глянула на меня и принялась вертеться на дорожке с пуза на спину, словно ее блохи заели. Уперев руки в боки, я нагнула вперед голову, как это обычно делала бабка, собираясь с кем-нибудь сцепиться, и пошла на Скорохвата, пугая его разными несбыточными обещаниями, но тот только скалился и прятал за спину мешок, все дальше отступая к спасительной ограде, за которой я бы его точно догнать не смогла. Верткий он был, быстрый и легкий на ногу. Не знаю уж, из каких мест его бабка добыла, но зарабатывал он там явно не чтением Святого Писания.
– Ланка, прекращай вертеться, куси его!!! – заорала я, понимая, что мы теряем друга и наставника. И застонала, увидев, как сестрица сечет ногами и треплет косу, млея перед взявшимся невесть откуда Серьгой Ладейко.
Мать Серьги была так мала и испуганна, что иначе как пичугой ее и не называли, зато выродить умудрилась целого орла. Росту в нем было под два метра, синие глаза, черный чуб, и такой весь из себя ухарь, что меня аж колотить начинало от желания сделать ему какую-нибудь пакость, как только его видела. Зато Ланку колотило совсем по другой причине. Стоило съездить в Дурнево, так она потом неделями меня доставала своими котячьими стонами, с урчанием перекатывая на языке его имя.
– Сер-ргуня.
А Сашко был его первым подельщиком.
– Ну, и кому здесь по ушам надавать? – солидно поинтересовалась я, закатывая рукава. – Кому здесь в человечьем облике ходить надоело?
Сашко опасливо запереступал, бросая на товарища просительные взгляды, и я, сразу уяснив, кто здесь слаб в коленях, сосредоточила на нем свой нахмуренный взгляд. Скорохват не выдержал и взвизгнул:
– А ваш паразит нас к заморской королевишне «возил», так зады теперь болят!
Серьга крякнул, словно мухой подавился, а я захохотала.
Нас с Ланкой старый черт тоже «возил» посмотреть на заморских принцев, так с тех пор крапивы в Ведьмином Логу стало намного меньше. Увидев мою благодушную мордашку, Сашко тоже расслабился, нервно подхихикнув, но тут мешок в его руках вспух и разлетелся сотней ниток. Пантерий вылетел из него, вздыбив шерсть. А потом стал на когтях и, урча, пошел, пошел на похитителей. Парни остолбенели, а мы с сестрицей с визгом взлетели на садовую скамейку, крича:
– Тикайте, тикайте!!!
Только утечь они не смогли, так как ноги словно приросли к дорожке. Парни смотрели, как надвигается на них ужас расплаты, урча все громче и самозабвенней. Каждый его следующий глухой рык заставлял все выше подниматься волосы даже у нас с Ланкой, ни в чем не виноватых. Каково же было виновным?
Подойдя шага на два, Пантерий стал с шумом втягивать в себя воздух, готовясь то ли прыгнуть, то ли разразиться гневной речью, и вдруг… чихнул. Потом еще раз и еще. Весь воспитательный эффект пошел насмарку. После каждого его чиха парни вздрагивали, сочувственно морщась, и по шажку, по шажку отступали в глубь храмового сада.
По части бабаханья опыт у нас был огромный: эта землянка была уже третьей у Рогнеды, первые две мы с Ланой за время нашей учебы успешно сровняли с землей. Ланка фыркнула, вздергивая нос; я нахмурилась, припоминая что-нибудь поядреней из бабкиного арсенала; штоф булькнул, словно перепивший пьяница; и Рогнеда с воплем:
– А-а! Чтоб вас!!! – рванула к дверям, широко раскинув руки и этими самыми руками нас сграбастывая.
Когда нас вынесло на улицу, прямо в гущу куриного собрания, что-то оживленно обсуждавшего прямо на пороге рогнединой землянки, сзади жахнуло волшебное варево, и нас накрыло сорванной шкурой, по которой пробарабанили тяжелые, гнусно воняющие капли. Пару курей прибило сразу, остальные с воплями разбежались.
– Что это было? – поинтересовалась я, не решаясь высунуть из-под тяжелой шкуры нос.
– Эксперимент, – прислушиваясь к творящемуся в доме, призналась Рогнеда. – Хотела, понимаешь, с новыми ингредиентами поработать. Откуда ж мне было знать, что вас черти именно сегодня приволокут!
– А когда же нам было приволакиваться, – кряхтя, стала выползать из-под шкуры Ланка, – если Маргоша вчера как кипятком ошпаренная по всему Логу бегала, вопя, что у нее снова пузо на глаза полезло. А бабаня – женщина суровая и решения на потом не откладывает.
Рогнеда сдвинула брови, и я поспешила ее утешить:
– Но бабахнуло-то здорово! И что важно, не в момент применения! – Я подняла вверх палец, хотя тут же спрятала его за спину, потому что уж больно много мы от бабани всяких жестов понахватались, что ни говори, а она у нас харизматичная старушка, ей невозможно не подражать. Пусть мы и клялись друг дружке, что не будем ей уподобляться, а то нас по первости и так дразнили «мартушками» и «мартятами». А те, кто знал, что она в паспорте имя подтерла, – еще и «Марфушками» или попросту «маленькими злыднями». А все равно нет-нет да и вылезет наружу что-нибудь бабушкино.
Рогнеда посмотрела на мой палец, хмыкнула и поднялась с земли этаким бирюковским богатырем в вонючей шкуре, фартуке, крагах и куриных перьях. Не удержалась и от того, чтобы беззлобно, но крайне обидно наподдать нам по мягкому месту.
– Ладно, валите отсюда до вечера, – и, хмыкнув, ворчливо добавила: – Ишь ты, будут они меня еще учить, чем мне мужу спину мазать.
Мы покорно отвалили. К тому же и народ стал сбегаться, чтобы посмотреть, чего это у шаманки рвануло. Ланка ворчала, почесывая пнутое место:
– Правду говорят, что все старухи – ведьмы, а все ведьмы – мужененавистницы.
Люди из-за заборов с интересом смотрели нам вслед, приезжие спрашивали местных, дескать, чего это? А те им отвечали:
– А вишь, коренные логовские ведьмы с шаманки нашей приехали дань собирать.
– Вот эти соплюшки?! – удивлялись приезжие, недоверчиво таращась на нас с Ланкой.
– Да этим «соплюшкам» лет по сто, наверное! Это они с утра морды снадобьем наштукатурили, а ты на них так глянь, ночью, – медведи со страху дохнут!
– Я все слышу! – рявкнула я, снова поднимая палец, а Ланка потянулась со стоном:
– Да ладно тебе людей пугать, щас разбегутся – где теплую кровь возьмем для омолаживания?
Любопытных как ветром сдуло, а я зубами вцепилась в проклятущий палец, успев, однако, услышать сквозь закрытые ставни:
– Ишь, какая злющая, сама себя грызет.
– Все, теперь ночь не усну, может, в кабак пойти, нажраться?
По опустевшей улице мы с Ланкой потопали к Августе, другой дурневской знаменитости, к которой тайком частенько ездили лечиться ну о-очень большие люди. Вот Августа, в отличие от Рогнеды, лицом была – ну вылитая кикимора, я уж не говорю про характер, и уж кто мог собачиться с нашей Мартой, дак это она. Знахарством Августа пренебрегала в принципе, жила только чарами, и другой такой ведьмы, по нашему с Ланкой убеждению, во всем свете не было! Она даже князей лечила, и потому все противоведьминские указы ей были по барабану. Бабулю из-за этого жаба душила, а Августа хохотала ей прямо в зеленые глазки. Правда, денежки в Ведьмин Круг присылала регулярно. Мы с Ланкой поначалу очень-очень хотели, чтобы она с бабушкой все-таки рассорилась, потому что Августа была убежденной сторонницей старой школы преподавания, когда все знания закладываются прямо в голову, отчего та трещит и пухнет, а любое недопонимание между учителем и учеником легко утрясается при помощи вымоченных в соленом отваре розог. Очень мы ее не любили первые два года, зато потом…
Августа сидела в резной беседке, выполненной неизвестным мастером в стиле эпохи Поречья, одетая ярко, но безвкусно, и вместо изысканного миренского вина, которое положено пить в таких беседках, дула из глиняной кружки вульгарное черное пиво.
– Привет богатеям! – повисли мы с Ланкой на кованой калитке.
– Да я уж слышу, что вы идете, – ухмыльнулась она, не вытаскивая носа из кружки, – опять Рогнеде всю землянку разворотили.
– Ой, да что там было разворачивать-то? – хмыкнула я, перепрыгивая через невысокий заборчик. Ланка предпочла войти как положено – через калитку. Прошлый раз они с Августой что-то не поделили, так сестрица на ограде половину платья оставила.
– Оборачиваться-то не разучились? – стрельнула глазами вдоль улицы тетка Августа.
– Что, вот так сразу? Ни здрасти, ни присаживайтесь? – плюхнулась я напротив, ногой выуживая из-под стола глиняную бутыль. – Кружки-то есть?
– Да не про вашу честь, – проворчала Августа, упорно полоща свой длинный нос в пиве и буравя взглядом сестру.
Лана шагала бодро, но каждый следующий шажок у нее получался короче предыдущего, в результате чего получалось что-то похожее на марш на месте. Глазами она рассеянно обшаривала дорожку из желтого кирпича, кустики, высаженные по линеечке, двухэтажную хоромину Августы с настоящими горгульями на крыше, только на саму хозяйку не желала смотреть. Августа тоже тихо посмеивалась в пиво, пока мне не надоело.
Я укоризненно поинтересовалась у сестры, долго ли она намерена изображать солдата на плацу. Лана немедленно выпучила козьи глаза:
– А что?
Я повернулась к Августе:
– Чего опять не поделили?
– Мы?! – удивилась ведьма, а Ланка тут же наябедничала:
– Она меня пороть обещала, если я снова в собаку обернусь. А я не виноватая, что у меня только эта страхолюдная псина получается!
Я осуждающе посмотрела на Августу, та презрительно фыркнула, едва не забрызгав меня пивом, уставшая маршировать Ланка обиженно вякнула:
– Да ну вас всех! – и для начала задрала руки, словно собираясь помолиться солнцу, а потом, хекнув, согнулась пополам, упершись лбом в землю.
– О! – оживилась Августа. – Смотри, сейчас оборачиваться будет.
С оборачиванием у Ланки было очень плохо. И я даже не знаю, в чем дело: в том, что она кувыркаться не умела или настрой у нее какой-то зверский, – но кроме огромной белой страхолюдной собаки у сестры мало что получалось. Крыса-переросток один раз получилась и еще нечто такое, что я две ночи икала от страха. Наверное, потому что кувыркалась она так же, как Брюха телегу тащила. Сначала с натужным сопением раскачивала свой зад, нервно осматривая взглядом то место, по которому должна прокатиться, после чего с отчаянным визгом поджимала руки и хряпалась на землю так, что пыль клубами поднималась.
– Раз! – подняла Августа палец после громкого падения Ланки на землю. Сопя от ненависти ко всему миру, Ланка поднялась на ноги и снова выполнила свой ритуал поклонения солнцу.
– Два! – разогнула другой палец Августа, а мне стало нехорошо, и я стала канючить:
– Может, не надо, мне плохо, она себе спину поломает.
– Сама поломает – сама вылечит, – отрезала суровая Августа, разгибая третий палец.
Ланка тоже пошла на принцип, снова вздымаясь из пыли, пошатываясь и кряхтя. А я вдруг подумала: хорошо, что девок в дружину не набирают, а то у некоторых такое упорство в крови, что, пока всех врагов не поубивают, не остановятся. А где ж для всего воинства Ланок врагов набрать? Чай, у соседних государств казна не бездонная.
– Девять, – промычала, тяжело ворочая налитыми кровью глазами, сестрица.
– Десять, – ехидно разогнула последний палец Августа, а я забеспокоилась:
– А она не сильно разбежалась? Сколько раз она собралась кувыркнуться? Того и гляди лбом в беседку врежется. Ей прямо от калитки надо было начинать.
– С соседней улицы ей надо было начать, – захихикала Августа, снова берясь за свое пиво.
Тут-то Ланка и закончила свои упражнения – на последнем кувырке, шумно и как-то даже хулиганисто ударившись лбом о резной столб. От удара ее отбросило назад, и я как-то не поняла – это считалось уже завершением двенадцатого кувырка или началом первого назад? Ведьмины чары тоже, видать, задумались, потому что целую минуту с сестрой не происходило ничего. Она полежала, раскинув руки, потом открыла глаза, поняла, что жива, здорова, не убилась, только опозорилась. Наконец, видимо решив, что пора кончать балаган, перевернулась на живот. Вот тут она с хлопком и потеряла человеческий облик.
– Тьфу ты! – плюнула в свое пиво Августа, а я ободряюще потрепала сестрицу за ухом.
Ланка стояла виноватая, стараясь спрятать лапу за лапу и стыдливо отворачивая морду. Какой-то прохожий охнул и уставился на неведомую зверюгу, а мне стало обидно за сестру, и я недолго думая велела:
– Куси его!
Ланка радостно рявкнула, так что даже Августа, раздумывавшая, стоит ли пить оплеванное пиво, выронила от неожиданности кружку. Сестра в три прыжка долетела до калитки и ударилась в нее грудью, да так, что прутья, заскрипев, выгнулись наружу. Понятно, что ее тут же бросило назад, и двенадцать положенных кувырков дались ей легко, я бы даже сказала, непринужденно, она в конце еще и проехала маленько на пузе задом наперед, отчего сарафан задрался, бесстыдно оголяя ножки.
– А-а! – заорал мужик с перепугу, Августа заржала, а я засвистела вслед, крича:
– Держи вора! Любимую собаку спер, отраду старой ведьмы!!!
Народ снова повыскакивал на улицу, но ничего, кроме явно ушибленной девки и улепетывающего мужика, не увидел. В конце улицы, наперерез убегающему, из ворот лениво вышел детина размером с волота, так же с ленцой выворотил дрын из забора и, не торопясь, шваркнул им мужика поперек, отчего последний разом повис на этом дрыне, словно постиранная тряпка. Любой, поживший в Дурневе, без труда узнал бы в волоте Митьку Кожемяку. Удивленно посмотрев на вора и не очень напрягаясь, Митька тряхнул дрыном, добренько попросив:
– Отдай собачку ведьме, мужик, а то я тебе что-нибудь плохое сделаю.
– Нету, – прохрипел мужик, показывая пустые руки, но детина этим не удовлетворился, тщательно обыскав его и вывернув карманы. После чего расстроенно повернулся к нам. – Нету собачки, Августа Игнатьевна.
– Ничего, Митенька, побегает и прибежит, – успокоила волота добрая ведьма, – она у меня неказистенькая, авось не сопрут.
– А из себя-то какая? – многоголосо заинтересовалась улица.
– А-а, беленькая, – рассеянно отозвалась Августа, – глазки зелененькие, росточку… – Она неуверенно поводила пальцами, изображая что-то среднее между кабаном и теленком.
– Ага, – сообразил народ и сыпанул по домам.
– А хорошо здесь у вас в Дурнево, – призналась все еще распластанная на земле Ланка, – тихо так, по-домашнему.
– А здесь всегда тихо, – уверила нас Августа, – когда вы приезжаете. Дураков нету по улицам шляться, когда настоящие логовские ведьмы здесь.
До вечера, когда бабка Марта объявит большой сбор всех дурневских ведьм, на котором официально заявит о будущем воцарении Маргоши в Гречине, оставалась еще куча времени и один непосещенный старый друг. Надо сказать, что при бабке мы последнее время были чем-то навроде миловидных девушек на побегушках, которые должны были оставлять у окружающих благоприятное мнение о ведьмах как о женщинах красивых, умных, с чувством юмора и тактом. Марта это дело подсмотрела в столице, у Великого Князя, который специально держал при себе пару молодых улыбчивых боярских детей, которые ничего не делали, а только разъезжали по округе да ходили по общественным собраниям, улыбаясь, задарма вином угощая и рассказывая, какой князь-батюшка замечательный человек. А еще при князе был боярин Дормидонт, степенный важный старец, – дак тот все больше по монастырям и академиям диспуты устраивал, и с большим успехом!
Мы с Ланкой сразу решили, что не будем делиться на умную и красивую. У нас этого добра у обеих навалом, вон как нас местные уважают, даже носа на улицу не кажут. А к последнему важному для нас человеку в Дурнево – предстоятелю храма Пречистой Девы отцу Архиносквену мы ходили по очереди, играя в камень, ножницы и бумагу.
Сегодня «Дормидонтом» выпало быть мне. Я присела, обхватив колени руками, и кувыркнулась пару раз через голову, повизгивая, когда под спину попадали острые камушки. И на четыре лапы встала кошкой пыльного цвета, с белой манишкой и умненькими зелененькими глазками.
– Ой, какая фря! – тут же засюсюкала моя сестрица.
Я вытянула вперед лапы, прогнула спину, потягиваясь, и стала тереться об ее сапожки, мурлыкая по-кошачьи:
– Фр-ря, фр-ря…
Голоса у нас с сестрой были один в один, и если бы кто глянул через забор, то решил бы, что Ланка – дурочка, сама с собой разговаривает. Этой схожестью глаз и голосов у меня, Ланки да и самой бабки та бесстыдно пользовалась в своих аферах, но мы ее не осуждали, а, напротив, со всем рвением молодости перенимали ее бесценный опыт.
– Ну все, – бойко приподнимаясь, подхватила меня на руки Ланка, заметив, что я в порыве кошачьего восторга принялась когтить ее замшевую обувку.
Я вскарабкалась ей на плечо и начала тереться шерстяным боком о ее щеки, зная, что она терпеть не может, когда ей щекочут уши. Ланка запрыгала молодой козочкой, визжа, но попробуйте-ка меня сбросить! Двадцать штук когтей – это вам не шутка!
Распрощавшись с Августой, мы отправились вдоль по улице к храму, который, как и положено божескому дому, стоял на горке. Вокруг храма, выпестованный многолетними стараниями прилежной паствы, шумел сад, и я на минутку пожалела, что мы уезжаем завтра, поскольку был он в пору цветения очень красив. Подпрыгнув на ходу, Ланка оборвала распускающуюся ветку черемухи. Она тут же растерла цветочки в ладонях, стараясь выдавить как можно больше терпкого аромата, а я, решив, что ни к чему такой милой кошечке сидеть на плече у верткого, прыгучего чудовища – Ланки, с силой оттолкнулась лапами и прыжками понеслась к храму, чувствуя, как хвост против воли от восторга встает дыбом. На пороге храма толпились старушки в платочках, которые попытались меня задержать, но я юркнула меж ног, нарочито обидно мазнув хвостом по крючковатым пальцам.
В храме не было прихожан, зато сразу чувствовалось, что у тощенького Архиносквена, виновато переступающего с ноги на ногу перед наглым рыжим типом, самоуверенно восседающим посреди храма на резной скамеечке, которую священник самолично заказал для немощных прихожан, неприятности.
– …Сей Архиносквен при помощи непотребного колдовства, в котором не раз был замечен селянами Гэ, My и Хе, – рыжий поднял на Архиносквена водянистые глаза, – это условные обозначения такие. Соблазнил жену дурневского головы, в документе отмеченного как Ду.
– Я, я не… – заикаясь, заблеял Архиносквен.
Тип зыркнул на него, требуя не перебивать. Одет он был ярко, я бы даже сказала – с вызовом. Поверх дорогого, золотом шитого кафтана был небрежно наброшен белый плащ златоградской инквизиции, а на груди висела бляха инспектора Разбойного приказа. Шляпа с пером, валяющаяся около ног, явно была снята с гвардейца Великокняжеской сотни, а вот точно такие, как у него, малиновые сапожки со шнуром были последним писком местной разбойничьей моды. Я уж не говорю про то, что на документе, который он зачитывал, вместо печати была тиснута фига. Одним словом, дядя развлекался, а у несчастного Архиносквена сердце готово было через пятки выскочить.
Все это я заметила на бегу, улепетывая от противной старушки-привратницы, которая, не сумев ухватить меня руками, попыталась достать клюкой. Через клюку я перепрыгнула, но дальше пол был такой гладкий, что я с разгона так и проехалась на когтях, ткнувшись мордой в подол Архиносквеновой рясы.
– Привет служителям Пречистой Девы, – муркнула я, «инквизитор» дико завизжал, выпучивая глаза, и, одним духом взлетая на лавку, завопил:
– Ведьмы, черти, колдуны!!! На помощь!!! – и сделал вид, что пытается выброситься в малюсенькое слуховое окошечко.
Я от неожиданности взлетела на голову предстоятеля, шипя и выгибаясь, а Архиносквен присел, в ужасе сдирая меня со своей войлочной шапки, после чего принялся гоняться за обезумевшим гостем, который метался туда-сюда, натыкаясь на стены и колонны, в страхе ища выход и не находя его. Вдвоем мы сумели загнать гостя в темный угол, и тот, скуля и барабаня ногами, пополз, вжимаясь в стену и всячески нас запугивая.
– Не подходите ко мне, не трогайте меня, – скулил он, – все знают, что я здесь, сожрете – отвечать будете! – при этом таращился на бледного как полотно Архиносквена, который протягивал к нему дрожащие руки и что-то лопотал.
Я скребла когтями мраморный пол, душераздирающе вопя:
– Мне-э, мя-асо!!! – пока не схлопотала в бок от в общем-то жалостливого старика. При этом с удивлением обнаружила, что деревянные подковки на башмаках – это тоже очень больно.
– Вы не так все поняли, – нервно ломал пальцы предстоятель. А рыжий рвал на груди рубаху, дурно вопя:
– Не дамся, заманили колдуны, а-а! Пропадай душа! – и ринулся на предстоятеля, занося свернутый трубочкой пасквиль, словно это был нож-свинокол.
Архиносквен с перепугу стукнул его сухим кулачком в лоб, тип охнул и, крутнувшись в воздухе так, словно его огрел молотом дурневский кузнец, с деревянным стуком упал на пол.
– Кого убили? – ворвалась жизнерадостная Ланка, выскальзывая из пальцев привратницы, и раскрыла рот, глядя на распластанного детину посреди храма, которого мы вдвоем пытались не то придушить, не то поднять. Мгновенно все сообразив, она захлопнула двери и, оказавшись рядом с Архиносквеном, успокоила его:
– Не волнуйтесь, щас мы его на куски разрубим и вынесем, а то, что не вынесем, – Маришка слопает.
– Не буду кости, – затрясла я головой.
– Вдвоем съедим, не пропадать же человеку из-за ерунды, – согласилась Ланка, и Архиносквен тихо съехал по колонне на пол, а рыжий гулко заржал, заставив дернуться огоньки лампадок перед образом Пречистой Девы. Тени пробежали по лицу богини, даже показалось, что она с недовольством смотрит на этакое безобразие в ее храме, верно угадав в рыжем черта.
– Бессовестные вы и бессердечные, – стонал Архиносквен уже в жилой половине храма.
Мы с Ланкой упорно вливали в него чай с мелиссой, но предстоятель все равно хватался за сердце и обвинял нас, припоминая такие проделки, о которых мы уже и думать забыли. Пантерий сидел напротив, иногда всхохатывая, но в основном занимался тем, что уплетал пироги, булочки, шаньги и пряники, испеченные добросердечными дурневскими хозяйками для одинокого и всеми любимого предстоятеля. У нас с сестрой только брови на лоб лезли от удивления: куда в него все влазит? Стоило черту перекинуться в человека, как на него всякий раз нападал дикий жор. При этом в котячьем виде он мог полдня кривиться над специально для него купленным за золотые кладни и доставленным с Поморского кусочком белорыбицы.
– Ведьмы вы, сущие ведьмы, – стонал, разминая впалую грудь, предстоятель. – Мне ж секретная бумага была, что пожалует инквизитор… тьфу, забыл его имя!
– А ты колдун, – скалил белые зубы рыжий Пантерий. – Почему у тебя Пречистая Дева рыжая? Это ты на что намекаешь?
– Я – ни на что! – возмутился, грозно ударяя по столу кулаком и сразу выпрямляясь, Архиносквен, словно в нем вдруг распрямилась стальная пружинка.
– И взгляд у нее какой-то глумливый, – не унимался черт.
В глазах Архиносквена блеснула молния, и он затряс бородой:
– Сгинь, нечистое, а то прокляну! Не тронь святое!
Чай в стакане Пантерия взбурлил и стал плескаться через край, как перебродившее пиво. Черт разом поменял личину, вскарабкался на стол и радостно запрыгал, тыча когтем в предстоятеля и распевая:
– Колдунок, колдунок!
Архиносквен не выдержал-таки и бабахнул в него молнией. Не такой, какая бывает в грозу, но достаточной, чтобы Пантерий, визжа, забегал по стенам, а мы с Ланкой упали на пол, хохоча. Любимым нашим с Ланкой занятием, по приезде в Дурнево было доводить последнего магистра Конклава магов до состояния полного раскрытия инкогнито, в чем бабка Марта нас всячески поощряла.
– Чтобы помнил, вражина, кто его прячет и ему покровительствует, – приговаривала она. – Пусть не забывает, какие мы добрые и человеколюбивые.
А Лушка, ее управляющая, поддакивала:
– Вот-вот, мы к ним со всей душой, а они нашу Школу разрушили.
Вот так вот Архиносквен и отдувался за все прошлые поколения магов. Другой бы давно уж пошел и сровнял наш Лог с землей, а этот добрый, терпит, даже грамоте нас учил и кой-каким колдовским штучкам.
Солнышко как раз повисло над садом, раздумывая: нырять ли ему за горизонт, или сегодня не стоит? Я сладко потянулась и заявила, что пора прощаться, потому что у нас сегодня много срочных и важных дел. Из храма Пречистой Девы мы вышли втроем, пугнув прихожанок балаганным трюком – огромная страхолюдная собачища везла на спине серую кошечку и страшенного раскормленного черного кота, который норовил раскинуться на собаке повольготнее, а если сползал, то пытался укусить за ухо.
Пантерий веселил нас историями из жизни Пречистой Девы, мы с Ланкой хохотали, а тетки делали вид, что говорящая скотина в Дурневе на каждом шагу встречается и так надоела, что они предпочитают слушать щебет птах. И все бы хорошо, но тут из кустов вдруг выпрыгнул на нас бесом Сашко Скорохват, цапнул черта за шиворот и вдул ему из ладошки какую-то дрянь прямо в ноздри.
– Ты чего творишь?! – взревела Ланка, а я так удивилась этому воплю, что потеряла дар речи. До сих пор в собачьем виде сестрица не разговаривала. Наверное, это у нее от возмущения. Скорохват отскочил, хохоча, и начал запихивать черта в мешок. Пантерий висел тряпкой, вывалив лиловый язык, и ничуть этому не возмущался.
– Эй, ты куда это животное потащил? – опомнилась я, немыслимо как, без положенных кувырков, принимая свой облик.
Ланка обиженно глянула на меня и принялась вертеться на дорожке с пуза на спину, словно ее блохи заели. Уперев руки в боки, я нагнула вперед голову, как это обычно делала бабка, собираясь с кем-нибудь сцепиться, и пошла на Скорохвата, пугая его разными несбыточными обещаниями, но тот только скалился и прятал за спину мешок, все дальше отступая к спасительной ограде, за которой я бы его точно догнать не смогла. Верткий он был, быстрый и легкий на ногу. Не знаю уж, из каких мест его бабка добыла, но зарабатывал он там явно не чтением Святого Писания.
– Ланка, прекращай вертеться, куси его!!! – заорала я, понимая, что мы теряем друга и наставника. И застонала, увидев, как сестрица сечет ногами и треплет косу, млея перед взявшимся невесть откуда Серьгой Ладейко.
Мать Серьги была так мала и испуганна, что иначе как пичугой ее и не называли, зато выродить умудрилась целого орла. Росту в нем было под два метра, синие глаза, черный чуб, и такой весь из себя ухарь, что меня аж колотить начинало от желания сделать ему какую-нибудь пакость, как только его видела. Зато Ланку колотило совсем по другой причине. Стоило съездить в Дурнево, так она потом неделями меня доставала своими котячьими стонами, с урчанием перекатывая на языке его имя.
– Сер-ргуня.
А Сашко был его первым подельщиком.
– Ну, и кому здесь по ушам надавать? – солидно поинтересовалась я, закатывая рукава. – Кому здесь в человечьем облике ходить надоело?
Сашко опасливо запереступал, бросая на товарища просительные взгляды, и я, сразу уяснив, кто здесь слаб в коленях, сосредоточила на нем свой нахмуренный взгляд. Скорохват не выдержал и взвизгнул:
– А ваш паразит нас к заморской королевишне «возил», так зады теперь болят!
Серьга крякнул, словно мухой подавился, а я захохотала.
Нас с Ланкой старый черт тоже «возил» посмотреть на заморских принцев, так с тех пор крапивы в Ведьмином Логу стало намного меньше. Увидев мою благодушную мордашку, Сашко тоже расслабился, нервно подхихикнув, но тут мешок в его руках вспух и разлетелся сотней ниток. Пантерий вылетел из него, вздыбив шерсть. А потом стал на когтях и, урча, пошел, пошел на похитителей. Парни остолбенели, а мы с сестрицей с визгом взлетели на садовую скамейку, крича:
– Тикайте, тикайте!!!
Только утечь они не смогли, так как ноги словно приросли к дорожке. Парни смотрели, как надвигается на них ужас расплаты, урча все громче и самозабвенней. Каждый его следующий глухой рык заставлял все выше подниматься волосы даже у нас с Ланкой, ни в чем не виноватых. Каково же было виновным?
Подойдя шага на два, Пантерий стал с шумом втягивать в себя воздух, готовясь то ли прыгнуть, то ли разразиться гневной речью, и вдруг… чихнул. Потом еще раз и еще. Весь воспитательный эффект пошел насмарку. После каждого его чиха парни вздрагивали, сочувственно морщась, и по шажку, по шажку отступали в глубь храмового сада.